2 января — 6 января. Прибыл в Петроград; остановился у Сергея.

Евдокимов за болезнью не принимал. Виделся лишь с управленскими индюками-недоносками, высиживающими свое недомыслие с протиранием штанов на канцелярских стульях, с серьезными минами погруженными в свое самодовлеющее крохоборчество; каждые чуть ли не полчаса прислуга обносит этих тружеников бутербродами и чаем! Очевидно, так им работать спорей! Поговорил с вновь испеченными шишками (Грязнов уже вознесся до помощника Главн[ого] инспектора!). Карьерный пафос, протекционистское засилье без разбора средств достижения идут во всю ширь российского бесстыдства. Хлыстовское радение! Аппарат этот по части себеурывательства волчьей хваткой за счет хоть потопа и гибели всего прочего — действует здесь с замечательным совершенством, как и на фронте. Великие князья, великие княгини (преподобные и просто княгини), наибольшие военные магнаты бесцеремонно расправляются ставленничеством на жирные и пухленькие местечки чуть ли не своих денщиков и камердинеров. Главный инспектор беспрекословно творит волю господ положения… Творятся подлости безо всякого оттенка благородства… Эх, поменьше надо только думать, сильнее желать и энергичнее (короче) на всякий позыв рефлектировать — и скоро можно подняться до самого министра! Не надо в самом себе ковыряться и смотреть на все проще, вернее — жить только одними позывами да ощущениями… Неразборчиво так возвышающимся, казалось бы, и руки из брезгливости не следовало бы подавать, а выходит наоборот: им еще ниже кланяются окружающие, и не за один лишь только страх, но и за совесть! На всем видны следы исконного холуйски-хамского самодержавного режима, дающего радостную жизнь всем плутам, шулерам, мироедам и разного рода штукмейстерам. И это называется «царской службой»!

Магазины и лавки в Петрограде, как и в Москве, полны всякой снедью, бакалеей и мануфактурой; всего можно купить — имей только больше денег. Дороговизна такая же ужасающая. По адресу «темных сил» и творящегося озорства в сферах все настроены возбужденно и озлобленно, можно сказать — революционно. Жаждут с нетерпением все дворцового переворота; довольно открыто все сообщают друг другу, что готовится повторение сербской истории с Александром и Драгой; с удовольствием это все смакуют. Впечатление все-таки получается такое, что каждый негодующий ходит пока лишь с кукишем в кармане, без особенного желания проявить свою волю к действию, и надеется, что все, что нужно, сделает за него кто-то другой, а не сам он.

В заграничных карикатурах, говорят, изображается половой аппарат Распутина с подписью: «Руль, к[ото]рым управляется Россия». Выслан из Петрограда на днях великий князь Николай Михайлович.

Насчет войны — не видно, ч[то]б[ы] ожидали скорого ее окончания, как будто не особенно будут огорчены, если она и еще продолжится неопределенное время. Один небольшой управленский чиновничек, пересказавший мне все петроградские злобы дня, уверенно пророчествовал, что-де солдаты после демобилизации ружей своих не отдадут! Висят еще плакаты читанной на днях рептильно-шутовской лекции «священносинкела» Мардария «Загадка России» — вероятно, в духе, что-де и умом-то ее не объять, а только-де можно в нее верить! […]

8 января. Поехал в Рязань. Теснота в вагонах невероятная — сидят и стоят чуть не на головах друг у друга. Разговоры на тему «кто теперь копеечку наживает», а также по поводу смерти Распутина. […]

№№ в гостиницах заняты. Остановился у Кученевых: холодно, грязно, первобытно… Чудовищно-фантастические слухи среди обывателей о политических злобах дня. Вслед за Распутиным убиты будто бы уже Фредерикс, Штюрмер, Питирим; у всех на устах — «подлая Сашка», «полковница». Бойкая дама М. Селиванова очень жаловалась на засилье евреев в Рязани… «Мы вам дали Бога — дадим вам и царя», — будто бы говорят они. Ой, ожидаю, как бы злоба народная не конвертировалась на виноватых во всем лишь «жида[х]» да «Сашке»; из-за деревьев не увидят леса в непонимании, что ведь гнилье растет лишь на гнилой почве…

[…] Едучи ночью на вокзал, слышал такое рассуждение извозца: «Мы как телята — дали все на войну, теперь будем терпеть, а потом посчитаемся… Открыли бы нам лишь двери!..» По адресу rex’а'. «Разве подлую жену можно слушаться? Баба — что змея… Надо помнить и пословицу: Богу-то молись, а сам ближе к берегу гребись». Ругал он Протопопова и сожалел, что ушли Поливанов и Сазонов. Под конец спросил: «А что, правда, что ее уже заточили в монастырь?»

12 января. В Москве утром. На вокзале вместо отсутствующего] хлеба предложили торт и бутерброды…

22 января. Воскресенье. Колокольный благовест, но не тянет меня, как прежде, в церковь, несмотря на настоящее мое панихидное настроение. Замолкли в доме звуки рояля, граммофона. На всем легла печать silentium’а. Кошмарное ожидание имеющего совершиться чего-то катастрофического. С чувством ужаса встречаю, просыпаясь, каждый грядущий день. Бездосужна, безуютна и безрадостна моя жизнь. И всего как бы много, а счастья нет. Неослабно точит меня забота о судьбе моих ребятишек, к[ото]рых так хотелось бы видеть устроенными, пока я жив… […]

[…]

3 февраля. Уезжаю на фронт. Увожу с собой большую усталость, безбрежную неуемную тоску и дьявольскую злобу на весь мир людской… […]

4 февраля. На пути к Киеву, куда с запозданием должны прибыть завтра утром. Мои однокупешники — почти все артиллеристы, ведут разговоры, в к[ото]рых видна свежая, живая работа мысли, пока касаются вопросов своей специальности, но… но… открывается проклято зияющий какой-то провал, раз начинали вентилировать вопросы гражданского порядка. И это — люди с высшим образованием, до войны бывшие штатскими! Неужели так сильна специфическая протрава блевотиной?! Настроение у всех отъезжающих на фронт таково, что там каждый будет чувствовать себя покойнее, относительно же творящегося теперь в России и ближайшего ее будущего увозят весьма сумбурное впечатление… […]

Спутники мои почти полушепотом разговорились о чинимых проделках и фокусах наших летчиков, с весьма отрицательной, конечно, стороны, заключивши со вздохом свои рассуждения, что-де, к сожалению, нельзя выведать все «на свежую воду», так как воздухоплаватели состоят под ведением великого князя Александра Михайловича, ergo надо, значит, или хвалить, или молчать!.. Барометрическая картина, достойная пера художника-бытописателя! Какой широкий простор всякой рептильной сволочи, стоящей возле высоких особ — официальных гроссмейстеров, прикрываться их именем как штемпелем во всех своих пакостных деяниях! И самодержавие-то наше спасительно и выгодно только для одних проходимцев; так под покровом самодержавия веками неправды и бесчестия воспитывались целые поколения «двуногих блох», для к[ото]рых все содержание жизни и весь их идеал — побольше лишь себе цапать да жрать…

5 февраля. Около 7 утра в Киеве. На вокзале не столь удручающая картина, как в декабре месяце, когда я ехал на Москву: и меньше толчеи людской, и в отношении продовольствия лучше — на столах лежит большими кучами белый хлеб, а также рафинированный сахар вместо сахарного песка. Носильщики и официанты сами идут навстречу публике с предложением «чего изволите?», и за ними не надо было пассажирам ухаживать, как тогда. Вкусные горячие пирожки с рисом-морковью по 10 коп[еек]; рассольник с потрохами — 40 к[опеек]; омлет с почками — 1 р[убль] 25 к[опеек]. Видны даже валяющиеся куски недоеденного белого хлеба! […]

6 февраля. Утром в Проскурове. В вагонах толчея непротолченная, через коридоры нельзя пройти. Около 5 час[ов] вечера в Тарнополе. В б вечера на этапном поезде в Бучач, куда прибыл под утро.

7 февраля. Заехал в штаб армии; повидался с милейшим генерал-квартирмейст[ером] Незнамовым. Штабные аристократы встают по-господски чуть ли не в 11 часов утра. Досуга у них много; очень заняты собой персонально — с увлечением нек[ото]рые предаются массажу, вытиранием какими-то примочками красных пятнышек у себя на лысинах, приемом регулярно через известные интервалы разных медицинских снадобий «от малокровия», «от катара желудка» (читай — от обжорства!) и т.д. […]

После обеда выехал в автомобиле на Подгайцы, а из них — на лошадях прибыл к 6 часам вечера в Завалув, прозванный нашими штабными остряками «Незалуповым». Чудная погода, глубокий санный путь; дорога — в горах. Опять у себя «на позициях»; как будто бы и не ездил в отпуск. […]

12 февраля. […] Московским] окружн[ым] воен[но]-санит[арным] инспектором назначен Алеша Никитин потому, что устраивал лазарет при обители «пресвятой» велик[ой] княгини Елиз[аветы] Федоровны и лечил когда-то каких-то великих княжат; начальником санитарной части нашего фронта назначен неведомый мне врач Петров потому, что его какой-то родственник был воспитателем наследника; «протерший» себе всю задницу в Главн[ом] военно-санит[арном] управлении канцелярский скриба д-р Млодовский еще летом назначен Главным врачебным инспектором (общеимперским!!) только потому, что его не то брат, не то дядя состоит управляющим имениями принца Ольденбургского, и проч., и проч. Так даются ответственные высокие должности на Святой Руси, как даются места прислуге господами, с той лишь разницей, что господа в свои вотчины все-таки норовят брать кого-либо подоброкачественнее на обслуживающую их работу, а в ведомствах же наших самодержавными господами положения устраивается и всякая шваль лишь для прокорма, без соображения годности для государственных интересов. […]

14 февраля. Тепло. Поехал в 13-ю дивизию. Побывал в звериных логовищах — «лисьих норах», в к[ото]рых живут наши серые страстотерпцы; повидать же их во всей удручающей обстановке — это надолго испортить свое душевное настроение. […] Тоскует по миру почтеннейший «начдив» Коссовский с двумя «Георгиями»; от него узнал, что в «сферах» вместо Григория Распутина появилась и задает тон какая-то «Анна Смердящая».

Прибыл на место генерала Федорова новый инспектор артиллерийского] корпуса Ивашинцев, «из молодых — ранний», типа «нервостервика»… [..]

17 февраля. Ночью в штабе был переполох: немцы с целью, вероятно, «охоты за черепами» внезапно ворвались в окопы одной из рот 46-го полка. […]

18 февраля. В ночном нападении немцев на один из участков 46-го полка противнику достался порядочный трофей: сцапано в плен наших «православных» 177 чел[овек], убито 30, ранено около 128 чел[овек], из офицеров пропало без вести — 3; кроме того, забрано у нас еще 7 пулеметов!! В какой-то литературно-беллетристической форме отобразят сие происшествие наши официальные сообщения?! […]

22 февраля. Погожий денек. На позициях оживилась пальба, по ночам усиливающаяся. Полнолуние.

Продолжает формироваться 19-я Сиб[ирская] дивизия, выделяемая из полков 12-й и 13-й Сибирск[их], а также 23-й дивизии. Писанины и всяких распоряжений по этому случаю и вообще, носящих все обычный специфический характер какого-то саботажа и сплошных спинномозговых судорог, такая уйма, что для малодушного человека в моем положении есть с чего в отчаянии повеситься… Но я верным остаюсь своему лозунгу «терпение и время» и в периодических «срочных» донесениях по санитарной части о формирующейся дивизии лаконически уведомляю, что все у меня идет «нормальным» ходом! «Нормальным» — понимай, конечно, истинно русским ходом: в соответствии с существующими условиями транспорта, снабжения, снаряжения, и, в конце концов, общей политико-экономической конъюнктурой — общим развалом!! […]

23 февраля. Метель и гололедица. Рано утром поехал в автомобиле на Литвинув, ч[то]б[ы] из него уже на лошадях объехать нек[ото]рые части и учреждения 23-й дивизии. За Подгайцами, в 4–5 верстах от Литвинува, автомобиль застрял в снегах, и я вынужден был кое-как добраться до места стремления в случайно обгонявших меня розвальнях. В Литвинуве, пока запрягали лошадей, зашел в халупу; в одной половине ютится, забившись в угол ее, потесненная поселившимися солдатиками галицийская беднота — дед, бабушка, отец, мать и несколько ребятишек — исхудалые, бледные, запуганные, глядящие какими-то тенями… В другой, «чистой» половине — заведующий хлебопекарней капитан (из гвардейцев, но «категорный» — врачебной милостью!!) с супругой, одетой по последней моде, чувствующей себя, очевидно, очень весело и разучивающей роль для готовящегося к постановке в дивизии спектакля «Аз и ферт». На столе у них и варенье, и печенье, и всякие деликатесы…

В помещении перевязочн[ого] отряда и обозных — следы вчерашней катастрофы от налетевшего немецкого аэроплана, к[ото]рый выбросил бомбу и жарил из пулемета. А что будет с началом военных действий у нас на фронте? Мне рисуется в ближайшем будущем препоганая для нас перспектива: немцы нас удушат облаками газов и искрошат нас своими адскими орудиями с напущенных на нас целых эскадрилий аэропланов.

Через «Попову гуру» перевалил в Сюлко, где расположился штаб дивизии и живет временно исполняющей] должность «комкора» генерал Кордюков — пьянчуга, весьма скорбный головой, но настоящий Левиафан по части половых устремлений — валандается открыто с своей объявленной им «невестой». И черт бы с ними — пусть бы занимались своими павианскими утехами, если бы не страдало от того дело, но… «невеста» его уж слишком стала вмешиваться в недолженствующие ее касаться сферы деятельности, и главным образом это засилье больно переживается дивиз[ионным] врачом Скворченко — человеком на своем месте вполне. Какое-то проклятие тяготеет над русским человеком: чуть он сделается начальством, почувствует себя «царским слугой» так норовит как можно больше давать себя чувствовать своим подведомственным, и что всего ужаснее — такое явление наблюдается и в среде ученых людей, в среде педагогической и духовной! Садическое стремление к издевательству над подвластными! Сам же возвышается в своих собственных глазах до степени сверхчеловека, давая простор своим хамским инстинктам и самодурству, по чисто животным мотивам беря себе все плюсы своего официального положения и все-все, что только может своим безнаказанным иммунитетом себе сцапать ценой угнетения безответных людей, нищих духом… Созерцаю отвратительную картину суетящихся «крупных и мелких бесов», для к[ото]рых боевой лозунг — не «все для войны», а «все от войны»!! […]

Слухи, что приезжает на фронт «Сумбур-паша» принц Ольденбургский; думаю, что сей сатрап до нашей дыры не доедет; какой расчет ему ломаться по позициям, когда со всеми удобствами он может узреть «блестящий» вид армии в лучшей обстановке, но ближе к своему салон-вагону? […]

26 февраля. Прелестная погода, хорошо накатанный санный путь. Отправился в объезд района 12-й Сибир[ской] дивизии; побывав в Потрох, куда прибыла недавно Ксениинская летучка, в Шумлянах, где расположился штаб дивизии, в восточной окраине Ставентына у Ляса Кобыла на высоте 416, где 48-й стрелковый полк в резерве, наконец — у Краснолесья на высоте 437, где на позициях 46-й стр[елковый] полк, составляющий правый фланг дивизии и образующий стык с 23-й дивизией. «Начдив» Архипович, хотя и Генерального штаба, но человек весьма скромный, обстоятельный и добросовестный работник — почти ежедневно посещает окопы, где иногда и заночевывает; кавалер двух «Георгиев»; его спартанизм меня пленяет.

В 48-м полку, пережившем нынешней ночью с прочими полками дивизии тревогу по части взрывания всяческих «камуфлетов», «morituri» устроили мне громкий обед с музыкой […]

28 февраля. День моего тезоименитства! Проснувшись ночью, около 2 часов, услышал ужасающую канонаду: палили неистово и из орудий, и из пулеметов, и ружей, и минометов; такой интенсивной массовой стрельбы я не припомню чуть ли не с октября 1916 года. Поздно взошедшая луна светила мне в окно хаты; не хотелось мне вставать и одеваться, ч[то]б[ы] сходить на разведку в штаб; почитавши в постели газету, в 3 я заснул, канонада же без умолку продолжалась. Оказывается, немцы повели сильное наступление преимущественно на полки 12-й Сиб[ирской] дивизии, а также и 23-й. По всему видно, что результаты для нас мало представляются утешительными. О количестве потерь узнаю завтра-послезавтра. […]

Зато получена сегодня в штабе радостная телеграмма о взятии англичанами Багдада! Ура! Успехам наших союзников я радуюсь от всей души, нашим же — нет. Пламенно желаю, ч[то]б[ы] прусский милитаризм был сокрушен, но так, ч[то]б[ы] победителями оказались наши союзники, а не мы; к лицу же полицейской казенной Руси шло бы быть покалеченной для вящего ее вразумления, к чему логически ведет содружество бухарского абсолютизма с темными, нечистыми силами!

А давно ли было, когда Победоносцев, говорят, убеждал Александра III в том, что Россия пользуется особенным благоволением провидения, и что исторические законы, управляющие жизнью других народов и стран — неприложимы к России?.. Каким вздором отзывается для меня слюнявый дифирамб нашего поэта, что-де Россию и умом-то нельзя объять, и что у нее какая-то особенная стать (не лошадиная ли над верхом государственных озорников?!), и что в нее можно только верить!..

1 марта. Дождит, с гор потоки. Ночью опять ожесточенная канонада; немцы атаковали на этот раз соседний наш справа 41-й корпус. Пускают убийственные газы, взрывают какие-то там горны, камуфлеты… Более или менее точные сведения о наших потерях людьми надеюсь получить сегодня-завтра; должны быть большими. Позиции свои мы будто бы в конце концов удержали и восстановили свое прежнее положение, забравши в плен всего-навсего двух немцев, и то одного из них тяжело раненного!

Вообще в штабе бравурно-хвастливого настроения победителей не замечается, стараются скрытничать и замалчивать. Без сомнения, в донесениях в армию постараются по принятому обычаю елико возможно передернуть карты в выгодную для себя сторону. Начдивы почтеннейшие Оссовский и Архипович (первому ужасно надоела батальная канитель, а второй, кроме того, и сильно устал) с нетерпением жаждут уйти из этой «грязной истории»; «комкор» же Ступин просил продлить себе отпуск для лечения в Киеве до

15 марта. Мне так понятна психология и тактика этих трех весьма уважаемых мной военачальников, не желающих портить себе в дальнейшем репутации, хотя и по независящим от них обстоятельствам, подобно тому, как опытные и хорошие врачи, оберегая свое renomé, всячески стараются улизнуть от безнадежного больного, ч[то]б[ы] только он не умер у них на руках! […]

Пришел секретный приказ с фронта с воззванием к солдатам, к их патриотическим чувствам по поводу того, что-де в Петрограде и др. городах внутренней Руси «проливается кровь» и т.д. Приводятся в нем сообщения о возникших забастовках и волнениях. Это обстоятельство и для высших-то чинов в передовом районе было некоторой неожиданностью, объявить же о нем солдатам значило бы подлить масла в огонь… Хотя немного, может быть, поздновато, но одумались и спохватились, что-де не ладно теперь открывать глаза воинам на совершившееся там, в тылу скверное дело, а потому решили пробить телеграфно отбой: приказу сему не давать дальше никакого движения и даже изничтожить.

Передают, что в Петрограде кровопролитие было большое — действовали славные казаки с жандармами, забастовали в нем все заводы. Так крепкая наша власть бесстрашно и мужественно идет вперед… по пути государственного разрушения! Не поздно ли уж будет, если бы теперь политика бесчестного самодержавства пошла на те уступки общественности, к[ото]рыми последняя раньше и была бы, может быть, удовлетворена. Наши благородные союзники, кажется, вправе были бы вызвать теперь к барьеру русское правительство за грубую измену их общему делу.

Мне кажется, что в настоящее время каждая даже самая маленькая вещь у нас намагничена политикой… […]

2 марта. Снеготаяние; погода слякотная. У штабных офицеров идут почти ежедневно поочередно банкеты с усиленным жратвом и возлиянием Бахусу. […] Беседовал с «наштакор» по поводу странной телеграммы с фронта с обращением к солдатам по поводу происшедших событий в Петрограде. По всему видно, что события имели грандиозный характер, что заставили так растеряться и штаб фронта, и штаб армии, ч[то]б[ы] сломать такого большого дурака посылкой столь опрометчиво-легкомысленной телеграммы. Quem Deus decipi vult — dementat! Телеграмму эту, могущую служить интересным историческим документом, приказано сжечь при особой комиссии!! С целью смягчить содержание этой знаменитой телеграммы ночью пришла новая, пояснительная, что-де убитых в Петрограде было всего лишь двое, а раненых десять человек! В связи с событиями в Петрограде стоит, очевидно, и назначение бывшего главнок[омандующ] его Юго-Западн[ым] фр[онтом] Николая Иудовича Иванова чем-то вроде диктатора, к[ото]рому должны подчиняться все министры. […]

3 марта. […] Вечером распространились между офицерством слухи, что в Петрограде образовалось Временное правительство, во главе его поставлен Родзянко, что rex отказался от престола, Протопопов — ранен, что расстреливать мирных жителей в Петрограде войска отказались, а усердствовали в этом отношении лишь казачки наши да утирающая слезы жандармерия. 26 и 27 февраля почти все газеты, кроме рептильных, не выходили. Без крутого переворота не жду я никакого облегчения для страждущей Руси, а в ней еще так много инертных, невежественных, могущих только быть в роли слепого орудия у всякого случайного гипнотизера сгноенных вековым гнетом рабов!.. […]

4 марта. […] 11 час[ов] утра; хотел продолжать свою летопись, как, запыхавшись от радостного волнения, прибегает ко мне д-р Толченов с сообщением о происшедшем в Петрограде настоящем coup d’etat — об образовании ответственного министерства, кроме того — о назначении вновь Верховным главнок[омандующ]им Николая Николаевича. Бросивши все, побежал справиться к наштакор, к[ото]рый подтвердил, что это так и есть, что ночью об этом пришла телеграмма с фронта, к[ото]рая теперь перепечатывается в тысячах экземплярах для рассылки в войска. Очевидно, что произошли в Петрограде слишком грандиозные события, позволившие схватить, наконец, за жабры rex’а, ч[то]б[ы] он решился на радикальный шаг. Он действительно отказался было от престола, но вследствие осложнения вопроса из-за престолонаследства ему предложили пока не рыпаться и оставаться на своем троне. Только министерский кабинет образован весь из народных избранников! Ура! Ура! Я от неожиданной радости не могу писать: дрожат руки, не нахожу себе места, ничем не могу заниматься… Весна, политическая весна для России! Теперь, думается мне, не нужны будут пулеметы в России, к[ото]рые расставлены были там по каждому участку; теперь их можно будет везти сюда на фронт, а с ними и всю неустрашимую нашу полицию! Князья Львовы, Милюков, Керенский, Мануйлов, Терещенко, Шингарев, Годнее, Гучков, Коновалов, Некрасов — вот истинные наши народные министры!.. Ура!.. Ура!..

Готов кувыркаться! Все мы ходим теперь именинниками. Теперь можно сказать, что «слава Богу, у нас имеется даже парламент». Полицейски-приказной режим, постыдно сгнивши, рушился. Пролилось много крови, ч[то]б[ы] раздавить эту гнусную гадину; теперь всякий из нас будет проливать кровь уже с определенным сознанием — за матушку-родину! Rex’a же — Господь с ним, пусть продолжает его охранять единственный из оставленных прежних министров — Фредерикс, мы против этого ничего не имеем. Молодежь наша за обедом смело заявляла, что-де пусть он остается, пока его не повесят! Не будет теперь правительства из разбойной банды!

Немцы сегодня утром вывесили пред нашими окопами большие плакаты, гласившие: «Всех ваших министров посадили в тюрьму и повесили!» С течением времени последовательно было бы приняться за обновление нашей военной бюрократии, представляющей собой точный слепок с только что рухнувшей гражданской власти со всеми ее замашками, навыками и язвами. Вечная память и царствие небесное недавно убиенным в Петрограде, ценой своей жизни двигавшим ответственное министерство, и да благословит Бог труды нашей новой власти, принявшей на рамена свои, скрепя сердце, тяжелое бремя — из хаоса создать в короткое время порядок. Спасибо японцам, даровавшим нам Государственную] думу, немцам же спасибо — за дарование парламентаризма!

Русь-матушка демократизируется. Интересны теперь будут газеты. Интересен вообще исторический момент. Керенский — «трудовик», к[ото]рого недавно только Протопопов решил привлечь к ответственности за произнесенную им речь в Государственной] думе по 102-й ст[атье] Уголовного] уложения… Керенский теперь министр!! Какой-то сон… Темные реакционные смрадные тучи должны теперь рассеяться; черви, развившиеся в загнившем государственном организме, должны подохнуть… «яко тает воск от лица огня»…

Мой милый собеседник официант Егор высказался, что-де теперь «христианам-то будет получше, а господам, пожалуй, похужей». Ночью ожидается получение из штаба армии большущего манифеста, подлежащего распубликованию; кто знает, может быть, что скомпрометированный наш теперешний «самодержец» совершит благоразумный акт, если откажется от престола. «По несоответствию» должен быть «отчислен в резерв чинов», только какого округа? Самое бы лучшее — на французский фронт! Завтра узнаем. А какой чудный момент для «самодержца» представлялся 6 декабря, если бы он добровольно «даровал» то, что принужден был даровать теперь! История бы увенчала его ореолом славы!

Отмечаю, что Николай Николаевич пользуется среди нижних чинов и офицерских (не высшего ранга!) большой популярностью. Я лично признаю в нем лишь силу воли и решительность, но никак не силу разума и стратегических талантов, как бы он ни «осенял себя крестным знамением»!

5 марта. От нервной взбудораженности вследствие свершившихся грандиозных событий плохо спал ночью; все мерещилась радостная картина: «На Святой Руси петухи поют — скоро будет день на Святой Руси!..» Хожу с припрыгиванием от радости.

До самого почти вечера ожидали получения приказа с высочайшим манифестом. «Самодержец» действительно отказался от престола… Предстоит всенародное голосование, и в Учредительном собрании установят образ правления и новые основные законы. О, Боже мой, прямо кружится голова от тех великих событий, пред лицом коих приходится теперь стоять. Боюсь смуты в том отношении, что во всеобщем, прямом, равном и тайном голосовании не может в настоящее время принимать участие та масса людей, к[ото]рая теперь на театре военных действий; создается таким образом почва для мощных агитаций с крайнего левого или правого фланга. Как красиво звучит выражение в манифесте: «…Учредительное собрание своим решением об образе правления выразит волю народа!» Значит, легко может случиться, что в скором времени может быть у нас объявлена и республика?! Страшно подумать. Довольно было бы пока и одного парламентаризма!

[…] Передают, что Штюрмер, Горемыкин, Протопопов, Щегловитов и многие из деятелей мрачной эпохи — кто арестован, а кто убит. Офицерство во всех падежах ликующе склоняет слова «свобода» и «гражданин»… Цены будто бы на многие продукты в России уже значительно пали! Каждый теперь должен ближе чувствовать интересы своей родины [и иметь] больше готовности жертвовать собой ради только [н]ее, а не каких-то идолищ поганых. То, чего добилась теперь, наконец, исстрадавшаяся, измученная наша Русь, даже если бы и проиграна была кампания, — все же останется выше всяких побед на поле брани: лучше не владеть Константинополем, да иметь приличный образ правления, чем с Константинополем, да остаться при бухарском «самодержавии»! Земли у нас и без того много, неисчерпаемы источники природных богатств — дайте теперь только свободу жить каждому!

Немцы сегодня утром выставили новый плакат: «Царь отставлен…» Третий день не получаем ни московских, ни петроград[ских] газет; «Киевская» же «мысль» второй день (1-го и 2-го числа) выходит на полулисте тощего содержания.

Мне жаль Николашу как частное лицо, но как лицу, облеченному дискреционным, ответственным «noblesse…», ему теперь бы подобало занять место рядом с Сухомлиновым и проч. государственными изменниками — с его супругой! Сколько за его царствование погублено было жизней лучших людей земли русской!! Будет актом большой справедливости, если бы их постигла судьба Людовика и Марии-Антуанетты! Им слишком много было дано, ч[то]б[ы] многое с них и взыскать.

6 марта. Плохо спал… Чувствую себя живущим в какой-то фантасмагории всего совершающегося теперь в России. Вышло так неожиданно гладко, операция отсечения гангренозного нароста — разыграна, по-видимому, к[а]к по клавишам на рояле… Хвала и честь нашим народным избранникам! Мы теперь как будто вылезли из говенной ямы, повымылись и надели чистенькое белье. Созданная обстановка позволяет каждому сладко чувствовать себя — граж-да-ни-ном! К сожалению, еще очень и очень многие не понимают в полном объеме драгоценного значения этого золотого слова: слишком уж еще глубоко въелась в их организм эта смрадная, смердящая протрава свергнутого режима. Россия теперь сделалась для меня вдвойне дорогим отечеством, не хочу я теперь экспатриироваться; теперь я искренне и от всей души желаю ей всяких побед и одолений над германцами, и буду в этом видеть торжество демократизма над абсолютизмом. С нами Бог! Самый могучий и страшный внутренний враг России сражен, остается — лишь внешний; борьба значительно облегчилась. Ура! Каким-то кошмаром представляется картина проклятого прошлого, это — история многодесятилетней войны русского народа и общества с «императорским» правительством и всей царской бандой, чувствовавшими себя экстерриториальными, самовластными чего-их-нога-хочет расправителями-мародерами над несчастной страной. Говорят, что в числе властной сволочи арестован и смиренный каверзник Питирим… Арестованы будто бы вся жандармерия и полиция… «Охранные» дела сожжены… Теперь против германцев можно сорганизовать могучую ударную группу человек эдак в 200–300 тысяч из оставшихся для внутренней России в ненадобности всяких урядников, стражников, полициантов, охранников, жандармерии. Не будет теперь в России «крамольников»; разве только поползет придавленная теперь гидра черносотенников, да и она, пожалуй, увидевши, что ей некому теперь служить, — сгинет, Бог даст, естественной смертью. Ура! Ура! Ура!

Весьма разно и своеобразно воспринимают смысл манифестов наши солдатики… Много еще темноты в серой массе. Передают, что кто-то из мужичков так выразился с сокрушением сердца, что-де был среди нас настоящий человек, к[ото]рый достиг до престола (разумеется — Распутин!), да и того-де убили!!! Среди «землячков» курсируют слухи, будто какая-то гимназистка уже убила Вильгельма! Из окопов немцы кричат: «Нет у вас царя!» Им на это с руганью отвечают наши: «Ничего, зато есть у нас Николай Николаевич! А если его не будет, то выберем своего, еще лучшего!» […]

7 марта. Какая красота, какое благородство, что великий князь Михаил Александрович] отсрочил свое согласие на престол до решения Учредительного собрания на основании общего голосования! Я все сомневаюсь, созрела ли масса к восприятию республиканского режима; боюсь, как бы не случилось того, что бывает с человеком, к[ото]рого из глубокого кессона, из-под давления нескольких атмосфер сразу вытащить на вольный воздух: как бы не лопнули у него кровеносные сосуды!.. […] Есть еще мастодонты у нас в штабе — из земских начальников, полиции, да и сам «наштакор», к[ото]рые недовольны (скрыто, конечно) всем случившимся. «Наштакор» даже злопыхательно набросился на солдатика, читавшего последние известия в «Киевской мысли», стараясь вразумить его, что-де за «эту свободу» он еще может «всех этих подлецов» перевешать! Должен отметить, что сей муж, как и все жестокие дикари, первогильдейный трусишка!

[…] К обеденному времени получены были киевские газеты от 4 марта. Сплошное очарование! Керенский рассылает циркуляры и подписывается: «Член Государственной] думы, министр юстиции гражданин Щеренский]». Только странно, что в газете имеются еще лысины; или не хотят нас, граждан, сразу сильно накаливать, а лишь постепенно, как производят заковку стали?! Как бы то ни было, но на гнусном самодержавии вбит осиновый кол, и на веки вечные! Только насчет республики все же таки следовало пообождать: уж больно мы еще в массе готтентоты!

Офицерство из кадровых держиморд и военной аристократии с плохо скрываемой злобой взирает на предстоящую необходимость обращения с солдатами как с людьми. Настроение солдат — превосходное; многие из лежащих в лечебных заведениях просятся на выписку, говоря, что они теперь знают, ради чего им придется жертвовать собой. […]

С умилением читаю, как распоряжением «министра юстиции гражданина Керенского» выпускаются теперь борцы за свободу из всех узилищ и «из глубины сибирских руд». Попы в смущении, как им теперь вести богослужение, чуть ли не на ³/₄ состоящее в молениях о самодержавнейших и благочестивейших!! Говорят, митрополит Макарий ответил попам: молитесь-де как знаете…

8 марта. Все мы поглощены захватывающим интересом совершающихся на Руси событий; толпимся спозаранку у канцелярии штаба и с нетерпением ожидаем приходящей почты. Только что получена телеграмма от «военного министра Гучкова», реформирующая форму официальных обращений офицерства к солдатам и солдат к офицерству; приказывается отныне называть солдата на «вы» и проч.; для меня лично переход к отношениям мне подчиненных лиц на основании «прав человека и гражданина» совершается не только безболезненно, но даже и незаметно: каков был я всегда раньше к ним, таковым я остаюсь и теперь согласно новому правопорядку; не та реакция к этим новшествам — преимущественно к обязанности «выкаться», а не «тыкаться» с солдатом — у гг. офицеров кадрового состава, чувствующих себя в самом затруднительном положении перед вопросом, как это они теперь не только не могут позволить себе какого-либо Фильку обложить по матушке, но даже и назвать его на «ты». По моему убеждению, с распоряжением (да еще телеграммой!) о «выканье» с солдатами слишком поспешили; уж не настолько этот вопрос существенный и первоочередный; но видно здесь давление оттуда, из Питера, со стороны сознательных партий рабочих. Я советовал офицерам, не могущим солдату говорить «ты», самое лучшее — выпить с ним на брудершафт!!

Мои генералы Степанов и Ивашинцев уж очень недовольны переменой режима; не думаю, ч[то]б[ы] таким же оказался и «комкор», к[ото]рый должен скоро прибыть из Киева.

Незаметно, ч[то]б[ы] солдатики тосковали по отсутствию царя; видно, «совсем наоборот». Никак не ожидал я, ч[то]б[ы] идея царизма так слабо держалась в народе. Несомненное здесь влияние 1905 г., особенно же — распутинской эпопеи и прочих императорских непотребств. История скажет больше спасибо «Григорию Ефимовичу», что он так ускорил падение ненавистного России режима! Нет теперь проклятого «припадания к стопам» и «повержения к стопам»!..

Очень хорошо, что Учредительное собрание отложено до окончания войны, когда можно будет установить новый плебисцит. Относительно вводимого обращения к солдатам на «вы» многие из них мне говорили, что это нисколько не должно отразиться на подрыве дисциплины; найдутся-де, пожалуй, «вислоухие», но им-де разъяснят более развитые товарищи. Дай Бог! К окончанию войны, мне думается, что народная мысль достаточно будет подготовлена и к вотированию республиканского режима. Сразу-то он и мне показался страшным! Солдатики говорят, что-де теперь, если мы и вперед не пойдем на германцев, то, во всяком случае, удержимся в своих позициях. Пошли, Господи! Уж очень, между прочим, понравилось солдатикам сообщение в газетах, как Курлов, с целью скрыться, переоделся в прачку!

В свое время, вероятно, приступят к ликвидации кабинетских и удельных земель. Взяли под надзор и [великую] княгиню Елизавету Федоровну, эту «смиренную» инокиню, распределявшую ответственные служебн[ые] должности своим прихвостням-холопам. […]

9 марта. […] Сегодня «наштакор» в присутствии солдатиков, услуживающих в нашей столовой, с кислой улыбкой так цинично и бестактно выразился: «…Ну что же, будем теперь называть нижних чинов на “вы”, но с непременным прилагательным “с…а ваша мать”». Я от конфуза перед солдатиками готов был провалиться, к тому же его одобрительно поддержал и бывший с ним адъютант из земских начальников] Байдак, добавивши, что-де так даже и во Франции делают, да еще с придачей в морду!! О, Боже, как грубы и неразвиты у нас еще и офицеры генерального штаба! Чем они не погромщики и не провокаторы? В беседе со мной потом Егор очень здраво мне заметил по поводу гнусной выходки «наштакора»: «Вот видите, вашество, вы все высказывали опасение, как бы обращение сразу на “вы” с солдатами не вызвало среди нек[ото]рых из них неправильного понимания своих отношений к офицерству; это, конечно, может случиться лишь у небольшого количества среди нас — лишь у “вислоухих”; теперь вашество сами изволили видеть, что “вислоухих” достаточно и среди офицерства!» (sic!) […]

10 марта. […] Солдатики наши («кобылка», как их называет офицерство) в своем понимании нового режима связывают его неразрывно с нарезкой им землицы, да с замирением. Входящее в обиход обращение с солдатами на «вы», вижу, будет иметь для них хорошее воспитательное значение: не только их, но и офицеров заставит несколько призадуматься и подвинет их к лучшему самопознанию; известное дело, что сначала хотя бы механическое, внешнее выражение внутренних эмоций и всяких благородных чувств и понятий, не имеющихся пока в наличии, с течением времени ведет к рождению этих чувств и понятий. Какой-то большой человек правильно сказал, что заставьте неверующего молиться Богу — и он, в конце концов, сделается верующим. […]

11 марта. Подморозило. Получена телеграмма от военного министра Гучкова совсем панического содержания о том, что-де немец, узнав о происходящих в России событиях, спешно стягивает свои силы на Северн[ый] фронт, решив нанести удар Петрограду и т.д. Не следовало бы так уж явно обнаруживать своего нервничанья! […]

Принимали сегодня при торжественной обстановке присягу на верность «богоспасаемой Российской державе и благоверному Временному правительству». Поп несколько раз сбивался в молитвословии и упоминал пресловутых «царя и веру…» Нек[ото]рые из солдатиков вздумали было повесить на шапки красные тряпочки, но «наштакор» приказал их снять.

Воинство наше на позициях, особенно из высших чинов, критикует опрометчивые-де действия Временного правительства и преимущественно Керенского, слишком уж будто бы взявшего сторону рабочих партий: отмену, напр[имер], полевых судов, введение в обращение с солдатами «вы» вместо «ты» и проч. Много в этой критике есть и справедливого, на мой взгляд, подлежащего осуществлению не сразу вдруг, под громом орудий, а немного бы погодя. Смута в умах большая. Офицерство в большом опасении насчет возможности поддержания надлежащей дисциплины в войсках. Все несчастье, конечно, в том, что солдатская масса в общем довольно темна и слишком узко понимает интересы и самую идею родины: с точки зрения лишь интересов своей лично хаты и интересов своих персонально. Какие-нибудь вятичи, мордовцы и им подобные смотрят совсем зверями, говоря какое-де им дело до последующих поколений, и что-де до их хат так далеко, что немец до них никак не дойдет. Так мало еще среди серой массы настоящих граждан, проклятый изжитый режим придавил и вытравил у нее здравое человеческое сознание. Офицерство не рассчитывает на боеспособность вверенных ему людей, к[ото]рые-де храбры, пока они имеют возможность теперь манифестировать в тылу! Становится жутко и боязно за живой боевой инструмент, к[ото]рый до сего времени как-никак, но все же был слажен и собран в своих составных элементах, а теперь как бы он совсем не расшатался и окончательно не разладился. Слишком уж малым нравственным авторитетом обеспечил себя наш командный состав перед солдатами, держа до сего времени всегда себя очень далеко от них и привыкши к спайке с ними лишь благодаря одной только палочной дисциплине, заставлявшей нижних чинов служить только за страх. Не лучше ли было бы для данного момента в деле управления боевыми массами здесь на фронте, если бы Михаил Александрович не отказывался от престола до времени создания Учредительного собрания?!

Загадочным представляется поведение главноком[андующ]его Западным фронтом генер[ала] Эверта; как бы он не явился единомышленником подлеца Воейкова, советовавшего Николаю II для спасения трона открыть для немцев минский фронт! […]

12 марта. […] Переживаю медовые дни нового миросозидания — российского возрождения! Теперь мы, россияне, на к[ото]рых наши культурные союзники вправе были смотреть брезгливо, делаемся равными среди них. Уж не будет теперь наш ex-бухарский режим находиться в кричащем противоречии с возвышенными освободительными началами, из к[ото]рых сложилась для союзников наших идеология текущей войны! Союзники наши уже не будут теперь в компании с «дурным обществом»… «Самодержавие» проклятое, как ни на какую из живых сил не опиравшееся, довело себя до логического конца: навеки сгинуло в атмосфере смрадных газов. Немецкие социал-демократы уж говорят, что-де теперь «надо учиться русскому языку» и вспоминают слова Бисмарка: «…Русский человек медленно запрягает, да быстро едет!»

[…] Из газет вижу, что еще 5 марта в г. Витебске, где пребывает начальник Виленского военного округа генерал Зуев (мой бывший корпусной командир) — жандарм до мозга костей! — так до означенного числа еще не были распубликованы телеграммы от Временного правительства! Неужели он, сукин сын, опаснейший для нового режима получеловек — не будет арестован?! Не имею пока средств как-нибудь предупредить о нем наше благородное правительство. Воспользуюсь на днях оказией, ч[то]б[ы] выслать из Киева письмо Керенскому. […]

Стараюсь всячески внушить гг. офицерам быть психологичными и соблюдать большой такт в обращении с солдатами. Привожу им наглядный пример того, как должен был бы родитель вести себя по отношению хотя к своему сыну или своей дочери, вздумавшим бракосочетаться вопреки совету его с личностью, не отвечающей вкусу родителя; из любви к детям и ч[то]б[ы] сохранить с ними дружбу, необходимо родителю post factum оказывать детям сочувствие и хотя бы со скреблением кошек на душе, а надо все же стараться радоваться их (детей) радостями. Так и в поведении офицеров к солдатам! […]

13 марта. Снег еще держится. Под ногами слякотно. Около полудня прояснилось небо и заликовала земля.

Солдатики прилегающих к Завалуву районов после принятия присяги новому правительству устроили неописуемую по проявленному душевному восторгу манифестацию: все явились с красными розетками и ленточками, с красными флагами и аншлагами, на к[ото]рых красовались золотые слова: «братство», «свобода», «равенство»; выдавался большой черный аншлаг с белыми буквами на нем: «Вечная память павшим в борьбе за свободу». Стали произноситься зажигательные речи, в к[ото]рых проклинался старый режим и благословлялся новый; выступали ораторы из офицерства, из солдат, прекрасную речь сказал мой фельдшер Устюгов: при Владимире Свят[ом], говорил он, славяне стали креститься, предварительно сваливши идола Перуна, теперь мы свалили-де проклятую царскую власть и пр. в этом роде. Штабной офицер из артиллеристов георгиевский кавалер Геймовский, ставши под красное знамя свободы, воодушевленно произнес проклятие монархизму всякому — и ограниченному, и неограниченному — и провозгласил: «Да здравствует российская республика!» Качали солдат, качали офицеров, целовали друг друга как на Пасхе. Затем манифестанты большой массой под непрекращавшиеся звуки «Марсельезы», чередовавшиеся с пением «Вы жертвою пали…», двинулись далее. Ликование народное продолжалось до поздней ночи. […]

14 марта. День серенький (метеорологически, конечно!). Ко вчерашним манифестациям: прошли они в собравшихся командах при штабе очень гладко, офицерство наше — выросло и преобразилось, стало другими людьми! Из категории даже держиморд ведут себя преблагородно. Но трусишка генер[ал] Степанов, «наштакор», был в большом волнении и не знал, какой тон взять, рано до сбора команд постарался уехать, но потом как будто сообразил, что выйдет неловко, и возвратился в разгар всеобщего душевного подъема, когда процессия уже тронулась; он растерянно скомандовал встречной массе возвратиться на прежнее место и стал ей держать свою речь, весьма сумбурную, в духе «нельзя, с одной стороны, не сознаться, а с другой — не признаться».

Преступники: штаб 19-й Сиб[ирской] дивизии, стоящий возле — в Яблонувке, только лишь вчера заблагорассудил объявить акты и распоряжения Временного правительства! До последнего момента там приказывали еще петь «Спаси, Господи…» Были случаи мордобития! Возникло глухое волнение среди солдат… Процессию нашу встретили холодно. Преглупо держит себя командир саперного полка Газенко, никак еще не могущий умственно переварить всего совершившегося и, наряду со всей военной заскорузлой бюрократией, страдательно воспринимающий веления народной воли вместо свалившейся и захлебнувшейся в своих собственных экскрементах воли «самодержавной». Эта разновидность людская до такой степени поросла коростой прежнего режима, что не способна чувствовать сплошного теперь гимна воскрешения России! Когда для всех стало ясней ясного, что «король был голый»; так испакостить идею монархизма в столь наглядной для слепых и умственно тупых форме, кажется, и предумышленно нельзя было, как вышло это по железному закону логики вещей само собой. Как хорошо, что нет водки; без нее вышло ликование истинным нутром, и без безобразий. 

Организуются среди офицеров и солдат разные комитеты; вчера они мнением положили послать приветственные телеграммы Рузскому, Брусилову, Алексееву.

В шествии я не принимал участия — и некогда было, да и было очень грязно. А солдатики, говорят, меня, оглядываясь, искали, спрашивая, где наш «дедушка» (канальи!!), чтобы качать. На лицах у всех выражена сила достоинства и счастливой удовлетворенности.

Арестованный мандарин старого режима генерал «от кувакерии» Воейков уверяет, что приписываемые ему корреспондентом слова перед отречением Николая — «надо открыть минский фронт, чтобы немцы проучили русскую сволочь» — принадлежат-де не ему, а его венценосному собутыльнику, находившемуся в обычном состоянии сильного опьянения. Как характерно третирование вообще всего русского народа «русской сволочью» со стороны не одних этих двух выродков, а и всей правившей издевательски до недавнего времени Россией разбойничьей камарильи, не только стоявшей непосредственно у «двора» (хуже, чем скотного!), а и прочей, как гражданской, так и военной бюрократии! Вечное вам, сукины сыны, проклятие! […]

В канцелярии, к[ото] рой заведует ex-полицмейстер штабс-капитан Иванов, красуется поставленное красное знамя с надписью: «Свободы — выше жизни!» А много еще темных душонок, к[ото]рым так трудно переродиться для наступающего Царствия Божия на Руси!

После обеда полил дождь, смывший почти весь снег с земли. Пришло известие, что Николай Николаевич, «принявши присягу Временному правительству», сложил с себя верховное командование армиями. Дорожка скатертью! Пусть остальные гг. Романовы последуют хорошему поведению этого сумасбродного алкоголика! Да сгинут все эти паразиты царствовавшего дома, и дорогу вперед всем народным талантам!

15 марта. День теплый и ведренный. Московские и петроградские газеты приходят неаккуратно. «Русский инвалид» — неузнаваем: совсем стал республиканской газетой!

Как я и ожидал: главноком[андующ] ий Западным фронтом Эверт смещен, и на его место назначен Лечицкий. С грустью взираю, что многие начальствующие лица, вопреки категоричным и ясным приказам свыше, до сего времени еще не желают считаться с силой совершившегося факта, чтоб поставить крест на прошлом, проявляя тупое, дуболобое противодействие в признании нового порядка вещей. Уже имеются пока цветочки последствий такого преступного поведения, грозящие катастрофическими ягодками впереди. Произошли уже весьма прискорбные конфликты между лицами командного состава и солдатами. К чести наших штабных офицеров (кроме трусливо виляющего хвостом «наштакора» Степанова и инспект[ор] а артиллерии Ивашинцева, из помпадуров), надо отметить правильно ими выбранный (немногими, может быть, и скрепя сердце) путь действий: всячески протестовать против возмутительно-провокаторского поведения их нек[ото]рых товарищей в командах и частях дивизий.

После обеда сегодня в спешном порядке составлено было офицерск[ое] штабное совещание по учреждению объединенного Совета офицерск[их] и солдатск[их] депутатов от всего корпуса. С нетерпением ожидается приезд Ступина. Думаю, что он здраво посмотрит на вещи и постарается предупредить и ликвидировать конфликты. Задача весьма трудная. Вообще, не следовало бы торопиться нашему Временному правительству в самый момент натиска атакующего нас противника радикально ломать установившиеся формы внутренней организации армии, коренным образом перестраивать сложную организацию внутренних отношений и самые принципы дисциплины! […]

Смущает меня и поведение Совета рабочих депутатов, явившегося каким-то государством в государстве и держащегося довольно обособленно от «благоверного» Временного правительства: уж больно парфорсно он тянет весы на почти исключительно интересы одного только пролетариата, совершенно игнорируя интересы других классов, чем не может не вносить в общее дело любви и свободы смуту раздора и не содействовать поправению (хотя и не в прежнем, конечно, смысле!) большой группы лиц прогрессивного направления; боюсь я «грядущего хама»!

Прекрасная статья в «Киевской мысли» Всеволода Чаговца «Династия греха и крови». Нового для меня ничего она, положим, не открыла. Сколько же юных душ нескольких поколений калечилось при преподавании русской истории изображением наемных и подневольных перьев в неподобающем освещении всех наших «благочестивейших и самродержавнейших» дегенератов-деспотов!!

Сережа прислал еще кипу разных московских газет, в их числе и «Вперед!» с лозунгом «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» […] Все [великие] князья Романовы, занимавшие ответственные должности в российской армии, подали в отставку. Достойно и праведно есть! Народ русский теперь для них уже не челядь, не какая-то «сволочь», а сам стал самодержцем! Не стыдно мне в настоящее время всероссийского возрождения смотреть прямо в глаза действительности: во мне всегда сидел плебей и демократ, да еще злющий-презлющий в отношении всех приспешников и холуев деспотической власти. […]

16 марта. Не без больших трений идет процедура приспособления к сеничкам из опричнины старой деспотической власти новых для них шапок! Штабное наше офицерство ведет себя весьма прилично и тактично.

17 марта. […] Удручает меня безбрежная распоясанность и претенциозность «большевистских» органов вроде безумно буйствующих «Правды», «Социал-демократа» и т.п., к[ото]рая представляет большую угрозу с таким трудом завоеванной нами прекрасной свободе и провоцирует возвращение азиатского порядка вещей со всеми скорпионами и прочими атрибутами лютой реакции. Очень страдаю в предвидении, что эти могильщики приведут Россию к разбитому корыту! Эти разнузданные скоты нагло призывают к неповиновению «буржуазно-дворянскому Времен[ному] правительству».

Ждем с нетерпением приезда «комкора». Его авторитет настоящей власти в данный момент так необходим!

Молниеносно случившаяся революция, затребовавшая так внезапно и в такой короткий срок под нависшим мечом неприятеля, под жерлами неприятельских пушек столь коренного переустройства внутренней жизни войск, не может, действительно, не ставить в весьма трагическое положение начальников, ответственных за благополучие на вверенном каждому из них боевом участке. Не будет ли это похоже на то, как если бы отличнейшему хирургу, собравшемуся делать известную операцию с привычным уже для него ассортиментом инструментов, вдруг да предложили бы ее произвести с помощью совсем другого инструментария, хотя, может быть, и более усовершенствованного, да в данный-то момент для оператора неудобного! Иногда мне думается, не лучше ли было бы для обеспечения наших свобод, чтобы Михаил Александрович] не отрекался от престола, а правил бы должность rex’а впредь до Учредительного собрания, вольного уже потом избрать кого будет угодно? Для переживаемого момента, пока длится война со страшным внешним врагом, это, может быть, было бы гораздо практичней и для России спасительней. […]

18 марта. Светлый, благостный день. Тепло. […] Возрождается природа-матушка, когда и самому так страшно хочется жить. Возродилась и наша Русь подъяремная. Одна поэзия!

Смотрю я на солдатиков и офицеров: все заметно приняли облагороженный вид; хочется думать, что сами в себе они ощутили радость раскрепощения, обновления и взаимного братства. Ожидается выход приказа нашего благоверного нового правительства об отмене смертной казни; грешный человек: я, согласно с мнением одного из вождей демократии, страстно желал бы, чтобы сперва надо было бы поотрубить несколько голов палачам застенков свергнутого царизма и лишь потом издавать декрет об отмене легализированного убийства. […]

19 марта. […] Приехал милейший наш «комкор». С обычным ему юмором порассказал о развернувшихся событиях в Киеве, где он жил и лечился. Воспринял совершившийся революционный акт, как я и ожидал, вполне разумно. Не у меня одного, но и у нек[ото]рых из штабных ощущается какое-то мучительное щемление сердца в предчувствии могущей совершиться ужасной катастрофы… […] 14 марта выпущено было Совет[ом] рабоч[их] депутатов прекрасное воззвание «К народам всего мира» с призывом пролетариев всех стран к решительной и совместной борьбе за прекращение позорящей человечество войны, но с твердым намерением не отступать перед штыками кайзеровской армии, если бы она двинулась отнимать у нас завоеванную народом свободу!

Лунная чудная ночь. Неподалеку слышатся «Марсельеза» и дружные крики «ура!» […]

20 марта. Прекрасный солнечный день. На позициях что-то несколько дней довольно тихо. […]

Не без конфликтов в нек[ото]рых войсковых частях происходит проведение в жизнь нового правопорядка. Группа офицеров 12-й дивизии послала телеграмму Гучкову с жалобой на «начдива» Архиповича, предпочитающего будто бы повиноваться Вильгельму, чем нашему Временному правительству. Разбитый нервами Архипович сегодня свидетельствовался на предмет эвакуации, а как боевик он молодец! Не меньший молодец в этом отношении «начдив» 13-й дивизии Оссовский подает прошение об отставке по расстроенному здоровью. Командир 288-й ополченческой дружины, из ископаемых, страшно тоскует по самодержавию и всячески чинит обструкцию делу объединения офицеров с солдатами. […]

24 марта. Каждодневно собираются разные комитеты, солдатские и офицерские — от штаба корпуса, от корпуса, от команд; обо всем свободно говорят, открыто и бестрепетно, решают вопросы, чему лучше быть: республике ли, или конституционной монархии? Боже мой, как легко дышится! […]

Отправил в Петроград телеграмму Бурденко и члену Государственной] думы Алмазову о необходимости скорейшей смены всех помпадуров полицейского самодержавия, занимающих до сего времени ответственные должности в санитарном ведомстве.

Мой фельдшер Устюгов оказался настоящим народным трибуном. Это тот Устюгов, к[ото]рого мне пришлось в прошлом году спасать от садической ярости всех этих гг. бялоцких и сапего, трансформировавшихся теперь из савлов в павлы, хотя бы и чисто внешне ставших вполне приличными людьми по отношению к солдатам.

25 марта. […] Истомившаяся 12-я дивизия отводится в корпусной резерв, на место ее — вновь, хотя еще и не вполне сформированная — 19-я (см. приказ по корпусу секретн[о] № 161 от 23 марта). Формируемые дивизии путем выделения из других дивизий — один лишь оптический самообман: получаются в результате лишь по два ослабленных войсковых соединения — дивизия-мать и дивизия-дочерь.

После обеда — большое собрание-митинг офицеров и солдат с музыкой, игравшей все время «Марсельезу»; прекрасную речь произнес артиллерийский офицер Степун, прапорщик, «в миру» — литератор и философ, сравнивший революционный русский народ с женихом, а свободу — с невестой. Из этого образного сравнения его гибкий ум строил целый ряд поучительных выводов. […]

В Москву прибыла «бабушка российской революции» Брешко-Брешковская, встреченная всенародными овациями. […]

26 марта. […] «Комкору» сегодня при объезде частей 19-й дивизии в 74-м полку солдаты заявили, что не желают идти на смену

12-й дивизии в окопы, требуя, чтобы из России пришли более молодые и свежие люди, чем они. Кстати, прибыли уже в Подгайцы три члена Государственной] думы — Гронский, Демидов и Дуров, для беседы с войсками. «Комкор» очень был обрадован в расчете, что с помощью, может, народных избранников удастся пропереть в окопы непокорных «граждан»; а таковых оказалось и в других полках дивизии очень много. Если такие явления имеют место и в других корпусах, то — увы! — армии у нас нет! Надо кончать скорее войну, ч[то]б[ы] не случилось у нас чего-н[и]б[удь] еще хуже. Смена частей в ожидании членов Государственной] думы пока задержана.

Офицерство все очень озлоблено против «второго» нашего правительства — Совета рабочих и солдатск[их] депутатов; у всех почти страстное желание уйти вовсе со службы. […]

27 марта. Превосходная погода. Депутаты думские приехали вчера поздно ночью. Сегодня за утренним чаем с ними познакомился. Уехали улещивать «свободных граждан» быть столь любезными, ч[то]б[ы] отправиться в окопы и не дать врагам прорвать наш фронт. А «свободные граждане» самочинно уже распорядились поставить от себя часовых при кухнях, дабы не позволяли последним по приказанию начальства трогаться к позициям. Теперь уже и 13-й дивизия заявила, что если 12-я будет сменена, то должна быть сменена и она, а иначе солдаты безо всяких-де дальнейших разговоров оставят окопы и уйдут в тыл. Положение претрагическое! Недаром «начдив» 13-й дивизии подал прошение об отставке, ч[то]б[ы] заблаговременно уйти из грязной истории.

В Подгайцы приехал командующий армией Щербачев в связи с происшедшими у нас скандалами. В оправдание поведения солдат надо сказать то, что они адски изморились от беспрерывного почти пребывания в окопах с самого начала осени; происходившие же за это время «смены» были по существу бутафорскими: отходивших в резерв еще более угнетали непосильной работой. Здесь сказалась язва нашей традиционной бессистемной системы: необученность и невоспитанность командного состава в деле умения маневрировать людскими силами так, ч[то]б[ы] в значительной своей пропорции последние расходовались не на трение и бесплодное дерганье, а на продуктивную работу. Да будут и в этом отношении нашими образцовыми учителями все те же немцы! Так у скверных кучеров тройка лошадей живо садится на задние ноги, выбившись из сил не проехавши и малого количества верст, когда у хороших возниц те же лошадки побежали бы и гораздо большее расстояние без утомления. Обо всех этих азбучных истинах я всегда вел проповедь, но безо всяких результатов — мои слова оставались ударами по воздуху. Нам во многом надо непременно онемечиться и в отношении методики труда и проч.

Членам Государственной] думы с большим трудом удалось-таки убедить полки (особенно 73-й) 19-й Сиб[ирской] дивизии пойти на смену в окопы. Картина была трогательно-потрясающая, сопровождалась чуть ли не всеобщим плачем и истерикой; думские депутаты пустили последний аргумент в дело: заявили перед строптивыми солдатиками о своем решении идти с ними вместе на позиции в качестве добровольцев, чем наконец-таки их устыдили, и они все, преклонивши колена вместе с командующим перед депутатами, стали со слезами на глазах умолять их не идти с ними, а продолжать свое думское дело…

Вечером при штабе собрались все команды с красными революционными знаменами и музыкой. Перед ними держали речи члены Государственной] думы, нек[ото]рые из офицеров и солдат. Наш почтеннейший «комкор» произнес сильную речь, закончивши ее словами: «Я — первый в корпусе солдат, готовый лечь костьми за свободу!..» Затем прошли мимо членов Государственной] думы батальоны 73-го полка по направлению к позициям; все эти morituri во главе со стариком-командиром представляли собой весьма истрепанный вид, но возбужденно-радостно кричали «ура!», нек[ото]рые выходили из рядов и перед представителями Государственной] думы, снимая фуражки, низко кланялись в пояс и целовались с ними. Все порывы да экзальтация, но могут ли они ex tempore — вот теперь же — скоро создать из ничего что-либо материально необходимое и ценное, чем мы могли бы победить стройно организованный механизм германцев?! Увы! При создавшейся невероятной общей разрухе нашего государственного хозяйства безумными романтиками мне представляются призывающие российских граждан продолжать войну «до победного конца». Ради сохранения ниспосланной нам небом свободы надо теперь умудриться, как бы только ликвидировать войну, выбравши для себя наименьшее зло из нависших над нами еще больших зол.

Своего фельдшера Устюгова я теперь не доищусь: он все ораторствует то в «республиканском клубе», то в других собраниях…

28 марта. Ночью небольшой дождь, днем же — ясно.

Члены Государственной] думы отправились утром в другие дивизии нашего корпуса. Общая офицерская жалоба, что с солдатами теперь нет сладу и нет никакой среди них дисциплины. Многими из них проявляется плохо скрываемое злобно-мстительное отношение к своему начальству. Психологически все понятно: посеяли ветер — пожинайте теперь бурю! […]

29 марта. […] Утром часов около 5-ти внезапно проснулся от оглушительного взрыва брошенной, очевидно, невдалеке, бомбы с окаянного аэроплана. С воссиявшей на Руси свободой я стал особенно боязлив, как бы так глупо не сделаться жертвой бессмысленного действия слепого случая.

Закончили свой объезд частей корпуса члены Государственной] думы; вынесенное им впечатление — это глубокое отчуждение офицерства от солдат и солдат от офицерства.

Получена преогромнейшая телеграмма от Временного правительства с подробной мотивировкой, анонсирующая о необходимости значительного сокращения как продовольственных, так и фуражных дач. От наших «православных» сермяжных бородачей уж слышится ропот, что-де была, мол, густая туча, да пошел-то из нее мелкий дождь!.. Создается благоприятная почва для самой черносотенной демагогии. Людская толпа требует чуда: сделай их сейчас же счастливыми! Либеральная прогрессивная интеллигенция в благородных своих побуждениях сотворила себе кумира в лице обездоленного по ее масштабу народа — как нежные, сердобольные родители делают себе кумиром своих детишек, желая всячески их сделать счастливыми. Но всегда ли родительская забота делает их таковыми?! И всегда ли родители получают от них справедливую к себе оценку и заслуженную признательность?! Не рискуют ли дети от широко предоставленной им свободы искалечить и себя, и родителей?! Боюсь, что «православные» в конце концов, как лягушки в крыловской басне, запросят себе царя. […]

31 марта. Солнечный голубой день. Великая пятница. Получены для посева огородные семена. Оборудован уже у меня огород. Но не суждено нам воспользоваться плодами: пришла телеграмма от Щербачева, что начиная с 8 апреля начнется смена нашего корпуса 22-м; наш, как истрепанный и истомленный, перейдет в резерв, вероятно — в Коломыю. Телеграмма не сулит ему продолжительного отдыха, а взывает все «напрячь последние силы» для отражения врага. А последние-то силы уже все израсходованы. Каким-то безумным издевательством звучат все эти и приказные, и газетные призывы к продолжению войны до победного конца, могущему привести к нашему самоуничтожению и самопогребению со всеми завоеванными нами драгоценными свободами! Надо потерять всякое чувство и понимание реальной действительности, ч[то]б[ы] как Милюков настаивать на утопии — необходимости овладения Константинополем, проливами и сокрушении прусского самодержавия. Откуда мы возьмем силы для доведения до такого конца кампании, обещающей в этом случае обратиться в кампанию без конца? Как ни прелестна перспектива такого достижения, но не надо закрывать себе глаза на то, что армии наши теперь накануне еще горших поражений, чем случившееся уже на Стоходе, — это «первое предостережение», откуда надо нашим государственным умам постараться сделать правильные логические и психологические выводы и немедленно же иметь мужество хотя бы и скрепя сердце, по принципу ex duobus malis minimum eligendum est, поставить точку на попытках достижения в данный момент недостижимого — только бы остаться нам при столь великолепной свободе! Чхеидзе и Керенский смотрят на дело более здраво и, видимо, не разделяют шовинизма Милюкова. А боюсь я, ох как боюсь, что при дружном наступлении немцев по-макензеновски — все наши «православные» возьмут, да и побегут как стада баранов, и с большей даже стремительностью, чем бывало раньше. Дай Бог, чтоб оказаться мне здесь плохим пророком. Одно ведь дело нашим «православным» там, в тылу, манифестировать, а другое — быть лицом к лицу с могучим неприятелем при создавшейся полной деморализации в войсках, при продолжающемся еще кризисе в транспорте, продовольствии, снаряжении и т.д. Все это надо мудро учесть и не очень-то уж рыпаться относительно разных константинополей…