В этом огромном скоплении народа я был один из немногих, кто заметил, с какой стороны так счастливо прилетел в последнее мгновение этот черный цилиндр. Я уже упоминал, что, когда мы озирались вокруг, по южной дороге неслась одинокая двуколка. Дядя тоже заметил ее, но его внимание тотчас отвлек спор между сэром Лотианом Хьюмом и судьей о секундах, оставшихся до срока. Меня же поразило, что эти запоздалые ездоки так неистово гонят коня, и я продолжал следить за ними с тайной надеждой, которую не осмеливался высказать словами из страха, как бы дядю не постигло еще одно разочарование. Наконец я различил седоков – мужчину и женщину, и тут двуколка свернула с наезженной колеи и понеслась по бездорожью; лошадь галопом мчалась напролом через кусты можжевельника, колеса то подпрыгивали на кочках, то по ступицу тонули в вереске. Но вот возница осадил покрытую клочьями пены лошадь, кинул вожжи спутнице и, спрыгнув наземь, начал яростно проталкиваться сквозь толпу; тогда-то над головами и взлетела его шляпа – знак, что он вызывает противника на бой.

– Я полагаю, Крейвен, теперь уже незачем спешить, – сказал дядя с таким хладнокровием, словно сам подстроил эту эффектную развязку.

– Теперь, когда шляпа вашего бойца на ринге, вы можете располагать временем, как вам угодно, сэр Чарльз.

– Твой приятель рассчитал очень точно, племянник.

– Это не Джим, сэр, – шепнул я. – Это кто-то другой.

Дядя поднял брови, не сумев скрыть удивление.

– Другой? – переспросил он.

– И лучшего не сыскать! – вскричал Белчер и от восторга так громко хлопнул себя по ляжке, будто из пистолета выпалил. – Чтоб мне провалиться, да это ж сам Джек Гаррисон!

Сквозь толпу медленно пробирался человек – сверху нам были видны только голова да могучие плечи, – и за ним в толпе оставался расходящийся след, точно в воде за плывущей собакой. Теперь он проталкивался среди тех, кто стоял дальше от ринга; здесь было не так тесно, и мы уже могли разглядеть обращенное к нам мужественное, улыбающееся лицо кузнеца. Шляпа его осталась на ринге, он был в дорожном сюртуке, шея повязана ярко-синим платком. Выбравшись наконец из толпы, он распахнул сюртук, и мы увидели, что он в полном боевом облачении: черные штаны, шоколадного цвета чулки и белые башмаки.

– Прошу прощения, что так запоздал, сэр Чарльз! – крикнул он. – Поспел бы и пораньше, да пришлось уламывать мою хозяюшку. Никак, понимаете, не соглашалась, вот я и прихватил ее с собой, а уж по дороге мы столковались.

Теперь я и сам увидел, что в двуколке сидит миссис Гаррисон.

Сэр Чарльз сделал кузнецу знак подойти к самой карете.

– Что привело вас сюда, Гаррисон? – спросил он вполголоса. – Никогда в жизни я никому так не радовался, но, признаюсь, никак не ждал увидеть вас тут.

– Но вы же знали, что я еду, сэр, – возразил кузнец.

– Понятия не имел.

– Как же так, сэр Чарльз, разве вас не известил об этом Каммингз, хозяин гостиницы в Монаховом Дубе? Вот мистер Родни его знает.

– Мы его видели в Подворье короля Георга; он был мертвецки пьян.

– Чуяло мое сердце! – гневно вскричал кузнец. – Уж такой он человек – как войдет в раж, так и напьется, а тут услыхал, что я сам взялся за это дело, и вовсе голову потерял. Прихватил с собой целый мешок золотых, хотел все на меня поставить.

– Вот потому ставки и переменились, – сказал дядя. – Очевидно, другие последовали его примеру.

– Страх как боялся, что он напьется! Даже слово с него взял, чтоб, как приедет, шел прямо к вам, сэр. У него была для вас записка.

– Насколько мне известно, он приехал в Подворье к шести часам, а я возвратился из Рейгета после семи; должно быть, к этому времени хмель вытеснил у него из головы все записки. Но где же ваш племянник Джим и откуда вы узнали, что понадобитесь здесь?

– Джим не виноват, что вы тут оказались в затруднении, сэр, слово даю. А мне велено драться вместо него, да и кем велено-то – только один и есть такой человек на свете, кого я сроду еще не ослушался.

– Да уж, сэр Чарльз, – вставила миссис Гаррисон, которая тем временем вылезла из двуколки и подошла к нам. – Пользуйтесь случаем, потому как больше вам моего Джека вовек не заполучить, хоть на колени станьте!

– Хозяйка моя спорт не одобряет, что верно, то верно, – сказал кузнец.

– Спорт! – с гневным презрением воскликнула миссис Гаррисон. – Скажешь мне, когда оно кончится, это ваше представление!

И она поспешила прочь, а после я видел, как она сидела в кустах, спиной к толпе, и, вся съежившись, зажимала уши ладонями и то и дело вздрагивала, терзаясь страхом за мужа.

Пока происходил этот торопливый разговор, шум в толпе все возрастал: нетерпение разгоралось, ибо назначенный час уже миновал и всех волновала нежданная удача: шутка ли – поглядеть на такого прославленного бойца! Гаррисона уже узнали, имя его передавалось из уст в уста, и не один видавший виды знаток и любитель бокса вытащил из кармана длинный вязаный кошелек, чтоб поставить несколько гиней на бойца старой школы против нынешней. Публика помоложе по-прежнему оказывала предпочтение чемпиону с Запада, и в разных частях огромного амфитеатра ставки заключались с некоторым перевесом в пользу одного или другого, смотря по тому, где чьих сторонников оказывалось больше.

Между тем к лорду Крейвену, который все еще стоял подле нашей кареты, протолкался сэр Лотиан Хьюм.

– Я заявляю решительный протест! – сказал он.

– На каком основании, сэр?

– На таком, что сэр Чарльз Треджеллис выставляет не того бойца.

– Вы отлично знаете, что я не называл никакого имени, – сказал дядя.

– Все пари основывались на том, что против моего бойца выступит молодой Джим Гаррисон. И вдруг в последнюю минуту его подменяют другим, более опасным.

– Сэр Чарльз Треджеллис в своем праве, – решительно возразил Крейвен. – Он обязался выставить боксера либо моложе, либо старше определенного возраста, и, насколько я понимаю, Гаррисон вполне отвечает всем поставленным условиям. Вам уже исполнилось тридцать пять, Гаррисон?

– Через месяц, стукнет сорок один, сэр.

– Прекрасно. Бой состоится.

Но увы! Существовала власть еще более неоспоримая, нежели власть спортивного судьи, и нам предстояло испытание, которым в старину нередко начинались, а порой и заканчивались подобные встречи. По равнине ехал верхом джентльмен в черном сюртуке и высоких охотничьих сапогах, и с ним еще двое всадников; они то скрывались из виду, спускаясь в ложбину, то вновь появлялись на каком-нибудь пригорке. Иные в толпе, кто понаблюдательней, давно уже с подозрением поглядывали на этого всадника, но большинство не обращало на него внимания, пока он не поднялся на вершину холма, откуда виден был весь амфитеатр; тут всадник осадил коня и громко провозгласил, что он, главный мировой судья графства Суррей, объявляет это сборище незаконным и предлагает толпе разойтись, а в случае неповиновения уполномочен разогнать ее силой.

Никогда до этой минуты я не понимал, сколь глубоки и неискоренимы страх и преклонение перед законом, которые много веков дубинками внушали служители закона воинственным и непокорным жителям Британских островов. Но вот появился человек всего лишь с двумя помощниками, а против него – тридцатитысячная гневная и обманутая в своих ожиданиях людская масса, в которой немало и профессиональных боксеров, и попросту головорезов из самых опасных слоев общества, и, однако, именно этот одинокий человек неколебимо уверен в своей силе, а огромная толпа колышется и ворчит, точно лютый непокорный зверь, внезапно увидевший перед собой такую мощь, которой противиться бессмысленно и бесполезно.

Однако мой дядя, а с ним Беркли Крейвен, сэр Джон Лейд и еще человек десять аристократов поспешно направились к всаднику в черном.

– Надо полагать, у вас имеется для этого официальное предписание? – осведомился Крейвен.

– Да, сэр. Такое предписание у меня имеется.

– Тогда я вправе с ним ознакомиться.

Представитель власти протянул ему бумагу, и знатные любители спорта, сойдясь тесным кружком, принялись ее изучать, ибо почти все они и сами были судьями и законниками и надеялись к чему-нибудь придраться и объявить предписание недействительным. Наконец Крейвен пожал плечами и вернул бумагу.

– По-видимому, тут все правильно, сэр, – сказал он.

– Разумеется, правильно, – учтиво отвечал суррейский мировой судья. – И дабы вы не тратили понапрасну ваше драгоценное время, джентльмены, скажу раз и навсегда: я решил бесповоротно, что ни под каким видом не допущу во вверенной моему попечению округе никаких кулачных боев, хотя бы мне весь день пришлось неотступно следовать за вами.

Мне, новичку в этих делах, показалось, что больше надеяться не на что, но я не подозревал, сколь предусмотрительны устроители состязания и сколь удобны для таких встреч Кролийские холмы. Дядя, Крейвен, лорд Хьюм и еще несколько заправил наскоро посовещались.

– До границы с Хампширом семь миль, а до Суссекса и шести нет, – сказал Джексон.

В честь нынешнего события прославленный боксер облачился в великолепный алый, с шитыми золотом петлями сюртук, шею повязал белым шарфом, надел шляпу с изогнутыми полями и широкой черной лентой, коричневые штаны до колен, белые шелковые чулки и туфли со стразовыми пряжками, – этот наряд выставлял в самом выгодном свете его атлетическую фигуру, а пуще всего – мощные «кеглеподобные» икры, которые прославили непобедимого боксера на всю Англию еще и как непревзойденного бегуна и прыгуна. Его суровое лицо с крупными, резкими чертами, пронзительный взор больших глаз и могучее сложение как нельзя лучше подходили тому, кого буйная, грубая толпа избрала своим главой и предводителем.

– Если мне дозволено будет предложить вам совет, поезжайте в Хампшир, – любезно вставил суррейский судья. – На границе Суссекса вас встретит сэр Джеймс Форд, а он столь же мало одобряет подобные сборища, как и я, хампширский же судья мистер Мерридью из Лонг-Холла смотрит на них сквозь пальцы.

– Весьма вам признателен, сэр, – сказал дядя, величественно приподняв шляпу. – С позволения лорда Крейвена нам остается только избрать другую арену.

И мигом все вокруг закипело. Том Оуэн и его подручный Фого с помощью стражей ринга выдернули столбы, свернули канаты и потащили их прочь. Краба Уилсона закутали в несколько рединготов и на руках понесли к карете, а Гаррисон занял в нашей коляске место Крейвена. И вся огромная толпа – конные, пешие, всевозможные кареты и повозки – медленной широкой волной разлилась по вересковой равнине. Экипажи, по полсотни в ряд, тряслись и подскакивали на кочках и рытвинах, качаясь и ныряя, точно лодки на волнах. Порою с треском ломалась какая-нибудь ось, колесо, кружась, отлетало далеко в сторону, в заросли вереска, и коляска валилась набок, а все вокруг разражались хохотом и веселыми шутками по адресу незадачливых ездоков, сокрушенно взиравших на поломку. Потом кусты поредели, почва стала ровнее, и тогда пешие пустились бегом, всадники пришпорили коней, кучера защелкали бичами, и началась безумная, неистовая гонка вниз по косогору, а желтое ландо и ярко-красная коляска, в которых ехали бойцы, неслись впереди всех.

– Как по-вашему, Гаррисон, можем ли мы надеяться на успех? – спросил дядя, погоняя гнедых.

– Это мой последний бой, сэр Чарльз, – отвечал кузнец. – Вы же слышали – моя хозяйка сказала: отпускает меня нынче с таким уговором, чтоб в другой раз и не заикался. Так уж я напоследок постараюсь не ударить лицом в грязь.

– Но вы не тренировались?

– А я всегда тренируюсь, сэр! Работа моя тяжелая, машу молотом с утра до вечера, а кроме воды, почитай, ничего и не пью. Капитан Барклей со всеми своими правилами навряд придумает тренировку получше.

– У вашего противника, пожалуй, руки длиннее.

– Бивал я и не таких. В дальнем бою выстою, а в ближнем я сильнее.

– Молодость против опыта. Что ж, я не побоялся бы поставить на вас все свои деньги, до последней гинеи. Но не могу простить Джиму, что он меня подвел, разве что его к этому принудили.

– Его принудили, сэр Чарльз.

– Значит, вы его видели?

– Нет, сэр, не видал.

– Но вы знаете, где он?

– Не след бы мне говорить. Но одно все ж скажу: он тут ничего поделать не мог. А вон опять законник скачет.

Нашу коляску галопом нагнал все тот же грозный всадник, но на этот раз он был настроен дружелюбнее.

– Здесь моя власть кончается, сэр, – сказал он. – Дальше за канавой – ровное поле, с небольшим уклоном, для боя вам лучшего места не найти. И, ручаюсь, здесь вам никто не помешает.

Он явно желал, чтобы бой состоялся, а ведь только недавно с таким усердием выпроваживал нас из пределов своего графства! Одно с другим никак не вязалось, и дядя сказал ему об этом.

– Судье не к лицу закрывать глаза на то, как нарушают закон, – был ответ. – Но если мой хампширский коллега не возражает против подобных нарушений во вверенном ему округе, я с превеликим удовольствием посмотрю бой!

С этими словами он пришпорил коня и взлетел на соседний пригорок, откуда, по его расчетам, все будет отлично видно.

И вот я стал свидетелем тщательно разработанного этикета и своеобразных традиций, в те дни еще не столь давних; тогда мы и не догадывались, что впоследствии они привлекут внимание не только любителей бокса, но и историков. Встреча бойцов происходила торжественно, по строгому церемониалу, подобно царским турнирам, где о схватке воинов в стальных доспехах возвещали трубы герольдов и украшенные гербами щиты. Быть может, в старину эти поединки многим казались жестокой, варварской забавой, но мы сквозь даль времен яснее видим, что грубый, но мужественный обычай закалял сынов того железного века для уготованной им суровой жизни. И когда бокс, подобно турнирам, отойдет в прошлое, мы, быть может, станем рассуждать с большей широтой и поймем, что всякое явление, возникающее столь естественно, само собою, имеет глубокий смысл, и не так уж дурно, если два человека сходятся по доброй воле и сражаются до потери сил. Куда опасней для нас стать хоть немного менее смелыми и выносливыми, когда само существование нации опирается прежде всего на доблесть и стойкость каждого ее гражданина и защитника. Давайте покончим с войной, если разум человеческий найдет способ избавиться от этого проклятия, но пока такого способа не нашли, остерегайтесь умалить изначальные достоинства, к которым вам придется прибегнуть в час опасности.

Том Оуэн и его единственный помощник Фого, соединявший в своем лице боксера и поэта, – правда, на свое счастье, кулаками он действовал куда лучше, нежели пером, – вскоре приготовили ринг по всем тогдашним правилам. Белые деревянные столбы с выведенными на них буквами Б. К. (Боксерский Клуб) вбили в землю вокруг площадки в двадцать четыре на двадцать четыре фута и огородили ее, натянув между столбами канаты. Дальше, на расстоянии восьми футов, снова натянули канаты. Внутренняя площадка служила рингом для бойцов и их секундантов, а вокруг нее, за канатами, размещались судья, его помощник, отсчитывающий время, те, кто выставил бойцов, и немногие избранники и счастливцы, в числе которых при дяде оказался и я. Десятка два прославленных боксеров, среди них мой друг Билл Уорр, Черный Ричмонд, Джордж Маддокс, Том Белчер, Джон Паддинтон, Том Блейк Крепыш, Саймонд Сорвиголова, Тайен Портной, разместились за внешними канатами, чтобы противостоять натиску толпы.

Все они были в высоченных белых цилиндрах, которые тогда только что вошли в моду, вооружены длинными бичами с серебряными рукоятками с той же монограммой – Б. К. Стоило любому смельчаку, будь то простолюдин из Ист-Энда или вест-эндский аристократ, забраться в пространство, огороженное внешними канатами, блюстители порядка не тратили времени на увещевания и упреки, но обрушивались на дерзкого с бичами и хлестали напропалую, пока он не убирался прочь из священных пределов. Но и эти могучие стражи, наделенные столь широкими полномочиями и столь грозным оружием, сдерживая натиск разгоряченной толпы, под конец обычно выбивались из сил не меньше, чем сами боксеры. Сейчас они стояли в ряд, как часовые, и под белыми цилиндрами можно было разглядеть их лица – лица бойцов самого разного нрава и склада: и свежие, мальчишеские, как у Тома Белчера, Джонса и других боксеров младшего поколения, и суровые лица ветеранов, иссеченные рубцами и шрамами.

Пока вбивали столбы и натягивали канаты, я слушал, что говорят в толпе, расположившейся позади избранной публики; первые два ряда зрителей лежали на траве, следующие два ряда опустились на колени, а дальше люди стояли тесными рядами на отлогом склоне, и каждый, вытянув шею, смотрел на ринг через плечо стоящего впереди. Кое-кто, и в том числе искушенные знатоки, полагал, что Гаррисону нечего надеяться на победу, и, когда до моего слуха донеслись эти толки, сердце у меня сжалось.

– Старая песня, – сказал один из них. – Никому неохота уступать молодым. Вот и упираются, покуда молодые кулаком не научат их уму-разуму.

– Ага, верно, – отозвался другой. – Вот так и Джек Лодырь одолел Боутона, а с жестянщиком Хупером лихо расправился какой-то москательщик, это я своими глазами видел. С ними со всеми так бывает, видно, пришел черед и Гаррисона.

– То ли пришел, то ли нет! – крикнул третий. – Я пять раз видал Джека Гаррисона на ринге, и всегда он брал верх. Он быка свалить может, верно вам говорю.

– Это он раньше так дрался.

– Ну, что раньше, что нынче, какая разница. Ставлю на Гаррисона десять гиней!

– Э, нет! – громко и самонадеянно изрек какой-то малый за моей спиной, судя по выговору, уроженец Запада. – Я этого молодца из Глостера видел: вашему Гаррисону против него десяти раундов нипочем не выстоять, да не то что сейчас, а хоть бы и в молодости. Я вчера прикатил сюда с почтовой каретой, так курьер мне сказал – везу, мол, пятнадцать тысяч фунтов золотом, велено поставить на нашего молодца.

– Плакали ихние денежки, – возразил собеседник. – Гаррисон не робкого десятка, боец, каких мало. Выставь против него верзилу хоть с башню ростом, он и то не отступит.

– Дудки! – заявил патриот с Запада. – Таких бойцов, как бристольские да глостерские, больше нигде не сыщешь, их только свой брат и побьет.

– Ах ты, чертов хвастун! – вспылил кто-то в толпе у него за спиной, судя по говору, коренной житель лондонской окраины. – Да наш лондонский самолучшего бристольского одной левой уложит!

Вспыльчивый кокни и гордый уроженец Бристоля чуть было не подрались сами, не дожидаясь начала боя, но тут их пререкания заглушил многоголосый восторженный рев. Это зрители приветствовали Краба Уилсона; за ним на ринге появились Голландец Сэм и Мендоса с тазом, губкой, фляжкой коньяку и прочими знаками их секундантского достоинства.

Ступив на ринг, Уилсон размотал обернутый вокруг талии канареечно-желтый кушак, привязал его к верхушке углового столба, и кушак заплескался на ветру. Потом Уилсон взял у своих секундантов пачку лент того же цвета и пошел вдоль канатов, предлагая их по полгинеи за штуку зрителям из благородных. Продажа этих сувениров шла бойко, и ее оборвало лишь появление Гаррисона, который не спеша перелез через канаты, как и подобало его солидному возрасту и уже не столь гибким членам. Его встретили воплем еще более восторженным, чем Уилсона; в криках явственней слышалось восхищение, ибо зрители уже успели полюбоваться великолепными мышцами Уилсона, вид же Гаррисона был для них внове.

Мне и раньше не раз случалось видеть могучие руки и шею кузнеца, но я еще никогда не видел его обнаженным по пояс и не мог оценить поразительную соразмерность и гармонию этого богатырского сложения, сделавших Гаррисона в годы его молодости излюбленной моделью всех лондонских ваятелей. Гаррисон не мог похвастать гибкой игрою мышц, перекатывающихся под белой шелковистой кожей, что приятно поражало при взгляде на Уилсона, зато мощные бугры и узлы мускулов сплошной вязью оплетали его грудь и плечи и вились вдоль рук, будто корни величавого дуба. Даже когда он стоял совсем спокойно, мускулы бугрились так, что в солнечных лучах от этих выпуклостей на кожу ложились тени; когда же он сделал несколько гимнастических движений, весь торс его словно заиграл этими грозными буграми. Кожа его была не такой белой и мягкой, как у его противника, зато на вид он был крепче, выносливей, и впечатление это еще усиливалось оттого, что штаны и чулки на нем были темные. Он вышел на ринг, посасывая лимон, за ним следовали Джем Белчер и Калеб Болдуин, разносчик. Пройдя к угловому столбу, Гаррисон завязал свой ярко-синий платок над желтым кушаком чемпиона Запада, потом направился к сопернику и протянул ему руку.

– Надеюсь, ты в добром здравии, Уилсон, – сказал он.

– Спасибо, не жалуюсь, – отвечал тот. – Надо думать, мы еще по-другому потолкуем.

– Так ведь не по злобе, – заметил кузнец.

Оба добродушно ухмыльнулись и разошлись по своим углам.

– Позвольте узнать, почтенный судья, взвешивались ли бойцы? – спросил сэр Лотиан Хьюм, поднимаясь со своего места за канатами.

– Их только что взвешивали под моим наблюдением, – отвечал мистер Крейвен. – Ваш боец весит сто восемьдесят пять фунтов, Гаррисон – сто девяносто.

– Выше пояса поглядеть, так он и побольше двухсот потянет! – крикнул из своего угла Голландец Сэм. – Ничего, мы ему малость поубавим веса.

– А еще больше поубавите вес своих кошельков! – отозвался Джем Белчер, и толпа громко захохотала.