IX

Фриц опять стоял перед зеркалом – «Ну-ка, зеркальце, скажи…» Он стал чаще кашлять, да и ночной пот мучил его пуще прежнего. Тем не менее, несмотря на приближающуюся зиму, он решил поехать в Росток к родителям Трикс. Фриц написал им письмо и даже успел получить ответ. Старик Берген вежливо и сдержанно сообщал, что через несколько недель сам приедет в Оснабрюк и сможет устроить все, что потребуется для Трикс. Но Фрица это не удовлетворило. Он не хотел, чтобы Трикс получила поддержку извне – в этом случае она вновь рисковала сбиться с правильного пути. Поэтому Фриц решил сам поехать в Росток и взять дело в свои руки. Туманным ноябрьским утром он уехал, еще раз сердечно пожелав Трикс держаться стойко и мужественно.

Элизабет и Трикс подружились. Со свойственной ей легкостью Трикс быстро сошлась с Элизабет, а та своей деликатностью только облегчила эту задачу.

Элизабет была очень занята. Она целыми днями работала в детской больнице, и обе они, Элизабет и Трикс, были настоящей опорой и радостью для начальницы. Спокойная доброта Элизабет делала ее в глазах детей Святой Девой, и все они привязались к «сестричке Элизабет» с трогательной любовью и почтительностью.

В последние месяцы Элизабет сильно переменилась. Ее наивная ребячливость превратилась в мягкую женственность. Фриц как-то сказал о ней: «Она идет своей дорогой так уверенно, будто могла бы пройти по ней и с закрытыми глазами».

Фрид и Паульхен все еще пребывали в стадии взаимного подтрунивания. Во Фриде зародилась некая склонность к Элизабет. Но он не знал, где ключ к ее сердцу, и не пытался его найти. Они были во многом слишком похожи друг на друга. Элизабет была для него как сестра. Глаза Паульхен иногда выдавали растерянность. И она частенько подолгу стояла перед портретом Эрнста, все еще висевшим в мастерской.

Первые муки молодости…

Фриц видел все это и однажды вечером долго беседовал с Паульхен, а потом и с Фридом. Так его доброта помогла им справиться с первыми проявлениями жестокости жизни.

Через несколько дней Фриц вернулся. Задыхаясь от нетерпения, Трикс прибежала к нему под вечер.

– Дядя Фриц… – Она глядела на него расширенными от страха глазами.

– Все хорошо, Трикс.

Она ответила беззвучным потоком слез.

– Не плакать, Трикс.

– А я и не плачу – это от радости. Наконец-то, наконец-то я вновь обрела почву под ногами…

Спустя время ее волнение немного улеглось.

– Расскажи мне обо всем, дядя Фриц… Как у нас дома… Как тебя приняли… Как здоровье матушки?

– Она очень постарела, дитя мое. Передает тебе привет и просит как можно скорее приехать к ней.

– Неужели это правда… дядя Фриц? – вскинулась она.

– Да, дитя мое, это правда.

– О, матушка… – И еще раз, с невыразимой тоской: – Матушка, добрая моя… А я… я…

У Фрица на глаза навернулись слезы.

– Дядя Фриц, это может только мать…

– Да, мать… Мать – это самое трогательное из всего, что есть на земле. Мать – это значит прощать и приносить себя в жертву.

– А как отец?

– Поначалу он держался холодно и не очень меня расспрашивал. Наверное, то была маска, надетая передо мной, чужим человеком, – а может, и перед самим собой. Он сказал, что отверг тебя и решения своего не изменит. Я напомнил ему слова Христа, сказанные Петру в ответ на его вопрос: «Сколько раз прощать брату моему, согрешающему против меня? до семи ли раз?» – «Не говорю тебе: «до семи», но до седмижды семидесяти раз». Отец был непоколебим – или, вернее, только казался таким. Тогда я заговорил с ним о его собственной вине. А вина его в том, что он не дал себе труда понять тебя, судил о тебе лишь со своей точки зрения и тем самым собственными руками отдал тебя в объятия соблазнителя. Недостаточно просто любить своих детей, нужно еще и проявлять свою любовь к ним.

Дети – это нежные цветы, им нужен свет, и если они его не получают, их головки быстро вянут и клонятся к земле. Я спросил его, разве он хочет теперь, когда есть возможность загладить вину и наверстать упущенное, вновь навлечь на себя заслуженное обвинение и бросить тебя в беде. И еще много всего наговорил. Это повергло его в уныние. Я не унимался, даже когда он хотел уже вспылить, и наконец он сдался. Но тут у него зародились новые опасения. Мол, твоя репутация может повредить сестрам. Я его успокоил, сказав, что никто ничего не знает, а ты осталась, в сущности, по-прежнему чистой и доброй душой. В конце концов отец уступил. «Скажите ей, – молвил он, – этих двух лет как не бывало». А твои сестры радуются, что их сестрица, так долго жившая в пансионе, скоро вернется домой. В Ростоке люди думают, что ты была в пансионе, – и пусть себе так думают. Посторонним этого достаточно.

– Дядя Фриц… Дорогой, добрый дядя Фриц…

– Видишь, Трикс, все теперь устроилось, и вскоре ты окажешься в объятиях родителей.

– Ах, дядя Фриц, но ведь тогда мне придется расстаться с тобой!

– Да, дитя мое…

– Как мне жить без тебя…

– У тебя есть матушка.

– Матушка… – Ее лицо просветлело. – И все-таки, дядя Фриц…

Она попыталась поцеловать его руку. Он быстро отдернул ее. Большая слеза упала на его кисть.

– В понедельник твой отъезд, Трикс. А в воскресенье мы все соберемся, чтобы попрощаться с тобой.

– Да…

Она еще долго стояла, молча глядя на него. Потом ушла. Фриц зажег лампу. Ноябрьский туман клубился за окном. На небе ни звездочки. Но лампа разливала вокруг себя золотистый покой.

Позднее к нему пришла и Элизабет.

– Я так рада, дядя Фриц, что ты вернулся.

– И я рад, что опять дома.

– Чего ты добился?

– В понедельник Трикс возвращается к родителям.

Она кивнула:

– Я была почти уверена, что так и будет. Кроме тебя, никто не смог бы сделать это. А я очень к ней привязалась.

– Как дела у твоих маленьких подопечных?

– Они растут. Сегодня я стояла у кроватки одного тяжелобольного ребенка – бедняга парализован – и кормила его с ложечки. Вдруг он задержал мою руку и очень торжественно сказал: «Тетя Лиза, ты должна стать моей мамой». Мне пришлось пообещать это. Жить ему осталось недолго. Сухотка. Его мать не могла как следует заботиться о мальчике. У нее их еще шестеро, и надо добывать хлеб насущный. Теперь он перенес свою любовь на меня. Я бы посоветовала любому, кто хочет забыться или успокоиться, начать ухаживать за больными.

– Да, это многое заменяет.

– И утешает. Ибо самоотречение нелегко дается.

– Самоотречение вовсе не обязательно, Элизабет.

Она грустно взглянула на него.

– Возможно, это всего лишь неизбежное в таких случаях заблуждение. Или иллюзия… Все будет хорошо.

– Ты так думаешь, дядя Фриц?

– Да, Элизабет.

Слезы градом хлынули из ее глаз.

– Кому никогда не доводилось жить вдалеке от родины, Элизабет, тот не знает, какова ее магическая сила, и не умеет ценить ее. Это познаешь только на чужбине. На чужбине родина не становится чужой, наоборот, ее начинаешь любить еще крепче.

– Но я его так люблю…

– Он вернется к тебе. Любовь – это жертвенность. Часто и эгоизм называют любовью. Только тот, кто по доброй воле может отказаться от любимого ради его счастья, действительно любит всей душой.

– Этого я не могу. Тогда мне пришлось бы отказаться от самой себя.

– А если он из-за этого будет несчастлив?

– Не… счаст… лив… – Голос ее дрожал. – Нет, этого я не хочу… Тогда уж лучше откажусь… – Она уткнулась лицом в подлокотник кресла. – Но это так тяжело… так тяжело…

– А тебе и не надо этого делать, – тихо сказал Фриц. – Он – твой, и ты – его. Я это знаю. И ты знаешь, что принадлежишь ему. А он, пожалуй, еще не знает, что принадлежит тебе. Но поверь: это так. В глубине души он твой.

Элизабет взглянула на него полными слез глазами.

– Дитя мое, ты – словно редкий цветок. Он открывает свою головку навстречу солнцу лишь однажды и больше никогда. Так и твое сердце – лишь один раз открылось навстречу любви – и больше никогда не откроется.

– То же самое было с моей мамой. Я могу полюбить лишь одного человека в жизни. Мое сердце принадлежит ему навсегда и навеки…

– Да, Элизабет… А Эрнст?

– Я люблю его.

Воцарилось молчание. Отблески света лампы золотыми пятнами лежали на светлых волосах Элизабет.

– Миньона – раздумчиво произнес Фриц. – Элизабет, ты ведь знаешь, что жизнь идет странными путями. День сменяется ночью, ночь сменяется днем, – так и у Эрнста.

– Он очень редко пишет…

– Хватит ли у тебя сил услышать правду?

Она кивнула.

– Одна певица, время от времени гастролировавшая в нашем городе, теперь тоже живет в Лейпциге.

– И он… ее любит?

– Иначе… Не так… Любит он только тебя. Он поддался ее чарам. Он прислал мне письмо, в котором рассказывает о многом. Вот это письмо, я даю его тебе. Она прочитала.

– Я так и думала.

– Я дал тебе это письмо не для того, чтобы сделать тебе больно, а чтобы показать: там происходит нечто совсем другое. У него брожение чувственности, которое когда-нибудь случается с каждым юношей. У Эрнста, насмешливого и неистового человека с бойцовскими качествами, оно было возможно только в этой наиболее заманчивой форме, замешанной на тщеславии. Он еще пробудится от этих чар и задним числом не сможет себя понять. Но пробудиться он должен сам. Иначе останется незаживающая рана. Не следует пороть горячку. Умеешь ли ты ждать, Элизабет?

– Умею.

– Смотри – если бы ты сейчас сочла себя оскорбленной и решила от него отвернуться, в этом сыграли бы свою роль и предрассудки, и задетое самолюбие, и общепринятые обычаи. Давай предоставим этот вид любви тем людям, которые и в любви превыше всего ценят красивую позу. Нет, сейчас ты ему нужнее, чем когда-либо. Ты покинешь его?

– Нет, дядя Фриц.

– Вот теперь ты знаешь все. Тебе очень больно?

– Не могу понять.

– А чувствуешь тем не менее, что все осталось по-прежнему? Ты знаешь фаустовский характер Эрнста – его борьбу с самим собой. Это его заблуждение – лишь поиск забвения, лишь выражение этой его борьбы. А вернее – это вовсе и не заблуждение, а нормальный для него способ забыться. Как бы выход наружу его внутренней борьбы. Он не успокоится, пока вновь не найдет своего пути. Пути – к тебе. Ты веришь в это?

– Теперь снова верю. Да и раньше знала. Но я была так подавлена. А теперь опять все в порядке.

– Спокойной ночи, Элизабет.

– Спокойной ночи, дядя Фриц.

Он посветил ей на темной лестнице.

– Опять стало рано смеркаться, – сказал Фриц.

В духовке шипели на сковороде яблоки. Их аромат наполнял мансарду уютом. Все сидели перед печкой, мечтательно уставясь на пляшущие язычки пламени, зыбкие красноватые отсветы которого пробегали по полу и стенам. Но вот зажженная лампа осветила их бледные лица.

– В последний раз я здесь, в Приюте Грез, – выдавила Трикс дрожащими губами. – Никак не могу в это поверить. Элизабет, сохранишь ли ты обо мне добрую память?

– Что ты такое говоришь, Трикс! Скоро ты опять к нам приедешь. На Рождество… Или на Пасху…

– О да, непременно, иначе я просто не выдержу.

Вошел Фриц с печеными яблоками.

– А вот и яблоки, дети мои. Осенью и зимой я буду каждый вечер угощать вас печеными яблоками. Я так люблю слушать их фырканье, когда они сидят в духовке. Эти звуки наполняют душу уютом и миром.

– Как и все у тебя, дядя Фриц, – ввернула Трикс.

– Но любой мир ничего не стоит, если нет мира в сердце.

– Это верно, Фрид. Но он достигается только через мир с самим собой. А путь к нему – поиск своего места в жизни. Одним он дается легче, другим труднее. Из нас труднее всех Эрнсту. Но он искренен перед самим собой и, значит, стоит на верном пути.

– Это так трудно, дядя Фриц. Я всегда считала, что перед собой еще куда ни шло – можно быть искренней, а вот перед другими – никогда. И теперь поняла, что перед собой еще труднее, – прощебетала Паульхен.

– Ты опять за свое, – поддразнил ее Фрид.

– Конечно.

– Ну, тебе-то ничего не стоит быть искренней.

– Почему это?

– Потому что ты у нас пока еще очень юное и легкомысленное создание и вовсе не имеешь никаких задатков к искренности.

– Дядя Фриц, сейчас же выставь его за дверь!

– Прошу прощения, – промямлил Фрид.

– Нет-нет, вон отсюда!

– Ну смени гнев на милость, Паульхен. Она подумала.

– Тогда скажи: «Я противный и отвратительный».

– Я противный и отвратительный…

– Он просто испугался, а вовсе не исправился. Дядя Фриц, печеные яблоки с печеньем – в самом деле пальчики оближешь. Откуда у тебя такое вкусное печенье?

– Это забавная история. Прихожу я в лавку булочника и вежливо прошу мое любимое печенье. А смазливая продавщица говорит: «Сожалею, сударь, но мы его только что продали». – «Ах, Боже мой, фройляйн, умоляю, поищите, может, найдется хоть немного». Она улыбнулась: «Немного у нас еще есть, конечно. Но мы оставили его для нас самих». – «Понимаете, фройляйн, у меня нынче крестины, а угостить абсолютно нечем». Она залилась краской и подала мне целый пакет печенья.

Все рассмеялись. Трикс тоже улыбнулась, но как-то очень грустно.

– Дядя Фриц, а теперь прочти нам какое-нибудь стихотворение.

Было так приятно в коричневато-золотистой комнате. В углах гнездились смутные тени, теплый свет лампы падал на руки и лица сидящих.

Трикс сняла со стены лютню и протянула ее Элизабет.

– Спой, пожалуйста. Ведь завтра меня уже здесь не будет, – попросила она.

Элизабет взяла лютню и запела своим серебристым ГОЛОСОМ:

В комнате воцарилась тишина. Трикс неотрывно смотрела на Элизабет. Тонкая червонная линия очерчивала профиль певицы, а волосы отливали старым золотом, когда она, слегка наклонясь вперед, пела:

У Трикс из глаз закапали крупные слезы.

Все были растроганы.

– Давайте прощаться, – хрипло сказал Фрид.

– Пусть Трикс еще немного побудет со мной, – возразил Фриц.

Элизабет поцеловала Трикс.

– Завтра утром я приду на вокзал.

Потом Трикс и Фриц остались одни.

Фриц молча погасил лампу и зажег свечи перед портретом Лу. Потом взял три бокала, наполнил их, поставил один среди цветов перед портретом, второй – перед Трикс, а третий взял себе. Девушка подняла на него заплаканные глаза.

– Теперь ты отправляешься в новую для тебя страну, Трикс. В такие минуты надежду всегда сопровождает страх. Если у тебя будет тяжко на душе, пусть воспоминание о нашем Приюте Грез утешит тебя и подарит прекрасный букет цветов. Ни в чем больше не раскаивайся. Теперь у тебя впереди свой путь. Иди по нему смело. Не робей и не мучай себя бесплодным раскаянием. Раскаяние только мешает. Оно подтачивает душу. Смотри на прекрасный свет впереди и не оглядывайся назад. Эти свечи, горящие перед портретом Лу, – символ твоего прощания с Приютом Грез. Унеси ее портрет в своем сердце. Эта женщина умела любить. И любила очень сильно. Пусть она будет твоим светочем… Ты должна научиться этому – дарить любовь… В любви заключается загадка женщины и ее разгадка… Ее первооснова и ее родина. Прощай, Трикс.

И Фриц поцеловал ее в лоб. Она разрыдалась. Но вдруг утихла и выдохнула, запинаясь на каждом слове:

– Дядя Фриц… В мою погибшую жизнь вновь вошел свет… Но прежде чем я пойду по пути безмолвия, мне хочется попрощаться с этой жизнью здесь, оставив что-то хорошее. Дядя Фриц, прими единственный дар, которым обладает девушка с улицы: разреши мне на эту ночь остаться у тебя.

Она прижалась к нему и спрятала голову у него на груди.

Фриц был потрясен. Значит, она решила, что ей придется обречь себя на самоотречение, и вздумала попрощаться со всем, что было в ее жизни.

– Дитя мое, – мягко промолвил он, – тебя ожидает вовсе не тишина самоотречения, а мир глубокого душевного счастья. Тебе надо не прощаться с жизнью, а заново ее начинать! Высохшие источники в твоей душе вновь радостно зажурчат, и затерявшиеся родники пробьются на поверхность! Любовь и доброта! Ты спокойно соберешь все это в широкую реку, а река вольется в далекое море. Ты еще сделаешь кого-то очень счастливым, ибо в тебе таится множество сокровищ.

– Я… сделаю кого-то… какого-то человека… счастливым?

– Да, дитя мое, и ты сама будешь очень счастлива.

– Неужели… неужели это правда?

– Да!

– О, дядя Фриц… Теперь серая завеса исчезла… Я вновь вижу прекрасную страну… Вот теперь я могу уйти… Ах, если бы ты шел рядом! Можно, я буду тебе писать?

– В любое время, и я тотчас буду отвечать. Если я тебе понадоблюсь, приезжай или напиши – и я приеду.

– До свидания… До нашего свидания, дорогой дядя Фриц!

Она протянула ему губы для поцелуя.

– Прощай, Трикс.

Она постояла в дверях и еще раз оглядела мансарду – тихую коричневатую комнату, Окно Сказок, уголок Бетховена с красивым портретом и мерцающими свечами, голову Христа работы Фрица, мягко освещенную свечным пламенем, – тут слезы вновь потоком хлынули из ее глаз, и Трикс рыдая выбежала за дверь.