XXII
Мне казалось, что поезд еле-еле двигается. Я был в Буживале в одиннадцать часов. Весь дом был погружен в темноту, и я звонил безрезультатно.
Это случилось в первый раз. Наконец вышел садовник. Я вошел.
Нанина меня встретила со свечой. Я прошел в комнату к Маргарите.
– Где барыня?
– Барыня уехала в Париж, – ответила Нанина.
– В Париж?
– Да, барин.
– Когда?
– Через час после вас.
– Она вам ничего не оставила для меня?
– Ничего.
Нанина вышла.
«Она способна поехать в Париж, чтобы посмотреть, пошел ли я действительно к отцу или только воспользовался этим предлогом, чтобы иметь свободный денек. Может быть, ее вызвала Прюданс по какому-нибудь важному делу, – рассуждал я наедине с самим собой, – но я видел Прюданс сейчас же по приезде в Париж, и она мне ничего не сказала такого, из чего можно было бы заключить, что она писала Маргарите».
Но вдруг я вспомнил о вопросе, который мне задала мадам Дювернуа: «Так, значит, она не приедет сегодня?», когда я ей сказал, что Маргарита больна. Я вспомнил и о смущенном виде Прюданс, когда я посмотрел на нее после этого вопроса, как бы намекавшего на свидание. Я вспомнил и о слезах Маргариты в течение целого дня, о которых я немного забыл у отца.
С этой минуты я начал собирать вокруг своего первого подозрения все последние происшествия и так утвердился в нем, что все им объяснял, даже снисходительность отца.
Маргарита почти требовала, чтобы я поехал в Париж, она притворилась здоровой, когда я ей предложил остаться дома. Неужели я попался в ловушку? Неужели Маргарита меня обманывала? Может быть, она рассчитывала вернуться домой рано, чтобы я не заметил ее отсутствия, но только случайность ее задержала? Почему она ничего не сказала Нанине и ничего не написала мне? Как объяснить ее слезы, отсутствие, молчание?
Я со страхом задавал себе все эти вопросы в пустой комнате, устремив глаза на часы, которые показывали полночь и, казалось, говорили мне, что теперь уже поздно ждать возвращения моей любовницы.
Неужели после выработанного нами сообща решения, после предложенной и принятой жертвы возможно было допустить, что она меня обманывала? Нет, и я постарался отбросить первое подозрение.
Бедняжка нашла покупателя на свою обстановку и поехала в Париж, чтобы заключить сделку. Она не хотела меня предупредить об этом, потому что знала, что хотя я и согласился на эту продажу, необходимую для нашего будущего счастья, но все-таки мне она неприятна; она боялась оскорбить мое самолюбие, говоря мне об этом. Она решила приехать, когда все будет кончено. По-видимому, Прюданс ее ждала по этому делу и сама себя выдала своим вопросом; Маргарита, вероятно, не окончила сделки сегодня и осталась ночевать у нее или, может быть, приедет сейчас, она ведь знает о моем беспокойстве и не захочет долго мучить.
Но тогда о чем были слезы? Вероятно, несмотря на любовь ко мне, бедняжка не могла без слез расстаться с роскошью, среди которой жила до сих пор, которая делала ее счастливой и вызывала зависть у других.
Я охотно прощал Маргарите эти слезы. Я ждал ее с нетерпением, чтобы сказать, покрывая ее поцелуями, что угадал причину ее таинственного отсутствия.
Однако время шло вперед, а Маргариты все не было.
Беспокойство мое все возрастало и не давало ни о чем думать. Может быть, с ней случилось что-нибудь? Может быть, она ранена, больна, умерла? Вдруг придет посыльный и сообщит о несчастном случае? Но может наступить утро, а я по-прежнему буду пребывать в неведении!
Мысль, что Маргарита меня обманывает в тот самый час, когда я ее жду, обеспокоенный ее отсутствием, не приходила мне больше на ум. Только какая-нибудь посторонняя сила могла задержать ее, и чем больше я об этом думал, тем больше убеждался, что этой силой могло быть только несчастье. О, мужское тщеславие! Ты проявляешься во всевозможных формах.
Пробило час ночи. Я решил, что подожду еще час, но что в два часа, если Маргарита не вернется, я поеду в Париж.
В ожидании я взял книгу, чтобы заставить себя не думать.
«Манон Леско» лежала на столе. Мне казалось, что местами страницы были орошены слезами. Перелистав ее, я закрыл книгу, так как через завесу моих сомнений слова казались лишенными смысла.
Время подвигалось медленно. Небо было обложено. Осенний дождь хлестал в окна. Раскрытая постель казалась мне иногда могилой. На церковных часах печально пробило половину.
Теперь я уже боялся, что кто-нибудь войдет. Мне казалось, что только несчастье может меня разыскать в этот час и в этой тьме.
Пробило два часа. Я подождал еще немного. Только часы нарушали молчание своим монотонным, размеренным тиканьем.
Я ушел наконец из этой комнаты, где все предметы приняли печальный облик, который передается окружающей обстановке печальным одиночеством души.
В соседней комнате я застал Нанину, уснувшую над работой. Когда я открыл дверь, она проснулась и спросила, вернулась ли барыня.
– Нет, но, если она вернется, скажите ей, что я не мог справиться со своим беспокойством и отправился в Париж.
– Так поздно?
– Да.
– Но как? Ведь вы не найдете извозчика.
– Я пойду пешком.
– Дождь идет.
– Ну так что же?
– Барыня вернется, а если не вернется, можно утром поехать справиться, что ее задержало. Вас убьют на дороге.
– Нет никакой опасности, Нанина; прощайте.
Девушка принесла пальто, подала мне его и предложила пойти разбудить вдову Арну и узнать у нее, нельзя ли достать экипаж; но я отказался, убежденный, что потеряю на эту маловероятную попытку больше времени, чем мне нужно, чтобы пройти половину пути.
К тому же мне необходим был свежий воздух и физическое утомление, чтобы пересилить нервное возбуждение, которое меня охватило.
Я взял ключ от квартиры на улице д’Антэн и, попрощавшись с Наниной, которая меня проводила до ограды, ушел.
Сначала я побежал, но земля была вязкая, и я скоро устал. Через полчаса такой ходьбы я должен был остановиться, я весь был в испарине. Я перевел дыхание и продолжал идти. Ночь была такая темная, что каждую минуту я боялся наткнуться на деревья, которые вдруг вырастали передо мной и производили впечатление больших призраков, бегущих на меня.
Я встретил одного или двух ломовых извозчиков, которых быстро оставлял за собой.
Коляска проехала по направлению в Буживаль. Когда она миновала меня, у меня появилась надежда, что Маргарита сидит в ней.
Я остановился и крикнул:
– Маргарита! Маргарита!
Никто мне не ответил, коляска удалилась. Я продолжал свой путь.
Мне понадобилось два часа, чтобы дойти до заставы.
Вид Парижа вернул мне силы, и я бегом побежал по длинной аллее, по которой я столько раз проходил раньше. В эту ночь там никого не было.
Как будто я путешествовал по мертвому городу.
Начало светать.
Когда я пришел на улицу д’Антэн, город начал уже понемногу просыпаться.
В церкви пробило пять часов в тот момент, когда я входил в дом номер девять.
Я сказал свое имя швейцару; он получил от меня достаточно денег и знал, что я имею право приходить в пять часов к мадемуазель Готье.
Я прошел без затруднения.
Я мог у него спросить, дома ли Маргарита, но он мог мне ответить отрицательно, а я предпочитал сомневаться еще две лишние минуты, так как, сомневаясь, не переставал надеяться.
Я прислушался у двери, стараясь уловить какой-нибудь шум, движение.
Ничего, буживальское молчание, казалось, переселилось сюда.
Я открыл дверь и вошел.
Все занавеси были плотно закрыты.
Я открыл их в столовой и направился в спальню.
Я бросился к шторам и сильно потянул за шнурок.
Шторы поднялись, слабый свет проник в комнату, я подбежал к постели.
Она была пуста!
Я открывал все двери одну за другой и заходил во все комнаты.
Нигде – никого.
С ума можно было сойти!
Я прошел в уборную, открыл окно и несколько раз позвал Прюданс.
Окно мадам Дювернуа не открывалось.
Тогда я спустился к швейцару и спросил, приходила ли мадемуазель Готье сюда днем.
– Да, – ответил он, – с мадам Дювернуа.
– Она ничего не велела мне передать?
– Ничего.
– А куда они потом отправились?
– Они сели в экипаж.
– В какой экипаж?
– Собственный.
Что все это значило?
Я позвонил у соседнего подъезда.
– Вам к кому, барин? – спросил швейцар, отворив дверь.
– К мадам Дювернуа.
– Ее нет дома.
– Вы наверное знаете?
– Да, барин, вот письмо для нее: оно лежит со вчерашнего вечера, и я еще его не передавал.
И швейцар показал мне письмо, на которое я машинально посмотрел.
Я узнал почерк Маргариты.
Я взял письмо.
На конверте было сказано:
«Мадам Дювернуа для передачи господину Дювалю».
– Это для меня письмо, – сказал я швейцару и показал ему на адрес.
– Ах, вы господин Дюваль? – спросил швейцар.
– Да.
– Теперь я вас узнаю, вы часто бываете у мадам Дювернуа.
На улице я тотчас разорвал конверт.
Если бы молния упала к моим ногам, я не так бы испугался, как прочтя это письмо.
«Когда вы будете читать это письмо, Арман, я буду уже любовницей другого. Между нами все кончено.
Возвращайтесь к отцу, мой друг, поезжайте к вашей сестре, чистой девушке, которая не знает о нашей грязи, и около нее вы забудете скоро те страдания, которые вам причинила погибшая девушка Маргарита Готье; вы любили ее, и вам она обязана единственными счастливыми моментами своей жизни, которая, по счастью, недолго протянется».
Когда я прочел последние слова, мне казалось, что я сошел с ума.
Одно мгновение я боялся упасть на мостовую. Облако застилало мне глаза, и кровь стучала в висках.
Однако я оправился, оглянулся кругом, удивленный, что жизнь по-прежнему идет дальше, независимо от моего несчастья.
Я не был достаточно силен, чтобы перенести в одиночестве удар, который мне нанесла Маргарита.
Тогда я вспомнил, что отец тут, в городе, что через десять минут я могу быть около него и что он всегда разделит мою печаль.
Я побежал, как сумасшедший, как вор, в гостиницу «Париж»: ключ был в дверях комнаты отца. Я вошел.
Он читал.
Судя по тому, что он почти не удивился моему приходу, можно было подумать, что он меня ждал.
Я бросился к нему в объятия, не сказав ему ни слова, протянув ему письмо Маргариты и, упав перед его постелью, залился слезами.
