IX
– Здравствуйте, Гастон, – сказала Маргарита моему приятелю, – я очень рада вас видеть. Почему вы не заходили ко мне в ложу в Варьете?
– Я боялся быть некстати.
– Друзья, – Маргарита сделала ударение на этом слове, чтобы дать понять всем присутствующим, что, несмотря на ее фамильярное обращение с Гастоном, он был всегда только ее другом, – друзья никогда не бывают некстати.
– Позвольте мне в таком случае представить вам моего друга Армана Дюваля.
– Я уже дала свое согласие Прюданс.
– Я уже имел раз честь быть вам представленным, – сказал я, поклонившись, едва внятным голосом.
Маргарита всматривалась в меня и старалась припомнить, но не могла или делала вид, что не может.
– Сударыня, – продолжал я, – я вам очень благодарен, что вы забыли об этом первом знакомстве, потому что я был очень смешон и показался вам, вероятно, очень скучным. Это было два года тему назад в оперетте, я был с Эрнестом.
– Да, я вспоминаю! – сказала Маргарита с улыбкой. – Нет, не вы были смешны, а я была смешлива; впрочем, я и теперь легко смеюсь, но не так, как раньше. Вы простили меня?
Она мне протянула руку, и я поцеловал ее.
– Знаете, – продолжала она, – у меня есть такая дурная привычка сбивать с толку людей, которых я вижу в первый раз. Это очень глупо. Мой доктор говорит, что это оттого, что я очень нервная и всегда больна: вы должны поверить моему доктору.
– Но у вас цветущий вид.
– Ах, я была очень больна.
– Я знаю.
– Кто вам сказал?
– Все это знали; я часто приходил справляться о вашем здоровье и обрадовался, узнав о вашем выздоровлении.
– Мне никогда не подавали вашей карточки.
– Я никогда не оставлял ее.
– Так это вы приходили каждый день справляться о моем здоровье во время моей болезни и ни разу не хотели назвать свое имя?
– Да, я.
– Значит, вы не только снисходительны, вы великодушны. Вы, граф, не сделали бы этого, – прибавила она, обращаясь к графу N…, и бросила на меня один из тех взглядов, которыми женщины дополняют свои слова.
– Я с вами знаком только два месяца.
– А этот господин знал меня только пять минут. Вы всегда отвечаете невпопад.
Женщины безжалостны с людьми, которых они не любят.
Граф покраснел и начал кусать себе губы.
Мне стало жаль его, потому что он был, по-видимому, влюблен так же, как и я, и жестокая откровенность Маргариты, особенно в присутствии двух посторонних, делала его очень несчастным.
– Вы играли, когда мы вошли, – сказал я, чтобы переменить разговор. – Пожалуйста, смотрите на меня как на старого знакомого и продолжайте.
– Ах, – сказала она, бросаясь на диван и делая нам знак, чтобы мы тоже сели, – Гастон знает мою музыку. Она может сойти наедине с графом, но вас я не хочу подвергнуть такой пытке.
– В этом вы мне оказываете предпочтение? – спросил граф, стараясь придать своей улыбке ироническое и проницательное выражение.
– Напрасно вы меня укоряете в этом единственном предпочтении.
По-видимому, несчастный малый не мог сказать ни слова. Он бросил на молодую женщину умоляющий взгляд.
– Прюданс, – продолжала она, – вы сделали то, о чем я вас просила?
– Да.
– Отлично, после вы расскажете мне об этом. Мне нужно с вами поговорить, не уходите, пока я не поговорю.
– Мы, может быть, мешаем, – сказал я. – Теперь, когда состоялось вторичное знакомство и забыто первое, мы можем уйти.
– Зачем? Мои слова не к вам относятся. Напротив, я хочу, чтобы вы остались.
Граф вытащил роскошные часы и посмотрел, сколько времени.
– Мне пора в клуб.
Маргарита ничего не ответила.
Граф отошел от камина и подошел к ней:
– До свидания, сударыня.
Маргарита поднялась.
– До свидания, милейший граф, вы уже уходите?
– Да, я боюсь, что вам скучно со мной.
– Не больше, чем всегда. Когда мы вас опять увидим?
– Когда вы позволите.
– Так прощайте.
Согласитесь, что это было жестоко.
Граф, к счастью, был очень хорошо воспитан и миролюбив по характеру. Он поцеловал небрежно протянутую руку Маргариты и вышел, поклонившись нам. Переступая порог, он оглянулся на Прюданс. Та пожала плечами, и жест ее, казалось, говорил: «Я сделала все, что могла».
– Нанина, – крикнула Маргарита, – посвети господину графу.
Мы слышали, как открылась и закрылась дверь.
– Наконец-то! – воскликнула Маргарита, появляясь в будуаре. – Он уехал; этот малый ужасно действует мне на нервы.
– Дорогая моя, – сказала Прюданс, – вы слишком суровы с ним; он так хорошо, так внимательно относится к вам. Посмотрите, на камине лежат часы, которые он вам подарил; они стоят, по крайней мере, тысячу экю.
Мадам Дювернуа подошла к камину и поиграла драгоценностью, о которой говорила, бросая на нее жадные взгляды.
– Дорогая, – сказала Маргарита, садясь к пианино, – когда я взвешиваю на одной чашке весов то, что он мне дает, а на другой – то, что он мне говорит, мне кажется, что я очень дешево считаю ему его визиты.
– Бедный малый влюблен в вас.
– Если бы я захотела выслушивать всех, кто в меня влюблен, у меня не хватало бы времени на обед.
И пальцы ее забегали по клавишам; но тут же она обернулась к нам и сказала:
– Не хотите ли закусить? Мне очень хочется пуншу.
– А я с удовольствием съем кусочек цыпленка, – сказала Прюданс. – Не поужинать ли нам?
– Отличная идея, пойдемте ужинать, – сказал Гастон.
– Нет, мы поужинаем здесь.
Она позвонила. Явилась Нанина.
– Пошли за ужином.
– Что взять?
– Что хочешь, но поскорей, поскорей.
Нанина ушла.
– Ах, как хорошо, – сказала Маргарита, подпрыгивая, как ребенок, – мы поужинаем. Господи, какой несносный этот граф.
Чем дольше я видел эту женщину, тем больше она меня восхищала. Она была дивно хороша. Даже ее худоба была прелестна.
Я не переставал ею любоваться.
Мне трудно объяснить, что во мне происходило. Я был полон снисходительности к ее образу жизни, я был полон восторга перед ее красотой. То бескорыстие, с которым она относилась к молодому человеку, изящному и богатому, готовому разориться для нее, извиняло в моих глазах все ее былые ошибки.
В этой женщине была какая-то чистота.
Видно было, что порок не развратил ее. Ее уверенная походка, гибкая талия, розовые, открытые ноздри, большие глаза, слегка оттененные синевой, выдавали одну из тех пламенных натур, которые распространяют вокруг себя сладострастие.
К тому же как результат болезни или от природы, но в глазах этой женщины мелькали время от времени огоньки желания, сулившие неземные радости тому, кого она полюбит. Но тем, кто любил Маргариту, не было конца, она же не любила никого.
Словом, в ней была видна непорочная девушка, которую ничтожный случай сделал куртизанкой, и куртизанка, которую ничтожный случай мог превратить в самую любящую, самую чистую женщину. У Маргариты, кроме того, было чувство гордости и независимости: эти оба чувства, если задеть их, могли сделать то же, что и целомудрие. Я ничего не говорил, моя душа вся как бы сжалась в сердце, а сердце отражалось в глазах.
– Так, значит, это вы, – начала она вдруг, – приходили узнавать о моем здоровье, когда я была больна.
– Да.
– Знаете, вы поступили прекрасно. Чем я могу вас отблагодарить?
– Позвольте мне время от времени приходить к вам.
– Сколько угодно, от пяти до шести, от одиннадцати до двенадцати. Послушайте, Гастон, сыграйте мне L’invitation á la valse.
– Зачем?
– Чтобы доставить мне удовольствие; к тому же я никак не могу сыграть его сама.
– В чем же вы затрудняетесь?
– В третьей части, пассаж с диезами.
Гастон поднялся, сел к пианино и начал играть эту чудесную вещь Вебера по нотам, которые лежали на пюпитре.
Маргарита, опершись одной рукой о пианино, напряженно смотрела, следила глазами за каждой нотой и подпевала вполголоса, а когда Гастон подошел к указанному пассажу, она продолжала напевать, ударяя пальцами по крышке пианино:
– Ре, ми, ре, до, ре, фа, ми, ре – этого я никак не могу сыграть. Начните сначала.
Гастон начал сначала, потом Маргарита ему сказала:
– Теперь дайте и мне попробовать.
Она села на его место и сыграла в свою очередь; но ее непокорные пальцы все время ошибались в этом месте.
– Прямо непостижимо, – сказала она с ребяческой интонацией, – я никак не могу разучить этого пассажа! Вы не поверите, я сижу иногда до двух часов ночи над ним! А как вспомню, что этот несносный граф восхитительно играет его наизусть, так и начинаю злиться на него, право.
И она опять начала сначала, и все с теми же результатами.
– Ну его к черту, вашего Вебера, музыку и пианино! – сказала она, забросив ноты на другой конец комнаты. – Ведь не могу же я брать восемь диезов подряд!
И она скрестила руки на груди, окинула нас всех взглядом и топнула ногой.
Щеки ее покраснели, и легкий кашель вырвался из груди.
– Ну-ну, – сказала Прюданс, которая уже сняла шляпу и оправляла прическу перед зеркалом, – вы еще рассердитесь, вам станет худо, пойдемте лучше ужинать. Я умираю от голода.
Маргарита опять позвонила, потом села к пианино и начала петь вполголоса какую-то шансонетку, аккомпанемент к которой ей давался без ошибок.
Гастон знал эту песенку, и они пели как бы дуэтом.
– Не пойте эту гадость, – сказал я Маргарите просящим голосом.
– О, как вы стыдливы! – сказала она с улыбкой, протянув мне руку.
– Я не за себя прошу, за вас.
Маргарита сделала жест, который должен был означать: о, я уже давно покончила со стыдливостью.
В это время пришла Нанина.
– Ужин готов? – спросила Маргарита.
– Да, сейчас будет готов.
– Кстати, – обратилась ко мне Прюданс, – вы не видели квартиры, пойдемте я вам покажу.
Вы знаете, гостиная была очень красива. Маргарита проводила нас немного, потом позвала Гастона и пошла с ним в столовую, чтобы посмотреть, готов ли ужин.
– Послушайте, – громко сказала Прюданс, посмотрев на этажерку и взяв там саксонскую статуэтку, – я не видела у вас этой фигурки!
– Какой?
– Маленького пастуха, который держит клетку с птицей.
– Возьмите, если он вам нравится.
– Ах, зачем!
– Я хотела его подарить горничной, мне он не нравится; но раз он вам нравится, возьмите его.
Прюданс обрадовалась подарку и не обратила внимания на форму, в какой он был предложен. Она отложила статуэтку в сторону и повела меня в уборную; там она показала мне две одинаковые миниатюры и сказала:
– Вот граф Г… Он был страшно влюблен в Маргариту. Он ее оставил. Вы знаете его?
– Нет. А это кто? – спросил я, указав на вторую миниатюру.
– Это маленький виконт Л… Он должен был уехать.
– Почему?
– Потому, что он был почти разорен. Как он любил Маргариту!
– И она его тоже сильно любила?
– Она странная девушка, с ней никогда не знаешь, что и подумать. Вечером в тот день, как он уехал, она была, по обыкновению, в театре, а между тем в час разлуки она плакала.
В это время пришла Нанина и доложила, что ужин подан.
Когда мы вошли в столовую, Маргарита стояла у стены, а Гастон держал ее руки в своих и что-то тихо говорил ей.
– Вы с ума сошли, – ответила ему Маргарита. – Вы отлично знаете, что я не хочу вас. Нельзя только после двухлетнего знакомства с такой женщиной, как я, пожелать стать ее любовником. Мы отдаемся сейчас же или никогда. Ну, господа, к столу.
И, вырвавшись из рук Гастона, Маргарита усадила его по правую руку, меня по левую, потом сказала Нанине:
– Прежде чем сесть, скажи кухарке, чтобы она не открывала, если позвонят.
Это предупреждение было сделано в час ночи.
Мы много смеялись, пили и ели. Очень скоро веселье перешло всякие границы; время от времени раздавались словечки, которые в известных кругах общества считаются веселыми и которые всегда пачкают уста, их произносящие; они вызывали бурю восторга со стороны Нанины, Прюданс и Маргариты. Гастон от души радовался; он был добрый малый, но ум его был ложно направлен. Была минута, когда я хотел забыться, не задумываться над тем, что происходит на моих глазах, и принять участие в общем веселье, которое, казалось, входило в меню ужина; но мало-помалу я как-то изолировался, мой стакан оставался полным, и мне было грустно видеть, как это прелестное двадцатилетнее существо пьет, говорит языком носильщиков и смеется всем гадостям.
Меж тем как это веселье, эта манера разговаривать и пить у других, казалось, происходили от распущенности, привычки и избытка сил, у Маргариты оно производило впечатление потребности забыться, лихорадочного состояния, нервной возбудимости. При каждом бокале шампанского ее щеки покрывались нездоровым румянцем, и кашель, легкий в начале ужина, усилился в конце и заставлял ее закидывать голову на спинку стула и прижимать руки к груди всякий раз во время приступа. Мне было больно подумать, какие страдания причиняли этому хрупкому созданию постоянные излишества.
В конце концов произошло то, что я предвидел и чего я так боялся. К концу ужина у Маргариты случился более сильный припадок кашля, чем за весь вечер. Мне казалось, что грудь ее раздирается изнутри. Бедная девушка побагровела, закрыла от боли глаза и поднесла к губам платок, который окрасился каплей крови. Тогда она встала и побежала в уборную.
– Что с Маргаритой? – спросил Гастон.
– Она слишком много смеялась, и теперь у нее показалась кровь горлом, – ответила Прюданс. – Но это пустяк, это у нее каждый день бывает. Она сейчас вернется. Не нужно ей мешать, так ей лучше.
Я не мог этого вынести и, несмотря на все протесты Прюданс и Нанины, которые хотели меня вернуть, пошел к Маргарите.
