Глава 6
Через море
Медики отдали мне этот осколок.
Он имел вид плоского, почерневшего кусочка металла длиной чуть больше спички, с острыми, зазубренными краями. Будь траектория его полета ниже, не знаю, что случилось бы со мной. Лежала бы, наверное, с пробитой головой в сырой земле на кладбище возле деревни Татарка, как полторы сотни моих однополчан. Там, где остался наш храбрый командир роты лейтенант Воронин и мой подчиненный красноармеец Базарбаев, отличный стрелок и добрый человек. Мы похоронили их поздним вечером 11 октября, когда сражение стихло и румыны отошли на прежние свои позиции.
Плохо помню, как проходила операция. Но вид после нее у меня был совсем не боевой: половину волос выстригли, кожу замазали зеленкой, после извлечения осколка на рану наложили швы и голову перебинтовали. Когда действие препарата «морфин» прекратилось, боль снова подступила. Болели виски, затылок, само место извлечения осколка, началось сильное головокружение. Хирург сказал, что не может быть и речи о немедленном возвращении в полк. Предстояло провести в медсанбате десять – двенадцать дней.
Однако я относилась к «ходячим» пациентам. Через день, 15 октября, мне уже разрешили выйти на прогулку. Я надела шинель в рукава, на перебинтованную голову водрузила пилотку и отправилась осматривать окрестности и дышать свежим воздухом.
Еще 14 октября на голубом небе ярко сияло солнце и согревало своими лучами степные пространства вокруг Одессы. Но 15-го теплая хрустальная черноморская осень вдруг кончилась. Горизонт заволокли низкие свинцово-серые тучи, подул холодный северный ветер. Вскоре первые капли дождя упали на клумбы и дорожки уютного сквера, который окружал сельскую школу. Медсанбат № 47 удобно расположился в ее здании, и это являлось большой удачей. Гораздо чаще армейские медицинские учреждения развертывались либо в поле, либо в лесу в больших брезентовых палатках. В них и сортировали раненых, и оперировали их, и долечивали. Тяжелых больных с ампутациями, ожогами, переломами отправляли в глубокий тыл на санитарных машинах. Выйдя из школы, я наблюдала, как грузят носилки с ними на две «полуторки» с красными крестами на бортах. Машины ушли по дороге на Одессу, их ждали в порту морские транспортные суда.
Война к сельской школе пока не добралась, но напоминала о себе отдаленной канонадой, гремевшей где-то на западе и юго-западе. Судя по мощному рокоту, вели огонь наши береговые батареи и дальнобойные орудия кораблей Черноморского флота. Иногда в этот хор вступали пушки калибром поменьше – с двух бронепоездов, которые обстреливали позиции фашистов, подойдя к ним на близкое расстояние.
Под ногами у меня шуршали опавшие листья. Кусты шиповника и кизила растеряли их совсем недавно, и теперь сиротливо протягивали к небу тонкие черные ветви. Можжевельник стоял зеленой стеной, не страшась ни ветра, ни дождя. На клумбах, где росли гладиолусы, тюльпаны и розы, темнела коричневая земля. Кто-то, несмотря на бомбежки и артобстрелы, ухаживал за сквером и вскопал ее день или два назад. Упорство и трудолюбие людей, не желающих мириться с военным хаосом, вызывало уважение. Я подобрала скрученный сухой багряно-желтый лист и попыталась расправить его пальцами. Лист не поддавался. Жизнь его кончилась, увы!
Через распахнутые ворота в сквер заехала генеральская легковая машина, выкрашенная в защитный цвет, и двинулась к школе. На такой обычно ездил генерал-майор Петров. Я подошла к дорожке и встала по стойке «смирно», приложив руку к пилотке. «Эмка» остановилась почти рядом со мной. Из нее действительно вышел командующий Приморской армией Иван Ефимович Петров и обратился ко мне:
– Людмила, ты что тут делаешь?
– Нахожусь на излечении, товарищ генерал-майор.
– Ранена в голову? – он подошел ко мне.
– Так точно, товарищ генерал-майор.
– Давно?
– Никак нет. Тринадцатого октября, на позициях первого батальона у деревни Татарка. Отражали атаку румынской пехоты, и вот осколок мины…
– Почему каску не носишь, дочка? – строго спросил генерал-майор.
– Это случайно вышло, Иван Ефимович.
– Лечат хорошо? – поинтересовался Петров.
– Превосходно! – доложила я.
– А теперь собирайся, Люда. Плывем в Севастополь. На кораблях.
– А как же любимая, родная нам всем Одесса, Иван Ефимович?! – не удержалась я от горестного восклицания. – Неужели отдадим город фашистам на разграбление и поругание? Ведь они тут камня на камне не оставят…
– Таков приказ Ставки, Людмила, – решив как-то утешить меня, Петров по-отечески коснулся моего плеча рукой. – Ты же понимаешь, долг солдата – всегда точно исполнять приказы… Мой тебе приказ: не унывать, верить в победу, сражаться смело. Кстати говоря, сколько врагов сейчас на твоем счету?
– Сто восемьдесят семь.
– Да ты просто молодец! – воскликнул генерал-майор с искренним восхищением. – Хорошо стреляешь…
– Так ведь густыми цепями в атаку идут, идиоты, – сказала я, подумав, что Петров ждет объяснений такому обстоятельству. – Даже промазать по ним трудно.
Получив назначение на высокий пост главнокомандующего Приморской армией, Иван Ефимович совсем не изменился. Он остался скромным, спокойным, сдержанным человеком и думал не столько о власти над людьми, данной ему этой должностью, сколько о своей ответственности за них. На его плечи тогда легла очень трудная задача: эвакуация всех воинских соединений из Одессы в Севастополь по морю. Подготовить ее требовалось в кратчайшие сроки, тайно от противника, не позволив ему преследовать наши уходящие полки. Целыми днями он колесил на автомашине по позициям Одесского оборонительного района, проверяя, как идет подготовка к операции в разных армейских частях. Лицо его сейчас было усталым, серым от дорожной пыли. Но мои слова он воспринял как шутку, и она ему понравилась. В глазах генерала мелькнули озорные искорки. Он рассмеялся.
– Ну, Люда, с такими солдатами, как ты, ничего не страшно, – сказал Петров. – И море переплывем, и Крым защитим. Все будет хорошо, вот увидишь…
Петров торопливыми шагами направился к школе, а я осталась в сквере размышлять о новости, сообщенной им. Честно говоря, она просто не укладывалась в голове. Ведь мы, защитники Одессы, удерживая огневые рубежи, никогда не думали об отступлении. Мы пребывали в уверенности, что Ставка Главного командования в Москве не отдаст такого приказа, а будет, как и прежде, посылать в воюющий город людские пополнения, оружие, боеприпасы, снаряжение и продовольствие. Осажденная Одесса, с августа 1941 года находившаяся в тылу врага, была примером стойкого, героического сопротивления немецко-румынским оккупантам в тот трудный период, когда германские дивизии рвались к столице нашей Родины.
«Тогда мы еще на знали, что очень скоро, через восемь дней, получим решение Ставки, предписывающее оставить Одессу и эвакуировать армию в Крым, над которым нависла угроза захвата фашистскими полчищами, уже вышедшими к Перекопу, – вспоминал впоследствии член Военного совета Приморской армии генерал-майор Ф.Н. Воронин. – Может быть, потому что напряженная борьба с врагом на одесском плацдарме в какой-то мере заслоняла от нас события, происходящие на других фронтах, это решение оказалось для нас ошеломляюще неожиданным… Ему (И.Е. Петрову. – Примеч. сост.) пришлось прежде всего решать вопрос о том, как организовать вывод войск из боя и эвакуацию армии. К тому времени у работников оперативного отдела штаба уже возникла мысль: а нельзя ли отвести войска с рубежей обороны не последовательно, как предполагалось до сих пор, а все сразу? Петров одобрил эту идею. Я его в этом поддержал. Штабу было приказано переработать план эвакуации. Военный совет ООР утвердил новый план, в основу которого был положен уход из Одессы всех войск одновременно. Непосредственно в боевых порядках насчитывалось около 50 тысяч человек. Всем им предстояло в одну ночь – на 16-е октября – погрузиться на транспорты вместе с оружием и отбыть из Одессы…»
Этот план был осуществлен блестяще и в истории Великой Отечественной войны представляет собой уникальную по сложности десантную операцию.
После заката солнца 15 октября 1941 года полки и батареи трех стрелковых дивизий: 25, 95, 421-й – и одной кавалерийской стали покидать свои огневые рубежи, при полной тишине собираться в колонны и уходить через город к морскому порту. Для того чтобы в темноте они не заблудились, не ошиблись на поворотах улиц и на перекрестках, там нанесли разметку толченой известью и мелом. Арьергардные батальоны оставались в окопах еще два часа и вели по врагу отвлекающий огонь из автоматов, пулеметов и минометов, а потом тоже отступили. Их место на передовой заняли команды разведчиков и местные партизаны, которые имитировали жизнь пехоты в поле: жгли костры, изредка стреляли, передвигались по ходам сообщения. Румыны и немцы не предпринимали никаких попыток атаковать и перейти линию фронта.
Медсанбат № 47, погрузившись на автомобили, занял в колонне своей Чапаевской дивизии сразу за саперным батальоном. Дорога, изрядно разбитая, не позволяла развивать большую скорость. Но все-таки пригороды Одессы мы проехали за час. В самом городе движение замедлилось еще больше. Улицы были забиты брошенными армейскими грузовиками, обозными повозками с разным военным имуществом. Особенно большой затор образовался у главных ворот морского порта – Таможенных, выходивших на Таможенную же площадь.
Последний раз бойцы и командиры 54-го полка прошли по одесским улицам в конце сентября. Сейчас я увидела, что положение значительно ухудшилось. Осенние сумерки окутывали улицы, площади, парки и бульвары города, но разрушения, причиненные вражеской авиацией, все-таки бросались в глаза, особенно – в центре. Многие здания лишились крыш, вторых и третьих этажей. Черными провалами вместо окон они печально смотрели на своих защитников, ныне уходящих прочь.
Маршрут 25-й дивизии пролегал по главным улицам центрального Водно-транспортного района: от Преображенской – на Греческую и далее с поворотом на Польский спуск – к Таможенной площади. Когда наша колонна в очередной раз остановилась на перекрестке, перекрытом каким-то артиллерийским обозом, я увидела на левой стороне улицы двухэтажный дом райвоенкомата, точнее то, что от него осталось после попадания авиационной бомбы. Не так уж и давно я приходила сюда, чтобы вступить добровольцем в ряды РККА, и усталый военком объяснял мне, что женщинам в армии не место. Здесь в сейфе остался мой паспорт со штампом о заключении брака с А.Б. Павличенко. Теперь он исчез в огненной топке войны, и я могла забыть о своем глупом юношеском поступке. Ни сейфа, ни паспорта. Только закопченные стены, только провалившиеся балки, только перекрученные остатки железной лестницы, по которым я когда-то поднималась в кабинет, где решилась моя судьба.
Пока наша санитарная машина стояла на перекрестке, я созерцала руины райвоенкомата. Без сомнения, война оказала какое-то магическое воздействие на мою жизнь. Я собиралась быть или учителем истории в средней школе, или научным сотрудником в библиотеке или в архиве. Вместо этого стала фронтовым снайпером, умелым охотником на людей, одетых в румынские и немецкие мундиры. Но зачем они пришли сюда, на мою землю, зачем заставили меня отказаться от моей мирной профессии?..
Одесский морской порт, самый крупный на побережье, с пятью километрами благоустроенных причалов, с прекрасным портовым хозяйством, с грузооборотом, достигавшим, кажется, более десяти миллионов тонн в год, поздним октябрьским вечером напоминал библейский город Вавилон, переживающий последние часы перед грандиозной катастрофой. Тысячи и тысячи людей в военной униформе наполняли его территорию. Там же находились армейские грузовики, тягачи с тяжелыми гаубицами, танки, бронемашины, походные кухни, повозки, запряженные лошадьми, и верховые оседланные лошади, принадлежавшие бойцам и командирам Второй кавалерийской дивизии.
Однако лишь на первый взгляд казалось, будто здесь царит хаос. Личный состав Одесской военно-морской базы при погрузке войск проявлял высочайшую организованность. Армейские колонны, вливавшиеся на территорию порта, быстро проходили по заранее просчитанным маршрутам на причалы, к судам Черноморского пароходства и кораблям Черноморского флота, назначенным под перевозку определенных воинских частей.
Например, мы, «чапаевцы», протиснувшись через Таможенные ворота, направились к Платоновскому и Новому молам в Новой гавани. Там у причалов находились теплоходы-сухогрузы «Жан Жорес», «Курск» и «Украина». Началась посадка. По трапам, спущенным с судов, на их палубы каждые сорок пять минут поднималась одна тысяча солдат, каждые полтора часа – две тысячи. По трапам же доставляли пулеметы и небольшие полковые минометы калибра 50 мм. Пушки и зенитные орудия, поставленные на деревянные поддоны, ждали своей очереди на пирсе. Взять их на борт могли только грузовые стрелы теплоходов, которые работали без перерыва.
До этого времени я никогда не совершала морских путешествий и на кораблях не бывала. Хотелось все рассмотреть. Но мешала погрузка, проводившаяся поистине в бешеном темпе.
Так что «Жан Жорес», на который погрузился наш медсанбат вместе со штабом 25-й дивизии и некоторыми другими ее частями (в частности – 69-й артполк, 99-й гаубичный полк, 193-я зенитная батарея), предстал передо мной в виде высокого длинного черного борта, отвесно поднимающегося над причалом. Над ним белела надстройка со шлюпками и толстой дымовой трубой, украшенной красной полосой и нарисованными на ней желтыми серпом и молотом. На мостике находился капитан – рослый плечистый мужчина в черной морской фуражке с золотым «крабом» над козырьком. Он направил всех раненых в столовую экипажа. Автомашины и гаубицы по его приказу опустили в трюмы № 1 и № 2, расположенные в носовой части сухогруза. Четыре зенитные пушки он оставил на верхней палубе, разумно полагая, что они пригодятся при отражении атак немецкой авиации во время перехода от Одессы к Севастополю.
В столовой экипажа мне удалось занять место у большого иллюминатора. Отсюда была видна почти вся Новая гавань. Столпотворение на ее молах мало-помалу прекращалось. Войска переходили с берега на суда. Три теплохода, «Жан Жорес», «Курск» и «Украина», каждый грузоподъемность в пять – шесть тысяч тонн, планомерно размещали людей и технику на своих палубах и в трюмах.
Примерно в десять часов вечера 15 октября 1941 года буксиры начали отводить наш сухогруз от причальной стенки. Затем заработали дизельные двигатели судна. «Жан Жорес», вздрогнув, сам начал движение в открытом море. Непроглядная тьма обступила его. Одесский порт уплывал вдаль желто-алой точкой. Там горели огромные портовые склады. Видимо, тушить пожар было некому да и незачем. Мы оставляли город противнику, но не сомневались, что вернемся.
Утром, после завтрака, я поднялась на верхнюю палубу. Дул слабый ветер, качка почти не ощущалась. Солнце выглянуло из-за туч. Его лучи заскользили по мелким волнам, вспыхивая белыми, яркими отблесками. Бесконечная морская равнина расстилалась по обе стороны от «Жана Жореса». Одесский берег исчез, как мираж в пустыне.
Прислонившись плечом к металлической стене судовой надстройки, я полой шинели закрылась от ветра, вытащила из кармана серебряный портсигар с папиросами, щелкнула зажигалкой и вдохнула горьковатый дым. Трофейный портсигар – это все, что осталось у меня на память от лейтенанта Андрея Александровича Воронина. Отшумели, отгремели эти незабвенные бои: у Беляевки, у Гильдендорфа, у Татарки. Каждый из них прибавлял крупицу армейского опыта, чему-то учил. Можно сказать, что солдатской смекалке, терпению, стойкости. Но не только. Приходило понимание того, что такое есть человек на войне.
Мои размышления прервал грозный окрик сверху:
– Товарищ! На теплоходе разрешается курить только в отведенных местах!
– Подскажите, где это место? – я подняла голову.
Опершись на поручни капитанского мостика, на меня смотрел вахтенный штурман – третий помощник капитана, человек лет тридцати, в морской кожаной куртке и черной фуражке. Лицо у него поначалу было весьма суровое. Наверное, он собирался задать хороший нагоняй сухопутному бездельнику, то есть мне. Но моряк не ожидал, что здесь в солдатской шинели и пилотке, с перебинтованной головой может быть женщина. Сначала он растерянно замолчал, потом улыбнулся и совсем другим, более вежливым тоном сказал:
– Это место – на юте, то есть на корме.
– Нет, я туда не пойду, – сделав последнюю затяжку, я бросила недокуренную папиросу за борт.
– Вы из госпиталя? – моряк продолжал меня рассматривать.
– Да, из медсанбата.
– А ранены где?
– В бою под деревней Татарка.
– Выносили из-под огня пострадавших бойцов? – поинтересовался он, вероятно, не допуская мысли, что женщины в армии могут участвовать в боевых действиях наравне с мужчинами.
– Вроде того, – я пожала плечами, не собираясь рассказывать ему о своей снайперской службе.
– Хотите посмотреть на наш караван в бинокль? – штурман явно хотел продолжать знакомство. – Поднимайтесь по трапу. Отсюда вы увидите почти все корабли…
Для начала моряк любезно объяснил мне, как надо пользоваться биноклем. Призматический, с шестикратным увеличением полевой бинокль является предметом обязательным для снаряжения сверхметкого стрелка. Но я внимательно выслушала объяснения и задала несколько вопросов. В самом деле, санинструктор не может знать устройства такой вещи.
Наконец, бинокль оказался у меня в руках, и я заглянула в его окуляры.
Двухмачтовая громада крейсера «Червона Украина», выкрашенная шаровой краской, стремительно приблизилась. Носовое орудие, довольно высокая надстройка, три трубы, восемь бортовых пушек большого калибра. Мощный, красивый корабль, настоящая гордость Черноморского флота. Никто не знал тогда, что действовать ему осталось недолго.
«Червона Украина» и крейсер «Красный Кавказ» шли впереди, четко выделяясь на фоне голубого неба. Крейсера могли развивать скорость до 60 км в час, но утром 16 октября двигались в три раза медленнее, примеряясь к ходу других судов каравана. Эсминцы «Бодрый» и «Смышленый», три тральщика, две канонерские лодки и один сторожевик охраняли крупные транспорты вроде нашего «Жана Жореса», а также – «Украину», «Курск», «Калинин», «Котовской», «Василий Чапаев».
Пока я разглядывала суда в бинокль, штурман коротко описывал их: водоизмещение, силовая установка, размеры. С особым увлечением он заговорил о своем любимом «Жане Жоресе». Я узнала много интересного. Например, что теплоход построен в Ленинграде, на Северной судостроительной верфи в 1931 году, в серии с тремя другими ему подобными судами, и затем совершил путешествие вокруг Европы, поскольку был приписан к Черноморскому пароходству. В 1934 году «Жан Жорес» из Генуи доставил в СССР знаменитого писателя Максима Горького и его семью. Потом ходил в Нью-Йорк, перевозил разнообразные грузы в Италию, Францию и на Кавказ, в Батуми. Эта весьма содержательная беседа на мостике закончилась приглашением на чашку чая в кают-компанию и представлением друг другу. Моряка звали Константин Подыма, он родился в городе Новороссийске.
Только выпить чаю мы не успели.
Около одиннадцати часов утра, когда караван проходил мимо Тендровской косы, его атаковала первая группа вражеских бомбардировщиков. Однако наши суда прикрывали несколько пар истребителей «И-153», «И-16» и «Як-1». Они смело бросились навстречу немецким двухмоторным «Юнкерсам-88» и одномоторным пикирующим «Юнкерсам-87», или «лаптежникам», как у нас их называли из-за неубирающихся шасси. В воздухе завертелась настоящая карусель из летающих и ревущих моторами машин, сопровождаемая треском пулеметных очередей, залпами зенитных орудий и взрывами бомб, которые фрицы сбрасывали в море. Наши «ястребки», рискуя попасть под огонь собственной артиллерии, не давали им вести прицельное бомбометание, а также завязывали бои с немецкими истребителями «Мессершмитт-109», которые защищали тяжелые неповоротливые бомбардировщики.
Один из фрагментов этого боя разыгрался прямо рядом с нашим теплоходом. «Юнкерс-87», сбитый меткой очередью краснозвездного «ястребка», задымил, круто пошел вниз и плашмя ударился о воду примерно в метрах десяти от нашего судна, однако погрузился в морскую пучину не сразу. Мне показалось, я видела лицо пилота, искаженное гримасой ужаса. Волна, поднявшаяся от падения самолета, сильно качнула «Жан Жорес» вправо, но судно, имевшее сто одиннадцать метров в длину, быстро выпрямилось. Команда его громким и дружным криком «ур-ра!» приветствовала победу советского летчика.
Наблюдая за маневрами десятка желтоносых «лаптежников» с черными крестами на крыльях и фюзеляжах, которые пикировали на корабли и проносились над ними на высоте 200–300 метров, я вспоминала о своей винтовке, спрятанной в чехол и оставшейся в столовой экипажа «Жана Жореса». Это была моя заветная мечта, еще со времени нашего печального отступления по дорогам Бессарабии, когда фашисты у нас на глазах с воздуха безнаказанно расстреливали мирных жителей, – сбить стервятника из «снайперки». Однако в то время я не имела в руках даже простой винтовки Мосина.
Стрельба по движущимся целям – наиболее трудный элемент во фронтовой службе сверхметкого стрелка. Трудность заключается не только в том, что баллистические расчеты надо вести скоро и точно, но, кроме того, надо иметь и хорошие навыки работы с подвижной винтовкой. Оружие следует направлять не на цель, а вести впереди ее, рассчитывая время и расстояние до того рубежа, где оба движущихся предмета: пуля и цель – смогут встретиться. Такой метод называется стрельбой «с упреждением». В Снайперской школе мы его изучали. Потапов даже рассказывал нам, как в конце 1915 года в его полку из винтовки сбили низко летящий германский самолет «Фоккер».
Необходимо знать скорость, с которой передвигается цель. Судя по всему, «Юнкерсы-87»– пикировщики заходили на бомбометание на скорости не менее 400 км в час. Но ведь и «Жан Жорес» не стоял на месте. Он шел довольно быстро и при том маневрировал, уклоняясь от фашистских атак. Четыре зенитные пушки, установленные на палубе судна, почти беспрерывно вели огонь, и фрицы часто отворачивали от цели. Мне же оставалось только восхищаться смелыми действиями экипажа теплохода.
Налет не принес немцам успеха. Они не смогли потопить ни одно судно. Зато наши краснозвездные «ястребки» сбили более пятнадцати бомбовозов. Корабельные зенитные пушки «приводнили» еще трех фашистов. Но в этом воздушном бою погибли и наши летчики. Троих раненых из подбитых самолетов морякам удалось спасти.
Во второй половине дня в небе над караваном появилась еще одна группа вражеских самолетов: около сорока «Юнкерсов-87» и «Юнкерсов -88». Им навстречу поднялись наши истребители, которые базировались на аэродромах в Крыму и на Тендровой косе, всего – 56 боевых машин. Снова мы наблюдали яркую картину воздушного боя, в ходе которого противник целей своих опять не добился. Лишь поздно вечером немцам удалось уничтожить старый транспорт «Большевик», который двигался в хвосте каравана. В него попала торпеда, и судно затонуло. Но всю команду теплохода, успевшую спустить шлюпки на воду, подобрали советские тральщики и торпедные катера.
Караван прибыл в Севастополь 17 октября 1941 года в 19 часов вечера и пришвартовался в Стрелецкой бухте. Началась выгрузка на берег. Константин Подыма, сменившись с вахты, вышел провожать меня и с удивлением увидел, что, кроме вещмешка, за плечом я несу какой-то длинный предмет в чехле. Галантный моряк тотчас предложил свою помощь. Я ответила, что свое личное оружие не могу отдать никому.
– Разве у вас, Людмила, есть оружие? – недоверчиво спросил он.
– Снайперская винтовка, – призналась я.
– Так вы – не медик, вы – боевой стрелок?.. Никогда бы не подумал!
– Отчего же, Костя?
– Женщинам не место на войне, – убежденно сказал он.
Я не имела ни времени, ни желания спорить со штурманом. На страшной войне, которую тогда вел наш народ за собственное выживание, каждый, кто уверенно владел военными знаниями и навыками, независимо от своей половой или национальной принадлежности, должен был встать в строй и внести посильный вклад в уничтожение немецко-фашистских захватчиков. Только в таком случае мы могли победить врага.
