Артур остался у калитки, пока Рут поднималась по лестнице в квартиру Марии. За дверьми она услышала быструю трескотню машинки, и, когда Мартин впустил свою гостью, в руках его был последний лист рукописи. Она пришла выяснить, будет ли Мартин обедать у них в День благодарения, но прежде чем она успела спросить его, он заговорил о том, что поглощало все его мысли.

— Вот послушайте, я прочту вам, — воскликнул он, отделяя копии и складывая по порядку листы рукописи. — Это моя последняя вещь, и она совсем не похожа на то, что я писал до сих пор. Различие так велико, что я и сам немного испугался. Но чувствую, что это хорошая вещь. Вот, посудите сами. Это гавайский рассказ. Я назвал его «Вики-Вики».

Он весь горел творческим жаром, в то время как она дрожала в холодной комнате. Здороваясь с Мартином, она обратила внимание на то, что руки его холодны, как лед. Рут внимательно слушала его чтение, и хотя лицо ее выражало лишь неодобрение, он все-таки спросил:

— Скажите откровенно, что вы думаете об этом рассказе?

— Я… я не знаю, — ответила она. — Можно будет… как вы думаете, удастся его продать?

— Боюсь, что нет, — прямо ответил Мартин. — Это слишком сильная вещь для журналов. Но это правда, клянусь, сущая правда!

— Но почему вы непременно хотите писать такие вещи, которые нельзя продать? — беспощадно продолжала она. — Ведь вы же пишете для того, чтобы зарабатывать средства к жизни, не так ли?

— Так-то оно так. Но этот злосчастный рассказ овладел мной. Я должен был написать его, он так и рвался на бумагу.

— Но этот тип, этот Вики-Вики, почему вы заставляете его так грубо выражаться? Ведь это, несомненно, оскорбит читателей. Я уверена, что редакторы, главным образом, из-за этого и отказываются принимать ваши произведения, и они вполне правы.

— Но ведь настоящий живой Вики-Вики не мог бы говорить иначе.

— И все-таки это дурной вкус!

— Это жизнь, — резко ответил он, — это действительность, это правда. А я должен описывать жизнь такой, как она есть.

Она ничего не ответила, и на мгновение между ними воцарилось неловкое молчание. Он плохо понимал ее, потому что любил, а она не могла понять его, потому что он выходил за пределы ее кругозора.

— А я все-таки получил деньги от редакции «Трансконтиненталя», — сказал он, пытаясь перевести разговор на более спокойную тему.

Он вспомнил, как расправился с бородатой тройкой, отобрав у нее четыре доллара девяносто центов и билет на паром, и расхохотался.

— Так, значит, вы придете, — радостно воскликнула она, — ведь я только для того и пришла, чтобы узнать об этом.

— Прийти? — рассеянно пробормотал он. — Куда?

— Господи, да завтра к обеду! Помните, вы сказали, что если получите эти деньги, то выкупите ваш костюм.

— Я совсем забыл об этом, — виновато произнес он, — видите ли, сегодня утром сторож захватил двух коров и теленка Марии, ну… и вышло так, что у Марии не было денег, так что я заплатил штраф за ее коров. Вот куда ушла пятерка «Трансконтиненталя». «Колокольный звон» попал в карман сторожа.

— Так вы не придете?

Он посмотрел на свой костюм.

— Не смогу.

В ее голубых глазах блеснули слезы разочарования и упрека, но она промолчала.

— В будущем году в этот праздник вы будете обедать со мной у Дельмонико, — весело сказал он, — в Лондоне или в Париже, где захотите. Я в этом уверен.

— Несколько дней назад я прочла в газете, — отрывисто сказала она, — что в почтовом ведомстве состоялось несколько назначений. Ведь вы были, кажется, первым кандидатом?

Он был вынужден сознаться, что получил назначение и отклонил его.

— Я был так уверен… так уверен… в себе, — закончил он. — Через год я буду зарабатывать больше, чем дюжина почтовых чиновников, вместе взятых. Подождите — увидите.

— Ox, — только и произнесла Рут, когда он умолк. Она встала, натягивая перчатки. — Я должна идти, Мартин, Артур ждет меня.

Он обнял ее и поцеловал, но она осталась холодна к его ласкам. Ее тело не льнуло к нему, руки не обвивались вокруг шеи, и губы равнодушно встретились с его губами.

«Она рассердилась на меня, — решил Мартин, проводив ее до ворот. — Но за что же? Ведь это несчастная случайность, что сторож захватил коров Марии. Просто удар судьбы, за который никого нельзя винить». Ему и в голову не приходило, что он мог поступить иначе. Правда, он действительно был немного виноват в том, что отказался от места в почтовом ведомстве. И «Вики-Вики» ей тоже не понравился.

Поднявшись по лестнице, он обернулся и увидел почтальона, который совершал свой дневной обход. Обычная лихорадка снова охватила Мартина, когда он взял от него пачку длинных конвертов. Но один был не похож на остальные. Это был короткий тонкий конверт с печатным бланком «Нью-Йоркского обозрения». Он медлил разорвать конверт. Это не могло быть уведомление о принятии рукописи, так как он ничего не посылал туда. Может быть, — сердце его замерло от такой дерзновенной мысли, — может быть, они заказывают ему статью? Но в следующую минуту он отогнал от себя эту мысль, как совершенно невероятную.

Это было короткое официальное извещение о том, что редакция получила прилагаемое анонимное письмо, но при этом считает долгом уведомить его, что редакция «Обозрения» никогда не придает значения анонимным письмам и что он может быть вполне спокоен в этом отношении.

Мартин увидел, что вложенное письмо было написано печатными буквами и представляло безграмотную ругань в его адрес. В нем говорилось, что «именующий себя Мартином Иденом», продающий журналам рассказы, — вовсе не писатель, а просто мошенник, который крадет свои рассказы из старых журналов, переписывает их на машинке и выдает за свои собственные. На конверте стоял почтовый штемпель Сан-Леандро. Мартин без большого труда догадался, кто автор. Правописание Хиггинботама, его стиль и словечки достаточно говорили за себя, и в каждой строке Мартину рисовался грубый кулак его зятя-лавочника.

Но за что, напрасно ломал себе голову Мартин. Чем он оскорбил Бернарда Хиггинботама? Этот поступок казался ему диким, бессмысленным и непонятным, и он никак не мог объяснить его. В течение недели около полудюжины подобных писем было переслано Мартину редакторами разных журналов. Редакторы ведут себя очень благородно, решил Мартин. Он был им совершенно неизвестен, а между тем многие из них даже выражали ему свое сочувствие.

Они, очевидно, гнушались анонимными письмами. Он видел, что злостная попытка повредить ему не удалась. В самом деле, если из этого что-нибудь и вышло, то только хорошее, так как его имя, в конце концов, обратило на себя внимание многих редакторов. Может быть, кто-нибудь из них, читая присланную рукопись, и припомнит, что это именно о нем он получил анонимное письмо. И кто может сказать, что подобное воспоминание, как бы слабо оно ни было, не склонит весов их приговоров в его пользу?

Примерно в это же время Мартин сильно упал в глазах Марии. Однажды утром, войдя в кухню, он услышал, что она плачет и стонет от боли, с трудом водя тяжелыми утюгами. Он тотчас же поставил диагноз — грипп, напоил ее горячим виски (остатками принесенного Бриссенденом) и велел ей лечь в постель. Мария не соглашалась. Надо выгладить белье, возражала она, и сдать его вечером, иначе завтра ее семерым ребятам нечего будет есть.

Вдруг, к ее невыразимому изумлению (она до самой смерти не переставала рассказывать об этом потрясающем впечатлении), Мартин схватил утюг с плиты и бросил на гладильную доску тонкую батистовую блузку. Это была самая нарядная воскресная блузка Кэт Флэнаган, которую Мария считала необычайно взыскательной и разборчивой франтихой. Мисс Флэнаган прислала специальную инструкцию Марии, чтобы она приготовила ей к вечеру эту блузку. Всякий знал, что за Кэт ухаживает Джон Коллинз, кузнец, и Мария, кроме того, выведала частным образом, что они отправляются завтра в парк Золотых Ворот. Но напрасно старалась Мария спасти эту блузку из рук Мартина. Он заставил ее сесть в кресло, откуда она и смотрела на него вытаращенными от удивления глазами. Вскоре он подал ей блузку, и Мария собственными глазами убедилась, что вещь выглажена превосходно, во всяком случае, нисколько не хуже, чем если бы она сама выгладила ее.

— Я мог бы работать еще быстрее, — объяснил он, — если бы ваши утюги были горячее.

Однако, по ее мнению, утюги, которые были в его распоряжении, гораздо горячее тех, которыми она осмеливалась когда-либо работать.

— Вы не так обрызгиваете белье, — сказал он ей потом. — Дайте-ка я поучу вас. Надо применять давление. Обрызгивайте под давлением, если хотите, чтобы глаженье шло быстрее.

Он вытащил из погреба ящик, приделал к нему крышку и положил на нее железный лом, который собирали для сдачи ребята Марии. Спрыснутое белье укладывалось в ящик и накрывалось доской, на которую давил железный груз. Все это было очень просто и легко.

— А теперь смотрите, Мария, — сказал он, беря утюг, который был, по его мнению, «как следует нагрет».

— А когда он кончил гладить, — рассказывала потом Мария, — то показал мне, как надо стирать шерстяные вещи. «Мария, вы просто глупы, — сказал он. — Я научу вас, как стирать шерстяные вещи». И научил. В десять минут он смастерил машину из бочки, колесной ступицы и двух палок — вот как эта.

Мартин научился этой штуке у Джо в «Горячих Ключах». Спица от старого колеса, прикрепленная к вертикальному шесту, служила скалкой. Другим концом она прикреплялась к шесту, привязанному к балкам, что давало возможность приводить ее в движение одной рукой и хорошенько выколачивать шерстяное белье, находившееся в бочке.

«Больше я не стираю сама шерстяных вещей, — всегда заканчивала свой рассказ Мария. — Я заставляю ребятишек вертеть палку, спицу и бочку. Что и говорить, ловкий человек, этот мистер Иден!»

В результате, искусство Мартина и усовершенствования, введенные им в ее крошечную прачечную, сильно уронили его в глазах Марии. Романтический ореол, которым она окружила его, тотчас же рассеялся, когда она узнала, что он работал в прачечной. Все эти книги и важные друзья, приезжавшие в собственных экипажах или приносившие бесчисленное количество виски, потеряли теперь в ее глазах всякое значение. В конце концов, он тоже был рабочим и, следовательно, принадлежал к тому же классу, что и она. Теперь он стал ей понятнее и ближе, но загадочность его исчезла.

Отчуждение Мартина от его семьи продолжалось. Вслед за беспричинным нападением Хиггинботама показал свои когти и мистер Герман Шмидт. Удачная продажа нескольких рассказов, стихов и шуток принесла Мартину временное благоденствие. Он не только выкупил свой велосипед и черный костюм, но решил выделить немного денег на починку велосипеда. Мартин в знак дружеского расположения к своему будущему зятю отправил его в мастерскую Германа Шмидта. Но в тот же день велосипед был возвращен ему обратно с каким-то мальчуганом. Мартин решил, что Шмидт тоже желает выказать ему особое внимание, ибо велосипеды обычно не присылаются на дом. Но, осмотрев его, он увидел, что велосипед остался неисправленным. Мартин тотчас позвонил по телефону жениху своей сестры и услыхал, что эта почтенная личность просто не желает иметь с ним никакого дела, «никоим образом, ни при каких обстоятельствах и ни в каком отношении».

— Герман Шмидт, — весело ответил Мартин, — у меня большое желание пойти и щелкнуть вас по вашему немецкому носу.

— Если вы явитесь ко мне в мастерскую, я тотчас же пошлю за полицией, — услышал он в ответ. — Я вас проучу. О, я вас вижу насквозь и не дам себя в обиду. Я не желаю иметь ничего общего с таким прощалыгой, как вы. Вы — бездельник, а я честный труженик. Вам не удастся поживиться на мой счет только потому, что я помолвлен с вашей сестрой. Ну-ка отвечайте, почему вы лодырничаете и не хотите заняться честным трудом, а?

Философия Германа рассеяла его гнев, и он, насмешливо свистнув, просто повесил трубку. Однако вскоре его настроение изменилось и он почувствовал себя бесконечно одиноким. Никто не понимал его, и никому он, собственно, не был нужен, кроме разве Бриссендена, да и тот пропадал неизвестно где.

Наступили сумерки, когда Мартин вышел из овощной лавки и отправился домой с покупками в руках. На углу остановился трамвай, и сердце Мартина запрыгало от радости, когда он увидел знакомую тощую фигуру Бриссендена, выходившего из вагона. И прежде чем трамвай тронулся, Мартин разглядел при его свете оттопыренные карманы пальто Бриссендена, в одном из которых была бутылка, а в другом книги.