Он проспал всю ночь тяжелым сном и не просыпался до тех пор, пока его не разбудил почтальон, разносивший утреннюю почту. Мартин чувствовал усталость и апатию и без всякого интереса взялся за письма. Один тоненький конверт содержал чек на двадцать два доллара; деньги пришли из редакции «пиратского» журнала. Целых полтора года Мартин приставал к редактору по поводу этих денег и только теперь получил их. Он равнодушно отметил размер суммы. Радость прежних лет, испытываемая им при получении чека от издателя, исчезла бесследно. Этот чек не походил на прежние: он не был полон заманчивых обещаний. Для него это был просто чек на двадцать два доллара — и больше ничего; на эти деньги он мог купить что-нибудь съестное.

С этой же почтой был получен другой чек, присланный нью-йоркским еженедельником в виде оплаты за юмористические стихи, принятые несколько месяцев тому назад. Этот чек был на десять долларов. Мартину пришла мысль, которую он начал спокойно обдумывать. Он не знал, что будет делать в ближайшем будущем и не торопился приняться за что-нибудь. Между тем нужно было жить. У него было много долгов. Не наклеить ли марки на огромную кипу рукописей под столом и не отправить ли их снова в путешествие? Не окажется ли это выгодным вложением капитала? Одна или две, быть может, будут приняты. На это можно будет жить какое-то время. Так он и решил. Получив по чекам деньги в оклендском банке, он купил на десять долларов марок. Мысль вернуться домой и приняться за приготовление завтрака в душной маленькой комнате была ему противна. В первый раз в жизни он решил забыть о своих долгах. Он знал, что мог приготовить сытный завтрак у себя за пятнадцать или двадцать центов. Но вместо этого он пошел в кафе «Форум» и заказал завтрак за два доллара. Лакею на чай дал он четверть доллара и истратил пятьдесят центов на пачку египетских папирос. Он закурил в первый раз после того, как Рут попросила его бросить. Теперь больше не было причины не курить, и, кроме того, Мартину этого хотелось. А какое значение имели деньги? На пять центов он мог купить пачку табаку и курительных бумажек и скрутить сорок папирос, но что же из этого? Деньги для него сейчас значения не имели, разве только постольку, поскольку можно было на них что-нибудь купить. Не имея карты берегов, не зная куда пристать, без руля плыл он по течению; так было лучше, он меньше чувствовал жизнь, ведь жить ему было больно.

Дни проходили за днями, и он систематически спал по восемь часов в сутки. Хотя теперь, в ожидании новых чеков, он и ел в японском ресторане, где можно было пообедать за десять центов, все же его истощенный организм укреплялся: он полнел, и щеки его округлились. Он не мучил себя непосильной работой, чтением и бессонными ночами. Он ничего не писал и не открывал ни одной книги. Он много гулял, ходил по горам и проводил достаточно времени в безлюдных парках. У него не было ни друзей, ни знакомых, и он не стремился их приобрести. Ему ничего не хотелось. Он ждал какого-нибудь внешнего толчка, какого-нибудь импульса, который мог бы снова привести в движение его словно остановившуюся жизнь; откуда мог явиться этот толчок, он не знал. А между тем он продолжал жить бесцельной, праздной и пустой жизнью.

Как-то раз он съездил в Сан-Франциско, чтобы повидать там «настоящую грязь». Но в последнюю минуту, когда он уже поднимался на верхнюю площадку лестницы, он внезапно передумал, повернул обратно и, быстро удалившись, зашагал по переполненным народом улицам гетто. Он испугался при мысли опять услышать философские споры и быстро бежал, опасаясь, как бы кто-нибудь из «тех» не встретил и не узнал бы его.

Иногда он просматривал газеты и журналы, желая знать, что пишут об «Эфемериде». Поэма произвела сенсацию, и какую! Все читали ее и рассуждали о том, настоящая ли это поэзия. Местные газеты были полны «Эфемеридой», о ней ежедневно появлялись в печати целые столбцы научной критики, шутливых статей и серьезных писем подписчиков. Элен Делла Дельмар (провозглашенная с трубным гласом и барабанным боем величайшей поэтессой Соединенных Штатов) не сочла Бриссендена достойным занять место рядом с ней на спине крылатого Пегаса и писала длиннейшие письма, доказывая, что он вовсе не может считаться поэтом.

В следующем своем номере «Парфенон» сам себя погладил по головке за всю ту шумиху, которую ему удалось произвести, и насмехался над сэром Джоном Вэлью, причем смерть Бриссендена эксплуатировалась чисто по-торгашески. Распространенная газета, расходившаяся в количестве полумиллиона экземпляров, напечатала оригинальный экспромт Элен Деллы Дельмар, в котором она осмеивала Бриссендена и издевалась над ним. Кроме того, она разразилась еще и пародией на него.

У Мартина много раз были причины радоваться смерти своего друга. Ведь Бриссенден так ненавидел толпу, а тут самое лучшее, самое святое для него, было брошено на поругание толпы. Ежедневно производилась вивисекция красоты. Все глупцы, примазавшись к славе Бриссендена, выступали в печати, навязывая публике свою собственную ничтожную личность. Одна газета писала: «Мы получили письмо от одного господина, который недавно предложил такую же поэму, только еще лучше». Другая газета, упрекая Элен Деллу Дельмар за ее пародию, совершенно серьезно писала: «Несомненно, мисс Дельмар, сочиняя эту вещь, желала пошутить и отнеслась к автору „Эфемериды“ далеко не с тем уважением, с каким один великий поэт обязан относиться к другому, может быть, величайшему поэту нашей эпохи. Завидует ли ему мисс Дельмар или нет, этого мы не знаем, но можем с уверенностью сказать, что она, как и тысячи других, очарована „Эфемеридой“ и, быть может, наступит день, когда она будет стремиться подражать ей».

Против «Эфемериды» начали говорить проповеди священники, один, слишком явно защищавший ее, был изгнан из лона церкви за ересь. Великая поэма дала обществу повод для развлечений. Поэты-юмористы и карикатуристы с жадностью ухватились за нее; в светской хронике еженедельников появились всевозможные шутки: сообщалось, что Чарли Френшэм по секрету сказал Арчи Дженнигсу, что после пяти строчек «Эфемериды» способен поколотить калеку, а от десяти ее строк можно утопиться.

Мартину не было смешно, но и не скрежетал от злости зубами. Он испытывал глубокую грусть. В сравнении с крушением всего его внутреннего мира и любви, стоявшей для него превыше всего, духовная несостоятельность журналов и милой публики казалась пустяком.

Бриссенден был совершенно прав в своих суждениях о журналах, а он, Мартин, провел много лет в бесплодном труде, чтобы самому прийти к этому же заключению. Журналы были именно такими, как их описывал Бриссенден, и даже хуже. Ну, что ж — он конченый человек, утешал Мартин себя. Он парил в небесах и упал в вонючее болото. Картины Таити — чистого, светлого Таити — стали посещать его все чаще. Тут были и низкие острова Паумоту, и высокий Маркизский архипелаг; часто Мартин видел себя то на торговой шхуне, то на маленькой хрупкой лодочке; он потихоньку уплывал на рассвете, переезжая через риф у Папеэты и пускаясь в длинный путь через жемчужные атоллы Нукухивы и к бухте Тайохаэ. Там встретит его Тамари, который, Мартин это знал, зарежет свинью в честь его приезда, а увешанные цветочными гирляндами дочери Тамари схватят его за руки и со смехом и песнями обвешают гирляндами. Южные моря манили его, и он знал, что рано или поздно откликнется на их зов.

Но пока он продолжал машинально плыть по течению, возвращаясь мысленно к прошлому и отдыхая после долгого своего пребывания в царстве науки. Когда «Парфенон» прислал ему чек на триста пятьдесят долларов, он отдал его местному нотариусу, ведавшему делами Бриссендена, для передачи семейству последнего. Мартин взял с нотариуса соответствующую расписку и одновременно дал тому расписку в получении им когда-то от Бриссендена ста долларов.

Вскоре Мартин перестал посещать японский ресторан. Как раз в тот момент, когда он перестал бороться, благоприятный ветер подул в его сторону. Но он подул слишком поздно. Без малейшего радостного трепета вскрыл Мартин тоненький конверт от «Миллениума», посмотрел на чек в триста долларов и сообразил, что это гонорар за принятый журналом рассказ «Приключение». Все до единого долги Мартина, включая и долг ломбарду с его ростовщическими процентами, не превышали ста долларов. После того как Мартин заплатил все до последнего гроша, даже ту сотню, на которую дал расписку нотариусу Бриссендена, у него в кармане осталось еще более ста долларов. Он заказал портному костюм и стал ходить в лучшие кафе. Он все еще жил в своей маленькой комнате у Марии, но соседские дети, при виде его нового платья, перестали из-за заборов и с крыш дровяных сараев кричать ему вслед «бродяга» и «лентяй».

Журнал «Ежемесячник Уоррена» приобрел за двести пятьдесят долларов его коротенький гавайский рассказ «Вики-Вики». «Северное обозрение» напечатало «Колыбель красоты», а «Журнал Макинтоша» принял «Гадалку» — стихотворение, посвященное Мэриен. Редакторы и критики вернулись после летних отпусков, и рукописи прочитывались быстро. Но Мартин не мог понять, почему им всем пришла странная фантазия принимать те же вещи, которые они отвергали в течение двух лет. Ни одно из его произведений еще не было напечатано. Он нигде не был известен, кроме Окленда, да и здесь те немногие, кто думали, что знают его, считали его ярым социалистом. Ничем нельзя было объяснить этот внезапный интерес к его сочинениям и такую их востребованность. Это был просто какой-то фокус судьбы.

После того как «Позор солнца» был забракован многими журналами, Мартин последовал отвергнутому им сначала совету Бриссендена и решил предложить его книгоиздательству. Сначала последовало несколько отказов, но потом «Синглтри, Дарнлей и Ко» приняли эту вещь и обещали напечатать ее полностью. Когда Мартин попросил аванс в счет авторского гонорара, издательство ответило ему, что обычно этого не делают, так как подобные книги редко окупаются; издатели сомневались в успехе книги и не рассчитывали продать более тысячи экземпляров. Мартин подсчитал, сколько он заработает при таких условиях. При розничной продаже по одному доллару за экземпляр и авторском гонораре в пятнадцать процентов книга принесет ему сто пятьдесят долларов. Он решил, что если бы снова принялся за писание, то ограничился бы теперь беллетристикой. За «Приключение», которое было в четыре раза короче «Позора солнца», «Миллениум» заплатил ему вдвое больше. В общем, заметка, которую он давным-давно прочитал в газете, оказалась в конце концов правдой. Первоклассные журналы действительно платили сразу и платили хорошо. «Миллениум» заплатил ему не по два, а по четыре цента за слово. Кроме того, они брали хорошие вещи — ведь приобрели же они его произведения. При этой мысли Мартин усмехнулся.

Он написал «Синглтри, Дарнлею и Ко», предлагая им продать свои авторские права на «Позор солнца» за сто долларов, но издательство не решилось пойти на риск. В этот момент Мартин не нуждался в деньгах: еще некоторые из его позднейших рассказов были приняты и он получил за них гонорар. Он даже открыл текущий счет в банке, и по уплате всех долгов оказался обладателем нескольких сот долларов. Рассказ «Запоздалый», после того как его отвергли в нескольких журналах, наконец был принят издательством «Мередит-Лоуэл и Ко». Мартин вспомнил про пять долларов, которые ему дала Гертруда, и про свое обещание вернуть ей эту сумму во сто крат. Он написал в издательство и попросил аванс в пятьсот долларов в счет авторского гонорара. К его удивлению, с обратной почтой пришел на эту сумму чек, сопровождаемый контрактом. Мартин разменял его на золотые монеты, по пять долларов каждая, и позвонил Гертруде, что желает ее видеть.

Она пришла к нему запыхавшись, так она торопилась. Предчувствуя беду, она сунула в свою сумочку те несколько долларов, которые у нее были; она была уверена, что с ее братом случилась какая-то беда. Рыдая, она бросилась ему на шею, протягивая ему сумочку.

— Я бы и сам к тебе пришел, — сказал Мартин, — но не хотел нарваться на скандал с мистером Хиггинботамом, а без этого дело бы не обошлось.

— Он через некоторое время успокоится, — стала уверять Гертруда, в то же время недоумевая, что такое стряслось с Мартином. — Ты бы лучше сначала поступил на место, устроился. Бернард любит, когда люди живут честным трудом. Эти статьи в газетах вывели его из себя. Я прежде никогда не видела его таким злым.

— Нет, я места искать не собираюсь, — сказал Мартин, улыбаясь. — Можешь ему это сказать от меня. Мне место не нужно, и вот тебе доказательство.

Он высыпал ей на колени все сто блестящих звонких монет.

— Помнишь золотой в пять долларов, который ты дала мне, когда мне нечем было заплатить за трамвай? Так вот он, с девяносто девятью братьями разного возраста, но одинаковой величины.

Гертруда пришла к своему брату, уже испуганная, теперь же она была в ужасе. Опасения ее превратились в уверенность. Она не то что заподозрила неладное, она была убеждена в этом. С ужасом посмотрела она на Мартина, и все ее грузное тело задрожало от прикосновения к золоту, которое, казалось, жгло ее.

— Это все твое, — со смехом сказал Мартин.

Гертруда расплакалась и застонала:

— Мой бедный, бедный мальчик.

Он был в недоумении. Но, догадавшись о причине ее волнения, он вручил ей письмо «Мередит-Лоуэл и Ко», которое получил вместе с чеком. Запинаясь и несколько раз останавливаясь, чтобы вытереть слезы, она прочитала его и, закончив, спросила:

— Значит, ты честным путем получил эти деньги?

— Более честным, чем если бы выиграл их в лотерее. Я заработал их.

Она еще раз внимательно прочла письмо. Постепенно она начинала верить Мартину; долго пришлось объяснять ей, какого рода условие он заключил, чтобы сразу получить такую сумму, но понять, что деньги ее и что они ему вовсе не нужны, этого она еще долго не могла.

— Я положу их в банк на твое имя, — наконец сказала она.

— Ничего подобного ты не сделаешь. Они твои, и ты можешь с ними сделать все, что захочешь; а если ты не возьмешь их, то я отдам их Марии. Она найдет им употребление. Но я посоветовал бы тебе нанять прислугу и хорошенько отдохнуть.

— Я все расскажу Бернарду, — объявила она, уходя.

Мартин поморщился, но потом рассмеялся.

— Да, расскажи, — сказал он. — Может быть, после этого он опять позовет меня обедать!

— Да, конечно… позовет! — уверенно воскликнула она, обнимая и целуя брата.