Вернувшись домой, я плакал, как ребенок. Нет такого человека, которого не обманули бы, по крайней мере, раз в жизни и который не знал бы, как при этом страдают.

Я говорил самому себе с лихорадочной решимостью, которая, мне казалось, не покинет меня, что нужно немедленно порвать эту связь, и с нетерпением ждал утра, чтобы запастись местом и вернуться к отцу и сестре, в любви которых я был уверен.

Однако мне не хотелось уехать, не известив Маргариту о причине своего отъезда. Только мужчина, который не любит больше свою любовницу, не пишет ей перед разлукой.

Я сочинил в голове писем двадцать.

Я имел дело с самой обыкновенной содержанкой и слишком поэтизировал ее; она поступила со мной как со школьником: чтобы обмануть меня, она воспользовалась самой простой уловкой, это ясно. Мое самолюбие взяло верх. Нужно было расстаться с этой женщиной и не сказать ей о своих страданиях; и вот что я ей написал самым изящным почерком, со слезами горя и возмущения на глазах:

«Милая Маргарита!

Надеюсь, что ваше вчерашнее нездоровье окончилось пустяками. Я заходил в одиннадцать часов вечера узнать о вашем здоровье, и мне сказали, что вы еще не вернулись. Господин Г… был счастливее меня, он приехал несколько позднее и в четыре часа утра был еще у вас…

Простите, пожалуйста, что я заставил вас проскучать несколько часов в моем обществе, и поверьте, что я никогда не забуду тех счастливых моментов, которыми я вам обязан.

Я, наверное, зашел бы справиться о вашем здоровье и сегодня, но думаю уехать к отцу.

Прощайте, милая Маргарита, я не настолько богат, чтобы любить вас так, как бы я этого хотел, и не настолько беден, чтобы любить вас так, как вы этого хотели. Забудьте же мое имя, которое вам почти безразлично, а я забуду счастье, которое стало для меня недостижимым.

Посылаю вам ваш ключ, которым я ни разу не воспользовался; он может вам пригодиться, если вы часто болеете так, как вчера».

Вы видите, я не мог закончить этого письма без злой иронии, и это доказывало, что я все еще был влюблен.

Я раз десять перечитывал свое письмо, и меня немного успокоила мысль, что оно заставит Маргариту страдать. Я старался проникнуть в ее чувства, и когда в восемь часов слуга вошел ко мне, я отдал ему письмо и велел сейчас же отнести.

– Ответа нужно подождать? – спросил Жозеф (моего слугу звали Жозефом, как всех слуг).

– Если вас спросят, нужен ли ответ, вы скажете, что не знаете, и будете ждать.

Я надеялся, что она мне ответит.

Какие мы жалкие и слабые люди!

Пока мой слуга ходил, я все время ужасно волновался. То я вспоминал, как Маргарита мне отдалась, и спрашивал себя, по какому праву я ей написал дерзкое письмо; она могла мне ответить, что не господин Г… меня обманывал, а я обманывал господина Г…, – такое рассуждение дает возможность многим женщинам иметь по нескольку любовников. То я вспоминал клятвы Маргариты и хотел себя убедить, что мое письмо было еще слишком мягко; что нет достаточно сильных выражений, чтобы бичевать женщину, которая посмеялась над такой искренней любовью, как моя. Потом мне казалось, что лучше было не писать ей, а пойти к ней днем, и тогда бы я мог полюбоваться слезами, которые я заставил бы ее пролить.

В конце концов я задавал себе вопрос, что она мне ответит, и готов уже был поверить ее оправданиям.

Жозеф вернулся.

– Ну? – спросил я.

– Барыня еще спит, – ответил он, – но как только она позвонит, ей передадут письмо, и, если будет ответ, его пришлют.

Она спала!

Несколько раз у меня являлась мысль послать за письмом, но я возражал самому себе: может быть, ей уже передали письмо, и она подумает, что я раскаиваюсь.

Чем ближе подходил час, когда я мог ждать ответ, тем больше я жалел, что послал письмо.

Пробило десять, одиннадцать, двенадцать.

В двенадцать я хотел пойти на свидание, как будто ничего не произошло. Теперь я не знал, что придумать, чтобы выйти из заколдованного круга.

У меня мелькнула суеверная мысль, что, если я выйду, по возвращении я найду ответ. Ответ, которого ждешь с нетерпением, всегда приходит, когда тебя нет дома.

Я вышел под предлогом позавтракать.

Вместо того чтобы завтракать в café Foy, на бульваре, как обыкновенно, я пошел завтракать в Пале-Рояль, на улице д’Антэн. Каждый раз, как я издали видел женщину, мне казалось, что это Нанина несет мне ответ. Но я прошел всю улицу д’Антэн и не встретил ни одного посыльного. Я пришел в Пале-Рояль, зашел к Вери. Лакей мне подавал блюдо за блюдом, я ничего не ел.

Невольно мои глаза были все время устремлены на часы.

Я вернулся домой, убежденный, что застану письмо от Маргариты. У швейцара ничего не было. Я надеялся на своего лакея, но и он ничего не видел с тех пор, как я ушел.

Если бы Маргарита мне ответила, я бы уже давно получил ответ.

Тогда я начал раскаиваться в некоторых выражениях своего письма; я должен был лучше не подавать о себе вестей, и это дало бы ей повод беспокоиться; если бы я не пришел на свидание, она бы спросила у меня о причинах моего отсутствия, и тогда только я должен был ей все объяснить. Таким образом, ей пришлось бы оправдываться, а больше всего на свете мне хотелось, чтобы она оправдалась. Я чувствовал, что какие бы доводы она мне ни приводила, я бы им поверил и что я все бы отдал, только бы ее увидеть.

Я начал надеяться, что она сама приедет ко мне, но проходили часы за часами, а она не являлась.

Положительно, Маргарита не была похожа на других женщин; редкая женщина не ответит, получив такое письмо, как мое.

В пять часов я направился в Елисейские поля.

«Если я ее встречу, – думал я, – я сделаю безразличное выражение лица, и она будет убеждена, что я не думаю больше о ней».

На повороте Королевской улицы она проехала мимо меня; встреча была так неожиданна, что я побледнел. Не знаю, заметила ли она мое волнение; я был так смущен, что видел только ее экипаж.

Я не продолжал своей прогулки. Я начал рассматривать театральные афиши, потому что мог еще встретить ее в театре.

Было первое представление в Пале-Рояле, Маргарита, наверное, будет там.

Я пришел в театр в семь часов. Все ложи заполнились, но Маргариты не было. Тогда я ушел из Пале-Рояля и заходил во все театры, где она чаще всего бывала, – в «Водевиль», в Варьете, в I’Opera Comique.

Ее нигде не было.

Или ее очень огорчило мое письмо и она не смогла пойти в театр, или она боялась встретиться со мной и хотела избежать объяснения.

Вот что мне подсказывало мое тщеславие на бульваре, когда я встретил Гастона и он меня спросил, откуда я.

– Из Пале-Рояля.

– А я из Оперы, – сказал он, – я и вас думал там встретить.

– Почему?

– Потому что Маргарита была там.

– Ах, она была там?

– Да.

– Одна?

– Нет, с приятельницей.

– И только?

– На минутку к ней заходил в ложу граф Г…, но уехала она с герцогом. Я каждую минуту ждал вас. Рядом со мной был пустой стул, и я был убежден, что это ваше место.

– Но почему же я должен бывать там, где Маргарита?

– Потому, черт возьми, что вы ее любовник.

– А кто вам это сказал?

– Прюданс, я встретил ее вчера. Поздравляю вас, мой друг; у вас очень красивая любовница, и не всякий ее может иметь. Берегите ее, она вас прославит.

Этот простой взгляд Гастона мне показал, насколько смешна моя щепетильность.

Если бы я его встретил накануне и он поговорил со мной на эту тему, я, наверное, не написал бы сегодня утром этого глупого письма.

Я был уже готов пойти к Прюданс, чтобы послать ее к Маргарите, но боялся, что она из мести не захочет меня принять, и вернулся домой по улице д’Антэн.

Я снова спросил у швейцара, нет ли письма для меня.

Ничего!

«Она ждет, вероятно, нового шага с моей стороны, и не возьму ли я своего письма обратно, – думал я, ложась спать, – но, увидев, что от меня нет больше письма, она мне напишет завтра».

В этот вечер я особенно раскаивался в том, что сделал. Я был один, не мог заснуть, страдал от неизвестности и ревности; предоставив вещи их естественному течению, я должен был быть около Маргариты и слушать ее чарующий голос, который я слышал только два раза и воспоминание о котором мучило меня в моем одиночестве.

Самое ужасное было то, что я сознавал свою вину; все говорило за то, что Маргарита меня любила. Во-первых, этот план провести лето со мной в деревне; во-вторых, ничто не заставляло ее стать моей любовницей, ведь моего состояния было мало не только для ее жизни, но даже для ее прихотей. Значит, в ней говорила только надежда найти во мне искреннюю привязанность, которая могла бы ей дать отдых от продажной любви, среди которой она жила; а я со второго дня знакомства разрушил эту надежду и заплатил дерзкой иронией за любовь, которой пользовался в течение двух ночей. То, что я делал, было более чем смешно, это было неделикатно. Ведь я даже не платил этой женщине, чтобы иметь право ее поносить, ведь, удрав на второй день, я был похож на паразита любви, который боится, что ему подадут счет. Как? Я был с ней знаком всего тридцать шесть часов; был ее любовником двадцать четыре часа и еще разыгрывал недотрогу; вместо того чтобы не находить себе места от счастья, что она принадлежала мне, я хотел иметь ее всю и принудить ее порвать сразу все старые отношения, которые обеспечивали ее будущее. В чем я мог ее упрекнуть? Ни в чем. Она мне написала, что она нездорова, тогда как она могла мне сказать совершенно просто, с отвратительной откровенностью некоторых женщин, что к ней должен прийти любовник; и вместо того чтобы поверить ее письму, вместо того чтобы отправиться погулять в совершенно противоположную сторону, вместо того чтобы провести вечер с друзьями и прийти на следующий день в назначенный ею час, я разыгрывал из себя Отелло, шпионил за ней и хотел ее наказать тем, что не явился к ней. Но она, напротив, вероятно, была в восторге от этого разрыва; она, должно быть, считала меня ужасно глупым, и ее молчание было выражением даже не укора, а только презрения.

Я должен был в таком случае сделать Маргарите подарок, и это доказало бы ей мое великодушие и щедрость, позволило бы мне обращаться с ней как с содержанкой и считать, что мы поквитались; но я боялся оскорбить одной тенью продажности если не ее любовь ко мне, то, по крайней мере, мою любовь к ней; эта любовь была так чиста, что она не допускала разделения и не могла в то же время оплатить самым прекрасным подарком счастье, которое она испытала, как ни коротко было это счастье.

Вот что я передумал в ту ночь, и я был готов пойти рассказать это Маргарите.

Наступил день, а я все еще не спал, у меня был жар; я не мог ни о чем думать, кроме Маргариты.

Вы понимаете, что я должен был принять какое-нибудь решение и покончить или с женщиной, или со своими сомнениями, если только она захочет меня принять.

Но вы сами знаете, как трудно принять окончательное решение; я не мог оставаться дома и, не решаясь отправиться к Маргарите, выбрал иной способ приблизиться к ней; в случае удачи я мог все объяснить случайностью.

Было девять часов; я побежал к Прюданс и очень удивил ее своим ранним визитом.

Я не решился сказать ей откровенно о цели своего прихода.

Я ответил ей, что вышел из дому рано, чтобы получить место в дилижансе, который ходит в С…, где живет мой отец.

– Счастливец же вы, – сказала она, – можете уехать из Парижа в такую хорошую погоду.

Я посмотрел на Прюданс с недоумением, не смеется ли она надо мной.

Но лицо ее оставалось серьезным.

– Вы зайдете проститься с Маргаритой? – спросила она по-прежнему серьезно.

– Нет.

– И хорошо сделаете.

– Вы находите?

– Конечно. Раз вы с ней порвали, зачем опять видеться?

– Вы знаете о нашем разрыве?

– Она мне показывала ваше письмо.

– А что она вам сказала?

– Она сказала: «Прюданс, ваш протеже не особенно вежлив; такие вещи можно думать, но нельзя писать».

– А каким тоном она это сказала?

– Смеясь, и при этом добавила: «Он два раза ужинал у меня и даже не зашел облегчить свой желудок».

Вот какое впечатление произвели мое письмо и ревность. Мое самолюбие было страшно унижено.

– А что она делала вчера вечером?

– Она была в Опере.

– Я знаю, а потом?

– Ужинала дома.

– Одна?

– Нет, кажется, с графом Г…

Итак, разрыв со мной ничего не изменил в привычках Маргариты.

Некоторые люди в подобных случаях дают совет: «Не думать о женщине, которая вас не любит».

– Я очень рад, что не доставил Маргарите огорчения, – возразил я с деланой улыбкой.

– И она вполне права. Вы поступили так, как должны были поступить, вы были рассудительнее; она вас любила, постоянно о вас говорила и была способна выкинуть какую-нибудь глупость.

– Почему же она мне не ответила, раз она меня любит?

– Она поняла, что не должна была вас любить. Кроме того, женщины позволяют иногда обманывать их любовь, но никогда не позволяют оскорблять их самолюбие; а нельзя же оскорбить самолюбие женщины, бросая ее после двух дней связи, каковы бы ни были причины разрыва. Я знаю Маргариту, она умерла бы скорее, чем вам ответила.

– Что же мне делать?

– Ничего. Она вас забудет, вы ее забудете, и вам не в чем будет упрекнуть друг друга.

– Но если я ей напишу и попрошу прощения?

– Лучше не делать этого, она вас простит.

Я чуть-чуть не бросился на шею Прюданс.

Через четверть часа я был уже дома и писал Маргарите: «Человек, который раскаивается в письме, написанном вчера, и собирается уехать завтра, если вы его не простите, хочет знать, когда он может у ваших ног излить свое раскаяние. Когда он найдет вас одну? Ведь вы знаете, признания делаются без свидетелей».

Я сложил этот мадригал в прозе и послал его с Жозефом, который передал письмо самой Маргарите; Маргарита сказала ему, что ответит после.

Я вышел только на минутку пообедать, а в одиннадцать часов вечера у меня еще не было ответа.

Я решил больше не ждать и уехать завтра. Приняв это решение, уверенный, что не засну, если и лягу, я начал укладывать свой чемодан.