Через некоторое время Мартин остро ощутил одиночество. Он был здоров, полон сил, а заняться ему было нечем. С прекращением работы и занятий наукой после смерти Бриссендена и разрыва с Рут в жизни образовалась пустота. Приятно проводить время в кафе, курить египетские папиросы — этого ему было мало; его это не удовлетворяло. Правда, его манил Тихий океан, но у него было чувство, что он не доделал на родине всего, что следовало. Две его книги ожидали выхода в свет; да и еще у него оставались готовые книги, которые можно было издать. Он мог заработать на них много денег, и лучше было подождать и поехать в Океанию с целым мешком золота. Он знал одну бухточку и долину на Маркизских островах, которые он мог бы купить всего за тысячу чилийских долларов. Долина простиралась от берегов подковообразной, почти замкнутой бухточки до окутанных облаками вершин гор и занимала приблизительно десять тысяч акров земли. Там росли тропические фрукты, водились дикие куры, дикие свиньи и иногда появлялись стада диких коров; в горах водилось множество диких коз, на которых нападали стаи диких собак. Вся эта местность была дикая. Там не было ни одного человеческого существа, и он мог купить все, вместе с бухточкой, за тысячу чилийских долларов.

Бухта, насколько он ее помнил, была чудесная, она была достаточно глубока, чтобы любое, даже самое большое судно могло войти в нее, и настолько безопасна, что лоция Тихого океана рекомендовала ее как лучшее место для починки кораблей на протяжении нескольких сотен миль. Он купит шхуну — судно с медной обшивкой, похожее на одну из тех яхт, которые мчатся, словно птицы, и станет торговать копрой и жемчугом. Он сделает из долины и бухты свою главную резиденцию. Там он построит патриархальную хижину из соломы, как Тами, и наполнит и дом, и всю долину, и свою шхуну чернокожими слугами. Он будет принимать там губернатора Тайохаэ, капитанов плавающих по Тихому океану торговых судов и весь тамошний сброд. У него будет открытый дом, и он будет принимать гостей, словно какой-нибудь принц. И он забудет все книги, которые прочитал, и весь свет, оказавшийся лишь разрушенной иллюзией.

Но, чтобы все это осуществилось, надо было подождать тут в Калифорнии, пока мешок не наполнится деньгами. Они уже начали плыть ему в руки. Стоит только одной из его книг произвести сенсацию — и откроется возможность продать всю груду рукописей. Он мог бы составить из своих рассказов и поэм несколько сборников и таким образом обеспечить себе долину, бухту и шхуну. Писать он больше не будет — это он решил твердо. Но пока, в ожидании появления в печати книг, нужно что-нибудь делать, чтобы выйти, наконец, из того состояния апатии, в котором он пребывал.

Однажды, в воскресенье утром, он прочел, что в этот день состоится пикник союза каменщиков в парке Шелл-Моунд, и отправился туда. В прежние годы он слишком часто бывал на пикниках рабочих, чтобы не забыть, что они собой представляют. Теперь, войдя в парк, он вновь испытал прежнее ощущение. В сущности, эти рабочие были его собратьями. Он родился среди них, жил среди них и, хотя на время и ушел от них, ему было приятно вернуться к ним.

— Да ведь это Март! — услыхал он чей-то голос и почувствовал чью-то дружескую руку на своем плече. — Где ты пропадал? Плавал, что ли? Пойдем, выпьем вместе.

Мартин очутился среди старых приятелей; кое-где в этой толпе замечались бреши, а кое-где мелькали новые лица. На пикник собрались не одни каменщики. Приятели Мартина, как и в старину, бывали на всех воскресных пикниках, чтобы потанцевать, подраться и повеселиться. Мартин выпил с ними и вновь почувствовал себя человеком. Какой он был дурак, что ушел от них, думал он; он не сомневался, что был бы счастливее, если бы остался с ними и не занялся бы книгами и не сошелся с людьми, считавшими себя выше его. Однако дешевое пиво уже не казалось ему таким вкусным, как раньше. Он решил, что это Бриссенден избаловал его и вместе с тем подумал, не слишком ли он развращен книгами, чтобы не воспринимать друзей своей юности. Он решил, что этого не может быть, и направился к павильону, где танцевала молодежь. Он встретил там водопроводчика Джимми. С Джимми была высокая белокурая девушка, которая сразу переметнулась к Мартину.

— Совсем, как раньше! — воскликнул Джимми, обращаясь к кучке товарищей, которые весело смеялись, глядя на Мартина, кружившегося в вихре вальса с блондинкой. — Э, я не сержусь, я очень рад опять повидать его! Посмотрите, как он танцует! Как здорово! Понятно, что всякой девушке лестно с ним поплясать!

Мартин честно привел блондинку обратно к Джимми, и все трое вместе с полдюжиной других приятелей стали наблюдать за кружившимися парами, смеясь и перебрасываясь шутками. Все были рады вновь видеть Мартина. Ему казалось, что произведения его еще не появлялись в свет! В их глазах он был просто яркой личностью. Они любили его ради него самого. Он чувствовал себя, как принц, возвратившийся из изгнания, и его одинокое сердце расцветало в веселой, жизнерадостной атмосфере, в которую он окунулся. Это был сумасшедший день, и Мартин был в ударе. Кроме того, у него водились деньги, и он сорил ими, как прежде, когда возвращался из плавания.

Среди танцующих он увидел Лиззи Конолли в объятиях молодого рабочего. Позднее, когда, обходя зал, он столкнулся с ней, она сидела за столиком в буфете. После первых возгласов удивления и приветствия он увел ее в парк, где они могли поговорить, не перекрикивая оркестр. С того момента, как он заговорил с ней, она вновь была в его власти. Он знал это. Об этом говорила покорность в ее блестевших глазах, и горделивая осанка в сочетании с мягкими движениями, и жадность, с которой она ловила каждое слово Мартина. Она уже не была той молоденькой девушкой, которую он когда-то знавал. Теперь это была женщина, и Мартин отметил, что она похорошела, ее яркая, задорная красота не потеряла ни капли своей самобытности, не стала менее броской, а пылкость не проявлялась так ясно.

— Красавица, красавица! — с восхищением чуть слышно бормотал Мартин. Он знал, что она принадлежала ему; стоило ему сказать «пойдем», — и она последует за ним на край света.

Не успела у него промелькнуть эта мысль, подобно молнии, как он получил сильный удар по голове, от которого чуть было не свалился. Кто-то хватил его кулаком с такой яростью и стремительностью, что попал не в лицо, как хотел, а в ухо. Мартин, все еще шатаясь, обернулся и увидел высоко поднятый над собой кулак. Он нагнулся, и кулак, не причинив вреда, пролетел мимо, что заставило нападавшего сильно покачнуться вперед. Размахнувшись левой рукой, Мартин нанес удар своему противнику, после чего навалился на него всей тяжестью своего тела. Тот боком упал на землю, но тотчас же вскочил на ноги и с бешенством опять бросился вперед. Мартин увидел его искаженное от злобы лицо и не мог понять, с чего это он так разъярился. Он сразу же нанес ему новый удар прямо в грудь и вновь навалился на него. Напавший зашатался, упал навзничь и остался беспомощно лежать на земле. Тем временем Джимми и другие подбежали к месту драки.

Мартин весь дрожал. Да, это действительно напоминало доброе старое время с их танцами, и драками, и весельем. Зорко следя за своим противником, Мартин быстро взглянул на Лиззи. Обычно девушки сразу же поднимали крик, как только у их кавалеров дело доходило до кулаков, но она не проронила ни звука. Она следила за борьбой напряженно, затаив дыхание и слегка наклонившись вперед; одна рука ее была прижата к груди, щеки раскраснелись, и взгляд был полон удивления и восхищения.

Упавший поднялся на ноги и пытался ускользнуть от державших его рук.

— Она ждала меня, я должен был сейчас вернуться! — воскликнул он. — Она ждала, чтобы я вернулся, а тут этот новый молодец сунулся. Пустите меня, говорю вам! Я его проучу!

— Чего ты ерепенишься? — спросил Джимми, тоже в числе других удерживавший молодого человека. — Этот парень сам Март Иден. Поверь мне, он здорово дерется и пришибет тебя, если ты будешь к нему приставать.

— А как он смел отбивать ее у меня? — протестовал тот.

— Он вздул Летучего Голландца, а ты Голландца, небось, знаешь? — продолжал Джимми. — Да еще как быстро — на пятом раунде. Ты бы и пяти минут не мог против него устоять!

Эти слова, казалось, возымели успокаивающее действие, и раздраженный молодой человек смерил Мартина взглядом с головы до ног.

— Что-то не похоже, — усмехнулся он, но усмешка была уже не злобная.

— Так думал и Летучий Голландец, — уверил его Джимми. — А теперь пойдем. Здесь целая куча других девушек. Идем!

Молодой человек позволил себя увести в сторону павильона, и все двинулись за ним.

— Кто это такой? — спросил Мартин у Лиззи. — В чем дело?

Возбуждение от борьбы, некогда столь острое и продолжительное, успело уже улечься; он заметил, что склонен к самоанализу, слишком даже склонен, и потому уже не способен жить первобытной жизнью в одиночестве.

Лиззи тряхнула головой.

— Да так себе, один знакомый, — сказала она. — Мы с ним просто вместе проводим время. Я не могла забыть… — воскликнула она и после небольшой паузы продолжала: — Ведь я совсем одна, и мне было так скучно. Но я никогда не забывала вас. — Она понизила голос и посмотрела вдаль. — Я готова была когда угодно бросить его ради вас.

Мартин поглядел на ее смущенное лицо; он знал, что стоит ему только протянуть руку, и она окажется с ним, он даже начал размышлять, так ли уже ценно умение говорить изящно и грамматически правильно, и оттого забыл ответить Лиззи.

— Вы хорошо с ним разделались, — сказала она, вызывая его на ответ.

— А все-таки он молодчина, — великодушно заметил Мартин. — Если бы они его не увели, я, пожалуй, не так-то легко справился бы с ним.

— Кто та дама, с которой я вас встретила тогда вечером? — вдруг спросила Лиззи.

— Ах, это просто знакомая, — последовал ответ.

— Это было очень давно, — задумчиво промолвила она. — Точно прошла целая тысяча лет!

Но Мартин не стал больше говорить на эту тему. Он завел речь о других вещах. Они отправились в ресторан, где он угощал ее вином и всяческими деликатесами, потом танцевал с ней, и только с ней одной, пока она не устала. Танцор он был хороший, и она в упоении кружилась с ним, склонив голову к нему на плечо и мечтая только о том, чтобы так продолжалось вечно.

Потом они пошли пройтись по парку; как и в прежние времена, она села на траву, а он растянулся во всю длину, положив голову к ней на колени. Он лежал и дремал, а она гладила его по волосам, глядя на его закрытые глаза и всецело отдаваясь своей любви к нему. Резко проснувшись, Мартин прочел на ее лице нежное признание. Она опустила глаза, потом подняла их и ласково, но смело посмотрела ему прямо в лицо:

— Я все эти годы ждала только тебя, — сказала она тихо, почти шепотом.

Мартин знал, что это правда, хотя это казалось невероятным. Его охватило великое искушение. В его власти было сделать ее счастливой. Сам лишенный счастья, неужели он не мог дать счастья ей? Он мог жениться на ней и увезти ее на Маркизские острова в свой замок из соломы. Желание сделать это было очень сильно, но в нем жило более сильное чувство, запрещавшее ему это. Он против воли все еще оставался верен Любви. Былые годы распутства и легкомыслия прошли. Вернуть их он не мог, точно так же, как и сам не мог вернуться к ним. Он изменился — и только теперь понял, до какой степени.

— Я не собираюсь жениться, Лиззи, — с улыбкой заметил он.

Он почувствовал, что рука, гладившая его по волосам, на секунду остановилась, но сейчас же опять возобновила свою ласку. Он увидел, что лицо Лиззи стало суровым, но то была суровость решимости, так как легкий румянец все еще играл на ее щеках и она вся горела и словно таяла.

— Я не то хотела сказать, — начала она и запнулась. — Или, вернее, мне все равно! Мне все равно! — повторила она. — Я горжусь тем, что мы друзья. Я готова для вас на все. Видно, уж так я создана.

Мартин сел. Он взял ее за руку. Сделал он это спокойно, по-дружески, но без пылкости и страстности; от этой чисто дружеской ласки на Лиззи повеяло холодом.

— Не будем больше говорить об этом, — сказала она.

— Вы незаурядная и благородная девушка, — сказал он. — А гордиться нашим знакомством должны не вы, а я. Я и горжусь им, да, я горжусь. Вы для меня луч света в очень темном мире, и я должен быть честным с вами, так же, как и вы со мной.

— Мне все равно, честны вы со мной или нет. Вы можете сделать со мной все, что хотите. Можете втоптать меня в грязь и ходить по мне. Но, кроме вас, я никому бы этого не позволила, — добавила она, вызывающе сверкнув глазами. — Недаром же я берегла себя с детства.

— Именно поэтому-то я и не стану этого делать, — ласково сказал Мартин. — Вы так великодушны, что вызываете меня на такое же великодушие. Жениться я не могу; не могу и… любить, не женившись, хотя и позволял себе это в прошлом. Я жалею, что пришел сюда сегодня и встретился с вами. Но теперь уже ничего не поделаешь, я никогда не ожидал, что так выйдет. Послушайте, Лиззи. Я просто выразить не могу, как я хорошо к вам отношусь. Я больше, чем люблю вас. Я восхищаюсь вами, и я уважаю вас. Вы прекрасны, и вы поразительно добры. Впрочем, к чему слова? Но есть одна вещь, которую я очень хотел бы сделать. Вам тяжело живется — позвольте мне облегчить вашу жизнь. — В глазах у Лиззи появился было радостный блеск, но он тотчас же опять угас. — Я должен скоро получить деньги, целую кучу денег.

В эту минуту он оставил мысль о долине и бухте, о замке с соломенными стенами и о хорошенькой белой шхуне. В конце концов, не все ли равно. Он мог уехать, как часто это делал прежде, простым матросом на любом корабле, отправляющемся в любую страну.

— Я хотел бы отдать эти деньги вам. Наверное, вам чего-нибудь хочется — поступить в школу или в коммерческое училище… Может быть, вам хочется стать стенографисткой? Я мог бы вам это устроить. Или, быть может, ваши родители живы? Я помог бы им открыть какое-нибудь дело, бакалейную торговлю или еще что-нибудь. Что хотите, только скажите, и я все сделаю.

Она молчала и неподвижно сидела, глядя в одну точку; она не плакала, у нее подступил к горлу комок. Мартин так хорошо понял ее состояние, что у него самого болезненно сжалось горло. Он пожалел, что заговорил на эту тему. То, что он предложил ей, казалось таким ничтожным, таким пошлым в сравнении с тем, что она предлагала ему. Он предлагал ей нечто малоценное, с чем он мог расстаться без малейшего сожаления, тогда как она предлагала ему себя всю, согласна была вынести и позор, и стыд, и грех, и пожертвовать надеждой на будущую жизнь.

— Не будем об этом говорить, — сказала она; голос у нее оборвался; чтобы скрыть это, она закашлялась. Она встала. — Пойдемте, пора домой. Я ужасно устала.

Праздник уже кончился, и почти все, пришедшие сюда повеселиться, успели разойтись. Но когда Мартин и Лиззи вышли из-под тени деревьев, они увидели, что вся компания его друзей поджидает его. Мартин сразу понял, в чем дело. Видимо, на него готовилось нападение, и приятели решили стать его телохранителями. Они вышли из ворот парка; за ними следом двигалась вторая компания — друзей противника Мартина, которых тот собрал, чтобы отомстить за то, что у него отбили Лиззи. Несколько полицейских, предчувствуя драку, отправились за ними, чтобы помешать им; они проводили обе группы до вокзала и посмотрели за тем, чтобы они сели в разные вагоны поезда, шедшего в Сан-Франциско. Мартин сказал Джимми, что сойдет на остановке у Шестнадцатой улицы и там пересядет на оклендский трамвай. Лиззи все время молчала, не проявляя интереса к тому, что происходило.

Поезд подошел к вокзалу на Шестнадцатой улице; уже был виден ожидавший трамвай; кондуктор нетерпеливо дергал звонок.

— Вон трамвай, — посоветовал Джимми. — Садитесь в него, а мы постараемся задержать их. Да бегите же! Живо!

Враждебная группировка временно была сбита с толку этим маневром; поняв, в чем дело, вся компания выскочила из поезда и бросилась вдогонку. Степенные и положительные обитатели Окленда, сидевшие в трамвае, не обратили внимания на бежавших во всю мочь молодого человека и девушку, которые быстро вскочили и заняли места на передней площадке. Они так и не поняли, что общего между этой парой и Джимми, который уже с подножки крикнул вагоновожатому:

— Отчаливай скорее, приятель, и давай ходу!

В то же мгновение Джимми обернулся, и пассажиры увидели, что он хватил кулаком по лицу какого-то подбежавшего к трамваю человека, пытавшегося вскочить на подножку. Тотчас же в воздухе замелькали кулаки и посыпались удары на какую-то ватагу, желавшую влезть в вагон. Джимми и его товарищи, заняв всю длинную подножку открытого трамвая, отражали нападение. Раздался громкий звонок, и трамвай рванул с места как раз тогда, когда друзьям Джимми удалось отогнать наконец последних из нападавших. Трамвай быстро удалялся, оставив далеко позади шум и суматоху драки; испуганные пассажиры были далеки от мысли, что причиной свалки стали тот скромный молодой человек и хорошенькая девушка-работница, которые сидели в уголке вагона.

Мартин наслаждался дракой; пока она продолжалась, он испытывал волнение и трепет заядлого борца. Но эти ощущения скоро исчезли, и его охватила глубокая грусть. Он почувствовал себя очень старым — лет на сто старше этих беспечных, беззаботных людей, товарищей его юности. Он ушел от них так далеко, что не мог уже вернуться обратно. Их образ жизни теперь не нравился ему, а между тем когда-то он сам так жил. Он был разочарован; он стал чужим для них. Как не пришлось ему по вкусу дешевое пиво, так и общество их показалось ему неприятным. Он чувствовал себя слишком далеким от них; слишком много прочитанных книг стояло между ними. Он сам обрек себя на изгнание из родной среды. Путешествуя по обширным просторам знаний он забрел туда, откуда уже не было возврата. Но, с другой стороны, он оставался человеком, и потребность общения с другими людьми не покидала его. Он не нашел себе нового пристанища. Ни товарищи молодости, ни его родная семья, ни новые знакомые из мира буржуазии не могли понять его; не понимала его и эта девушка, сидевшая рядом с ним, которую он глубоко уважал; она даже не сознавала, за что он так ее уважает. От этих мыслей к его грусти примешивался оттенок горечи.

— Помиритесь с ним, — посоветовал он Лиззи, прощаясь; они стояли перед бедной хибаркой, в которой она жила, на углу Шестой улицы и Маркет-стрит.

Он имел в виду молодого человека, место которого он в тот день занял.

— Нет, это невозможно… теперь, — сказала она.

— Ну что вы! — добродушно сказал он. — Стоит вам только свистнуть, и он прибежит.

— Я не об этом, — просто возразила она.

И он понял, что именно она хотела сказать. Когда он, стоя с ней, хотел прощаться, она потянулась к нему, но не вызывающе и не кокетливо, а задумчиво, покорно. Он был тронут до глубины души. Его доброта, понимание человеческой души взяли верх над всеми другими чувствами. Он обнял и поцеловал ее, она ответила ему поцелуем. Более искреннего поцелуя еще не получал ни один мужчина в мире.

— Боже мой! — зарыдала она. — Ведь я согласна была бы умереть за вас! Я могла бы умереть за вас!

Она оторвалась от него и быстро побежала вверх по лестнице. У него на глаза навернулись слезы.

«Мартин Иден, — размышлял он, — ты не скотина и как ницшеанец — ты никуда не годен. Ты должен бы жениться на ней, если бы только мог, и осчастливить ее. Но ты не можешь, не можешь! И это чертовски обидно!»

«Бродяга жалкий у дороги на язвы плачется свои, — пробормотал Мартин, цитируя Хенли. — Вся жизнь — ошибка и позор».

Да. Хенли прав — возмутительная ошибка!