ГЛАВА XXIV
В РАЮ
Антония стояла на солнце, у старой кирпичной ограды, среди гвоздик, маков и васильков, и тихо напевала какую-то песенку. Шелтон проследил глазами за эстетом, пока тот не скрылся из виду, и стал украдкой смотреть на Антонию - как она нагибалась к цветам, вдыхала их аромат, перебирала их, выбрасывая увядшие, и по очереди прижимала к лицу, не переставая напевать все ту же нежную мелодию.
Еще два-три месяца, и исчезнут все преграды, отделяющие его от этой загадочной юной Евы; она станет частью его, а он - ее; он будет знать все ее мысли, а она - все его мысли. Они станут единым целым; и люди будут думать и говорить о них как о едином целом, - и для этого нужно только вместе простоять полчаса в церкви, обменяться кольцами и расписаться в толстой книге.
Солнце золотило волосы Антонии - она была без шляпы, - румянило ее щеки, придавало чувственную негу очертаниям ее тела; напоенная солнцем и теплом, она, подобно цветам, и пчелам, солнечным лучам и летнему воздуху, казалась сотканной из света, движения и красок.
Внезапно она обернулась и увидела Шелтона.
- А, Дик! - воскликнула она. - Дайте мне ваш носовой платок завернуть цветы. Вот спасибо!
Ее ясные глаза, голубые, как цветы в ее руках, были прозрачны и холодны, точно лед, зато улыбка излучала все дурманящее тепло, скопившееся в этом уголке сада и пропитавшее ее существо. Глядя на ее зарумянившиеся от солнца щеки, на ее пальчики, перебирающие стебли цветов, на белые, как жемчуг, зубы и пышные волосы, Шелтон совсем потерял голову. У него подкашивались ноги.
- Наконец-то я нашел вас! - сказал он. Откинув назад голову, она крикнула "Ловите!" и, взмахнув обеими руками, бросила ему цветы.
Под этим теплым, душистым дождем Шелтон упал на колени и стал собирать из цветов букет, то и дело нюхая гвоздики, чтобы скрыть бушевавшие в груди чувства.
Антония продолжала рвать цветы; набрав целую охапку, она бросала их Шелтону, осыпая ими его шляпу, спину, плечи, а потом принималась рвать дальше и улыбалась улыбкой бесенка, словно сознавая, какие муки причиняет своей жертве. И Шелтон был уверен, что она в самом деле сознает это.
- Вы не устали? - спросила она. - Надо нарвать еще целую уйму. Для всех спален, целых четырнадцать букетов. Я просто не понимаю, как люди могут жить без цветов! А вы?
И, низко нагнувшись над самой его головой, она зарылась лицом в гвоздики.
Шелтон, не поднимая глаз от лежавших перед ним сорванных цветов, с усилием ответил:
- Мне кажется, я мог бы обойтись и без них.
- Бедный, бедный Дик!
Антония отошла на несколько шагов. Солнце освещало ее точеный профиль и ложилось золотыми бликами на грудь.
- Бедный Дик! Досталось вам?
Набрав целую охапку резеды, она снова подошла к нему так близко, что коснулась его плеча, но Шелтон не поднял головы; с бурно бьющимся сердцем, еле переводя дыхание, он продолжал разбирать цветы. Резеда дождем посыпалась ему на шею; цветы, пролетая мимо его лица, овевали его своим ароматом.
- Эти можно не разбирать, - сказала она.
Что это? Неужели кокетство? Он украдкой взглянул на нее, но она уже снова отошла к клумбам и, нагибаясь, нюхала цветы.
- Мне кажется, я только мешаю вам, - пробурчал Шелтон. - Я лучше уйду!
Антония рассмеялась.
- Мне так нравится, когда вы стоите на коленях; у вас очень забавный вид! - И она бросила ему ярко-красную гвоздику. - Хорошо пахнет, правда?
- Слишком хорошо!.. Ох, Антония! Зачем вы это делаете?
- Что делаю?
- Разве вы не понимаете, что вы делаете?
- Как что? Собираю цветы!
И она снова побежала к клумбам, нагнулась и стала нюхать распустившиеся бутоны.
- Не хватит ли?
- О нет, - отозвалась она. - Нет, нет... нужно еще очень много. Пожалуйста, делайте букеты, если... если любите меня.
- Вы знаете, что я люблю вас, - глухо сказал Шелтон.
Антония посмотрела на него через плечо; лицо ее выражало недоумение и вопрос.
- А ведь мы с вами совсем разные, - сказала она. - Какие цветы поставить в вашу комнату?
- Выберите сами.
- Васильки и махровую гвоздику. Мак - чересчур легкомысленный цветок, а простая гвоздика слишком уж...
- Простая, - подсказал Шелтон.
- А резеда слишком жесткая и...
- Пахучая. Но почему васильки?
Антония стояла перед ним выпрямившись, такая молодая и стройная; лицо ее было очень серьезно: она колебалась, не зная, что ответить.
- Потому что они темные и бездонно-синие.
- А почему махровую гвоздику? Антония молчала.
- А почему махровую гвоздику?
- Потому что... - начала она и, покраснев, согнала с юбки пчелу. Потому что... в вас есть что-то такое, чего я не понимаю.
- Вот как! Ну, а какие цветы я должен дать вам?
Она заложила руки за спину.
- Мне? Все остальные.
Шелтон выхватил из лежавшей перед ним груды исландский мак на длинном и прямом стебле, чуть изогнувшемся вверху под тяжестью цветка, белую гвоздику и пучок жесткой пахучей резеды и протянул Антонии.
- Вот, - сказал он, - это вы!
Но Антония не шевельнулась.
- О, нет, я не такая!
Пальцы ее за спиной медленно разрывали в клочья лепестки кроваво-красного мака. Она покачала головой и улыбнулась сияющей улыбкой. Шелтон выронил цветы и, сжав ее в объятиях, поцеловал в губы.
Но руки его тотчас опустились: не то страх, не то стыд овладел им. Антония не сопротивлялась, но поцелуй снял улыбку с ее губ, оставил в глазах отчуждение, испуг и холод.
"Значит, она вовсе не кокетничала со мной, - с удивлением и гневом! подумал он. - Чего же она хотела?"
И, как побитая собака, он с тревогой вглядывался в ее лицо.
ГЛАВА XXV
ПРОГУЛКА ВЕРХОМ
- А теперь куда? - спросила Антония, придерживая свою гнедую кобылу, когда они свернули на Хайстрит в Оксфорде. - Мне не хочется возвращаться той же дорогой, Дик!
- Мы могли бы проскакать по лугам, два раза пересечь реку, а потом домой, но вы устанете.
Антония покачала головой. Тень от соломенной шляпы легла на ее щеку; розовое ухо просвечивало на солнце.
После того поцелуя в саду что-то новое появилось в их отношениях; внешне Антония вела себя с ним по-прежнему дружески, спокойно и весело. Но Шелтон чувствовал, что в ней произошла внутренняя перемена, как чувствуется перед изменением погоды, что ветер стал каким-то иным. Своим поцелуем он запятнал ее непорочную чистоту; он пытался стереть это пятно, но след все же остался, и след этот был неизгладим.
Антония принадлежала к самой цивилизованной части самой цивилизованной в мире нации, чье кредо гласит: "Можно любить и ненавидеть, можно работать и жениться, но никогда нельзя давать волю своим чувствам; дать волю чувствам значит, оставить след в памяти окружающих, а это вещь непростительная. Пусть наша жизнь будет такой же, как наши лица, пусть не будет на ней ни складок, ни морщинок - даже от смеха. Только тогда мы будем действительно "цивилизованными людьми".
Шелтон чувствовал, что Антонию томит смутное беспокойство. То, что он дал волю своим чувствам, было, пожалуй, даже естественно и могло лишь на мгновение смутить ее, но благодаря ему у нее появилось ощущение, будто и она дала волю своим' чувствам, а это уже было совсем другое дело.
- Вы разрешите мне заглянуть в "Голову епископа" и узнать, нет ли для меня писем? - спросил он, когда они проезжали мимо старой гостиницы.
Шелтону подали засаленный тонкий конверт, на котором старательным четким почерком было выведено: "М-ру Ричарду Шелтону, эсквайру", - казалось, человек, писавший эти строки, вложил в них всю душу, только бы письмо дошло по назначению. Оно было трехдневной давности, и, как только всадники тронулись в путь, Шелтон принялся читать его. Оно гласило:
"Гостиница
"Королевский павлин".
Фолкстон.
Mon cher monsieur Шелтон!
Вот уже третий раз берусь я за перо, чтобы написать Вам, но так как я ничем не могу похвастать, кроме неудач, то все откладывал письмо до лучших дней. В самом деле, мною овладело столь глубокое уныние, что, если бы я не считал своим долгом сообщать Вам о своей судьбе, - право, не знаю, хватило ли бы у меня духа написать Вам даже сейчас. Les choses vont de mal en mal. Говорят, здесь никогда еще не было такого плохого сезона. Полный застой. И тем не менее у меня тысяча мелких дел, которые отнимают уйму времени, а оплачиваются так ничтожно, что этого не хватает даже на жизнь. Просто не знаю, как быть; одно мне ясно: в будущем году я сюда ни в коем случае не вернусь. Владелец этой гостиницы, мой дорогой хозяин, принадлежит к той многочисленной категории людей, которые не крадут и не занимаются подлогами лишь потому, что у них нет в этом необходимости, а если бы даже такая необходимость и появилась, у них не хватило бы на это храбрости, - к той категории людей, которые не изменяют женам, потому что в них воспитали веру в незыблемость брака и они знают, что, нарушив брачный обет, они рискуют оказаться в неприятном положении и погубить свою репутацию; которые не играют в азартные игры, потому что не смеют; не пьют, потому что это им вредно; ходят в церковь, потому что туда ходят их соседи, а также для того, чтобы нагулять аппетит к обеду; не убивают, потому что, не преступая остальных заповедей, >не имеют к тому оснований. За что же уважать таких людей? А между тем они пользуются большим почетом и составляют три четверти нашего общества! Эти господа придерживаются одного правила: они закрывают на все глаза, никогда не утруждают своего мыслительного аппарата и плотно затворяют двери, опасаясь, как бы бездомные псы не забрели к ним и не искусали их".
Шелтон перестал читать, чувствуя на себе вопросительный взгляд Антонии, которого он в последнее время стал бояться. В глазах ее был холодный вопрос. "Я жду, - казалось, говорили они. - Я хочу, чтобы вы рассказали мне что-нибудь, - что-нибудь полезное, что помогло бы мне верить в жизнь, но не заставило бы слишком много думать".
- Это письмо от того молодого иностранца, - сказал Шелтон и снова погрузился в чтение.
"У меня есть глаза - вот я и пользуюсь ими; к тому же у меня есть нос pour flairer le humbug. Я вижу, что никакая самая большая ценность не может сравниться со "свободой мысли". У меня можно отнять что угодно, on ne peut pas m'oter cela! Здесь для меня нет никакого будущего, и я, конечно, уже давно бы уехал отсюда, будь у меня деньги, но, как я уже сообщал Вам, то, что я в состоянии здесь заработать, едва дает мне de quoi vivre. Je me sens ecoeure. Не обращайте, пожалуйста, внимания на мои иеремиады. Вы же знаете, какой я пессимист! Je ne perds pas courage!
От души надеюсь, что Вы здоровы. Сердечно жму Вашу руку и остаюсь
Преданный Вам Луи Ферран".
Шелтон ехал, держа в руке распечатанное письмо и внутренне негодуя на то странное смятение, которое вызвал Ферран в его душе. Казалось, этот бродяга-иностранец задел в его сердце давно молчавшую струну, и она зазвучала жалобно и возмущенно.
- Что он пишет? - спросила Антония.
Показать ей письмо или нет? Если невозможно сделать это теперь, то что же будет потом, когда они поженятся?
- Не знаю, как и сказать, - ответил он наконец. - В общем не очень веселые вещи.
- Какой он, Дик? Я хочу сказать - внешне. Производит впечатление джентльмена или...
Шелтон чуть не расхохотался.
- В сюртуке у него вполне приличный вид, - ответил он. - Отец его был виноторговцем.
Антония слегка ударила себя хлыстом по юбке.
- Конечно, если там есть что-нибудь, чего мне не полагается знать, то лучше не говорите, - тихо сказала она.
Вместо того чтобы успокоить Шелтона, эти слова оказали на него как раз обратное действие. Такие отношения, когда от жены приходится скрывать половину своей жизни, вовсе не казались ему идеальными.
- Дело только в том, что все это не очень весело, - с запинкой повторил он.
- Ну и не надо! - воскликнула Антония и, тронув лошадь хлыстом, поскакала вперед. - Терпеть не могу все мрачное.
Шелтон закусил губу. Не его вина, что в жизни так много мрачных сторон. Он знал, что ее слова направлены против него, и, как всегда, испугался, заметив, что она им недовольна. И он помчался догонять ее, пустив лошадь галопом по выжженной солнцем траве.
- Что с вами? - спросил он. - Вы рассердились?
- Вовсе нет.
- Дорогая моя, чем же я виноват, что на свете так много невеселого! Ведь у нас есть глаза, - добавил он, вспомнив фразу из письма.
Даже не взглянув на него, Антония снова хлестнула лошадь.
- В общем, я не хочу видеть мрачные стороны жизни, - сказала она. - И я не понимаю, зачем вам надо их видеть? Нехорошо быть недовольным.
И она ускакала вперед.
Не его вина, что в мире существуют тысячи всевозможных людей и тысячи всевозможных точек зрения, с которыми ей никогда не приходилось сталкиваться! "Какое право имеет наш класс смотреть на других сверху вниз? думал он, пришпоривая лошадь. - Мы единственные на свете существа, которые понятия не имеют о том, что такое жизнь".
Антония неслась галопом; из-под копыт ее лошади в лицо Шелтону летели куски высохшего дерна и пыль. Шелтон почти догнал ее, - еще немного, и он сможет достать до нее рукой; но она точно играла с ним: в следующую минуту он снова остался далеко позади.
Антония остановила лошадь у дальней изгороди и, сорвав несколько веточек, стала обмахивать ими разгоряченное лицо.
- Ага, Дик, я знала, что вам не догнать меня! - И она потрепала по шее гнедую кобылу, которая с презрительной насмешкой повернулась в сторону коня Шелтона, раздув ноздри; бока ее бурно вздымались, постепенно темнея от пота.
- Надо ехать ровнее, если мы хотим попасть сего* дня домой, - ворчливо заметил Шелтон, соскакивая на землю, чтобы ослабить подпругу.
- Не злитесь, Дик!
- Нельзя так гнать лошадей, они не приучены к этому. Нам лучше возвращаться домой старой дорогой.
Антония опустила поводья и поправила волосы на затылке.
- Это совсем неинтересно, - сказала она, - в оба конца по одной и той же дороге! Ненавижу такие прогулки, так только собак водят гулять.
- Хорошо, - согласился Шелтон. Он подумал, что это позволит им дольше пробыть вместе.
Дорога шла все вверх и вверх; с вершины холма открывался вид на леса и пастбища. Вниз они спускались по просеке, и Шелтон подъехал так близко к девушке, что его колено касалось бока ее лошади.
Он смотрел на профиль Антонии и грезил. Она была сама юность блестящие невинные глаза, пылающие щеки и безмятежный лоб; но в улыбке ее и в повороте головы было что-то решительное и недоброе. Шелтон протянул руку и дотронулся до гривы ее лошади.
- Почему вы дали обещание выйти за меня замуж? - спросил он.
Она улыбнулась.
- А вы?
- Я? - воскликнул Шелтон.
Она погладила его по руке.
- Ах, Дик! - вздохнула она.
- Я хочу быть для вас всем на свете, - задыхаясь, сказал он. - Вы думаете, это возможно?
- Конечно!
Конечно! Это слово могло означать и очень много и очень мало.
Антония посмотрела вниз на реку, сверкавшую под откосом извилистой серебряной лентой,
- Дик, у нас может быть такая изумительная жизнь! - сказала она.
Хотела ли она этим сказать, что они поймут друг друга, или же им, по освященному веками обычаю, суждено только разыгрывать взаимное понимание?
Они перебрались через реку на пароме и долго ехали молча; за осинами медленно сгущались сумерки. И Шелтону мнилось, что вся красота этого вечера - трепещущие листья деревьев, торжественный молодой месяц в небе, освещенные им венчики горицвета - лишь отражение красоты Антонии; пряные запахи, таинственные тени, странные шорохи, доносящиеся с полей, посвистывание деревенских парней и всплески водяных птиц - все было полно неизъяснимого очарования. Мелькание летучих мышей, смутные контуры стогов сена, аромат шиповника - все было для него Антонией. Темные круги у нее под глазами обозначились резче, какая-то истома овладела ею, и оттого она казалась еще милее и моложе. На ней как бы лежал отпечаток их родины - суровой и гордой, энергичной и сдержанной, - такой была Англия, пока на лице ее не появилась гримаса алчности, плечи ее не окутала тога богатства и на губах не заиграла улыбка самонадеянности. Прекрасная, беззаботная, свободная!..
Шелтон молчал, и только сердце его стучало.
ГЛАВА XXVI
ПТИЦА ПЕРЕЛЕТНАЯ
В тот вечер, после прогулки, когда Шелтон уже собрался ложиться спать, взгляд его упал на письмо Феррана, и он, побуждаемый смутным чувством долга, стал перечитывать его, борясь со сном. В темной, обшитой дубом спальне мягкий свет свечей падал на кровать с колонками, под балдахином из алого штофа, застланную тончайшими простынями. Медный кувшин с горячей водой, стоявший на умывальнике, серебряная оправа щеток, начищенные башмаки - все кругом блестело; мрачно было только лицо Шелтона, склоненное над желтоватой бумагой, которую он держал в руке.
"Бедняге, конечно, нужны деньги", - подумал он. Но почему надо без конца помогать человеку, которому он ничем не обязан, человеку безнадежному, неисправимому? Пусть тонет; долг Шелтона перед обществом - не протягивать ему руку помощи. Утонченные манеры этого бродяги разжалобили Шелтона, тогда как деньги эти следовало бы пожертвовать больницам или любым другим благотворительным учреждениям, но только не иностранцам. Оказывать помощь человеку, не имеющему на то никаких прав, уделять ему частицу себя - пусть даже это выражается в дружеском кивке головой, - и все только потому, что этому человеку не повезло... какая сентиментальная глупость! Пора положить этому конец! Но в ту минуту, когда Шелтон пробормотал эти слова, в нем шевельнулась врожденная честность. "Какое лицемерие! - подумал он. - Тебе, голубчик, просто жаль расстаться с деньгами!"
И вот Шелтон, как был, без сюртука, подсел к столу н на бумаге с адресом и гербом Холм-Окса написал Феррану записку:
"Дорогой Ферран!
Мне очень жаль, что дела Ваши плохи. Вам, видно, чертовски не везет. Надеюсь, что, когда Вы получите эти строки, дела Ваши уже поправятся. Мне очень хотелось бы снова встретиться с Вами и поговорить, но я еще некоторое время пробуду вне Лондона и сомневаюсь, смогу ли я, даже когда вернусь, заехать навестить Вас. Держите меня au courant всех Ваших передвижений. Посылаю Вам чек.
Искренне Ваш Ричард Шелтон".
Тут внимание Шелтона отвлекла залетевшая в комнату ночная бабочка, которая принялась кружить около свечи; пока Шелтон ловил ее и выпускал на свободу, он успел забыть, что не вложил чека в конверт. Утром, когда он еще спал, лакей, придя чистить его платье, забрал вместе с ним и письмо. Так оно и пошло без чека.
Однажды утром, неделю спустя, Шелтон сидел в курительной с джентльменом по имени Мэбби, который рассказывал ему, скольких куропаток он лишил жизни 12 августа прошлого года и скольких собирается лишить жизни 12 августа в этом году, как вдруг дверь отворилась и вошел дворецкий с таким видом, словно собирался сообщить некую роковую тайну.
- Вас спрашивает какой-то молодой человек, сэр, - тихо сказал он, наклоняясь к Шелтону. - Но не знаю, пожелаете ли вы принять его, сэр.
- Молодой человек? - повторил Шелтон. - Что за молодой человек?
- Я сказал бы, что он похож на иностранца, сэр, - извиняющимся томом сказал дворецкий. - Он в сюртуке, но выглядит так, словно немало прошел пешком.
Шелтон поспешно встал: описание незнакомца не предвещало ничего хорошего.
- Где он?
- Я провел его в заднюю комнатку на половине молодых леди, сэр.
- Хорошо, - сказал Шелтон. - Я сейчас выйду к нему...
"Какого черта!" - подумал он, сбегая по лестнице.
Со странной смесью удовольствия и досады вошел Шелтон в маленькую комнатку, где помещались пернатые и четвероногие любимцы молодых обитательниц дома, их теннисные ракетки, клюшки для гольфа и прочее девичье хозяйство. Ферран стоял под клеткой с канарейкой, сжимая обеими руками шляпу и растерянно улыбаясь. На нем был старый сюртук Шелтона, доверху застегнутый; он выглядел бы совсем франтом, если бы не следы утомительного путешествия пешком. К тому же он надел пенсне, несколько скрадывавшее циничное выражение его голубых глаз и вместе с тем не вполне соответствовавшее всему его облику нечестивца и смутьяна. Но даже среди этой чуждой для него обстановки он производил впечатление человека, сознающего, что он делает, и распоряжающегося своей судьбой, - а это и привлекало в нем больше всего.
- Рад вас видеть, - сказал Шелтон, протягивая ему руку.
- Простите мою бесцеремонность, - начал Ферран, - но после всего, что вы для меня сделали, я считал своим долгом предупредить вас о своем отъезде из Англии, если у меня не хватит больше сил искать здесь работу. Деньги мои совсем подходят к концу.
Шелтону показалось, что он уже слышал однажды последнюю фразу.
- Но я писал вам, - сказал он. - Разве вы не получили моего письма?
Легкая судорога передернула лицо скитальца; он достал из кармана письмо и протянул его Шелтону.
- Вот оно, мосье.
Шелтон с удивлением уставился на письмо.
- Но ведь я посылал чек! - сказал он.
Ферран без улыбки смотрел на Шелтона, словно тот нанес ему тяжкое оскорбление, забыв вложить чек в конверт.
Шелтон невольно бросил на него недоверчивый взгляд.
- Я... я же собирался вложить чек, - сказал он.
Ферран, у которого хватило такта промолчать, лишь скривил губы. "Я способен на многое, но только не на это", - казалось, хотел он сказать. И Шелтон тотчас почувствовал всю низость своих сомнений.
- Как это глупо у меня вышло, - сказал он.
- Я не собирался являться сюда без приглашения! - воскликнул Ферран. Я надеялся встретиться с вами где-нибудь поблизости, но, когда добрел сюда, почувствовал, что изнемогаю от усталости. Последний раз я ел вчера в полдень, а прошел я тридцать миль... - Он передернул плечами. - Вам теперь понятно, почему я должен был как можно скорее удостовериться, что вы здесь.
- Да, конечно... - начал было Шелтон и тотчас запнулся.
- Хотел бы я, - продолжал молодой иностранец, - чтобы кто-нибудь из ваших милейших законодателей оказался в этих местах с одним пенни в кармане. В других странах булочники обязаны продавать покупателю столько хлеба, сколько ему нужно, даже если ему нужно хлеба на пенни, а тут они не продадут и корки дешевле, чем за два пенса. У вас не поощряют бедности.
- Что вы думаете теперь делать? - спросил Шелтон, чтобы выиграть время.
- Как я уже писал вам, в Фолкстоне мне делать нечего, хотя я и пожил бы там еще, если бы у меня были деньги на оплату кое-каких расходов. Казалось, Ферран решил лишний раз упрекнуть своего покровителя за то, что тот забыл послать ему чек. - Говорят, что к концу месяца дела там должны улучшиться. Но я подумал, что теперь, когда я уже овладел английским языком, мне, может быть, удастся получить место учителя иностранных языков.
- Понятно, - сказал Шелтон
На самом же деле он ничего не понимал и положительно не знал, как быть. Дать Феррану денег и попросить его убраться отсюда было бы слишком грубо; к тому же у Шелтона в эту минуту не было при себе ни пенса.
- Только умение философски смотреть на жизнь помогло мне пережить эту неделю, - продолжал Ферран, пожимая плечами. - В прошлую среду, когда я получил ваше письмо, у меня было ровно восемнадцать пенсов в кармане, и я решил поехать к вам. На эти деньги я и добрался сюда. Но силы мои почти иссякли.
Шелтон потер подбородок.
- Постараемся что-нибудь придумать, - начал было он, но тотчас заметил по лицу Феррана, что кто-то вошел в комнату. Обернувшись, он увидел в дверях Антонию.
- Одну минуту, - пробормотал он и, подойдя к Антонии, вышел с ней из комнаты.
Как только они очутились за дверью, она спросила с улыбкой:
- Это, конечно, тот самый молодой иностранец? Вот интересно!
- Да, - медленно ответил Шелтон. - Он пришел посоветоваться со мной насчет места учителя или чего-нибудь в этом роде. Как вы думаете, ваша матушка не будет возражать, если я проведу его наверх, чтобы он мог умыться? Он долго шел пешком. И нельзя ли дать ему позавтракать? Он, должно быть, голоден.
- Конечно! Я сейчас скажу Добсону. Хотите, я поговорю об этом с мамой? Он выглядит очень мило, Дик.
Шелтон украдкой бросил на нее благодарный взгляд и вернулся к своему гостю; что-то побудило его скрыть от Антонии истинное положение вещей.
Ферран стоял на том же месте, где его оставил Шелтон; лицо его по-прежнему хранило оскорбительно-бесстрастное выражение.
- Пойдемте ко мне! - сказал Шелтон; и, пока его гость мылся, причесывался и чистился, Шелтон, глядя на него, подумал, что у Феррана вполне приличный вид, и был признателен ему за это.
Воспользовавшись минутой, когда молодой человек стоял к нему спиной, Шелтон перелистал корешки своей чековой книжки. Никакого следа чека, выписанного на имя Феррана, естественно, не было, и Шелтон острее, чем когда-нибудь, почувствовал угрызения совести.
Миссис Деннант прислала слугу сказать, что завтрак подан; Шелтон провел Феррана в столовую и оставил его там, а сам направился к хозяйке дома. По дороге он встретил Антонию, которая спускалась вниз.
- Я не помню: сколько дней, вы сказали, он в тот раз не ел? - мимоходом спросила она.
- Четыре.
- У него далеко не заурядный вид, Дик!
Шелтон недоверчиво посмотрел на нее. "Надеюсь, они не собираются устраивать из этого спектакль!" - подумал он.
Миссис Деннант сидела за столом и писала; на ней было темно-синее платье в белый горошек, с воротничком из тончайшего батиста, отделанным черной бархаткой.
- Вы не видели мой новый гибрид? Это Алджи привез мне из Кидстона. Правда, очаровательный? - Иона наклонилась к бесподобной розе. - Говорят, это единственный в своем роде экземпляр. Мне ужасно хочется узнать, правда ли это. Я сказала Алджи, что у меня непременно должна быть такая роза.
Шелтон подумал о единственном в своем роде экземпляре, который завтракал сейчас внизу; хотел бы он, чтобы миссис Деннант проявила к нему такой же интерес, как к своей розе. Но Шелтон знал, что это желание нелепо, ибо над высшими классами властвует могущественный закон, повелевающий им непременно увлекаться чем-нибудь и куда больше интересоваться птицами, розами, миссионерами или редкостными старинными книгами в дорогих переплетах - словом, вещами, с которыми известно, как обращаться, - чем" проявлениями человеческой жизни, проходящей у них на глазах.
- Ах да, Дик! По поводу этого молодого француза... Антония говорит, что он хотел бы получить место учителя. Скажите, вы в самом деле можете рекомендовать его? Миссис Робинсон из Гейтуэйз ищет преподавателя языков для своих мальчиков; к тому же, если бы этот француз был вполне приемлем, его можно было бы взять для Тоддлса: мальчику, право, пора заняться французским; ведь он через полгода пойдет в Итон.
Шелтон внимательно посмотрел на розу; он вдруг понял, почему эти люди больше интересуются розами, нежели своими ближними, - цветами можно интересоваться со спокойным сердцем.
- Видите ли, он не француз, - сказал Шелтон, чтобы немного выиграть время.
- Но и не немец, я надеюсь, - заметила миссис Деннант, проводя рукой по лепестку розы, словно для того, чтобы лучше запомнить ее очертания. - Я не люблю немцев. Это не тот ли, о ком вы писали, - молодой человек, у которого так неудачно сложилась жизнь? Как жаль, когда это случается с такими молодыми людьми! Вы, кажется, рассказывали, что отец его был торговцем. Антония говорит, что у него вполне пристойный вид.
- О да, - поспешил подтвердить Шелтон, почувствовав наконец твердую почву под ногами. - У него вполне пристойный вид.
Миссис Деннант взяла розу и понюхала ее.
- Дивный аромат! Так это он бродил голодный по Парижу? Помню, помню, очень трогательная история! У старой миссис Хопкинс есть комната, которую она собирается сдавать. Мне бы очень хотелось оказать ей услугу. Впрочем, боюсь, что там дыра в потолке. Или вот у нас есть комната в левом крыле, внизу, где когда-то спал лакей Джон. Вполне приличная комната; может быть, поселить его там?
- Вы чрезвычайно добры, - сказал Шелтон, - однако...
- Мне хотелось бы как-то помочь ему вновь обрести чувство собственного достоинства, - продолжала миссис Деннант, - при условии, конечно, что он умен, как вы говорите, и тому подобное. Если он снова поживет в хорошем обществе, это может иметь для него огромное значение. Так грустно, когда молодой человек перестает уважать себя!
Шелтон был немало поражен тем, как практично она смотрит на жизнь. "Помочь вновь обрести чувство собственного достоинства!" Это звучало великолепно! Он улыбнулся и сказал:
- Вы слишком добры! Я думаю...
- Я не умею останавливаться на полпути, - сказала миссис Деннант. Надеюсь, он не пьет?
- Нет, что вы, - успокоил ее Шелтон. - Правда, он страстный курильщик.
- Ну, это еще ничего... Вы представить себе не можете, сколько хлопот мне доставляли пьяницы, особенно кухарки и кучера. А теперь еще и Баньян начал пить.
- О, Ферран не доставит вам никаких хлопот, - сказал Шелтон. - По манерам во всяком случае - это настоящий джентльмен!
Миссис Деннант улыбнулась мягкой, доброй улыбкой.
- Это, милый Дик, небольшое утешение, - сказала она. - Возьмите бедного Бобби Сэрсинкла, возьмите Оливера Сэмплса, Виктора Медэллиона - лучших семей просто не сыщешь!.. Впрочем, если вы уверены, что он не пьет... Алджи, конечно, будет смеяться, но это неважно, он над всем смеется.
Шелтон почувствовал себя виноватым: он никак не ожидал, что его подопечный будет так быстро принят в этой семье.
- Я, право, думаю, что в нем немало хорошего, - проговорил он, - но, конечно, я не очень много знаю о нем, а судя по тому, что он мне рассказывал, у него была прелюбопытная жизнь. Я не хотел бы...
- Где он воспитывался? - спросила миссис Деннант. - Мне говорили, что во Франции нет таких закрытых школ, как у нас, но он, конечно, не виноват в этом, бедный юноша! Ах да, Дик, еще одно: у него есть родственники? С этим нужно быть очень осторожным! Помочь одинокому молодому человеку - одно дело, но помогать еще и его семье - это уже совсем другое. Вспомните, как бывает, когда мужчины женятся на бесприданницах!
- Он говорил мне, - ответил Шелтон, - что единственные его родственники - какие-то двоюродные братья, к тому же богатые.
Миссис Деннант вынула носовой платок и, нагнувшись над розой, смахнула с нее крошечное насекомое.
- Всюду эта тля, - сказала она. - Очень грустная история! Неужели эти его родственники ничего не могут для него сделать?
И она впилась взглядом в самое сердце своей редкостной розы.
- Кажется, он с ними поссорился, - сказал Шелтон. - Мне не хотелось расспрашивать его об этом.
- Ну конечно, - рассеянно согласилась с ним миссис Деннант: она нашла еще одну тлю. - Я всегда думала, что, когда человек молод, ему должно быть очень тяжело без друзей.
Шелтон молчал, погрузившись в глубокое раздумье. Никогда еще он так не сомневался в молодом иностранце.
- Я думаю, что лучше всего вам самой на него посмотреть, - сказал он наконец.
- Прекрасно, - сказала миссис Деннант. - Будьте добры, попросите его подняться ко мне. Признаюсь, эта история о его скитаниях в Париже очень меня растрогала. Интересно, можно ли при таком освещении сфотографировать эту розу?
Выйдя из комнаты, Шелтон спустился вниз. Ферран все еще завтракал. Антония стояла у буфета и резала для него мясо, на подоконнике сидела Тея с персидским котенком на руках.
Обе девушки непроницаемыми голубыми глазами следили за каждым движением скитальца. Дрожь пробежала у Шелтона по спине. В глубине души он проклял появление Феррана, словно оно могло как-то повлиять на его отношения с Антонией.
ГЛАВА XXVII
В ТАЙНИКАХ ДУШИ
Разговор между Ферраном и миссис Деннант, к которому Шелтон прислушивался не без тайного удовольствия, привел к вполне ощутимым результатам; главное, что молодому скитальцу разрешено было поселиться в комнате, которую в свое время занимал лакей Джон. Шелтон был искренне восхищен тем, как Ферран держал себя во время этой беседы. Он умел изумительно тонко сочетать почтительность с достоинством; изумительной была и затаенная улыбка на его губах.
- Знаете, Дик, он очень, очень мил, - сказала миссис Деннант как раз в ту минуту, когда Шелтон собирался повторить ей, что он почти не знает Феррана. - Я немедленно пошлю записку миссис Робинсон. Они довольно простые люди, эти Робинсоны. Я думаю, они возьмут любого человека с моей рекомендацией.
- Конечно, возьмут. Вот почему, по-моему, вам следовало бы знать... начал было Шелтон.
Но блестящие заячьи глаза миссис Деннат были устремлены куда-то вдаль. Обернувшись, Шелтон увидел розу в высокой вазе на высокой тонконогой жардиньерке. Залитая ярким солнцем, она, казалось, кивала им. Миссис Деннант бросилась к фотоаппарату и уткнулась в него носом.
- Вот сейчас свет просто идеальный, - послышался из-под черного покрывала ее приглушенный голос. - Я уверена, что жизнь среди порядочных людей окажет на него поистине чудодейственное влияние. Он понимает, конечно, что кушать он будет отдельно.
Теперь, когда его усилия увенчались успехом и подопечный его получил место, где требовалось оправдать доверие, Шелтону оставалось лишь надеяться, что все сойдет благополучно; он инстинктивно чувствовал, что Ферран хоть и бродяга, но слишком уважает себя, чтобы отплатить за все черной неблагодарностью.
В самом деле, как и предвидела миссис Деннант, которая отнюдь не лишена была здравого смысла, все устроилось превосходно. Ферран приступил к исполнению своих обязанностей по. обучению маленьких Робинсонов французскому языку. А в Холм-Оксе он безвыходно сидел в своей комнате, которую день и ночь прокуривал табаком, и только в полдень появлялся либо в саду, либо, если шел дождь, в кабинете, где давал уроки французского языка юному Тоддлсу. Вскоре он стал завтракать вместе с хозяевами; произошло это отчасти по ошибке Тоддлса, который, видимо, считал такое положение вещей вполне естественным, а отчасти благодаря Джону Ноблу, приятелю Шелтона, который приехал погостить в Холм-Окс и обнаружил, что Ферран невероятно интересный человек, - впрочем, он всюду обнаруживал каких-нибудь невероятно интересных людей. Поминутно отбрасывая волосы со лба, он рассуждал о Ферране своим ровным, унылым голосом, с воодушевлением, которого как будто сам немного стеснялся, словно говоря: "Я, конечно, знаю, что все это очень странно, но, право же, он такой невероятно интересный человек!" Нужно сказать, что Джон Нобл был политическим деятелем и принадлежал к одной из тех двух своеобразных партий, члены которых всегда чем-то очень заняты, необычайно серьезны, неподкупно честны и вдобавок органически враждебны чему бы то ни было своеобразному, ибо боятся преступить границы "практической политики". Поэтому Нобл, несомненно, внушал доверие; он интересовался только тем, что могло принести ему прямую выгоду, обладал удивительной порядочностью и слабо развитым воображением. С Ферраном он беседовал на самые разнообразные темы, - как то раз Шелтон услышал, что они спорят об анархизме.
- Ни один англичанин не одобряет убийства, - говорил Нобл мрачным голосом, который так не вязался с его задорной манерой держать свою красивую голову, - но в главном анархисты абсолютно правы. Рано или поздно наступит такое время, когда собственность будет поровну поделена между всеми. Я симпатизирую анархистам, но не их методам.
- Простите, - перебил его Ферран, - а вы знаете хоть одного анархиста?
- Нет, - ответил Нобл, - конечно, нет!
- Вы говорите, что симпатизируете им, но как только дело дойдет до действий...
- Ну и что же?
- О мосье, анархисты действуют не только рассуждениями.
Шелтон почувствовал, что Феррану хотелось добавить: "А и сердцем, легкими, печенкой". Он стал вдумываться в то, что хотел сказать Ферран, и ему показалось, что вместе с дымом тот выдохнул слова: "Да что вы знаете о нас, отверженных, вы, английский джентльмен с блестящим положением, насквозь пропитанный предрассудками своего класса! Если вы хотите понять нас, вы тоже должны стать отверженным, - для нас ведь это не игрушки".
Разговор этот происходил на лужайке, после того как Ферран кончил свой урок с Тоддлсом. Шелтон оставил Джона Нобла упрямо доказывать молодому иностранцу, что у него, Джона Нобла, много общего с анархистами, и направился к дому, но из-под развесистого каменного дуба раздался голос, окликнувший его по имени. Там, на траве, с трубкой в зубах, сидел по-турецки человек, который прибыл накануне вечером и сразу поразил Шелтона своей дружелюбной молчаливостью. Звали его Уиддон, он только что вернулся из Центральной Африки; это был загорелый мужчина, крепкий, худощавый, с тяжелым подбородком и спокойными, добрыми глазками.
- Простите, мистер Шелтон, - начал он, - не могли бы вы сказать мне, сколько нужно давать прислуге на чай; за десять лет отсутствия я перезабыл все эти тонкости.
Шелтон сел рядом и, бессознательно подражая позе Уиддона, тоже скрестил ноги, что оказалось очень неудобным.
- Я слушал, как этот мальчуган занимался французским, - сказал новый знакомый Шелтона. - Я совсем забыл этот язык. Чувствуешь себя страшным тупицей, когда не знаешь ни одного языка.
- А разве вы не говорите по-арабски? - спросил Шелтон.
- Да, я знаю арабский и еще два-три туземных диалекта, но они не в счет. Какое любопытное лицо у этого учителя!
- Вы находите? - с интересом спросил Шелтон. - У него была любопытная жизнь.
Путешественник оперся о траву ладонями и с улыбкой посмотрел на Шелтона.
- Я назвал бы его непоседой, - сказал он. - Даже в Центральной Африке мне доводилось встречать белых, во многом похожих на него.
- Вы поставили правильный диагноз, - сказал Шелтон.
- Мне всегда жаль таких людей. Обычно в них бывает немало хорошего. Но они сами себе враги. Плохо, когда человек не делает ничего такого, чем он мог бы гордиться.
На лице его появилось выражение жалости.
- Вот именно! Я много раз пытался выразить это словами, но не мог, сказал Шелтон. - Скажите, это неизлечимо?
- Думаю, что да.
- А можете вы объяснить, почему?
Уиддон задумался.
- Мне кажется, это происходит потому, что у таких людей слишком развита способность критически смотреть на мир. Нельзя научить человека гордиться своей работой, - это чувство врожденное.
И, скрестив руки на груди, Уиддон глубоко вздохнул. Он сидел в тени под густой листвой, глядя на освещенный солнцем сад - типичный англичанин, из тех, что сохраняют бодрость духа, а тело изнуряют тяжелым трудом где-нибудь на краю света.
- Вы представить себе не можете, как хорошо быть дома! - сказал он, широко улыбаясь. - Только когда живешь вдали от родины, начинаешь по-настоящему любить ее.
Впоследствии Шелтон часто вспоминал характеристику, которую Уиддон дал бродяге, - снова и снова он сталкивался со способностью Феррана подвергать все тонкой и острой критике, за которую его главным образом и считали "невероятно интересным" хотя порою и малоприятным человеком.
В доме гостил школьный приятель Шелтона со своей женой; эта пара могла служить примером идеального супружества. Они всегда были такие спокойные и веселые, что невозможно было представить себе их ссорящимися. Шелтон, чья спальня примыкала к их комнате, слышал, как они разговаривали по утрам тем же тоном, что и за завтраком, и смеялись точно таким же смехом. По-видимому, они были вполне удовлетворены своей жизнью; общество поставляло им убеждения точно так же, как универсальные магазины поставляли все необходимое для жизни. Их в меру красивые и в меру добрые лица, выражение которых быстро и безотказно изменялось в соответствии с любыми обстоятельствами, стали так раздражать Шелтона, что, оказавшись с ними в одной комнате, он старался уткнуться в книгу, лишь бы не смотреть на них. А ведь это были добрые люди то есть в меру добрые - и вели себя в доме тихо, кроме тех случаев, когда смеялись, что бывало с ними довольно часто, и притом по таким поводам, которые у Шелтона вызывали желание выть, как воет собака, заслышав музыку.
- Мистер Шелтон, - сказал как-то Ферран, - я вообще не сторонник брака: у меня самого, как вы понимаете, не было возможности жениться, но, глядя на некоторых людей, живущих здесь, я тем более очень и очень подумал бы, прежде чем совершить этот шаг. Они производят впечатление идеальной молодой пары никогда не ссорятся, всегда хорошо себя чувствуют, живут со всеми в согласии, ходят в церковь, рожают детей... но скажите, есть ли в их жизни хоть какая-то красота? - Он поморщился. - Их совместная жизнь кажется мне настолько уродливой, что, глядя на них, я начинаю задыхаться. По-моему, уж лучше бы они дурно обращались друг с другом, по крайней мере видно было бы, что в них есть хоть что-то живое. Если это называется браком, то Dieu m'en garde!
Но Шелтон, глубоко задумавшись, молчал.
Слова Джона Нобла: "Он, право же, невероятно интересный человек" - все сильнее раздражали его: они, казалось, объясняли отношение Деннантов к этому пришельцу, оказавшемуся у них в доме. Хозяева относились к нему с некоторой осторожностью, как к экспонату с выставки, на котором повешена дощечка: "Руками не трогать!" Впрочем, чувство собственного достоинства возрождалось у Феррана довольно быстро. Хотя при взгляде на него по-прежнему казалось, что он вырос из платья, которое подарил ему Шелтон, хотя лицо его было все таким же загорелым, а на губах все так же то появлялась вдруг, то исчезала циничная усмешка, Ферран делал честь своим покровителям. Он поборол в себе ужас перед бритвой и очень неплохо выглядел в летнем костюме Шелтона. В конце концов прошло всего восемь лет с тех пор, как он перестал вращаться среди пристойных людей; к тому же половину этого срока он работал официантом. И, однако, Шелтон желал, чтобы он провалился ко всем чертям. Не манеры его раздражали Шелтона: он с живейшим интересом наблюдал за тем, как тонко этот оборванец умел согласовать свое поведение с поведением хозяев дома, не переставая держаться обособленно и критически относиться ко всему, - а то, что эта обособленность и критическое отношение к жизни заставляли самого Шелтона анализировать среду, в которой он родился и собирался строить свою семейную жизнь. Это была мучительная работа мысли, и, чтобы выяснить, когда она началась, Шелтону пришлось бы вернуться к своей встрече с Ферраном на пути из Дувра.
Гостеприимство, которое Деннанты оказывали такой странной птице, как Ферран, несомненно, было вызвано их добротой; признав это, Шелтон стал анализировать природу этой доброты. Для него самого, для людей его класса это чувство было роскошью, не требующей жертв, но вызывающей приятное ощущение, словно массаж ног. "Все тут добрые, - думал Шелтон. - Вопрос в том, скрывается ли под этой добротой хоть какое-то понимание горя, подлинное сочувствие?" Эта проблема дала ему немалую пищу для размышлений.
Быстрое приспособление Феррана к чуждой ему среде, о котором нередко говорила миссис Деннант, указывало, по мнению Шелтона, лишь на желание как можно лучше использовать свое неожиданное пребывание на этих тучных пастбищах. Шелтон подумал, что на месте Феррана он и сам поступал бы точно так же. Он понимал, что молодой иностранец расшаркивается перед собственностью, и куда больше уважал в нем идущую от сердца язвительную усмешку.
Очень скоро в общем настроении произошла неизбежная перемена; Шелтон все острее ощущал какое-то необъяснимое беспокойство, которым, казалось, был насыщен самый воздух.
- И странного же субъекта вы откопали, Шелтон, - сказал ему раз мистер Деннант, когда они играли в крокет. - Боюсь, из него никогда не выйдет толку.
- В определенном смысле, думаю, что нет, - согласился Шелтон.
- Вы все знаете о нем? Держу пари на шесть пенсов... - Мистер Деннант сделал паузу, чтобы не промахнуться молотком по шару, - что он сидел в тюрьме.
- В тюрьме? - вскричал Шелтон.
- По-моему, - продолжал мистер Деннант, сгибая колени, чтобы лучше нацелиться для нового удара, - вам следовало бы навести справки... Эх, промахнулся! До чего же нелепые ворота!.. Всему должен быть предел.
- Я никогда не мог установить, где он, этот предел, - ответил Шелтон настороженно и смущенно. - Но я понял: я намекну ему, чтобы он уехал.
- Не обижайтесь, дорогой мой Шелтон, - начал мистер Деннант, следуя за своим вторым шаром, который Шелтон отогнал на дальний конец площадки, - и, пожалуйста, ни на что ему не намекайте. Он меня очень интересует - такой умный, спокойный молодой человек.
Наблюдая за поведением мистера Деннанта в присутствии молодого бродяги, Шелтон пришел к выводу, что хозяин дома говорит не то, что думает. За привычно шутливым тоном и насмешливой маской на бледном лице ясно чувствовалось, как хорошо понимает мировой судья Алджернон К. Деннант, привыкший насмехаться над другими, догадывается, что на сей раз насмехаются над ним. Естественно, он пытался уяснить себе, как это могло случиться. Какой-то бродяга, да к тому же иностранец, заставил английского мирового судью обращать внимание на свою особу, - одно это уже делало немалую честь Феррану. Ферран мог не сказать ни слова за весь обед и все же произвести определенное впечатление. Он - предмет их забот, воспитания и покровительства - внушал им страх. Сомнений не было: они боялись не Феррана, а чего-то непонятного в нем, - они боялись острых умозаключений, которые рождались в извилинах мозга, скрытого под этими прямыми, влажными на вид волосами, боялись непонятной улыбки, которая кривила резко очерченные губы под тонким длинным носом.
Но для Шелтона в этой истории с Ферраном, как и во всем остальном, имела значение только Антония. Сначала, стараясь показать, что она верит своему жениху, Антония, казалось, готова была без конца ублажать его подопечного, словно и она от души стремилась наставить его на путь истинный; но, следя за тем, каким взглядом она смотрела на Феррана, Шелтон всякий раз вспоминал слова, сказанные ею на другой день после его приезда в Холм-Окс: "Я думаю, на самом деле он хороший - по-моему, все то, о чем он вам рассказывал, было лишь..."
Во взгляде ее по-прежнему сквозило любопытство, и она никогда не забывала о том, что Ферран голодал четыре дня, - это событие казалось ей необычайно красочным и вызывало куда больше сочувствия и интереса, нежели сам человек, с которым так странно столкнула ее судьба. Она наблюдала за Ферраном, а Шелтон наблюдал за ней. Если бы ему сказали, что он за ней наблюдает, он с полной искренностью стал бы отрицать это, но он не мог поступить иначе, ибо хотел понять, как же воспринимает Антония этого их гостя, который олицетворял собою мятежную сторону жизни, все, чего не было в ней самой.
- Дик, - сказала ему однажды Антония, - почему вы никогда не говорите со мной о мосье Ферране?
- А вы хотите поговорить о нем?
- Вам не кажется, что он изменился к лучшему?
- Он пополнел.
Лицо Антонии стало серьезным.
- Нет, в самом деле.
- Не знаю, - сказал Шелтон. - Мне трудно судить о нем.
Антония отвернулась, и что-то в ее движении встревожило Шелтона.
- Ведь он был когда-то почти джентльменом, - сказала она. - Почему же он не может снова стать им?
Антония сидела на низкой стене, отделявшей огород от сада; позади нее росло сливовое дерево, и золотистые плоды его обрамляли ее головку. Густая листва каменного дуба заслоняла солнце, но узкий сноп лучей, пробившись между листьями, освещал ветви сливы над головой Антовии, венчая ее сияющей короной. В этих золотых лучах ее одежда, темные листья, красные кирпичи стены, золотистые сливы - все сливалось в одно язычески яркое пятно. А лицо Антонии было в тени - целомудренное и спокойное, как тихий летний вечер. В смородиновых кустах еле слышно пела какая-то птичка, и казалось, что каждая веточка сливового дерева дышит, живет.
- Возможно, он вовсе и не хочет быть джентльменом, - сказал Шелтон.
Антония переменила позу.
- Но как он может не хотеть?
- Возможно, он иначе смотрит на жизнь.
Антония молчала.
- Я не знала, что можно по-разному смотреть на жизнь, - проговорила она наконец.
- Вы не найдете и двух людей с одинаковыми взглядами, - холодно ответил Шелтон.
Солнечный луч погас, и дерево померкло. Очертания его стали жестче, резче; теперь это было уже не красочное пятно, пестрое и бесстрастное, как восточная богиня, а обычное северное дерево, сквозь листву которого пробивался серый вечерний свет.
- Я совсем не понимаю вас, - сказала Антония. - Все люди хотят быть хорошими.
- И хотят жить спокойно? - мягко подсказал Шелтон.
Антония удивленно посмотрела на него.
- Предположим... - сказал Шелтон. - Я точно ничего не знаю, но предположим, что Ферран больше всего хочет, чтобы его поступки отличались от поступков других людей. Скажем, если бы вы предложили ему рекомендацию и много денег, поставив условием, чтобы он жил так, как все, вы думаете, он согласился бы?
- А почему же нет?
- Почему кошки не собаки, а язычники не христиане?
Антония соскользнула со стены.
- Вы, видимо, считаете, что не стоит и пытаться переделать его, сказала она и, повернувшись, пошла прочь.
Шелтон хотел было пойти за ней, но вдруг остановился, глядя вслед ее медленно удаляющейся фигуре с узкими бедрами и заложенными за спину руками; голова ее отчетливо выделялась на фоне зелени, поверх ограды. Она задержалась у поворота, оглянулась и, нетерпеливо махнув рукой, исчезла.
Антония ускользала от него!
Взгляни он на себя со стороны, и ему стало бы ясно, что это он уходит от нее, а она неподвижно стоит на месте, словно человек на берегу, который следит за течением потока ясными, широко раскрытыми, злыми глазами.
ГЛАВА XXVIII
НА РЕКЕ
Однажды, в конце августа, Шелтон предложил Антонии покататься по реке по реке, которая, словно тихая музыка, баюкает землю, которая среди камыша и тополей катит мимо лесистых берегов свои воды, где под солнцем, и под луной, и под тяжелыми, сумрачными облаками белеют, словно крылья лебедей, серебристые паруса, где не смолкают голоса кукушек и ветра, где воркуют голуби и журчат ручейки у запруды; где среди всплесков воды, рассекаемой обнаженным телом, среди колеблющихся листьев водяных лилий, среди сказочных чудищ-коряг и призрачного переплетения древесных корней воскресает Пан.
Плес, который выбрал для своей прогулки Шелтон, никогда не служил местом пикников, где хлопают пробки от шампанского и раздаются взрывы смеха, - это было место дикое, почти не подвергавшееся столь облагораживающему влиянию человека. Шелтон греб молча, погрузившись в свои мысли и не отрывая взгляда от Антонии. В ней чувствовалась необычная истома: под глазами легли тени, словно она не спала мочь; румянец на щеках чуть побледнел, а платье, казалось, было соткано из золота. Она попросила Шелтона направить лодку в камыши и, наклонившись, сорвала две круглые лилии, которые, словно корабли, покачивались на лениво текущей воде.
- Давайте свернем куда-нибудь в тень, - сказала она. - Здесь слишком жарко.
Поля полотняной шляпы закрывали ей лицо, но головка девушки безвольно поникла, словно цветок, припекаемый полуденным солнцем.
Шелтон увидел, что жара в самом деле утомила ее, подобно тому как слишком жаркий день лишает северное растение его льдистой свежести. Он опустил весла, и по воде пошли круги, которые расплывались все шире я шире, пока не достигли берега.
Он направил лодку в заводь и, приподнявшись, ухватился за ветви нависшего над водою дерева. Ялик остановился, недовольно покачиваясь, словно живое существо.
- Я бы ни за что не согласилась жить в Лондоне, - внезапно сказала Антония. - Эти ужасные трущобы! Как жаль, что на свете есть такие места. Но не стоит думать об этом.
- Нет, - медленно ответил Шелтон, - я тоже считаю, что не стоит.
- В дальнем конце Кросс-Итона есть совсем плохие дома. Как-то раз я была там с мисс Трукот. Эти люди ничего не хотят сами для себя делать. А людям, которые ничего не хотят для себя делать, и помогать не хочется.
Упершись локтями в колени и положив подбородок на руки, Антония смотрела на Шелтона. Над ними навис шатер из мягкой густой листвы, а внизу в воде колыхались темно-зеленые отражения. Ветви плакучей ивы качались над лодкой, лаская плечи и руки Антонии, но не задевая ее лица и волос.
- Право же, им помогать не хочется, - снова сказала она.
Наступило молчание. Антония, казалось, глубоко задумалась.
- Что пользы сомневаться? - внезапно сказала она. - Сомнениями делу не поможешь. Главное - одерживать победы.
- Победы? - переспросил Шелтон. - Я предпочел бы понимать, а не побеждать.
Он встал и, ухватившись за ветку, подтянул лодку ближе к берегу.
- Как вы можете относиться ко всему безразлично, Дик? Вы прямо как Ферран!
- Разве вы такого плохого мнения о нем? - спросил Шелтон.
Он чувствовал, что ему вот-вот откроется нечто интересное.
Антония глубже уткнулась подбородком в ладони.
- Сперва он мне нравился, - сказала она. - Но я представляла его себе совсем другим. Я не думала, что он в самом деле...
- В самом деле - что?
Антония не отвечала.
- Право, не знаю, - сказала она наконец. - Мне трудно это объяснить. Я думала...
Шелтон продолжал стоять, держась за ветку; лодка, покачиваясь, колебала воду, испещряя легкой рябью ее гладь.
- Что же вы думали? - спросил он.
Взгляни Шелтон на нее, он увидел бы, что ее лицо стало еще более юным и каким-то по-детски застенчивым. И детским, нежным голоском она отчетливо сказала:
- Знаете, Дик, я в самом деле считаю, что мы должны постараться его исправить! Я знаю, что сама далеко не все для этого делаю. Но сколько ни думай, ничего не придумаешь: все так запутано, что просто не за что ухватиться. А я ненавижу чувство неуверенности. Ведь дело вовсе не в том, что не знаешь, как следует поступать. Иногда я думаю, думаю, и все напрасно, только зря время теряю, и под конец появляется такое ощущение, словно все, что ни делаешь, плохо.
Шелтон нахмурился.
- Хорошо лишь то, что может выдержать любую проверку, - сказал он и, отпустив ветку, сел на свое место.
Ничем не сдерживаемую лодку стало относить от берега.
- Но что вы хотели сказать о Ферране?
- Вчера я долго не спала и все думала, чем он вам так нравится. В нем столько озлобленности, при нем я чувствую себя совсем несчастной. Он никогда и ничем не бывает доволен. И он презирает... - лицо ее стало жестким и холодным, - вернее, ненавидит всех нас.
- И я бы ненавидел, будь я на его месте, - сказал Шелтон.
Лодка медленно плыла по течению, и солнечные блики скользили по их лицам. Антония снова заговорила:
- Вот смотришь на него, и кажется, что его интересуют только мрачные стороны жизни и, как видно, это... это... доставляет ему большое удовольствие. Я думала... я думала сначала, - запинаясь, продолжала она, что мы сумеем оказать на него хорошее влияние.
- Хорошее влияние? Ха-ха-ха!
Вспугнутая его возгласом водяная крыса бросилась в воду и поплыла изо всех сил против течения; Шелтон понял, что совершил роковую ошибку, он внезапно раскрыл Антонии тайну, в которой до сих пор не признавался даже себе самому: что они смотрят на мир разными глазами, что ее отношение к жизни совсем иное, чему него, и что так будет всегда. Он быстро подавил смех. Антония опустила глаза; лицо ее вновь стало томным, но грудь бурно вздымалась. Шелтон следил за ней, отчаянно стараясь придумать какое-то оправдание роковому смеху, но не мог придумать ничего. Приоткрылась завеса, и правда вырвалась наружу. Шелтон медленно греб вдоль берега, не нарушая глубокого молчания реки.
Ветер стих, кругом была тишина, даже не плескалась рыба, и птицы: молчали, - только далеко в небе звенели жаворонка да одинокая горлинка ворковала в соседнем лесу.
Скоро они сошли на берег.
Возвращаясь в шарабане домой, они вдруг увидели за поворотом дороги Феррана в его вечном пенсне; держа в руке папиросу, он разговаривал с каким-то бродягой, который сидел на корточках на берегу. Молодой иностранец, узнав их, тотчас снял шляпу.
- А вот и он, - сказал Шелтон, отвечая на приветствие.
Антония тоже поклонилась.
- О, как бы я хотела, чтобы он уехал! - воскликнула она, когда Ферран уже не мог их слышать. - Я престо видеть его не могу: кажется, будто заглядываешь в пропасть.
ГЛАВА XXIX
ОТЛЕТ
В тот вечер Шелтон поднялся к себе в комнату и, готовясь к выполнению неприятной обязанности, набил трубку. Он решил намекнуть Феррану, что ему следует уехать. Он еще обдумывал, как поступить: написать ли Феррану, или самому пойти к нему, - когда раздался стук в дверь и тот появился на пороге.
- Мне было бы очень жаль, если б вы сочли меня неблагодарным, - начал он, первым нарушая неловкое молчание, - но здесь я не вижу для себя никакого будущего. Лучше мне уехать. Меня не может удовлетворить перспектива всю жизнь преподавать иностранные языки - ce n'est guere dans mon caractere.
Услышав из уст Феррана то самое, что он хотел и не решался сказать, Шелтон возмутился.
- А на что лучшее вы можете рассчитывать? - спросил он, стараясь не встречаться взглядом с Ферраном.
- Благодаря вашей доброте я стал теперь на ноги, - ответил тот, - и считаю, что должен приложить все усилия, чтобы улучшить свое общественное положение.
- Я бы на вашем месте сначала как следует подумал, - сказал Шелтон.
- Я и подумал, и мне кажется, что я понапрасну трачу здесь время. Для человека, у которого есть хоть капля мужества, преподавание языков не занятие, а я при всех своих недостатках все же не потерял мужества.
Шелтон даже забыл раскурить трубку, так тронула его уверенность молодого человека в своих силах, - уверенность вполне искренняя, хотя Шелтон чувствовал, что не она побуждает Феррана уехать отсюда. "Надоело ему все это, - подумал Шелтон. - Вот в чем дело. Ему надоело жить на одном месте". И инстинктивно чувствуя, что нет такой силы, которая могла бы удержать Феррана, Шелтон с удвоенной энергией стал уговаривать его остаться.
- По-моему, - говорил Шелтон, - вам следовало бы пожить здесь и подкопить немного денег, прежде чем отправляться неизвестно куда.
- Я не умею копить, - сказал Ферран, - но благодаря вам и вашим милым знакомым у меня есть деньги, чтобы продержаться первое время. Я переписываюсь сейчас с одним приятелем, и для меня крайне важно попасть в Париж до осени, когда все начнут возвращаться туда. Быть может, мне удастся получить место в одной из западноафриканских компаний. Люди наживают там целые состояния - если остаются в живых, - а я, как вам известно, не слишком дорожу жизнью.
- А вы знаете пословицу, что синица в руках лучше журавля в небе? спросил Шелтон.
- Эта пословица, как, впрочем, и все остальные, справедлива только наполовину, - возразил Ферран. - Весь вопрос в темпераменте. Не в моем характере возиться с синицей, когда я вижу журавля и только от меня зависит его поймать. Voyager, apprendre, c'est plus fort que moi! - Глаза его чуть сощурились, на губах появилась насмешливая улыбка; помолчав немного, он продолжал: - К тому же, mon cher monsieur, лучше будет, если я уеду. Я никогда не создавал себе иллюзий и сейчас отлично вижу, что мое присутствие лишь с трудом терпят в этом доме.
- Откуда вы это взяли? - спросил Шелтон, чувствуя, что наступил решающий момент.
- Видите ли, дорогой мой сэр, не каждый в этом мире так хорошо все понимает, как вы, и не все, как вы, свободны от предрассудков; и хотя ваши друзья были необычайно добры ко мне, положение мое здесь ложное: я стесняю их; и в этом нет ничего странного, если вспомнить, чем я был до сих пор и что им известна моя история.
- Но только не от меня, - поспешил вставить Шелтон, - потому что я и сам ее не знаю.
- Они чувствуют, что я не их поля ягода, и одного этого уже вполне достаточно, - сказал бродяга. - Они не могут измениться, но и я тоже не могу. Мне никогда не улыбалась роль незваного гостя.
Шелтон отвернулся к окну и стал всматриваться в темноту сада; он никогда не сможет до конца понять этого человека, такого деликатного и вместе с тем такого циничного; и ему пришло в голову - не подавил ли в себе Ферран желание сказать: "Ведь и вы вздохнете свободно, когда я уеду отсюда"!
- Что ж, - сказал наконец Шелтон. - Раз решили ехать, - значит, решили, делать нечего. Когда же вы отправляетесь в путь?
- Я договорился с одним человеком, чтобы он отнес мои вещи к утреннему поезду. Мне кажется, что лучше не прощаться. Вместо этого я написал письмо вот оно. Я не запечатал его, чтобы вы могли прочесть, если захотите.
- Значит, я вас больше не увижу? - спросил Шелтон. Ему стало легко, и грустно, и жаль расставаться с Ферраном.
Ферран украдкой вытер руку и протянул ее Шелтону.
- Я всегда буду помнить, что вы для меня сделали, - сказал он.
- Смотрите, не забывайте писать, - сказал Шелтон.
- Да, да... - Лицо Феррана как-то странно передернулось. - Вы не знаете, как важно иметь человека, которому можно писать: это придает мужества. Надеюсь, наша переписка не скоро оборвется.
"Еще бы ты не надеялся", - угрюмо подумал Шелтон.
- И я прошу вас помнить, что я никогда и ни о чем вас не просил, сказал Ферран. - Бесконечно вам благодарен. Прощайте!
Он еще раз стиснул влажной рукой руку своего покровителя и вышел; Шелтон почувствовал, что к горлу его подкатил комок. "И я прошу вас помнить, что я никогда и ни о чем вас не просил..." Слова эти звучали немного странно, и Шелтон стал припоминать все подробности их необычайного знакомства. В самом деле, за все это время молодой человек, в сущности, ни разу ни о чем не просил его. Шелтон сел на кровать и стал читать письмо. Оно было написано по-французски:
"Сударыня (писал Ферран), мне будет невыносимо тяжело, если Вы сочтете, что я отплатил черной неблагодарностью за всю Вашу доброту. К несчастью, в жизни моей произошел критический перелом, и я вынужден покинуть Ваш гостеприимный кров. В жизни любого из нас, как Вам известно, бывают минуты, когда человек не властен управлять своими поступками. Я знаю, Вы не взыщете с меня за то, что я не вдаюсь в подробности и не поясняю, что именно причиняет мне такое огорчение и, самое главное, дает Вам повод обвинить меня в неблагодарности, которая, поверьте, сударыня, отнюдь мне не свойственна. Я прекрасно понимаю, что поступаю невежливо, покидая Ваш дом, даже не повидавшись с Вами и не выразив лично мою глубокую признательность, но, вспомнив, как трудно мне подчиниться обстоятельствам и расстаться со всем, что так украшает домашний очаг, Вы простите мою слабость... Те, кто подобно мне, шагает по жизни с открытыми глазами, знают, что люди, наделенные богатством, имеют право смотреть сверху вниз на других людей, которые ни по деньгам, ни по воспитанию не могут занимать равное с ними положение. Я далек от того, чтобы оспаривать это естественное и благое право, ибо, если бы между людьми не было никакой разницы, если бы не было высших и низших и на свете не существовало бы совершенно особой расы - людей благородного происхождения и благородного воспитания, остальные люди не знали бы какому примеру должно следовать в жизни, у них не было бы якоря, который они могли бы бросить в глубины безбрежного моря радостей и невзгод, где все мы носимся по воле волн. Вот потому-то, сударыня, я и почитаю за особое счастье, что в этом горестном странствии, именуемом жизнью, на мою долю выпало несколько минут отдыха под древом благоденствия. Иметь возможность хотя бы час посидеть под этим древом и видеть, как мимо бредут скитальцы в лохмотьях и с израненными ногами, скитальцы, которые, несмотря ни на что, сударыня, сохранили в сердце любовь к жизни, противозаконную любовь, опьяняющую, словно воздух пустыни, - если верить путешественникам, - иметь возможность просидеть так хотя бы час и с улыбкой следить глазами за бесконечной вереницей этих скитальцев, хромых и убогих, обремененных тяжким грузом заслуженных бедствий, - вы не можете даже представить себе, сударыня, какое это было для меня утешение. Что бы там ни говорили, а очень приятно видеть страдания других, когда сам благоденствуешь: это так согревает душу.
Я пишу эти строки и вспоминаю, что сам когда-то имел возможность жить в завидном благополучии, и, как Вы можете предположить, сударыня, сейчас я проклинаю себя за то, что у меня хватило храбрости преступить границы этого чудесного, безмятежного состояния. И все же случалось, что я спрашивал себя: "Действительно ли мы чем-то отличаемся от людей имущих, - мы, вольные полевые пташки, с особенным взглядом на жизнь, нерожденным нашими страданиями и необходимостью вечно заботиться о хлебе насущном; мы, кто знает, что человеческое сердце не всегда руководствуется только расчетом или правилами прописной морали, - действительно ли мы чем-то отличаемся от них?" Со стыдом признаюсь, что я задавал себе этот еретический вопрос. Но сейчас, после четырех недель, которые я имел счастье провести под Вашим кровом, я вижу, как глубоко ошибался, когда терзал себя такими сомнениями. Для меня большое счастье, что я сумел раз и навсегда решить эту проблему, ибо не в моем характере жить с закрытыми глазами и не иметь определенных суждений или судить неправильно - о столь важных психологических вопросах. Да, сударыня, продолжайте пребывать в счастливой уверенности, что разница эта существует, и она огромна, и что я отныне буду неукоснительно с нею считаться. Ибо, поверьте, сударыня, для высшего общества будет великим бедствием, если люди Вашего круга начнут понимать оборотную сторону жизни бескрайнюю, как равнина, и горькую, как вода в море, черную, ясак обуглившийся труп, b все же более свободную, чем птица, взмывающая ввысь, ту жизнь, которая, по справедливости, пока недоступна их пониманию. Да, сударыня, поверьте, это страшнейшая в мире опасность, которой должны как огня избегать все те, кто входит в Ваш самый высокопоставленный, самый уважаемый круг, именуемый "высшим обществом".
Из всего сказанного Вы поймете, как трудно мне пускаться в путь. Я навсегда сохраню к Вам! самые лучшие чувства. С глубоким почтением к Вам и Вашему милому семейству и искренней, хотя и неумело выраженной благодарностью
остаюсь, сударыня,
преданный Вам Луи Ферран".
Первым побуждением Шелтона было разорвать письмо, но, подумав, он решил, что не имеет права это сделать. Вспомнив к тому же, что миссис Деннант знает французский язык лишь очень поверхностно, он почувствовал уверенность, что ей никогда не понять тонких намеков молодого иностранца. Он вложил письмо в конверт и лег спать, все еще чувствуя на себе взгляд Феррана.
И тем не менее Шелтону было очень не по себе, когда, отослав рано утром письмо с лакеем, он спустился вниз к завтраку. Миссис Деннант сидела за австрийским кофейником, наполненным французским кофе; опустив четыре яйца в немецкую кастрюльку, она повернулась к Шелтону, приветствуя его ласковой улыбкой.
- Доброе утро, Дик. Хотите яйцо? - спросила она, беря пятое яйцо с тарелки.
- Нет, благодарю вас, - ответил Шелтон и, сделав общий поклон, сел.
Он немного запоздал; за столом шел оживленный разговор.
- Дорогая моя, у тебя нет никаких шансов выиграть, - говорил мистер Деннант своей младшей дочери, - Ну ни малейших!
- Какие глупости, папа! Вы же отлично знаете, что мы вас наголову разобьем.
- В таком, случае я, пожалуй, съем лепешку, пока не поздно. Шелтон, передайте мне лепешки!
Но при этом мистер Деннант упорно не смотрел на него.
Антония тоже избегала встречаться с ним глазами. Она беседовала с каким-то ученым знатоком искусств о призраках и, казалось, была в наилучшем расположении духа. Шелтон встал и, подойдя к буфету, положил себе кусок куропатки.
- Кто этот молодой человек, которого я видел вчера на лужайке? услышал он вопрос знатока искусств. - У него... М-м... на редкость интеллигентная физиономия.
Его собственная интеллигентная физиономия, чуть приподнятая кверху, чтобы легче было смотреть сквозь висящее на носу пенсне, выражала полное одобрение. "Удивительно, как это всюду встречаешь интеллигентных людей", казалось, говорила она.
Миссис Деннант застыла со сливочником в руке; Шелтон впился внимательным взглядом в ее лицо: в нем, как всегда, было что-то заячье и вместе с тем что-то высокомерное. К счастью, она ничего не заподозрила! Шелтон почувствовал странное разочарование.
- Это мосье Ферран: он обучал Тоддлса французскому. Добсон, подайте мне чашку профессора.
- Надеюсь, я еще увижу его? - проворковал знаток искусств. - Он очень интересно говорил 6 молодых немецких рабочих. Оказывается, они кочуют с места на место, чтобы выучиться ремеслу. А кто он по национальности, смею спросить?
Мистер Деннант, к которому он обратился с этим вопросом, поднял брови и сказал:
- Спросите об этом Шелтона.
- Фламандец.
- Очень интересный народ. Надеюсь, я еще увижу его.
- Нет, не увидите, - внезапно заявила Тея. - Он уехал.
Шелтон понял, что только благовоспитанность помешала им всем добавить: "И слава богу!"
- Уехал? Неужели? Вот уж...
- Да, весьма неожиданно, - сказал мистер Деннант.
- А знаешь, Алджи, - зажурчала миссис Деннант, - это письмо, которое он оставил, совершенно очаровательно. Бедный молодой человек, должно быть, потратил на него не меньше часа.
- Мама! - воскликнула Антония.
А Шелтон почувствовал, как кровь прилила к его щекам. Он внезапно вспомнил, что Антония знает французский гораздо лучше матери.
- У него, по-видимому, была необыкновенная жизнь, - заметил профессор.
- Да, - эхом отозвался мистер Деннант, - у него была необыкновенная жизнь. Если хотите знать подробности, спросите нашего друга Шелтона; это очень романтично. А тем временем, милейший, не выпьете ли еще чашечку?
Профессор, человек рассеянный, но не лишенный коварства, попробовал продолжить разговор. Повернув в сторону Шелтона свои укрытые за стеклами глаза, он промурлыкал:
- Ну-с, мистер Шелтон, слово, видимо, за вами.
- Мне нечего сказать, - проговорил Шелтон, не поднимая глаз.
- М-м... В таком, случае это скучно, - заметил профессор.
- А вот когда он бродил голодный по Парижу, - разве это не трогательная история, милый Дик?
- Шелтон взглянул на Антонию, - лицо ее было непроницаемо. "Будь оно проклято, ваше самодовольство!" - подумал он, глядя на ученого мужа.
- Нет ничего более увлекательного, чем голод, - сказал тот. Рассказывайте же, мистер Шелтон.
- Я не умею рассказывать, - отрезал Шелтон. - Никогда не умел.
В эту минуту Шелтона очень мало беспокоил Ферран, его присутствие или отсутствие, да и вся его история: он смотрел на Антонию, и на сердце у него становилось все тяжелее.
ГЛАВА XXX
ОТЩЕПЕНКА
Утро было пасмурное и душное; парило. Антония занималась музыкой, и в комнате, где сидел Шелтон, тщетно пытаясь увлечься книгой, слышно было, как девушка с яростью разыгрывает гаммы, отчего на душе у него становилось еще сумрачнее. Он не видел ее до второго завтрака, да и тогда она снова села рядом с профессором. Она была бледна и болтала со своим соседом, пожалуй, слишком оживленно; на Шелтона она по-прежнему не глядела. Он чувствовал себя очень несчастным. После завтрака большинство гостей разошлось, а остальные принялись судачить о соседях.
- Тут живут еще Фолиоты, - сказала миссис Деннант, - но к ним никто не ездит.
- Ах, Фолиоты! - протянул знаток искусств. - Фолиоты... это те самые... м-м... которые... да, конечно!
- Это, право, пренеприятно! Она так мило выглядит на лошади. Ко многим людям с худшим прошлым все же ездят гости, - продолжала миссис Деннант, затрагивая скользкую тему с той откровенной уверенностью, которую могут позволить себе известные люди при известных обстоятельствах, - но пригласить их к себе все равно невозможно - вдруг придут еще гости?
- Разумеется, - согласился с ней знаток искусств. - Я когда-то был знаком с Фолиотом. Ужасно жаль! Говорят, эта женщина была очень красива.
- О нет! - воскликнула миссис Деннант. - Я бы сказала, скорее интересна, чем красива.
Шелтон, немного знавший даму, о которой шла речь, заметил, что о ней говорят так, словно ее уже не существует. Он не глядел в сторону Антонии: хотя его немного смущало, что этот разговор возник в ее присутствии, он боялся убедиться, что она сидит и слушает со своим обычным, безмятежным выражением лица, точно Фолиоты не люди, а существа совсем иной породы.
На самом же деле в глазах ее притаилось любопытство, в еле заметной улыбке читался нетерпеливый вопрос, пальцы непроизвольно катали хлебные шарики. Вдруг она зевнула и, пробормотав извинение, поднялась из-за стола. Шелтон догнал ее у двери.
- Куда вы?
- Гулять.
- А мне можно с вами?
Она покачала головой.
- Я возьму с собой Тоддлса.
Шелтон открыл перед ней дверь и вернулся к столу.
- М-да, - говорил знаток искусств, потягивая херес, - боюсь, что для молодого Фолиота теперь все кончено.
- Как жаль! - вздохнула миссис Деннант, и на ее добром лице отразилось искреннее огорчение. - Ведь я знала его еще мальчиком. Конечно, он сделал большую ошибку, что привез ее сюда. Положение их тем более двусмысленно, что они даже не могут пожениться. Да, по-моему, он сделал большую ошибку.
- Неужели вы считаете, что это имеет какое-то значение? - спросил знаток искусств. - Даже если бы этот... как его... дал ей развод, я, право, знаете ли, не думаю, чтобы...
- Ну, что вы, конечно, это имеет значение! Очень многие со временем сочли бы возможным посмотреть на это сквозь пальцы. Но сейчас положение у них просто безнадежное, совершенно безнадежное. Да и окружающие чувствуют себя неловко, встречая их вместе. Тэлфорды и Баттерадки, например, - кстати, они обедают у нас сегодня, - живут рядом с ними.
- Вы когда-нибудь встречали ее раньше, до... м-м... до перемены в ее судьбе? - спросил знаток искусств; неожиданно он улыбнулся, обнажив зубы, и сразу стал похож на козла.
- Да, я видела ее однажды у Брэнксомов. Мне тогда она показалась очень милой.
- Бедняга! - сказал профессор. - Мне говорили, что он как раз собирался завести псовую охоту, когда это случилось.
- К тому же у него дивная охота. В свое время Алджи довольно часто охотился у него, а теперь, говорят, к нему ездит только его брат. Право, это так грустно! А вы знали его, Дик?
- Фолиота? - рассеянно переспросил Шелтон. - Нет, я с ним не знаком. Ее я встречал раз или два на скачках.
В окно он увидел Антонию - она стояла у крыльца, в алом берете, помахивая хлыстом. Шелтон поднялся с притворно равнодушным видом. В эту минуту к девушке вприпрыжку подбежал Тоддлс. Они взялись за руки и пошли куда-то. Антония видела Шелтона в окне, но даже не бросила ему дружеского взгляда, и Шелтон почувствовал себя еще более несчастным. Он вышел из дому и пошел по аллее. Над головой нависла сплошная серая пелена; вязы стояли, поникнув, одетые тяжелой темно-зеленой листвой; осина и та перестала шелестеть и дрожать, и даже грачи умолкли. Казалось, некая мрачная сила свинцовой тяжестью легла на грудь природы. Шелтон стал медленно прогуливаться взад и вперед по аллее; гордость не позволяла ему следовать за Антонией. Под конец он сел на старую каменную скамью, стоявшую у дороги. Он долго сидел так, не шевелясь, глядя на вязы и спрашивая себя: в чем он поступил неправильно и как ему поступить теперь? Ему почему-то было страшно. Охватившее его чувство одиночества было таким острым, таким реальным, что, несмотря на удушливую жару, его пронизала дрожь. Он просидел так, должно быть, с час, совсем один, и за это время никто не проходил по дороге. Затем послышался топот копыт, и в ту же минуту с противоположной стороны раздался звук приближающегося автомобиля. Первой показалась всадница на сером, арабском; скакуне, прекрасном животном с горделиво поднятой головой и пышным хвостом. Молодая женщина с трудом сдерживала лошадь, так как гудение автомобиля с каждой секундой становилось все слышнее. Шелтон встал; автомобиль промчался мимо; лошадь шарахнулась в ворота, ведущие в имение, и сбросила наездницу, ударив ее о столб. Шелтон кинулся на помощь, но, когда он подбежал к воротам, молодая женщина уже была на ногах и держала за повод рвавшуюся от нее лошадь.
- Вы не ушиблись? - еще издали крикнул Шелтон, с трудом переводя дух, и, подбежав, тоже схватил лошадь под уздцы. - Ох, уж эти автомобили!
- Не знаю, - ответила она. - Пожалуйста, отпустите уздечку: моя лошадь не подпускает к себе чужих.
Шелтон повиновался и стал смотреть, как молодая женщина успокаивает лошадь. Наездница была довольно высокая, в серой амазонке и серой шляпе; и вдруг Шелтон признал в ней миссис Фолиот, о которой они говорили за завтраком.
- Ну вот, теперь лошадь будет стоять смирно, - сказала она. Пожалуйста, подержите ее минуту.
Она передала ему поводья и прислонилась к решетке ворот. Она была очень бледна.
- Надеюсь, вы не сильно ушиблись? - сказал Шелтон. - Он стоял совсем рядом с ней и отлично мог разглядеть ее лицо - необычное, немного плоское, загадочное лицо с широкими скулами, дышащее страстью и огнем, несмотря на безжизненную бледность. Ее крепко сжатые, чуть улыбающиеся губы были бледны; светлыми были и серые, глубоко сидящие глаза с зеленоватыми искорками, и очень светлыми - пепельные волосы, выбившиеся из-под серой шляпы.
- С-спасибо! - сказала она. - Сейчас мне станет лучше. Мне очень жаль, что я причинила вам беспокойство.
Она прикусила губу, потом улыбнулась.
- Я убежден, что вы ушиблись. Разрешите, я сбегаю... - запинаясь, пробормотал Шелтон. - Я мигом приведу кого-нибудь на помощь.
- На помощь? - повторяла она с каким-то деревянным смешком. - О нет, благодарю вас!
Она отошла от ворот и, перейдя дорогу, остановилась у лошади, которую держал Шелтон. Чтобы скрыть свое смущение, Шелтон стал смотреть на ноги лошади и вдруг заметил, что она не наступает на одну ногу. Он ощупал ее.
- Боюсь, что ваша лошадь повредила себе колено: оно распухло.
Она снова улыбнулась.
- Ну, значит, мы оба калеки.
- Она будет хромать, когда остынет. Не хотите ли оставить ее здесь, в конюшне? А вас, по-моему, нужно отвезти домой в экипаже.
- Нет, благодарю вас. Если я в состоянии ехать на ней, то она довезет меня. Помогите мне сесть в седло.
Голос ее звучал так, словно она была чем-то обижена. Осмотрев ногу лошади, Шелтон поднялся с колен и увидел Антонию и Тоддлса, остановившихся немного поодаль. Возвращаясь с прогулки, они вышли на дорогу через калитку в изгороди.
Тоддлс тотчас же подбежал к Шелтону.
- Мы все видели, - прошептал он. - Здорово она трахнулась! Могу я чем-нибудь помочь?
- Подержи поводья, - сказал Шелтон и перевел взгляд с одной женщины на другую.
Бывают минуты, когда выражение чьего-то лица до боли ясно запечатлевается в памяти. Для Шелтона эта была как раз такая минута. Лица двух женщин, стоявших совсем рядом, одно - под алой, другое - под серой шляпой, являли собой необычайный, разительный контраст. Антония раскраснелась, глаза ее стали совсем синими: тень испуга и сомнения скользнула по ее лицу, оставив на нем след недоуменного вопроса.
- Быть может, вы пройдете к нам и отдохнете? Мы могли бы отправить вас домой в коляске, - сказала она.
Дама, которую называли миссис Фолиот, держась рукой за седло и кусая губы, улыбалась загадочной улыбкой, и так случилось, что лицо ее запомнилось Шелтону - ее пепельные волосы, ее бледность и пристальный, полный презрения взгляд.
- О нет, благодарю вас! Вы очень любезны.
И тотчас застенчиво-дружелюбное, неуверенное выражение исчезло с лица Антонии, уступив место холодной враждебности. Она посмотрела на них обоих долгим ледяным взглядом и, повернувшись, пошла прочь. Рассмеявшись коротким резким смехом, миссис Фолиот приподняла ногу, и Шелтон помог ей сесть в седло. Он услышал, как она охнула от боли, когда он подсаживал ее, но, взглянув на нее, увидел, что она улыбается.
- Во всяком случае разрешите мне проводить вас, - поспешил предложить он. - Я хочу быть уверен, что вы доберетесь благополучно.
Она покачала головой.
- До нас всего две мили. Я не фарфоровая, не разобьюсь.
- Тогда мне просто придется идти следом за вами. Она пожала плечами и, посмотрев на него в упор, спросила:
- Может быть, мальчик согласится проводить меня?
Тоддлс отпустил уздечку.
- Ну, еще бы! Конечно! - воскликнул он.
- Это, по-моему, наилучший выход из положения. Благодарю вас, вы были очень, очень любезны.
Она кивнула Шелтону, еще раз улыбнулась своей загадочной улыбкой и, тронув хлыстом арабского скакуна, поехала шагом под охраной Тоддлса, который шел рядом с лошадью.
Шелтон подошел к Антонии, стоявшей под вязами. Внезапно струя горячего воздуха пахнула им в лицо, словно предостережение, посланное тяжелыми, темными тучами; вдали глухо зарокотал гром.
- Будет гроза, - сказал Шелтон.
Антония молча кивнула. Она побледнела, но выражение ее лица по-прежнему было холодное и обиженное.
- У меня разболелась голова, - сказала она. - Я пойду домой и прилягу.
Шелтон хотел сказать что-то, но промолчал, смиряясь перед неизбежным, как смирились перед надвигающейся грозой притихшие птицы и поля.
Он долго смотрел вслед Антонии, потом снова сел на скамью. Тишина, казалось, стала еще более глубокой; даже цветы перестали испускать аромат, одурманенные духотой.
Большой дом позади Шелтона, казалось, опустел, уснул. Оттуда не доносилось ни смеха, ни музыки, ни звона колокольчика, - дом словно оцепенел от жары. И в этой тишине Шелтон еще острее почувствовал свое одиночество. Надо же было случиться несчастью с этой женщиной! Словно само провидение подстроило все так, чтобы еще больше отдалить его от Антонии! И почему это мир не состоит из одних только безгрешных людей?
Шелтон встал и начал ходить взад и вперед по аллее, снедаемый страшной тоской.
"Нет больше сил терпеть, - подумал он. - Пойду пройдусь, ничего, если и вымокну".
Выйдя из аллеи, он столкнулся с Тоддлсом, который возвращался домой в наилучшем настроении.
- Я проводил ее до самого дома! - радостно крикнул он Шелтону. - Вот молодчина! Завтра она будет здорово хромать. И лошадка тоже. Ну и жарища!
Раз Тоддлс уже вернулся, подумал Шелтон, значит, он целый час просидел тут на скамье, - а ему казалось, что прошло всего десять минут; это открытие испугало его. Оно словно раскрыло ему глаза на всю глубину его страданий и опасений. Он вышел из ворот и быстро зашагал по дороге, глядя себе под ноги и весь обливаясь потом.
ГЛАВА XXXI
ГРОЗА
Шел восьмой час, когда Шелтон вернулся с прогулки; несколько тяжелых капель упало на листья вязов, но гроза еще не начиналась. В тяжелом молчании мир едва дышал, придавленный свинцовыми небесами.
Быстрая ходьба по жаре помогла Шелтону побороть уныние. Он чувствовал себя как человек, готовящийся к встрече с возлюбленной после длительной размолвки. Он принял ванну и теперь стоял перед зеркалом, поправляя галстук и улыбаясь собственному отражению. Все его страхи, сомнения и горести казались ему сейчас дурным сном; будь все это явью, разве не было бы ему сейчас во много раз хуже?
В тот вечер у Деннантов был званый обед, и когда Шелтон вошел в зал, там уже собралось много гостей. Все говорили о надвигающейся грозе. Антония еще не спускалась, и Шелтон остановился у рояля, ожидая ее появления. Вокруг него были румяные лица, безукоризненные манишки, белые плечи и только что завитые волосы. Кто-то дал ему ярко-красную гвоздику, и в ту минуту, когда он поднес ее к косу, в комнату вошла Антония, - она слегка задыхалась, словно бегом бежала вниз по лестнице. Бледность ее исчезла, рука то и дело поднималась к горлу. Казалось, жаркое дыхание приближающейся грозы зажгло в ней внутренний огонь, который испепелял ее под белым платьем; она прошла мимо, едва не задев Шелтона, и от ее близости у него закружилась голова.
Никогда еще она не казалась ему такой прекрасной.
Теперь Шелтон никогда уж больше не сможет вдыхать аромат ананасов и дынь без странного волнения. С того места, где он сидел за обедом, ему не было видно Антонию, но среди шума голосов, звона бокалов и серебра, среди восклицаний, звуков и запахов пиршества он не переставал думать о том, как подойдет к ней и скажет, что в целом мире для него важна только ее любовь. И он пил ледяное золотистое шампанское, как воду.
Стояла нестерпимая жара, и окна были распахнуты настежь; за окнами лежал сад, окутанный густою мягкой тьмой, в которой вырисовывались черные, как смоль, силуэты деревьев. Воздух был неподвижен, ни малейшее дуновение не колебало пламени свечей в канделябрах, только две большие бабочки, испугавшись душной мглы за окном, влетели в комнату и теперь кружились вокруг огней, над головами обедающих. Одна из них, опалив крылышки, упала на блюдо с фруктами и была тотчас извлечена оттуда, а другая, увертываясь от салфеток и словно насмехаясь над усилиями лакеев, продолжала бесшумно описывать над столом неровные круги, пока Шелтон не встал и не поймал ее. Он подошел к двери на балкон и выпустил бабочку в темноту; воздух, пахнувший ему в лицо, был тяжел и душен. По знаку мистера Деннанта задернули тюлевые занавески, висевшие на окнах, и словно в благодарность за эту защиту, за эту прозрачную стену, отделившую их от грозных сил природы, гости оживленно заговорили. Это был один из тех вечеров, какие наступают летом после безоблачной погоды, страшный вечер, когда удушающую жару и молчание нарушает лишь отдаленный рокот, раздающийся где-то низко, над самой землей, словно то ворчат и негодуют все мрачные силы мира, - один из тех вечеров, когда все живое задыхается и угрожающие раскаты бывают так жутки, что кажется оправданной человеческая трусость. Наконец дамы встали и удалились. Круглый обеденный стол розового дерева, без скатерти, украшенный цветами и серебром, напоминал осенний пруд, темная, маслянистая поверхность которого, освещенная лучами заходящего солнца, пестрит багряными и золотыми листьями; над столом низко нависло облако табачного дыма, словно туман над водой после заката. Между Шелтоном и его соседом завязался разговор об английском характере.
- Мы, англичане, разучились жить, - сказал Шелтон. - Удовольствия для нас - утраченное искусство. Мы не пьем, мы стыдимся любви, а что до красоты, то мы перестали ее замечать. Вместо этого у нас есть деньги; но что пользы в деньгах, когда мы не умеем их тратить? - Раззадоренный улыбкой соседа, он добавил: - Что же касается умственной деятельности, то мы слишком ммого думаем о том, что думают наши соседи, и потому уж вовсе ни о чем не думаем! Вам никогда не приходилось наблюдать за иностранцем, который слушает англичанина? У нас вошло в привычку смотреть на иностранцев сверху вниз, но наше презрение к ним ничто по сравнению с тем презрением, какое они питают к нам. И они абсолютно правы! К тому же мы лишены вкуса! Что толку в богатстве, когда не умеешь им пользоваться?
- Это оригинально, - сказал его сосед. - И, пожалуй, здесь есть известная доля истины... Вы обратили внимаете, недавно в газете писали о старике Хорнблауэре? Он оставил после себя портвейн тысяча восемьсот двадцатого года, который оценили по гинее за бутылку. А когда тот, кто купил этот портвейн, стал откупоривать его, бедняга обнаружил, что в одиннадцати бутылках из двенадцати оно совсем потеряло букет. Ха-ха-ха!.. А вот это вино - неплохое, ничего не скажешь, - И он допил свой бокал.
- Да, - согласился с ним Шелтон.
Когда все встали, чтобы присоединиться к дамам, Шелтон ускользнул в сад.
Ему показалось, будто он попал в жарко натопленную баню. В воздухе стоял тяжелый, зловещий, чувственный аромат, словно внезапно распустились неведомые цветы любви. Шелтон остановился, жадно вдыхая его. Нагнувшись, он провел рукой по траве, - она была сухая, словно насыщенная электричеством. Тут он увидел четыре бледные большие лилии, они светились во тьме, и от них-то и исходил этот аромат. Цветы, казалось, тянулись к нему из темноты, подставляя свои лепестки для поцелуя. Он резко выпрямился и вошел в дом.
Гости уже разъезжались, когда Шелтон, все время наблюдавший за Антонией, увидел, как она скользнула из гостиной в сад. Он следил взглядом за белым пятном ее платья, пока она шла по лужайке, но как только она ступила под тень деревьев, он потерял ее из виду; поспешно оглянувшись, чтобы убедиться, что никто не наблюдает за ним, Шелтон тоже вышел в сад. Душная мгла охватила его. Он глубоко вдохнул эту мглу, словно то был самый чистый горный воздух, и, мягко ступая по траве, направился к каменному дубу. Губы его пересохли, сердце мучительно стучало. Вдали перестало греметь; в жарком воздухе Шелтон вдруг ощутил холодную струю. Он подумал: "Вот теперь гроза уже совсем близко", и тихо подошел к дереву. Антония лежала в гамаке, слегка покачиваясь под легкий скрип ветки; она казалась белым пятном среди царившей под деревом тьмы. Шелтон затаил дыхание. Антония не слышала его шагов. Бесшумно обойдя дерево, он остановился совсем рядом с нею. "Не надо ее пугать", - подумал он.
- Антония!
В гамаке что-то шевельнулось, но ответа не последовало. Он стоял, наклонясь над ней, но даже и сейчас не мог различить ее лица. Он только чувствовал, как что-то живое дышит близко-близко от него, что-то теплое и мягкое. И он снова прошептал:
- Антония!..
И снова никакого ответа. Страх и бешенство охватило Шелтона. Он не слышал больше ее дыхания, даже ветка перестала скрипеть. Что происходит в душе этого живого существа, которое молчит тут, совсем рядом с ним? А потом он снова услышал ее дыхание, быстрое и испуганное, как трепет птички: миг и перед Шелтоном был пустой гамак.
Он стоял у пустого гамака, пока не почувствовал, что не в силах больше томиться в неизвестности. Когда он пересекал лужайку, зигзаг молнии вдруг прорезал небо, дождь окатил его с головы до ног, и раздался оглушительный удар грома.
Шелтон направился было в курительную, но у дверей раздумал, повернул к себе в комнату и, войдя, тотчас бросился на кровать. Долгие раскаты грома следовали один за другим; вспышки молнии выхватывали предметы из темноты, придавая им жуткую отчетливость, отнимая у них всякое сходство с тем, на что они должны быть похожи, лишая их всякой целесообразности, осязаемости, реальности, словно это были скелеты, - не вещи, а только их понятия, столь же неприглядные, как обнаженные нервы и сухожилия на препарированной и сохраняемой в спирту ноге. Звук дождя, хлеставшего по стенам дома, мешал Шелтону собраться с мыслями. Он встал, чтобы закрыть окна, потом снова подошел к постели и бросился на нее ничком. Он пролежал в каком-то оцепенении до тех пор, пока не прошла гроза, а когда раскаты грома стали постепенно затихать вдали, он встал. Тут только он увидел что-то белое под дверью.
Это была записка:
"Я ошиблась. Пожалуйста, простите меня и уезжайте.
Антония".
ГЛАВА XXXII
ОДИНОЧЕСТВО
Прочитав записку, Шелтон положил ее на туалетный столик рядом с запонками и, посмотрев на себя в зеркало, расхохотался. Но смех скоро застыл у него на губах; он бросился на кровать и зарылся лицом в подушки. Так, наполовину одетый, он пролежал всю ночь, а на рассвете встал, по-прежнему не зная, что ему делать. Только в одном он был твердо убежден - ему не следует встречаться с Антонией.
Наконец он написал записку:
"Я не спал всю ночь из-за зубной боли, и мне кажется наиболее благоразумным немедленно отправиться в город к дантисту. Если зуб надо вырвать, то чем скорее это будет сделано, тем лучше".
Он адресовал записку миссис Деннант и оставил ее у себя на столе. Потом снова бросился на кровать и на сей раз задремал.
Проснулся он внезапно, как будто его толкнули, оделся и тихо вышел. Он вдруг подумал, что уходит из этого дома совсем так же, как ушел Ферран. И у него мелькнула мысль: "Теперь мы оба отверженные".
Шелтон шел до полудня, не зная и не думая о том, куда идет; потом забрел на какое-то поле, растянулся на земле у живой изгороди и тотчас заснул.
Разбудил его шум крыльев. Стая куропаток, блестя на солнце всеми перышками, перебиралась через соседнее горчичное поле. Скоро они уселись на манер старых дев, как это водится у куропаток, и начали перекликаться.
Пока он спал, на поле вышло стадо, и красивая рыжая корова, повернув к Шелтону голову, принялась осторожно обнюхивать его; от нее шел особый сладковатый запах. Красотой шкуры и ног она могла бы поспорить со скаковой лошадью; с ее черных влажных губ медленно капала слюна, глаза были добрые и усталые. Вдыхая нежный и сладкий запах горчичного поля, Шелтон мял в руках сухие травинки и на какое-то мгновение вдруг почувствовал себя счастливым, счастливым оттого, что над ним небо и солнце, а вокруг - извечное спокойствие и неугомонная жизнь полей. Почему человек не может отрешиться от своих забот и взирать на них с таким же безразличием!, с каким эта корова позволяет мухам садиться ей на морду, у глаз? Он снова задремал, а проснувшись, расхохотался, ибо вот что он увидел во сне.
Ему приснилось, что он находится не то в гостиной, >не то в зале какого-то загородного дома. Посреди этой комнаты стоит женщина и смотрится в ручное зеркало.
За дверью или окном виден сад со множеством статуй, и через эту дверь зачем-то входят и выходят люди.
Вдруг Шелтон увидел свою мать: она направлялась к даме с зеркалом в руках, в которой он признал теперь миссис Фолиот. Но пока Шелтон смотрел на нее, мать превратилась в миссис Деннант и заговорила голосом, не похожим ни на голос его матери, ни на голос миссис Деннант, - казалось, это была сама утонченность. "Je fais de la philosophie, - говорил этот голос. - Я отношусь к человеку так, как он того стоит. Я никого не осуждаю. Главное - иметь характер!" Дама продолжала рассматривать себя в зеркале, и, хотя она стояла к нему спиной, Шелтон видел отражение ее лица - бледного, с зелеными глазами и злой, презрительной улыбкой. Потом все исчезло, и Шелтон увидел себя в саду вместе с миссис Деннант.
Вот после этого-то сна Шелтон и проснулся рассмеявшись. "Но, Дик, жаловалась миссис Деннант, - меня всю жизнь учили верить в то, что мне говорят. Она такая недобрая: почему она презирает меня за то, что я считаюсь с условностями? - Шелтону стало жаль ее: она напоминала испуганного ребенка. - Право, не знаю, что я стала бы делать, если бы мне пришлось обо всем судить самой. Меня не учили этому. Мне всегда преподносили чьи-то готовые мнения, это было так приятно. И что я должна делать? Нужно верить людям; я говорю это вовсе не потому, что я о них высокого мнения, но вы понимаете, в чем тут дело: просто так уютнее жить. - И она зашуршала юбкой. - Но что бы ни случилось. Дик, - умоляла она, - пусть Антония всегда заимствует у кого-нибудь свои мнения. Я - другое дело: раз уж нужно обо всем судить самой, значит, нужно, но ее уберегите от этого. Любые взгляды, любые, лишь бы они были общепринятыми. Так страшно, когда приходится обо всем самой составлять себе мнение".
Тут Шелтон окончательно проснулся. Его сон, несмотря на всю свою абсурдность, был образцом художественной правды, ибо слова, которые в его сне говорила миссис Деннант, раскрывали ее сущность куда полнее, чем все то, что она могла когда-либо сказать наяву.
- Нет, - раздался голос совсем рядом, за изгородью, - благодарение богу, французов у нас тут мало. Есть несколько венгерцев, которые гостят у герцога. Не хотите ли пирога, сэр Джеймс?
Заинтересовавшись, Шелтон приподнялся на локте и, еще совсем сонный, приложил глаз к просвету в высоких толстых ивовых прутьях. Четверо мужчин сидели на складных стульях у раскидного стола, на котором был пирог и множество всякой снеди. Неподалеку от них стоял шарабан, обильно увешанный дичью и зайцами; вокруг, смиренно виляя хвостами, топтались собаки; лакей откупоривал бутылки. Шелтон совсем забыл, что сегодня первое сентября начало охоты на куропаток. Роль хозяина исполнял воинственный на вид мужчина с веснушчатым лицом; рядом сидел человек постарше, с квадратной челюстью, острым носом и отсутствующим взглядом; потом кто-то с бородой, кого остальные называли командором, а в четвертом охотнике Шелтон, к своему ужасу, признал джентльмена по имени Мэбби. Однако в том, что сей джентльмен находился за много миль от своего дома, не было ничего удивительного, так как он принадлежал к числу тех, кто, прихватив с собой лакея я пару охотничьих ружей, бродит по всей стране с двенадцатого августа до конца января, а потом, очевидно, отбывает в Монте-Карло или спит без просыпу до двенадцатого августа следующего года.
Говорил Мэбби:
- Вы слышали, сэр Джеймс, сколько мы настреляли двенадцатого?
- Ах да, о чем это я хотел спросить? Вы продали своего гнедого, Гленни?
Шелтон еще колебался, не зная, остаться ему или потихоньку уйти, как вдруг услышал густой бас командора:
- Мой лакей говорил мне, что миссис Фолиот... м-да... повредила ногу своему арабскому скакуну. Неужели она собирается участвовать в охоте на лисят?
Шелтон заметил, что все улыбнулись. "Вот Фолиот и расплачивается за свое удовольствие. Дурак он, что дал себя поймать!" - казалось, говорила эта улыбка. Шелтон повернулся к разговаривавшим спиной и закрыл глаза.
- На лисят? - повторил Гленни. - Едва ли.
- Никогда не находил в ней ничего примечательного, - продолжал командор. - Такая тихая, что даже не знаешь - тут она или нет. Помнится, я как-то спросил ее: "Ну-с, миссис Льютеран, что же вы любите больше всего на свете?" И что бы, вы думали, она мне ответила? "Музыку!" М-да...
Послышался голос Мэбби:
- Он всегда был непонятным человеком, этот Фолиот! Такие вот и попадают во всякие истории.
И Шелтону показалось, что он облизнулся.
- Говорят, он теперь никому не отвечает на поклоны, - раздался голос хозяина. - Странный субъект! Говорят, она очень предана ему.
В памяти Шелтона еще так свежо было воспоминание о встрече с миссис Фолиот и о недавнем сне, что он, как зачарованный, слушал этот разговор.
- Если он перестанет ездить на охоту, то, право, не знаю, что еще ему останется делать... Он больше не состоит ни в одном клубе, а что до избрания его в парламент... - сказал Мэбби.
- Жаль его, - сказал сэр Джеймс, - а впрочем, он знал, на что идет.
- Очень странные люди, эти Фолиоты, - сказал командор. - Вот, например, его отец: готов был с кем угодно разговаривать - с первым встречным пугалом, только не с вами и не со мной. Хотел бы я знать, куда он денет своих лошадей? Я бы с удовольствием купил у него каракового.
- Никогда нельзя сказать заранее, как поступит человек, - послышался голос Мэбби, - может, начнет пить, а может, книги писать. Старый Чарли Уэйн, тот дошел до того, что стал изучать звезды и дважды в неделю отправлялся в Уайтчепел учить грамоте...
- Скажите, Гленни, - перебил его сэр Джеймс, - а что сталось с вашим старым лесником Смоллетом?
- Пришлось его выгнать.
Шелтон снова попытался не слушать их и все же не мог не прислушиваться.
- Стар он стал, - продолжал тот же голос. - В прошлом году у меня из-за него пропала уйма яиц.
- Да уж, когда до этого доходит... - начал было командор.
- Видите ли, - перебил его Гленни, - его сын... вы, должно быть, помните его, сэр Джеймс: он обычно заряжал для вас ружья... Так вот, его сын соблазнил тут одну девушку. Когда родные выгнали ее из дому, старик Смоллет взял ее к себе. Шуму было - не оберешься. Девушка отказалась выйти замуж за молодого Смоллета, и старик поддержал ее. Тут, конечно, восстал священник, и вся деревня поднялась на дыбы; жена моя предложила поместить ее в одно из... как это их называют... исправительных заведений, что ли, но Смоллет заявил, что она никуда не поедет, если сама не захочет. Прескверная история; совсем выбила старика из колеи. В результате у меня в прошлом году вывелось всего пятьсот фазанов вместо восьмисот.
Наступило молчание. Шелтон снова приник глазом к изгороди. Охотники ели пирог.
- В наших краях, - сказал командор, - в таких случаях потом обычно женятся... хм... хм... и живут вполне достойно.
- Вот именно, - заметил хозяин. - А эта - подумайте только! отказалась выйти замуж. Говорила, что он будто бы воспользовался ее слабостью.
- Теперь-то она жалеет, - сказал сэр Джеймс. - А молодому Смоллету повезло, дешево отделался! Но до чего же упрямы бывают старики!
- Чем мы займемся послезавтра? - спросил командор.
- Дальше за этим полем - пастбище, - пояснил хозяин. - Мы станем цепью вдоль изгороди и пройдем все поле из конца в конец. Там птица наверняка должна быть.
Шелтон поднялся и, пригнувшись, стал пробираться к калитке в изгороди.
- Двенадцатого будем охотиться двумя партиями, - услышал он уже издалека голос Мэбби.
То ли от долгой ходьбы, то ли от бессонной ночи, все тело у Шелтона ныло; однако он продолжал идти по дороге все дальше и дальше. До сих пор ан так и не решил, как ему поступить. Часам к пяти он добрался до Мейденхеда, наскоро перекусив, сел в поезд, отправлявшийся в Лондон, и тотчас заснул. Часов в десять вечера он зашел в Сент-Джемский парк и присел на скамью.
Сквозь покрытую пылью листву свет фонарей освещал скамьи, служившие убежищем не одному бродяге. Темнота больше не укрывала несчастных, но благодетельная ночь была тепла и безлунна, - человеку еще не удалось полностью нарушить ее покой.
Шелтон был не один на своей скамье - на дальнем ее конце сидела молоденькая девушка с красным, круглым, угрюмым лицом, а дальше виднелись в полумраке еще и еще скамьи и неясные очертания фигур на них, - казалось, неумолимые законы выбросили за борт весь этот ненужный хлам.
"Да! - подумал Шелтон, словно сквозь сон, как это бывает с очень усталыми людьми. - Законы у нас правильные, а вот сами мы совсем..."
- Запутались? - послышался голос позади. - Ну, ясно! Вы не там свернули, папаша.
Шелтон увидел красное, круглое, как сыр, лицо полисмена, разговаривавшего со странным стариком, похожим на дряхлую, общипанную птицу.
- Благодарю вас, констэбль, - сказал старик. - Раз уж я не туда зашел, так хоть отдохну немножко.
Он беззвучно жевал губами и, казалось, не решался сесть на скамью.
Шелтон подвинулся, и старик опустился на освободившееся место.
- Вы уж извините меня, сэр, пожалуйста, - сказал он дрожащим голосом, притрагиваясь к своей поношенной шляпе. - Вы, я вижу, джентльмен, - он с удовольствием протянул это слово. - Я бы вас ни за что на свете не побеспокоил. Не привык я ходить по ночам, а места все заняты. Трудно старику без опоры. Вы уж извините меня, сэр, пожалуйста.
- Ну, что вы, что вы, - мягко сказал Шелтон.
- Я вполне порядочный человек, - сказал его сосед. - Никогда в жизни не позволял себе никаких вольностей. Но в мои годы, сэр, поневоле, станешь нервным, когда вот так постоишь на улице, как я стоял эту неделю, да поспишь в ночлежках... Ох, и страшные же это места... Ужас, какие страшные! Да, повторил он, когда Шелтон повернулся к нему, пораженный ноткой искренности в его голосе, - страшные места!
В эту минуту незнакомец нагнул голову, и она вместе с тощей шеей, придававшей ему сходство со старым петухом, попала в полосу света. Лицо было узкое, изможденное, с большим красным носом; тонкие бледные губы кривились, обнажая почти беззубые десны; а глаза были старые-старые, совсем выцветшие только вокруг зрачка сохранился тонкий окрашенный ободок - и то и дело подергивались пленкой, как глаза попугая. Он не носил бороды и усов, но лицо его уже заросло щетиной. Волосы у него - он снял шляпу - были густые, прямые, разделенные посредине ровным пробором и, насколько Шелтон мог разглядеть, темные, без малейшей седины.
- Я мог бы примириться с этим, - продолжал он. - Я никогда не вмешиваюсь ни в чьи дела, и никто не вмешивается в мои, но одно меня страшит, - и голос его зазвучал твердо, точно был слишком напуган, чтобы дрожать, - ведь никогда не знаешь, что ждет тебя завтра. Вот что ужасно!
- Да, должно быть, - заметил Шелтон.
- Ох, и в самом деле ужасно! - сказал старик. - И к тому же приближается зима. А я не привык много бывать на воздухе: всю жизнь служил в хороших домах. Но я даже не против этого - лишь бы была возможность заработать на хлеб. Вот сейчас я, слава богу, наконец получил работу. Голос его сразу повеселел, - Правда, мне никогда не приходилось продавать газеты, но "Вестминстерская", говорят, одна из самых почтенных вечерних газет; да я и сам это знаю. Так что теперь я уверен, что проживу, во всяком случае буду стараться.
- А как вам удалось получить эту работу? - спросил Шелтон.
- У меня есть рекомендации, - сказал старик, указывая тощей рукой на сердце, словно именно там он и хранил их. - К счастью, этого никто не может у меня отнять. Я никогда не расстаюсь с ними. - Порывшись в кармане, он вытащил пачку бумажек и поднес к свету сначала одну, потом другую, тревожно поглядывая на Шелтона. - Там, в ночлежке, не очень честный народ: они у меня украли некоторые вещи - прекрасную рубашку и пару замечательных перчаток, которые подарил мне один джентльмен за то, что я подержал ему лошадь. Надо бы на них в суд подать, верно, сэр?
- Все зависит от того, что вы можете доказать.
- Я знаю, что эти вещи у них. Человек должен отстаивать свои права это всякий окажет. Не могу же я расстаться с такими прекрасными вещами. Я думаю, мне следовало бы подать в суд. Как вы считаете, сэр?
Шелтон с трудом подавил улыбку.
- Вот, - сказал старик, разглаживая трясущимися руками одну из бумажек. - Это от сэра Джорджа. - И его сморщенный палец дрожа опустился на середину страницы: - "Джошуа Крид служил у меня в качестве дворецкого пять лет и за это время показал себя примерным во всех отношениях слугой". А вот это.... и он стал разворачивать другую бумажку, - это... от леди Гленгоу: "Джошуа Крид..." мне бы хотелось, чтобы вы прочли это, раз вы уж так любезны.
- Не хотите ли выкурить трубочку?
- Благодарю вас, сэр, - ответил старый дворецкий, набивая трубку из кисета, протянутого Шелтоном. Он взял пальцами свой передний зуб и начал тихонько ощупывать его, раскачивая с какой-то печальной гордостью взад и вперед.
- Вот зубы стали выпадать, - сказал он, - но здоровье у меня вполне приличное для человека моего возраста.
- А сколько вам лет? - Семьдесят два! Если не считать кашля, да грыжи, да вот этой беды, - и он провел рукой по лицу, - так мне и жаловаться не на что. Ведь у каждого, должно быть, что-нибудь не в порядке. А я, по-моему, на удивление здоров для своих лет.
Шелтон, несмотря на всю жалость, которую возбуждал в нем старик, много бы дал, чтобы иметь возможность рассмеяться.
- Семьдесят два! - повторил он. - Да, возраст почтенный. Вы, наверно, помните совсем другую Англию, не такую, какой она стала сейчас.
- Ах! - вздохнул старый дворецкий. - Вот тогда было дворянство. Помню, как они ездили в Ньюмаркет (я там родился, сэр) на собственных лошадях. Тогда не было так много этих... как их называют... среднего сословия. Да и больше было в людях доброты. Никаких не было универсальных магазинов, каждый держал свою лавочку, и никто особенно не старался перегрызть соседу горло. И потом, посмотрите, сколько сейчас стоит хлеб! Боже мой! Раза в четыре дешевле, чем прежде!
- А как, по-вашему, люди сейчас стали счастливее? - спросил Шелтон.
Старик дворецкий молча сосал трубку.
- Нет, - сказал он наконец, покачав дряхлой головой. - Никто теперь ничем не доволен. Вот, я вижу, люди ездят в разные места, читают книжки, много узнают нового, а никто не чувствует себя довольным. Не то, что раньше.
"Так ли это?" - подумал Шелтон.
- Нет, - повторил старик, снова помолчав и выпуская струю дыма. - Не вижу я прежнего довольства, прежней радости на лицах. Даже и похожего ничего нет. А тут еще эти автомобили; говорят, лошадей скоро совсем не останется!
И, словно потрясенный собственным выводом, он погрузился в молчание, лишь время от времени разжигая свою трубку.
Девушка, сидевшая на дальнем конце скамьи, пошевелилась, откашлялась и снова замерла. На Шелтона пахнуло запахом нестиранного белья. Подошел полисмен и принялся рассматривать эти три, столь неподходящие друг к другу, физиономии; во взгляде его было добродушное презрение, пока он не заметил Шелтона, а тогда оно сменилось любопытством.
- И в полиции есть хорошие люди, - сказал старик дворецкий, когда полисмен зашагал дальше. - Да, есть хорошие люди и в полиции, очень хорошие, а есть такие, которые смешивают тебя с грязью, отвратительные, низкие личности. Вот ведь когда они видят, что человеку не повезло, они считают, что могут разговаривать с ним, как хотят. Но я никогда не даю им повода приставать ко мне, я всегда держусь скромно и со всеми на свете разговариваю вежливо. Приходится потакать им: ведь если... ох, если не потрафишь... некоторые ни перед чем не остановятся - как захотят, так с тобой и расправятся.
- Вы что же, думаете всю ночь здесь просидеть?
- Сегодня хорошо, тепло, - ответил старый дворецкий. - Я сказал хозяину той ночлежки: "Никогда не смейте больше говорить со мной, говорю, не смейте даже подходить ко мне близко!" Всю жизнь был прямым и честным: не хочу и разговаривать с этими низкими субъектами, раз они так обошлись со мной забрали у меня все вещи. - И он сделал жест рукой, словно уничтожая своих врагов. - Завтра я найду себе комнату. Могу я найти комнату за три шиллинга в неделю, как вы думаете, сэр? Ну, значит, все в порядке. Теперь я уже больше ничего не боюсь, я спокоен. Лишь бы прокормить себя, больше мне ничего не нужно. Думаю, что с работой я отлично справлюсь. - И он взглянул в лицо Шелтону, но выражение его глаз и притворно бодрый голос говорили о том, что человек этот живет в вечном страхе.
- Пока я могу прокормить себя, - продолжал старик, - я не пойду в работный дом" и не потеряю своего достоинства.
"Нет", - подумал Шелтон.
Некоторое время они сидели молча. Потом Шелтон сказал:
- Заходите ко мне, когда сможете. Вот вам моя карточка.
Старый дворецкий вздрогнул, - он уже успел задремать.
- Благодарю вас, сэр, сочту за честь, - сказал он с жалкой поспешностью. - Близ Белгрэвии? Как же, знаю, знаю: я жил в тех местах у джентльмена по фамилии Бэйтсон, вы, может быть, знали его. Он теперь умер высокородный Бэйтсон. Благодарю вас, сэр, я непременно зайду. - И, торопливо сняв потрепанную шляпу, он старательно убрал карточку Шелтона туда же, где хранились рекомендации. А минутой позже он уже снова дремал.
Опять прошел полисмен; взгляд его, казалось, говорил: "И что этот франт делает тут рядом с двумя нищими?" Шелтон поймал этот взгляд.
"Вот именно! - подумал он. - Ты не знаешь, как быть со мной: человек с моим положением и вдруг сидит на этой скамье! Эх, бедняга, бедняга! Надо же - всю жизнь следить за себе подобными! Но ты и не догадываешься, что ты бедняга, а потому нечего тебя и жалеть".
Человек, сидевший на соседней скамье, вдруг чихнул - громко и неодобрительно.
Полисмен снова прошел мимо и, видя, что жалкие соседи Шелтона дремлют, обратился к нему:
- Небезопасно сидеть тут на скамейке, сэр. Никогда не знаешь, кто с тобой рядом. Я бы на вашем месте, сэр, ушел отсюда, если вы, конечно, не собираетесь провести здесь всю ночь, - И он рассмеялся, точно это была остроумная шутка.
Шелтон посмотрел на него и уже хотел было ответить: "А почему бы и нет?", но внезапно понял, как это было бы нелепо. "К тому же, - подумал он, - я только простужусь здесь". И, не сказав ни слова, он встал к пошел домой.
ГЛАВА XXXIII
КОНЕЦ
Была уже полночь, когда Шелтон добрался до своей квартиры; он чувствовал себя таким измученным, что, не зажигая огня, тотчас повалился в кресло. Занавеси и шторы были на лето сняты, и в высокие окна глядела звездная ночь. Шелтон пристально смотрел в темноту, как запутавшийся человек смотрит порой в глаза собрата по несчастью.
Комната не была проветрена, пахло пылью, но до Шелтона вдруг донесся слабый аромат - так иногда поражает обоняние какой-нибудь клочок травы или букет цветов на улице: в петлице у него все еще торчала увядшая ярко-красная гвоздика, и, заметив ее, он сразу очнулся от своего непонятного забытья. Нужно было прийти к какому-то решению. Шелтон встал, чтобы зажечь свечу; на всем, к чему бы он ни прикасался, лежал толстый слой пыли. "Фу, - подумал он, - какое запустение!" И чувство одиночества, охватившее его накануне, когда он сидел на каменной скамье в Холм-Оксе, нахлынуло с прежней силой.
На столе была навалена целая кипа счетов и проспектов. Он стал вскрывать конверты, разрывая их один за другим с небрежной поспешностью человека, долго не бывшего дома. Отдельно лежал большой длинный конверт.
"Дорогой Дик, - прочел он, - прилагаю при сем исправленный проект твоего брачного контракта. Теперь он в полном порядке. Верни мне его до конца недели, и я отдам его переписать. В следующую среду я уезжаю на месяц в Шотландию, но вернусь вовремя, к твоей свадьбе. Передай привет матушке, когда увидишь ее.
Любящий тебя дядя Эдмунд Парамор".
Шелтон усмехнулся и вынул контракт.
"Настоящий документ составлен сего... числа 19... года между Ричардом Парамором Шелтоном..."
Он положил контракт на стол и снова опустился в кресло - в то кресло, где любил сидеть молодой бродяга-иностранец, когда по утрам приходил сюда пофилософствовать.
Шелтон недолго просидел так; чувствуя себя до крайности несчастным, он встал и, взяв свечу, принялся бесцельно бродить по комнате, притрагиваясь то к одной вещи, то к другой; потом остановился перед зеркалом и посмотрел на свое лицо, до того жалкое, что ему самому стало противно. Наконец он вышел в переднюю и уже открыл дверь? чтобы спуститься на улицу, но вдруг, поняв, что, на улице ли, дома ли, в городе или за городом, его горе будет всегда с ним, снова затворил ее. Он пошарил в почтовом ящике, вынул оттуда письмо и вернулся обратно в гостиную.
Письмо было от Антонии. Шелтон так волновался, что вынужден был сделать три круга по комнате, прежде чем решился его прочесть; сердце у него отчаянно колотилось, он с трудом держал бумагу. Письмо гласило:
"Я поступила неправильно, попросив Вас уехать. Теперь я поняла, что нарушила свое обещание, а я вовсе не хотела этого. Я, право, не знаю, почему все стало совсем иначе. Наши мнения никогда и ни в чем не сходятся.
Пожалуй, я должна сказать Вам, что то письмо, которое мосье Ферран написал маме, было просто дерзким. Вы, конечно, не знали, что в нем, но за завтраком, когда профессор Брэйн спросил Вас о мосье Ферраве, я почувствовала по Вашему ответу, что Вы одобряете его и порицаете нас, - и мне это непонятно. Да и днем, когда эта женщина повредила ногу своей лошади, Вы, как видно, были на ее стороне. Как Вы можете быть таким?
Я обязана сказать Вам все это, так как считаю, что не должна была требовать Вашего отъезда, и хочу, чтобы Вы были уверены, что я сдержу свое обещание - иначе мне будет всегда казаться, что Вы, да и любой другой человек, вправе осуждать меня. Я не спала всю ночь, и сегодня у меня страшно болит голова. Больше писать не могу.
Антония".
В первую минуту Шелтон совсем потерял голову от чувства огромного облегчения, к которому, однако, примешивалась злость. Он помилован! Она не хочет нарушать свое обещание, она считает себя связанной с ним! Он ликовал, но вдруг улыбнулся - в улыбке этой было что-то странное.
Он снова перечитал письмо и, словно судья, стал взвешивать написанное, стараясь угадать, что думала Антония, когда писала, и что заставило ее написать эти строки.
Всему виной было прощальное послание бродяги. Ферран и тут проявил свой роковой дар срывать со всех маски и показал своего покровителя в его истинном свете всем, включая самого Шелтона. Антония почувствовала, что ее жених - предатель. И даже сейчас, в минуту мучительных колебаний, Шелтон знал, что она права.
"Да и днем, когда эта женщина повредила ногу своей лошади..." Эта женщина! "Вы, как видно, были на ее стороне!"
Теперь Шелтону стало ясно, как негибок ум Антонии, как чисто интуитивно понимает она, чему не следует сочувствовать, как силен в ней инстинкт самосохранения и с каким бессознательным презрением она относится к тем, кто не обладает этим инстинктом, И она написала эти строки, считая себя связанной с ним) - человеком неуравновешенным, с бунтарскими стремлениями, без твердых устоев! Вот он и нашел ответ на вопрос, который мучил его весь день: "Почему все так произошло?" И ему стало жаль Антонию.
Бедняжка! Она не могла разорвать помолвку - в этом есть что-то вульгарное! Никто и никогда не должен говорить, что Антония Деннант согласилась выйти за него замуж, а потом отказалась выполнить свое обещание. Ни одна девушка из порядочной семьи не может так поступить! Это невозможно! И в глубине души Шелтон смутно пожалел, что это невозможно.
Он снова перечел письмо, которое, казалось, приобрело теперь совсем иное значение, и злость, испытанная им вначале вместе с чувством облегчения, теперь все росла и росла, пока не затмила все остальные чувства. В этом письме было что-то деспотическое, у него отнимали право иметь собственную точку зрения. Словно кто-то показал на него пальцем, как на ненормального человека. Женитьба на Антонии была бы женитьбой не только на ней, но и на всем ее классе - его классе. После свадьбы Антония всегда была бы с ним рядом1, заставляла бы его благосклонно смотреть на себя, и на нее, и на всех, кого оии знают, и на все их поступки; она была бы с ним рядом и заставляла бы его считать себя неизмеримо выше всех, кто руководствуется иными моральными критериями. Он должен был бы ощущать свое превосходство, не кичась этим, но подсознательно радуясь собственной праведности.
Однако злость, которая была похожа на приступ ярости, заставивший его два дня назад сказать назойливому знатоку искусств: "Будь оно проклято, ваше самодовольство", вдруг показалась Шелтону немощной и смешной. К чему злиться? Ведь он вот-вот потеряет Антонию! И мука, порожденная этой мыслью, во сто крат усилила его возмущение. Антония так уверена в себе, она ставит себя настолько выше своих чувств, своих естественных побуждений - выше даже своего желания избавиться от него. А в этом ее желании Шелтон больше не сомневался. Это было бесспорно. Она не любит его; она хочет от него избавиться!
В его спальне в Холм-Оксе висела фотография, изображавшая группу у входа в дом: высокородная Шарлотта Пенгвин, миссис Деннант, леди Бонингтон, Хэлидом, мистер Деннант и эстет - все были там; а слева, с краю, глядя прямо перед собой, стояла Антония. Ее юное лицо яснее, чем чье-либо другое, выражало их мысли. В этих спокойных молодых глазах отражался целый мир благополучия и суровых традиций. "Я не такая, как все", - казалось, говорил ее взгляд.
Потом Шелтон вспомнил, как выглядели на этой фотографии мистер и миссис Деннант; он отчетливо представил себе их лица, когда они разговаривают друг с другом, - их растерянное и встревоженное выражение; и он словно слышал их голоса, как всегда исполненные решимости, но немного резкие, точно они ссорятся:
"Он поставил себя в глупейшее положение!"
"Ах, как это ужасно!"
И они тоже считают его ненормальным и хотят отделаться от него, но для того, чтобы спасти положение, были бы рады оставить все по-прежнему. Она не хочет быть его женой, но она не желает поступиться своим правом сказать: "Обыкновенные девушки могут нарушать свои обещания, но я этого не сделаю!" Шелтон сел за стол, где горела свеча, и закрыл лицо руками. Горе его и злость все росли. Если она не хочет освободить себя от своего обещания, то он сам обязан это сделать! Она готова выйти за него замуж без любви, принести себя в жертву идеалу женщины, который сама для себя создала.
Но не у нее одной есть гордость?
И вот, словно она стояла перед ним", он увидел темные круги у нее под глазами, которые он так мечтал целовать, быстрое движение губ. Он просидел несколько минут не шевелясь. Потом в нем с новой силой вспыхнула злость. Она намерена пожертвовать собой... и им! Все его мужское достоинство возмутилось при мысли о столь бессмысленной жертве. Не это ему было нужно!
Шелтон подошел к письменному столу, взял лист бумаги и конверт и написал:
"Нас никогда ничто не связывало, не связывает и не может связывать. Я не желаю злоупотреблять правом, которое дало мне Ваше обещание. Вы совершенно свободны. Нашу помолвку можно считать расторгнутой по обоюдному согласию.
Ричард Шелтон".
Он запечатал письмо и продолжал сидеть, бессильно уронив руки; голова его клонилась все ниже и ниже, пока не опустилась на лежавший на столе брачный контракт. И он почувствовал огромное облегчение, как человек, без сил падающий на землю после долгого, утомительного пути.
1904 г.
