Мы были уже с час заняты нашими приготовлениями к отъезду, когда раздался сильный звонок у моих дверей.

– Открыть? – спросил Жозеф.

– Откройте, – сказал я, недоумевая, кто мог явиться ко мне в подобный час, не решаясь подумать, что это Маргарита.

– Барин, – сказал Жозеф, входя, – там две дамы.

– Это мы, Арман, – крикнул кто-то, и я узнал голос Прюданс.

Я вышел из своей комнаты.

Прюданс стояла и рассматривала вещи в моем кабинете; Маргарита сидела на диване, задумавшись.

Когда я вошел, я прямо подошел к ней, стал на колени, взял ее обе руки и взволнованным голосом сказал:

– Простите.

Она поцеловала меня в лоб и сказала:

– Вот уже третий раз я вас прощаю.

– Я собирался завтра уехать.

– Разве мой визит может изменить ваше намерение? Я не собиралась вам помешать уехать из Парижа. Я пришла, потому что днем мне было некогда вам ответить и я не хотела, чтобы вы думали, что я сержусь на вас. Прюданс не хотела, чтобы я шла, она говорила, что я могу вам помешать.

– Вы можете мне помешать, вы, Маргарита, но в чем?

– Ну, у вас могла быть женщина, – ответила Прюданс, – и ей не было бы особенно приятно увидеть eще двух.

При этих словах Маргарита внимательно посмотрела на меня.

– Милая Прюданс, вы сами не знаете, что говорите.

– Вы очень мило устроились, – ответила Прюданс. – Можно посмотреть вашу спальню?

– Можно.

Прюданс прошла в мою комнату не столько затем, чтобы ее посмотреть, сколько затем, чтобы сгладить неловкость, которую она только что сделала, и оставить нас одних, Маргариту и меня.

– Зачем вы привели Прюданс? – сказал я ей.

– Потому что она была со мной на спектакле, и затем, кто же меня проводит отсюда?

– Ведь я здесь.

– Да; но я не хотела вам помешать, а кроме того, я была уверена, что, проводив меня до моих дверей, вы захотели бы зайти ко мне; а я не могу вам этого разрешить и не хочу, чтобы вы уехали с правом меня обвинять в отказе.

– А почему вы не можете меня принять?

– Потому что за мной очень следят, и самое ничтожное подозрение может меня погубить.

– И это единственная причина?

– Если бы была другая, я бы вам сказала! Нам нечего скрывать друг от друга.

– Послушайте, Маргарита, я не хочу идти окольными путями к моей цели. Скажите откровенно, вы меня любите?

– Очень.

– Ну так зачем же вы меня обманули?

– Мой друг, если бы я была какая-нибудь знатная герцогиня, если бы у меня было двести тысяч ливров годового дохода, если бы я была вашей любовницей и взяла бы другого любовника, тогда вы имели бы право спрашивать меня, почему я вас обманываю; но я Маргарита Готье, у меня сорок тысяч франков долгу, ни гроша состояния, я трачу сто тысяч франков в год, в этом случае ваш вопрос становится праздным и мой ответ бесполезным.

– Это верно, – ответил я, уронив голову на колени Маргариты, – но я вас безумно люблю.

– Ну, мой друг, нужно было или меня меньше любить, или меня лучше понимать. Ваше письмо меня очень огорчило. Если бы я была свободна, я не приняла бы графа третьего дня или, приняв его, я пришла бы к вам просить прощения, как вы у меня просили только что, и впредь у меня был бы только один любовник – вы. Мне казалось одно мгновение, что я могу себе доставить это счастье на полгода; вы не захотели этого: вы хотели знать, как я этого достигну; ах, мой бог, это так легко было угадать. Я могла бы вам сказать: мне нужны двадцать тысяч франков; вы влюблены в меня, вы бы их нашли и после стали бы меня ими попрекать. Я предпочла не быть вам ничем обязанной; вы не поняли моей деликатности. Пока у нас не очерствело окончательно сердце, мы придаем словам и вещам такое значение, которое недоступно другим женщинам; повторяю вам, средство, которое нашла Маргарита Готье, чтобы уплатить свои долги, не требуя от вас на это денег, было деликатностью с ее стороны, которою вы должны были молча воспользоваться. Если бы вы познакомились со мной сегодня, вы были бы страшно счастливы тем, что я вам пообещала бы, и вы бы не спросили у меня, что я делала третьего дня. Мы бываем иногда вынуждены покупать душевное удовлетворение ценою телесного страдания, и мы страдаем гораздо сильнее, когда впоследствии это удовлетворение ускользает от нас.

Я слушал Маргариту и смотрел на нее с восхищением. Когда я думал, что это чудесное создание, ножки которого раньше я безумно мечтал поцеловать, думало обо мне, уделяло мне место в своей жизни, а я не довольствовался тем, что она мне давала, я спрашивал самого себя: имеет ли границы человеческое желание, если, получив так быстро удовлетворение, оно идет все дальше и дальше.

– Да, это верно, – продолжала она, – мы дети случая, у нас и желания фантастические, и любовь непостижимая. То мы отдаемся одной вещи, то другой. Есть люди, которые разоряются ради нас и ничего не получают, другие нас получают за букет цветов. У нашего сердца бывают капризы; это его единственное развлечение и единственное оправдание. Я отдалась тебе скорее, чем другим, клянусь тебе в этом; почему? Потому что ты взял меня за руку, когда я харкнула кровью, потому что ты заплакал, потому что ты один меня пожалел. Я скажу сейчас глупость: у меня давно была собачка, которая печально на меня смотрела, когда я кашляла; я никого не любила, кроме нее.

Когда она подохла, я сильнее плакала, чем после смерти моей матери, потому что она меня била до двенадцати лет. Ну вот, тебя я полюбила так же, как мою собачку. Если бы мужчины знали, чего можно добиться единственной слезой, они были бы больше любимы, а мы бы не так их разоряли.

Твое письмо тебя выдало, оно мне открыло, что у тебя не хватает душевной тонкости, оно принесло тебе гораздо больше вреда в моих глазах, чем все, что ты мог мне сделать. Оно было вызвано ревностью, это верно, но ревностью злой и дерзкой. Я была грустно настроена, когда получила твое письмо, рассчитывала тебя увидеть в полдень, позавтракать с тобой, одним твоим присутствием прогнать надоедливую мысль, которая меня мучила и с которой до знакомства с тобой я легко примирялась.

К тому же, – продолжала Маргарита, – мне казалось, что только перед тобой я могу думать и говорить свободно. Все, кто окружает нас, подмечают каждое наше слово, делают выводы из наших самых незначительных поступков. У нас, конечно, нет друзей. У нас есть эгоистичные любовники, которые тратят свое состояние не на нас, как они это говорят, а в угоду своему тщеславию. Для них мы должны быть веселы, когда они веселы, здоровы, когда они хотят ужинать, такими же скептиками, как они сами. Нам запрещено иметь душу под страхом позора и потери кредита.

Мы не принадлежим себе. Мы перестаем быть людьми и становимся вещами. Мы занимаем первое место в их тщеславии и последнее в их уважении. У нас есть подруги, но такие, как Прюданс. Это бывшие содержанки, которые не потеряли еще вкуса к широкой жизни, но их возраст не позволяет им этого. Тогда они становятся нашими подругами, или, скорее, собутыльниками. Их дружба доходит до рабской угодливости, но никогда не бывает бескорыстной. Их советы всегда выгодны для них. Им совершенно безразлично, будет ли у нас на десять любовников больше, лишь бы они получили платье или браслет и могли бы время от времени кататься в нашем экипаже и появляться в театре в нашей ложе. Они получают наши старые букеты и берут взаймы наши шали. Они никогда не оказывают нам самой маленькой услуги, не заставив за нее заплатить вдвойне. Ты сам видел это в тот вечер, когда Прюданс принесла мне шесть тысяч франков, за которыми я просила ее сходить к герцогу; она заняла у меня пятьсот франков и никогда мне их не вернет или вернет в форме шляп, которые вечно будут лежать в картонках.

У нас или, вернее, у меня была только одна надежда на счастье: найти себе, печальной и больной, человека, стоящего настолько выше всего этого, что он не требовал бы у меня отчета в моих поступках и был бы моим любовником больше духом, чем плотью. Такого человека я нашла в герцоге, но герцог стар, а старость ни покрывает, ни утешает. Мне казалось, что я могу принять жизнь, которую он мне создавал; но, знаешь, я умирала с тоски, а чтобы умереть, не все ли равно, броситься ли в огонь или отравиться углеродом.

Тогда я встретила тебя, молодого, пылкого, счастливого, и пыталась создать из тебя человека, которого я призывала в своем мучительном одиночестве. Я любила в тебе не то, что в тебе было, а то, что должно было быть. Ты не принимаешь этой роли, отбрасываешь ее как недостойную тебя, ты оказался самым обыкновенным любовником; ну так и поступай, как остальные, плати мне, и не будем об этом говорить.

Маргариту утомила эта долгая исповедь, она откинулась на спинку дивана и, чтобы заглушить легкий приступ кашля, поднесла платок к лицу.

– Прости, прости, – шептал я, – я все понял; но я хотел это услышать от тебя, моя несравненная Маргарита. Забудем все и будем помнить только об одном: мы принадлежим друг другу, мы молоды и любим друг друга.

Маргарита, делай со мной что хочешь, я твой раб, твоя собака, но, ради всего святого, разорви письмо, которое я тебе написал, и позволь мне не уезжать завтра: я не перенесу этого.

Маргарита вытащила мое письмо из-за лифа и, подавая его мне, сказала с очаровательной улыбкой:

– Вот оно, я тебе его принесла.

В это время вернулась Прюданс.

– Знаете, Прюданс, что он просит? – спросила Маргарита.

– Он просит прощения?

– Да.

– А вы простили?

– Пришлось, а что еще он просит?

– Не знаю.

– Поужинать с нами.

– И вы на это соглашаетесь?

– А вы как думаете?

– Я думаю, что вы оба неразумные дети. Но, кроме того, я думаю, что мне очень хочется есть, и чем скорее вы согласитесь, тем скорее мы поужинаем.

– Едемте, – сказала Маргарита. – Мы поместимся втроем в моей карете. Послушайте, – добавила она, обращаясь ко мне, – Нанина будет уже спать, вы откроете дверь, возьмете ключ; постарайтесь больше не терять его.

Я горячо поцеловал Маргариту.

В это время вошел Жозеф.

– Барин, – сказал он с самодовольным видом, – чемоданы готовы.

– Совершенно?

– Да, барин.

– Ну так развяжите их: я не поеду.