Деннис отпросился с работы у себя в «Угодьях лучшего мира» для подготовки похорон и участия в них. Мистер Шульц отпустил его неохотно. Ему сейчас трудно было управляться без Денниса: все больше автомобилей сходило с конвейеров, все больше водителей появлялось на дорогах и все больше домашних животных попадало в морг; к тому же в Пасадене прокатилась волна смертей от пищевого отравления. Холодильник был набит до отказа, и печи крематория пылали денно и нощно.

– Право же, мистер Шульц, это будет весьма полезно для меня, – сказал Деннис, желая хоть как-то оправдать свое дезертирство. – Я подробно знакомлюсь с методами их работы, набираюсь самых разнообразных идей, которые мы сможем использовать у себя.

– Зачем нам новые идеи? – удивился мистер Шульц. – Поменьше платить за топливо, поменьше платить сотрудникам, побольше работать – вот и все новые идеи, которые мне требуются. Вы только посмотрите, Барлоу, мы с вами одни обслуживаем все побережье. От Сан-Франциско до самой мексиканской границы нет ни одного заведения нашего типа. И разве мы требуем, чтобы за похороны своих любимых зверюшек люди платили по пять тысяч долларов? А многие ли платят пятьсот? От силы два клиента в месяц. И что нам говорит большинство клиентов? «Сожгите его подешевле, мистер Шульц, лишь бы он не попал в руки городских властей, а то сраму не оберешься». Или закажут могилку и какой-нибудь надгробный камень – все за пятьдесят долларов, включая услуги по доставке. С самой войны никакого спроса на шикарные похороны, мистер Барлоу. Люди притворяются, что они любят своих животных, разговаривают с ними, как будто это их собственные дети, а потом является какой-нибудь гражданин в новой машине, дальше целые реки слез, и вот вам: «Скажите, мистер Шульц, это действительно нужен камень, чтобы все было прилично?»

– Мистер Шульц, вы просто завидуете «Шелестящему долу».

– А почему бы и нет, когда я вижу, как люди тратят такие деньги на всяких родственников, которых они ненавидели всю жизнь, а зверюшек, которые их любили, и были им верны, и никогда не задавали никаких вопросов, и ни на что не жаловались – в роскоши или в бедности, в радости или в горе, – зверюшек они торопятся зарыть, как будто это просто какая-нибудь скотина? Возьмите отпуск на три дня, мистер Барлоу, но только не воображайте, что вам их оплатят за то, что вы откопаете там бог знает какую идею.

Со следователем все обошлось гладко. Деннис дал показания; фургон «Шелестящего дола» увез останки; сэр Эмброуз сумел ублажить газетчиков. Он же с помощью других видных представителей английской колонии составил Ритуал Службы. Литургия в Голливуде скорее дело Режиссуры, чем Церкви. И каждый из членов крикетного клуба потребовал себе роль.

– Нужно будет прочитать отрывок из его «Сочинений», – сказал сэр Эмброуз. – Не знаю даже, найдется ли у меня сейчас что-нибудь. Такие вещи пропадают при переездах совершенно загадочным образом. Вы ведь литературный малый, Барлоу. Вы, конечно, сможете отыскать подходящий отрывок. Что-нибудь такое, что передавало бы самую сущность этого человека – его любовь к природе, к честной игре, ну, сами знаете.

– А Фрэнк любил природу и честную игру?

– Ну вероятно, должен был любить. Видный деятель литературы и все такое; отмечен королевскими наградами.

– Не помню, чтобы мне попадались в доме его сочинения.

– Найдите что-нибудь, Барлоу. Какое-нибудь небольшое высказывание. Ну, сочините наконец сами, если нужно: вы ведь, наверно, знаете его стиль. И вообще подумайте, вы же поэт все-таки. Не кажется ли вам, что сейчас самое время написать что-нибудь о старине Фрэнке? Что-нибудь такое, что я смог бы прочесть над его могилой. В конце концов, черт возьми, вы должны это сделать ради него – да и ради нас тоже. Не так это трудно. Берем же мы на себя всю грязную работу.

Вот именно «грязную работу», думал Деннис, наблюдая, как члены крикетного клуба составляют список приглашенных. По этому вопросу мнения разошлись. Часть была за то, чтобы приглашены были немногие, и только англичане; большинство, возглавляемое сэром Эмброузом, хотело включить в список всех боссов кинопромышленности. Незачем «держать марку», объяснил сэр Эмброуз, если не перед кем ее держать, кроме бедняги Фрэнка. Кто возьмет верх в этом споре, сомневаться не приходилось. Вся тяжелая артиллерия была на стороне сэра Эмброуза. И пригласительные билеты были напечатаны в большом количестве.

Деннис тем временем пытался напасть хоть на какой-нибудь след «Сочинений» сэра Фрэнсиса. Книг у них в доме было совсем немного, да и те по большей части принадлежали Деннису. Сэр Фрэнсис перестал писать задолго до того, как Деннис научился читать. И Деннис не мог помнить этих очаровательных изданий, вышедших в свет еще в ту пору, когда он лежал в колыбели, книжек в цветастых картонных переплетах с бумажными наклейками, зачастую с маленьким неразборчивым автографом Ловата Фрэзера на титульном листе – всех этих плодов поверхностного, но живого ума: биографий, путевых дневников, критических заметок, стихов, драм – одним словом, того, что называют изящной словесностью. Наибольшие претензии на бессмертие заявляла книга «Свободный человек приветствует рассвет», наполовину биографическая, на четверть политическая, на четверть мистическая, – сочинение, которое кратчайшим путем дошло до сердца каждого подписчика Бутса в начале двадцатых годов и принесло сэру Фрэнсису дворянское звание. Книга «Свободный человек приветствует рассвет» давным-давно не переиздавалась, все ее изящные фразы вышли из моды и были забыты.

Когда Деннис познакомился с сэром Фрэнсисом на студии «Мегалополитен», имя Хинзли показалось ему смутно знакомым. В антологии современной поэзии был один его сонет. Если бы Денниса спросили об авторе сонета, он бы высказал предположение, что поэт был, по всей вероятности, убит при Дарданеллах. Неудивительно поэтому, что у Денниса не нашлось никаких произведений сэра Фрэнсиса. Тех же, кто знал сэра Фрэнсиса, не удивило бы, что произведений не оказалось и у самого автора. До конца своих дней он был наименее тщеславным из литераторов и вследствие этого наиболее прочно забытым.

Деннис тщетно пытался найти что-либо и уже начал подумывать об отчаянной вылазке в публичную библиотеку, как вдруг обнаружил старый затрепанный экземпляр «Аполлона», хранившийся бог знает зачем в бельевом ящике сэра Фрэнсиса. Это был февральский номер за 1920 год, его синяя обложка выцвела и стала серой. Заполняли его по большей части стихи, написанные женщинами, многие из которых сейчас, вероятно, уже стали бабушками. Вполне возможно, что в одном из этих задушевных лирических опусов и крылась разгадка того, почему журнал пролежал все эти годы нетронутым на столь отдаленном форпосте цивилизации. В конце номера была, впрочем, также помещена рецензия, подписанная инициалами Ф. X. Деннис обнаружил, что в ней говорилось о поэтессе, чьи сонеты были напечатаны в том же номере. Имя ее было уже забыто, но, возможно, именно здесь, подумал Деннис, и таилось нечто такое, «что сердце его задевало», что могло объяснить столь долгое изгнание сэра Фрэнсиса и что, во всяком случае, избавляло Денниса от вылазки в публичную библиотеку. «Тоненькая книжка, отмеченная яркой печатью страстного и глубокого таланта, таланта незаурядного…» Деннис вырезал рецензию и послал ее сэру Эмброузу. Потом вернулся к заказанным ему стихам.

Мореный дуб, кретон, мягкие ковры и лестница в георгианском стиле – все это вдруг кончалось на границе второго этажа. Выше лежала область, куда не ступала нога непосвященного. Служащие поднимались сюда в лифте, простой открытой клетке площадью восемь на восемь футов. Здесь, на верхнем этаже, царили кафель и фаянс, линолеум и хромированная сталь. Здесь были расположены бальзамировочные с рядами наклонных фарфоровых плит, с кранами, трубами, насосами для откачки, глубокими сточными желобами и резким запахом формальдегида. А еще дальше шли комнаты косметичек, где царил запах шампуня и паленых волос, ацетона и лаванды.

Служитель вкатил носилки в клетушку Эме. На них покоилось тело, укрытое простыней. Рядом шествовал мистер Джойбой.

– Доброе утро, мисс Танатогенос.

– Доброе утро, мистер Джойбой.

– Это задохшийся Незабвенный для салона Орхидей.

Мистер Джойбой был воплощением самых совершенных профессиональных манер. До его появления здесь подъем на лифте из парадной части здания в производственный цех неизменно сопровождался некоторым снижением стиля. Здесь в ходу были такие слова, как «труп» и «тело», а один игривый молодой бальзамировщик из Техаса употреблял даже слово «туша». Этот молодой человек исчез буквально через неделю после того, как мистер Джойбой был назначен сюда Старшим Захоронителем, а это событие произошло, в свою очередь, через месяц после того, как Эме Танатогенос поступила в «Шелестящий дол» на должность младшей косметички. И, вспоминая мрачные времена, предшествовавшие появлению мистера Джойбоя, Эме всегда с благодарностью думала об атмосфере безоблачного спокойствия, которая, казалось, от рождения окружала этого человека.

Мистер Джойбой не был красавцем, если судить о нем по меркам кинематографа. Он был высок, но сложение имел отнюдь не атлетическое. Голова и туловище его не отличались правильностью пропорций, а лицо – свежестью красок, брови были еле намечены, а ресницы не видны вовсе; глаза, укрытые пенсне, казались розовато-серыми; волосы его, тщательно причесанные и надушенные, были весьма редкими, а руки – мясистыми; лучше всего дело, пожалуй, обстояло с зубами, которые были ровными и белыми, хотя и казались несколько великоватыми для его лица; он был наделен к тому же едва заметным плоскостопием и уже весьма заметным брюшком. Однако все эти физические несовершенства ничего не значили в сравнении с его нравственной устойчивостью и всепобеждающим обаянием его мягкого звучного голоса. Казалось, будто где-то внутри его спрятан динамик, который воспроизводит речь, произносимую далеко отсюда, в какой-то весьма влиятельной студии; все, что он говорил, могло бы транслироваться по радио в наиболее ответственные часы вещания.

Доктор Кенуорти всегда покупал все самое лучшее, а мистер Джойбой к моменту своего появления в «Шелестящем доле» уже завоевал известность. Он получил степень бакалавра бальзамирования на Среднем Западе и до поступления в «Шелестящий дол» успел поработать несколько лет на похоронном факультете одного знаменитого университета на востоке страны. Он вел протокол на двух Всеамериканских съездах захоронителей. Он возглавлял миссию доброй воли к похоронщикам Латинской Америки. Фотография его, хотя и с несколько фривольной подписью, была помещена в журнале «Тайм».

До его прихода в бальзамировочной ходили слухи, что мистер Джойбой чистейший теоретик. Слухи эти были развеяны в первый же день его работы. Достаточно было увидеть, как он берется за труп, чтобы проникнуться к нему уважением. Это было похоже на появление нового, никому не известного охотника на охоте: собаки еще не спущены и не рванулись по следу, но всем, кто увидел его в седле, уже ясно, что это настоящий наездник. Мистер Джойбой был холост, и все девушки «Шелестящего дола» пожирали его глазами.

Эме знала, что и ее голос звучит по-особому, когда она говорит с ним.

– Вы, наверно, столкнулись с большими трудностями, мистер Джойбой?

– Да, пожалуй, самую малость, думается, однако, все обошлось благополучно.

Он отдернул простыню и открыл тело сэра Фрэнсиса, совершенно нагое, если не считать белых полотняных подштанников. Оно было белое и слегка прозрачное, как старый мрамор.

– О, мистер Джойбой, просто бесподобно.

– Да, похоже, он получился симпатично. – Мистер Джойбой легонько ущипнул сэра Фрэнсиса за бедро, как делают торговцы домашней птицей. – Мягкий, гибкий. – Он поднял руку покойника и осторожно согнул ее в кисти. – Полагаю, что через два-три часа можно будет придать ему позу. Голову придется слегка наклонить, чтоб шов на сонной артерии оказался в тени. Скальп подсох очень симпатично.

– Но, мистер Джойбой, вы же придали ему Улыбку Лучезарного Детства!

– Да, а разве она вам не нравится?

– О, мне-то она, конечно, нравится, но Ждущий Часа ее не заказывал.

– Мисс Танатогенос, вам Незабвенные улыбаются помимо своей воли.

– Ой, что вы, мистер Джойбой.

– Истинная правда, мисс Танатогенос. Похоже, я просто бессилен что-либо с этим поделать. Когда я готовлю вещь для вас, некий внутренний голос говорит мне: «Он поступит к мисс Танатогенос», – и пальцы перестают мне повиноваться. Вы не замечали этого?

– Ой, правда, мистер Джойбой, я только на прошлой неделе заметила. «Все Незабвенные, которые поступают в последнее время от мистера Джойбоя, – сказала я себе, – улыбаются просто бесподобно».

– Все для вас, мисс Танатогенос.

Музыки здесь не было слышно. На этом этаже деловито журчали и булькали краны в бальзамировочных, жужжали электрические сушилки в косметических кабинетах. Эме трудилась, как монахиня, сосредоточенно, бездумно и методично; сначала мытье шампунем, потом бритье, потом маникюр. Она разделила на пробор седые волосы; намылила каучуковые щеки и взялась за бритву; потом подстригла ногти и проверила, нет ли заусениц. Затем она подкатила столик, где стояли ее краски, кисти, кремы, и сосредоточенно, затаив дыхание, приступила к самой ответственной фазе своего творчества.

Часа через два задача была в основном выполнена. Голова, шея и руки усопшего вновь обрели краски – несколько жесткие по тону, с грубоватыми тенями, как, пожалуй, показалось бы в беспощадном свете косметического кабинета, но ведь творение Эме предназначалось для показа в янтарных сумерках салона Упокоения и в полумраке церкви, где свет пробивается через витражи. Эме подсинила тени у век и отступила на шаг, чтобы спокойно полюбоваться своим шедевром. Мистер Джойбой неслышно подошел к ней и стал рядом, глядя на ее работу.

– Прелестно, мисс Танатогенос, – сказал он. – Я всегда могу положиться на вас, зная, что вы осуществите мой замысел. У вас были трудности с правым веком?

– Чуть-чуть.

– Внутренний уголок глаза имел тенденцию к приоткрыванию, не так ли?

– Да, но я положила немного крема под веко, а потом закрепила его шестым номером.

– Блестяще. Вот уж вам никогда не приходится говорить, что и как. Мы работаем в унисон. Когда я направляю к вам Незабвенного, мисс Танатогенос, у меня такое чувство, как будто я веду с вами через него разговор. У вас когда-нибудь бывало такое же чувство?

– Я знаю только, что я особенно горжусь доверием и особенно тщательно тружусь, когда Незабвенный поступает от вас, мистер Джойбой.

– Верю, мисс Танатогенос. Благодарю вас.

Мистер Джойбой вздохнул. Послышался голос носильщика:

– Там еще два Незабвенных снизу, мистер Джойбой. К кому их?

Мистер Джойбой вздохнул еще раз и вернулся к работе.

– Мистер Фогел, вы уже свободны?

– Да, мистер Джойбой.

– Там один ребенок, – сказал носильщик. – Вы им сами займетесь?

– Да, как обычно. Это что, мать и дитя?

Носильщик взглянул на ярлычки, привязанные к запястью.

– Нет, мистер Джойбой, они не родные.

– Тогда, мистер Фогел, займитесь, пожалуйста, взрослым. Если бы это были мать и дитя, я бы занялся обоими, несмотря на перегрузку. У каждого из нас своя индивидуальная техника, возможно, даже не всякий это заметит, но, когда передо мной пара, забальзамированная разными мастерами, я это замечаю сразу, и у меня такое чувство, будто ребенок не от этой матери, так, словно их разлучили в смерти. Вам может показаться, что я фантазирую?

– Вы любите детей, правда, мистер Джойбой?

– Это так, мисс Танатогенос. Я стараюсь быть объективным, но ведь я всего-навсего человек, и ничто человеческое… Есть в невинном облике ребенка нечто такое, что пробуждает во мне все самое лучшее и даже больше того! На меня словно нисходит вдохновение, какое-то чувство, нездешнее и где-то возвышенное… впрочем, я не должен сейчас об этом, потому что о любимом деле можно говорить без конца… За работу…

Вскоре пришли костюмеры и обрядили сэра Фрэнсиса Хинзли в саван, ловко пригнав его на теле. Потом они подняли покойного – он уже начал отвердевать – и положили в гроб.

Эме подошла к занавеске, отделявшей косметические кабинеты от бальзамировочных, и знаком подозвала одного из ассистентов.

– Передайте, пожалуйста, мистеру Джойбою, что мой Незабвенный готов для придания позы. Мне кажется, сейчас самое время. Он затвердевает.

Мистер Джойбой завинтил кран и подошел к сэру Фрэнсису Хинзли. Он поднял его руки и соединил их кисти, но не так, как складывают для молитвы, а так, как кладут их одна на другую в знак смирения. Потом он поднял голову покойного, поправил подушку и чуть склонил шею, так чтоб лицо было видно вполоборота. Затем он отошел в сторону, чтобы окинуть все критическим взглядом, еще раз склонился над телом и слегка приподнял подбородок.

– Блестяще, – сказал он. – Они кое-где смазали краску, когда укладывали его в гроб. Пройдитесь там еще разочек кистью, чуть-чуть, слегка.

– Хорошо, мистер Джойбой.

Мистер Джойбой помедлил еще мгновение, потом решительно повернулся к выходу.

– А теперь за малютку, – сказал он.