ГЛАВА 8
Он подлил себе виски и со стаканом в руке принялся мерить шагами комнату, злясь на себя за то, что растравил душу воспоминаниями о прошлом. Зачем бы он ни приехал в Канны, уж точно не для того, чтобы предаваться самобичеванию. Ах, эта Гейл Маккиннон! Все из-за нее! Что ж, если замахнулся – бей. Коли начал, нужно идти до конца. Вспомнить все ошибки, неверные шаги, измены и предательство. Если сегодня в повестке дня мазохизм, наслаждайся тем, что есть. Прислушайся к привидениям, припомни, какой была погода в прежние времена…
Он отхлебнул виски, скорчился у стола и вновь позволил прошлому завладеть им.
После трехмесячного путешествия в Европу он опять сидел у себя в офисе. Дела шли ни шатко ни валко. Поездка не принесла ничего нового. Ему отчего-то нравилось жить как бы вне времени, откладывая все решения на потом.
На письменном столе громоздилась груда сценариев. Он без особого интереса пролистал их. До разрыва, или, точнее, полуразрыва, с Пенелопой он большей частью привык читать в маленькой студии, устроенной им собственноручно под самой крышей. Телефона там не было, так что никто ему не мешал. Но после возвращения он снял номер в отеле, неподалеку от офиса, лишь изредка приходил домой и почти никогда не оставался там на ночь. Он не перевез в отель ни вещи, ни книги и жил в доме, только когда приезжали дочери, что случалось крайне редко. Крейг не знал, насколько они осведомлены о разрыве: девушки никак не давали понять, что заметили перемены. Слишком уж были заняты своими проблемами: школа, свидания, диеты. Крейгу казалось, что родители вообще для них не существуют, и если бы даже разыграли сцену убийства из «Макбета» прямо в гостиной, с обнаженным кинжалом и настоящей кровью, вряд ли они обратили бы внимание. Он считал, что чисто внешне они с Пенелопой ведут себя как обычно, разве что чуть более вежливо и холодно. Ни сцен, ни скандалов. Они не спрашивали друг у друга, кто куда идет. В этот период жизни он чувствовал странное умиротворение, как человек, крайне медленно поправляющийся после тяжелой болезни и понимающий, что никаких особенных усилий от него не требуется.
Иногда они даже выезжали вместе. В день его сорокачетырехлетия Пенелопа сделала ему подарок. Они отправились в Мэриленд – посмотреть школьный спектакль, в котором Марше досталась небольшая роль, а потом ночевали в одном номере.
Ни один из представленных сценариев не казался достойным постановки, хотя, по его мнению, один-другой и снискали бы успех. Когда за такие пьесы брались другие люди и создавали шедевры, он не испытывал ни зависти, ни чувства потери.
Он давно перестал читать театральную хронику и не подписывался на специальные газеты. Избегал ресторанов вроде своих любимых «Сардис» и «Даунис», где всегда тусовалась богема, люди из мира театра и кино, многие из них были его знакомыми. После неудачного просмотра в Пасадене он не бывал в Голливуде и каждый раз, когда звонил Брайан Мерфи с сообщением, что посылает сценарий или книгу, которые могли бы заинтересовать его, добросовестно все прочитывал – и отказывался. Так продолжалось почти год. Теперь Мерфи звонил лишь затем, чтобы справиться, все ли в порядке. Крейг неизменно отвечал, что жив и здоров.
В дверь постучали. Вошла Белинда с очередной рукописью, к которой был подколот конверт. Выражение лица секретарши было на редкость странным.
– Только что принесли, – осторожно заметила она, кладя сценарий на стол. – Лично вам. Новая пьеса Эдди Бреннера.
– Кто принес? – едва выговорил Крейг, стараясь не показывать, как взволнован.
– Миссис Бреннер.
– Почему же она не зашла поздороваться?
– Я просила. Но она сказала, что предпочитает не делать этого.
– Спасибо, – поблагодарил Крейг, вскрывая конверт.
Белинда удалилась, плотно прикрыв за собой дверь.
Письмо оказалось от Сьюзен Бреннер. Крейг симпатизировал ей и сожалел, что обстоятельства больше не позволяют им встречаться.
«Дорогой Джесс, – писала она, – Эд не знает, что я решила показать вам его пьесу, а если узнает, мне придется несладко. Но это не важно. Все, что случилось между вами, уже давно в прошлом, а мне нужно, чтобы пьесу просмотрел надежный человек. Последнее время Эд имел дело с людьми недостойными, оказавшими и на него, и на его работу поистине губительное влияние, так что на этот раз я попытаюсь спасти его от них.
Мне кажется, это лучшая вещь из всего, что он написал после „Пехотинца“, по крайней мере она проникнута тем же настроением. Вы увидите сами, когда прочтете.
Пьесы Эда находили достойное сценическое воплощение исключительно в период работы с вами и Фрэнком Баранисом. Надеюсь, что вы трое сумеете и на этот раз собраться вместе.
Я верю в ваш талант, честность и желание максимально приблизить театр к реальности. Считаю вас также слишком рассудительным и порядочным человеком, чтобы позволить тяжелым воспоминаниям встать на пути стремления к совершенству.
Когда вы прочтете эту пьесу, пожалуйста, позвоните. Лучше всего утром, часов в десять. Эд снимает неподалеку маленький офис, и к этому времени его уже не будет дома. Ваша Сью».
Верная, наивная, исполненная оптимизма жена. Как всегда. Жаль, что ее тем летом не было в Антибе.
Он долго рассматривал рукопись. Напечатано плохо, а сшито еще хуже. Возможно, печатала преданная жена. Вряд ли Бреннеру по карману нанять профессиональную машинистку. «Тяжелые воспоминания», – пишет Сьюзен Бреннер. Дело уже не только в них. Они погребены под таким грузом новых воспоминаний, мучительных и не только, что теперь почти не задевают его. Так, пошлый анекдот, рассказанный о почти незнакомом человеке.
Крейг встал и открыл дверь. Белинда за своим столом читала роман.
– Белинда, ни с кем меня не соединяйте, пока не попрошу.
Белинда кивнула. В последнее время сюда почти никто не звонил. И сказал он это автоматически, лишь по привычке.
Он сел и стал читать неровно напечатанные строчки. Уже через час он перевернул последнюю страничку. Крейгу очень хотелось, чтобы пьеса оказалась удачной, но, отложив рукопись, он понял, что не станет за нее браться.
Сюжет, как и в «Пехотинце», был военный. Только не о битвах, а о войсковой части, сражавшейся в Африке и переведенной в Англию перед высадкой на европейском побережье. Крейгу показалось, что автор хотел сказать многое, но так и не сумел осуществить свои замыслы. Среди действующих лиц были ветераны, закаленные в сражениях или, наоборот, доведенные до отчаяния, сломленные ужасами войны. Они противопоставлялись зеленым новичкам, которым еще только предстояло пройти школу мужества. Молодежь, отнюдь не уверенную в собственной отваге и не знавшую, как вести себя, когда настанет время идти в бой, подвергали жестокой муштре и держали в страхе перед стариками. Кроме изображения постоянных довольно жестоких стычек между двумя группами, было еще несколько сцен с участием местных жителей, девушек, британских солдат и их родственников – Бреннер пытался анализировать природу различий между представителями двух обществ, которых столкнули вместе капризы войны.
Стилистически пьеса была крайне неровной: автор переходил от трагедии к мелодраме, а потом к грубому фарсу. В отличие от первой пьесы, простой, цельной, беспощадно-реалистично, неумолимо ведущей к неизбежной кровавой развязке, сюжет этой пьесы оказался расплывчатым, морализаторским, автор беспорядочно метался от сцены к сцене, от эмоции к эмоции. По мнению Крейга, зрелость Бреннера, если это можно назвать именно так, лишила его творчество прежней ясности. Из произведения ушла душа. Видимо, предстоит нелегкий разговор со Сьюзен.
Он потянулся было к телефону, но тут же отдернул руку. Пожалуй, лучше перечитать пьесу на свежую голову. Нужно выждать хотя бы сутки.
Но и на следующий день его мнение не изменилось. Не было смысла откладывать неизбежное.
– Сьюзен, – начал он, услышав ее голос, – боюсь, что не смогу за нее взяться. Хотите, объясню почему?
– Нет, – отказалась она. – Оставьте рукопись у секретаря. Я заберу ее по дороге.
– Зайдите хотя бы поздороваться.
– Нет. Не испытываю ни малейшего желания.
– Мне ужасно жаль, Сью.
– Мне тоже, – бросила она. – Я думала о вас лучше.
Он медленно положил трубку. Начал читать другой сценарий, но скоро понял, что не улавливает смысла. Потом вдруг схватил трубку и попросил Белинду соединить его с Брайаном Мерфи.
После положенных приветствий Крейг спросил Мерфи о здоровье и узнал, что тот превосходно себя чувствует и уезжает на уик-энд в Палм-Спрингс. Он никак не мог приступить к делу, и Мерфи выручил его, спросив:
– Чему я обязан такой чести?
– Я насчет Эда Бреннера, Мерф. Не можешь подыскать ему работу? Он не в слишком хорошей форме.
– Ты решил позаботиться о Бреннере?
– Вовсе нет. Наоборот, хочу, чтобы он не знал о нашем разговоре. Просто подбери ему работу.
– Я слышал, он заканчивает пьесу, – заметил Мерфи.
– И все же он не в форме.
– Ты ее прочел?
– Нет, – поколебавшись, солгал Крейг.
– Это означает, что все-таки читал и тебе не понравилось, – заключил Мерфи.
– Говори тише, Мерф. И никому ничего не передавай. Ты сделаешь для него что-нибудь?
– Попытаюсь, – неохотно обронил Мерфи. – Но ничего не обещаю. Здесь и так не протолкнуться. Вот для тебя я готов на все. Только прикажи. Сделать?
– Не надо.
– Прекрасно. Сам понимаешь, вопрос чисто риторический. Передай привет Пенни.
– Обязательно.
– А знаешь, Джесс… – начал Мерфи.
– Что?
– Люблю, когда ты звонишь. Ты единственный клиент, который звонит за свой счет.
– Я мот и гуляка, – вздохнул Крейг и, повесив трубку, подумал, что шансов на то, что Мерфи найдет что-нибудь для Эда Бреннера на западном побережье, почти нет.
Он не пошел на премьеру пьесы Бреннера, хотя купил билет. И все потому, что утром того дня ему позвонили из Бостона. Его приятель режиссер Джек Лотон пытался поставить там мюзикл и попросил его приехать в Бостон, поскольку спектакль на грани провала и только он способен посоветовать, что предпринять. Крейг отдал билет Белинде и улетел в Бостон дневным рейсом. До начала вечернего представления он избегал как Лотона, так и всех занятых в спектакле. Хотел увидеть и оценить шоу свежим глазом. Не желал сидеть в зале уже обремененный жалобами продюсеров на режиссера, обличениями режиссера, продюсеров, взаимными обвинениями актеров – словом, обычными людоедскими ритуалами, вызванными неудачей спектакля.
Он не спускал глаз со сцены и чем дальше, тем больше росло в нем чувство жалости. Жалости к драматургам, композитору, певцам и танцорам, солистам и исполнителям вторых ролей, музыкантам и публике. Постановка обошлась в триста пятьдесят тысяч, блестящие таланты трудились несколько лет над сценическим воплощением пьесы, танцоры буквально парили в воздухе, звезды, получившие мировое признание, превзошли себя. И ничего. Эффектные декорации появлялись и исчезали, вакханалия звуков затопила зал, актеры улыбались стоически и безнадежно, бормоча остроты, к которым зрители оставались равнодушными, продюсеры в отчаянии топтались за кулисами. Лотон, сидя в заднем ряду, сорванным, охрипшим голосом диктовал заметки секретарше, и та записывала их в блокнот карандашом, в который был вмонтирован маленький фонарик. И ничего.
Крейг ерзал в кресле, дыша воздухом, отравленным неудачей, умирая от желания встать и уйти, с тоской думая о той минуте, когда люди, собравшиеся в гостиничном номере, спросят: «Ну? Что вы об этом думаете?»
Жиденькие аплодисменты, раздавшиеся, едва занавес опустился, прозвучали как оскорбительная пощечина всем, имевшим отношение к постановке, а застывшие, словно приклеенные, улыбки актеров, выходивших на поклоны, казались гримасами подвергнутых пыткам людей.
Крейг не пошел за кулисы, а вместо этого сразу направился в отель, выпил два стакана виски, чтобы немного подкрепиться перед тяжелым испытанием, и поднялся наверх, где его уже ждал стол, заставленный блюдами с тонкими, как бумага, сандвичами с курицей, бутылками виски. Где его уже ждали измученные, злые мужчины с одутловатыми лицами людей, месяцами не бывающих на свежем воздухе.
Он так и не решился высказать свое мнение, пока в комнате были продюсеры, автор, композитор и театральный художник. У него нет никаких обязательств перед ними. Они ему не нужны. Он приехал сюда по просьбе своего друга – значит, может и подождать, пока они уберутся, прежде чем честно выскажет все. А пока он ограничился несколькими общими замечаниями: сократить тот или иной танцевальный номер, изменить ту или иную арию, иначе осветить любовную сцену. Присутствующие, поняв, что он не скажет ничего существенного, поспешили ретироваться. Последними ушли продюсеры, обозленные коротышки, кипящие наигранной нервной энергией, откровенно грубые с Лотоном и почти не скрывавшие презрения к Крейгу, который, как они считали, тоже их подвел.
– Скорее всего, – заметил Лотон, едва дверь закрылась за людьми, приехавшими в Бостон с радужными надеждами на блестящий успех, – они немедленно примутся названивать дюжине других режиссеров с просьбой приехать и заменить меня.
Лотон, высокий взъерошенный мужчина в очках с толстыми линзами, ужасно страдал от язвы, которая открывалась каждый раз, когда он ставил пьесу, независимо от того, как шли дела. Он не выпускал из рук стакана с молоком и постоянно прикладывался к бутылке с маалоксом.
– Выкладывай, Джесс.
– Думаю, нужно закрываться.
– Неужели так плохо?
– Ты и сам все понимаешь.
– Еще есть время внести поправки, – возразил Лотон, защищаясь.
– Не поможет, Джек. Не трать зря силы. Все равно что стегать дохлую лошадь.
– Господи, – вздохнул Лотон, – просто поразительно, сколько неприятностей может обрушиться сразу на одного человека.
Он был уже немолод, имел на счету больше тридцати постановок, пользовался огромной популярностью, был женат на невероятно богатой женщине – и все же сидел в гостиничном номере, скорчившись от боли, покачивая головой, как генерал, бросивший в бой последние резервы и потерявший за один вечер все.
– Иисусе, – пробормотал он, – хоть бы чертова язва отпустила.
– Джек, – спросил Крейг, – почему бы тебе не плюнуть?
– На спектакль?
– Вообще на все. Ты вгоняешь себя в гроб. Зачем тебе тянуть этот воз?
– Наверное, незачем, – согласился Лотон, очевидно удивляясь собственному признанию.
– И что же?
– А что мне делать? Нежиться на аризонском солнышке в обществе таких же старикашек?
Его передернуло от нового приступа боли. Он судорожно прижал руку к животу.
– Это единственное, что я умею делать. Единственное, что я хочу делать. Пусть хотя бы такой поганый ничтожный кусок дерьма, как сегодняшнее шоу.
– Ты спрашивал мое мнение, – заметил Крейг.
– И ты его высказал, – кивнул Лотон. – Спасибо.
– Я иду спать, – обронил Крейг, вставая. – И тебе советую.
– Разумеется, – почти с раздражением отмахнулся Лотон. – Вот только запишу пару мыслей, пока еще в голове вертятся. Я назначил репетицию на одиннадцать.
Крейг еще не успел выйти, а он уже бросился к сценарию, лихорадочно царапая ручкой на полях, словно мог волшебно преобразить все к одиннадцати часам: сделать шутки забавными, музыку – одухотворенной, танцы – самозабвенными, аплодисменты – оглушительными. Вероятно, Лотон полагал, что даже Бостон его муками и стараниями к концу следующего дня станет совершенно другим городом.
Когда Крейг наутро пришел к себе в офис, Белинда уже успела положить на стол рецензии на пьесу Бреннера. Ему не было нужды их читать. По выражению лица секретарши было ясно: дела хуже некуда. Он все же прочел рецензии и понял, что надежды никакой. Спектакль снимут уже к субботе. Даже в Бостоне было лучше.
В субботу он пошел на заключительное представление. Театр был полупустым, а зрители – в основном контрамарочники. Крейг с облегчением отметил, что Бреннера не было.
Когда поднялся занавес и актеры произнесли первые реплики, его охватило странное чувство, что сейчас произойдет нечто чудесное. Все старались как могли, играли с увлечением, свято веря в ценность и важность слов, которые вложил в их уста драматург. Казалось, они совсем не расстроены оттого, что пьеса позорно провалилась, что критики посчитали ее нудной, что сегодня занавес опустится в последний раз, декорации разберут, огни погаснут, а сами они окажутся на улице в поисках другой работы.
Было некое подлинное рыцарство в их преданности профессии, заставившее Крейга прослезиться, хотя опытным глазом он подмечал недостатки в подборе актеров, режиссуре и трактовке, исказившей тонкий, многоходовой замысел пьесы и навлекшей гнев критиков на голову Бреннера.
Сидя в темном зале за рядами зиявших пустотой кресел, наблюдая то, что он считал слабым, сереньким спектаклем, Крейг неожиданно понял, что ошибочно судил о работе Бреннера. Впервые за долгое время его захватила чья-то пьеса. В его голове почти помимо воли стал складываться список тех поправок, которые могут вытянуть постановку. Устранить недостатки, высветить достоинства…
Когда спектакль закончился, в разных концах зала послышались недружные хлопки, но Крейг поспешил за кулисы, тронутый и взволнованный, надеясь отыскать Бреннера. Похвалить и ободрить.
Старик сторож у служебного входа узнал Крейга и, пожимая ему руку, грустно вздохнул:
– Ну разве не позор, мистер Крейг?
Бреннер, по словам сторожа, был на сцене, прощался с труппой и благодарил за все, и Крейг, не показываясь ему на глаза, подождал в боковой кулисе, пока Бреннер произнесет прощальную речь и актеры, шумно переговариваясь, не начнут расходиться по своим грим-уборным в тусклом свете лампочек.
Крейг не двигался, наблюдая за Бреннером. Он одиноко стоял среди декораций, изображавших угол убогой армейской казармы в воюющей Англии. Лицо Бреннера оставалось в глубокой тени, и Крейг не различал его выражения. С тех пор как они в последний раз виделись, Бреннер еще сильнее похудел, и твидовый пиджак висел на нем мешком. Вокруг тощей шеи был обмотан длинный шарф. Он выглядел немощным стариком, которого может ветром унести. Волосы совсем поредели, на макушке поблескивала лысина.
Занавес медленно раздвинулся. Бреннер поднял голову и посмотрел в пустой темный зал. За спиной Крейга послышался шорох: мимо протиснулась Сьюзен Бреннер. Она подошла к мужу, взяла его руку, поднесла к губам и поцеловала. Он обнял ее за плечи. Так они и стояли, молча прижавшись друг к другу, пока Крейг не обнаружил своего присутствия.
– Привет, – произнес он.
Мужчина и женщина, не отвечая, смотрели на него.
– Я смотрел сегодня пьесу, – продолжал он. – И хочу сказать, что был не прав.
Бреннеры по-прежнему не произнесли ни слова.
– Прекрасная вещь. Лучшая твоя работа.
Бреннер засмеялся сдавленным, захлебывающимся смехом.
– Сьюзен, – заторопился Крейг, – вы были правы. Мне следовало взять пьесу и показать Баранису.
– Спасибо, что вспомнили, – обронила Сьюзен. Усталая, ненакрашенная, в беспощадном свете ламп она выглядела совершенно изможденной.
– Послушайте меня, пожалуйста! – горячо воскликнул Крейг. – Пьеса поставлена бездарно, и в таком виде публика ее не приняла. Но это еще не конец. Подожди год, доработай ее, тщательно подбери исполнителей и художника: нечего было и надеяться на успех с такими безвкусными вычурными декорациями. Ведущий актер слишком стар и словечка просто так не скажет. Через год мы можем выпустить ее где-нибудь в другом месте – не на Бродвее, здесь она все равно не пойдет. Изменим освещение, сведем декорации к минимуму, добавим музыку – она просто просится в спектакль, – раздобудем записи речей политиков, генералов, радиокомментаторов и будем давать их между сценами, для создания атмосферы того времени…
Он осекся, сообразив, что слишком спешит, не давая Бреннеру вдуматься в смысл его предложений.
– Ты понял, о чем я? – смущенно пробормотал Крейг.
Бреннеры тупо уставились на него. Потом Эд снова сдавленно усмехнулся.
– Значит, через год, – иронично повторил он.
Крейг понял, какие мысли вертятся в мозгу у Бреннера.
– Я дам тебе аванс. Достаточно, чтобы прожить, пока…
– Надеюсь, Эд получит еще один шанс переспать с вашей женой, мистер Крейг? – осведомилась Сьюзен. – Это тоже входит в аванс?
– Помолчи, Сью, – устало велел Бреннер. – Наверное, ты прав, Джесс. Мы наделали кучу ошибок, готовя этот спектакль. Я согласен, на Бродвее пьесу ставить нельзя. Думаю, Баранис понял бы, что я хочу сказать. Вероятно, мы трое могли бы кое-чего добиться… – Он шумно вздохнул. – Но я считаю также, что тебе стоит убраться отсюда, Джесс. Отсюда и из моей жизни тоже. Пошли, Сью. – Он взял жену за руку. – Я оставил портфель в туалете. Сюда мы больше не вернемся, так что лучше забрать его сейчас.
Бреннеры рука об руку покинули сцену. Крейг только сейчас заметил длинную дорожку на чулке Сьюзен.
Элис Пейн ждала его в полупустом баре. Крейг удивился, когда она позвонила и, объяснив, что находится по соседству с его офисом, спросила, не найдется ли у него время выпить с ней. Раньше они почти всегда виделись в присутствии мужа, и обычно она не пила больше порции спиртного за вечер. Кроме того, она была не из тех женщин, кого можно встретить в баре в три часа дня.
Когда он подходил к ее столику, она допивала мартини. Крейг нагнулся и поцеловал ее в щеку. Элис улыбнулась – как показалось Крейгу, немного нервозно. Он устроился рядом на банкетке и жестом подозвал официанта.
– Шотландское с содовой, пожалуйста. А вам, Элис?
– Пожалуй, еще мартини.
Крейгу на мгновение показалось, будто Элис Пейн все эти годы скрывала что-то от него и остальных друзей. Она машинально теребила перчатки сильными пальцами, без следов лака на ногтях.
– Надеюсь, я не помешала вам, – начала она.
– Вовсе нет, – заверил Крейг. – Боюсь, последнее время у меня нет никаких особенных дел.
Она положила руки на колени.
– Я не пила днем с самой моей свадьбы.
– Хотел бы я сказать о себе то же самое.
Она метнула на него изучающий взгляд.
– Вы сейчас много пьете, Джесс?
– Не больше обычного, то есть слишком много.
– Не стоит никому давать повод называть вас алкоголиком, – торопливо пробормотала она каким-то странным голосом.
– Почему? Вам уже кто-то говорил, что я алкоголик?
– В общем, нет… то есть… Пенелопа. Иногда она слишком…
– Что поделаешь, таковы все жены, – вздохнул Крейг.
Подоспевший официант принес заказ. Они подняли стаканы.
– Ваше здоровье, – объявил Крейг.
Элис, поморщившись, отпила мартини.
– Наверное, мне никогда не понять, что люди находят в подобных вещах.
– Храбрость, – пояснил он. – Забытье.
Теперь ему окончательно стало ясно, что Элис не случайно оказалась в здешних местах.
– Что случилось, Элис? – напрямик спросил он.
– О Господи, – выдохнула она, вертя в руках стакан, – понятия не имею, с чего начать.
Крейг был уверен, что Элис также не произносила имя Господне всуе с самой своей свадьбы. Не такая она женщина. И не из тех, кто не знает, с чего начать.
– Лучше всего с середины, – посоветовал он, – а дальше видно будет.
Она так волновалась, что ему стало не по себе.
– Вы верите, что мы ваши друзья? То есть я и Роберт?
– Разумеется.
– Я хочу сказать, это очень важно. И не желаю, чтобы меня считали злобной ехидной и сплетницей, вечно сующей нос в чужие дела.
– Вы не смогли бы стать такой, даже если бы очень старались.
Теперь он уже жалел, что ее звонок застал его в офисе.
– Вчера мы ужинали в вашем доме, – резко бросила она. – Я и Роберт.
– Надеюсь, все прошло хорошо.
– Идеально, как всегда, если не считать того, что не было вас.
– Последнее время я не часто бываю дома.
– Я так и поняла, – кивнула Элис.
– А как общество?
– Не слишком.
– Как всегда, – повторил теперь уже Крейг.
– И Берти Фолсом был.
– Как всегда.
Она снова покосилась на него.
– Люди начинают всякое болтать, Джесс.
– Люди вечно всякое болтают, – отмахнулся он.
– Не знаю, какого рода отношения у вас с Пенелопой, – робко заметила Элис, – но ее повсюду видят с Фолсомом.
– Я сам не знаю, какого рода отношения у нас с Пенелопой, – пожал плечами Крейг. – Думаю, скорее это полное отсутствие всяких отношений. Именно затем вы и пришли, Элис? Объявить, что Берти и Пенелопу видят вместе?
– Нет, – запротестовала она. – Не совсем. Прежде всего я хочу сказать, что ноги нашей больше не будет в вашем доме.
– Жаль. Почему?
– Давняя история. Это длится уже четыре года.
– Четыре года? – нахмурился Крейг.
– Как по-вашему, ничего, если я закажу еще мартини?
В эту минуту она как никогда походила на маленькую девочку, выпрашивавшую еще одну порцию мороженого.
– Конечно!
Крейг вновь подозвал официанта.
– Вас не было в городе, – пояснила Элис, – а мы с Робертом устраивали небольшой ужин. Ну и пригласили Пенелопу. И поскольку мужчин не хватало, позвали еще одного. Почему-то этим мужчиной оказался Берти Фолсом.
– Не вижу ничего необычного, – беспечно отозвался Крейг.
– Беда рослых мужчин вроде вас, – сурово заметила Элис, – в том, что они никогда не принимают коротышек всерьез.
– Верно, – кивнул Крейг, – он настоящий карлик. Итак, за столом он сидел рядом с Пенелопой.
– И проводил ее домой.
– Какой ужас! Проводил ее домой!
– Вы в самом деле считаете меня глупой сплетницей…
– Не совсем, Элис, – мягко возразил он. – Просто…
– Шшш, – прошипела она, показывая на подходившего официанта.
Они молча подождали, пока тот не вернулся за стойку.
– Ладно, – решилась Элис. – Вот как все было. На следующее утро я получила дюжину красных роз. Без карточки. Неизвестно от кого.
– Это могло означать все что угодно, – вырвалось у Крейга, хотя теперь он был убежден в обратном.
– Каждый год, пятого октября, я получаю дюжину красных роз. Конечно, он знает, что мне известно, кто их посылает. Мало того, он хочет, чтобы я знала. Это так вульгарно. Я чувствую себя замаранной каждый раз, когда прихожу к вам и вижу, что он ест вашу еду, пьет ваше спиртное. Словно я его сообщница. И ощущаю себя последней трусихой, потому что словом не обмолвилась – ни ему, ни вам. А прошлым вечером, увидев, как он восседает во главе стола, точно хозяин, наливает вино, провожает гостей, я… я решила потолковать с Робертом, и он согласился со мной. Больше я молчать не могу.
– Спасибо, – выдохнул Крейг и снова поцеловал ее в щеку.
– Не знаю, по каким моральным законам мы сейчас живем, – продолжала Элис. – Похоже, адюльтер больше всерьез не воспринимается. Мы смеемся, когда слышим, что кто-то из наших друзей изменяет жене или мужу направо и налево… Я и о вас слышала всякие сплетни.
– Естественно, – согласился Крейг. – И большая часть этих историй, вне всякого сомнения, правда. Мою супружескую жизнь уже давно нельзя назвать образцовой.
– Но то, что творит она, – срывающимся голосом бросила Элис, – я не могу ни понять, ни принять. Вы человек, достойный всяческого восхищения. Порядочный. Верный друг. И я не выношу этого ужасного коротышку. И по правде говоря, невзлюбила Пенелопу. Под маской очаровательной, приветливой хозяйки дома скрывается что-то фальшивое и жесткое. Кстати о принципах: по-моему, некоторые люди вовсе не заслуживают выпавших на их долю испытаний, и я считаю долгом чести помочь другу, которого ни за что обливают грязью. Жалеете, что я вам все это рассказала, Джесс?
– Сам не знаю, – протянул он. – Но так или иначе, позабочусь о том, чтобы вам больше не навязывали никаких роз.
На следующий день он послал жене письмо с известием о том, что начинает бракоразводный процесс.
Еще один бар. На этот раз в Париже. В отеле «Крийон», напротив американского посольства. У него вошло в привычку встречаться здесь с закончившей работу Констанс. Эти встречи придавали хоть какую-то цель пустому, монотонному существованию. Остальное время он бродил по городу, заходил в галереи, прогуливался по открытым рынкам и в Латинском квартале, практиковался во французском в магазинах и лавчонках, сидел за столиками уличных кафе, читая газеты, иногда обедал вместе с кем-нибудь из тех, кто работал вместе с ним над снимавшейся во Франции картиной. Все эти люди оказались достаточно тактичны, чтобы не спрашивать, чем он занят теперь.
Ему нравился этот бар, битком набитый компаниями английских и американских журналистов, затевавших горячие споры, нравилось наблюдать за неиссякающим потоком вежливых, хорошо одетых пожилых американцев, говоривших с новоанглийским акцентом, которые останавливались в этом отеле еще до войны. Кроме того, он любил подмечать восхищенные взгляды мужчин при появлении в зале Констанс.
Он поднялся ей навстречу, поцеловал в щеку. Удивительно, но, проведя весь день в душном офисе, где прикуривала одну сигарету от другой, она по-прежнему была неотразима. И пахло от нее так, словно она полдня гуляла по лесу.
Она заказала бокал шампанского, чтобы, по ее выражению, «смыть привкус молодости».
– Я всегда удивляюсь, – призналась она, пригубив шампанского, – когда вхожу и вижу, что ты меня ждешь.
– Я же сказал, что буду здесь.
– Знаю. И все же удивлена. Каждый раз, покидая тебя утром, я мучаюсь от мысли, что именно в этот день ты встретишь свою роковую любовь, или услышишь об актере или актрисе в Лондоне, Загребе или Афинах, игру которых тебе просто позарез нужно посмотреть, причем сегодня же вечером.
– Ни в Лондоне, ни в Загребе, ни в Афинах нет никого, с кем бы я хотел иметь дело; единственная роковая любовь, которую я встретил за весь день, – это ты.
– Какой ты милый, – просияла Констанс. Она по-детски любила комплименты. – А теперь расскажи, что ты делал, пока я трудилась.
– Три раза занимался любовью с женой перуанского оловянного магната…
– Ага! – засмеялась она. Ей нравилось, когда ее поддразнивают. Но не слишком зло.
– Подстригся. Обедал в маленьком итальянском ресторанчике на улице Гренель. Читал «Монд». Зашел в три галереи, едва не купил три картины. Выпил пива в «Флер», вернулся в отель и…
Он осекся, поняв, что она не слушает. Констанс уставилась на молодую американскую пару, проходившую мимо их столика в глубь зала. Мужчина был высок, с приятным открытым лицом, на котором так и читалось, что он в жизни не знал ни сомнений, ни бед и представить не мог, что кто-то где-то может быть ему врагом и желать зла. Девушка, бледная высокая красавица с черными как вороново крыло волосами и огромными темными глазами, верным признаком ирландских или испанских предков, двигалась с неторопливой грацией. Мех темной собольей шубы переливался на свету. Улыбаясь каким-то словам мужа, она коснулась его руки и повела в проход между стойкой и столиками, расставленными вдоль окон. Похоже, они не замечали окружающих, и это вовсе не выглядело намеренной грубостью. Просто они были так поглощены друг другом, что даже беспечный случайный взгляд, необходимость увидеть, а возможно, и узнать чье-то лицо казались непростительным расточительством, потерей драгоценного мига общения друг с другом.
Констанс продолжала смотреть вслед, пока они не скрылись в той части зала, что отводилась под ресторан.
– Прости, – извинилась она. – Боюсь, я тебя не слушала. Видишь ли, я когда-то знала этих людей.
– Красивая пара.
– Ничего не скажешь, – согласилась Констанс.
– Сколько лет девушке?
– Двадцать четыре. Из-за нее умер мой друг.
– Что?!
Такого он не ожидал услышать, особенно в баре отеля «Крийон».
– Что это ты встрепенулся? – хмыкнула Констанс. – Можно подумать, это единственный случай. Подобное происходит гораздо чаще, чем ты воображаешь.
– Не слишком она похожа на заурядную убийцу.
– О, какая там убийца! – рассмеялась Констанс. – Просто мой знакомый был в нее влюблен, прочел в газетах, что она вышла замуж, и через три дня скончался.
– Какая старомодная история, – покачал головой Крейг.
– Он и сам был старомоден. Восемьдесят два года, – пояснила Констанс.
– Откуда ты знала восьмидесятидвухлетнего старика? – удивился Крейг. – Тебе, конечно, нравятся люди постарше, но это уж слишком.
– Старика звали Кеннет Джарвис.
– Железные дороги.
– Железные дороги, – кивнула она. – Помимо прочего. В числе многого другого. Один мой поклонник работал с внуком Джарвиса. Не хмурься, дорогой. Это было до тебя, задолго до тебя. Старик любил окружать себя молодежью. Он владел огромным чудесным домом в Нормандии. Когда-то у него были и скаковые лошади. Он давал роскошные приемы, и по уик-эндам к нему съезжались сразу по двадцать – тридцать гостей. Веселились как могли: теннис, купание, катание на яхтах, выпивка, флирт – словом, что пожелаешь. Компании подбирались на диво веселые. Если не считать старика. Когда я впервые его увидела, у него уже начинался маразм. Ронял еду, обливался, забывал застегивать ширинку, засыпал прямо за столом и храпел так, что мухи дохли, ухитрялся за десять минут рассказать одну и ту же историю три раза.
– За удовольствия нужно платить, – наставительно заметил Крейг.
– Люди, давно его знавшие, ни на что не обращали внимания. Утверждали, что когда-то он был обаятельным, щедрым, воспитанным человеком. Страстным коллекционером книг, картин, хорошеньких женщин. Он овдовел совсем молодым и больше не женился. Мужчина, с которым я туда ездила, как и ты, говорил, что нужно платить за те радости, которые старик всю жизнь дарил людям, и что видеть, как он брызжет слюной, или слушать один и тот же рассказ три раза подряд – совсем уж не такая высокая цена. Особенно еще и потому, что дом, развлечения, еда и напитки ничуть не изменились и по-прежнему оставались великолепными. Так или иначе, только дураки смеялись за спиной старика.
– Не дай мне, Господи, – взмолился Крейг, – дожить до восьмидесяти.
– Дослушай до конца. Как-то на уик-энд приехала бывшая любовница Джарвиса со своей дочерью. Той девушкой, которую ты только сейчас видел.
– Не дай мне, Господи, дожить до семидесяти!
– Он влюбился в нее. Настоящая старомодная любовь. Каждый день цветы, приглашения на яхту матери и дочери и тому подобное.
– Но чего добивались мать и дочь? – допытывался Крейг. – Денег?
– Вряд ли. У них было свое состояние, и немаленькое. Думаю, они просто проникли в те круги общества, где иначе никогда бы их не приняли. Мать держала дочь в узде. Ее единственный козырь. В то время девушке было девятнадцать, а вела она себя как пятнадцатилетняя. Так и казалось, что, знакомясь с кем-то, она сделает реверанс. Встреча с Джарвисом помогла ей повзрослеть. Кроме того, согласись, лестно разыгрывать роль хозяйки на званых обедах, быть центром всеобщего внимания, отделаться от материнской опеки. Стать предметом обожания человека, который в свое время знал весь свет, рассказывал обо всех анекдоты, крутил романы с известными красавицами, управлял сотнями людей. Кроме того, он ей нравился, возможно, она даже по-своему его любила и была в восторге от своей власти над ним. А он словно по волшебству переменился, помолодел, ожил, больше ничего не забывал, выпрямился, перестал шаркать, не сипел и не храпел, одевался безупречно, проводил всю ночь на ногах, а утром был свеж как роза.
Люди, разумеется, все подмечали и злорадствовали. Впечатляющее зрелище: восьмидесятидвухлетний человек тает от любви к девятнадцатилетней девушке, словно она его первая любовь и он приглашает ее на первый бал… Но я своими глазами видела все это и была тронута. Время для него словно повернуло вспять. Он снова вернулся в свою молодость. Разумеется, двадцати– или тридцатилетним назвать его было нельзя, но пятьдесят пять – шестьдесят вполне можно было дать.
– Но ты сказала, что он умер, – напомнил Крейг.
– Да. Она встретила того молодого человека, с которым ты ее видел, и забыла о Джарвисе. Даже не сообщила о своем замужестве. Он узнал обо всем из светской хроники. Уронил газету на пол, лег на постель, повернулся лицом к стене, и через три дня его не стало.
– А по-моему, чудесная, трогательная история, – объявил Крейг.
– Верно. На похоронах один из его приятелей сказал: «Ну разве не прекрасно? В наше время умереть от любви в восемьдесят два года!»
– В наше время.
– Мог ли этот старик желать лучшего? – задумчиво вздохнула Констанс. – Он пережил напоследок восхитительные, легкомысленные, веселые восемь месяцев или около того и так благородно, так возвышенно ушел. Ни кислородной подушки, ни докторов, топтавшихся у больничной койки, ни трубок, ни аппарата искусственной почки, ни переливаний крови – только безграничная любовь. Естественно, девушку никто ни в чем не винил. Только завидовали ее мужу. И старику. Обоим. У тебя глаза как-то странно блестят.
– Я думаю.
– О чем?
– Если бы кто-то пришел ко мне с пьесой или сценарием, основанными на истории этого старика, – признался Крейг, – наверное, я поддался бы искушению поставить его. Только никто ничего не принесет.
Констанс допила шампанское.
– Почему бы тебе самому не попробовать написать? – неожиданно спросила она.
Впервые за все время их знакомства она пыталась подтолкнуть его к какому-то решению, а Крейг впервые осознал: она знает, что так жить, как живет он, больше невозможно.
– Над этим нужно поразмыслить, – пробормотал он и заказал выпивку.
Утром он прогулялся по набережной Сан-Себастьяна. Дождь прекратился. Но ветер дул штормовой, в воздухе пахло морем; большая скала, возносившаяся в заливе, походила на осажденную крепость, о которую разбивались волны-захватчики. Когда он пересек мост, у берега реки пенился свирепый прилив, словно здесь кипела схватка между океаном и сушей у самых врат суши.
Припоминая по предыдущим поездкам, куда нужно свернуть, он зашагал в направлении большой арены для боя быков. Сезон уже кончился, и арена, огромная, пустая, выглядела заброшенным храмом давно забытого кровавого божества. Ворота были открыты. Слышался стук молотков – звук эхом отдавался в темных пустотах под трибунами.
Он поднялся по проходу, облокотился на barrera. Посыпанный песком круг казался не золотистым, как на других аренах, а пепельно-серым. Цвет смерти. Он вспомнил слова матадора: «Это единственное развлечение, которое у меня осталось. Моя игровая площадка».
Слишком старый для жестокой корриды, его друг, со шпагой в руках и в окровавленном костюме, с застывшей восторженной улыбкой на красивом, изборожденном шрамами старом и одновременно молодом лице, сегодня, в сотнях миль к югу отсюда предстанет разъяренным быком с острыми рогами. Нужно послать ему телеграмму:
«Желаю много ушей. Abrazo».
Телеграммы – поздравления с премьерами. Разные клише для разных культур.
Следовало бы отправить телеграмму Джеку Лотону, страдающему в Бостоне от язвы, Эдварду Бреннеру, обнимающему жену на темной сцене в Нью-Йорке, Кеннету Джарвису, покупающему цветы девятнадцатилетней девушке, всем сражающимся на своих аренах, выступающим против своих быков, на своих единственных игровых площадках.
На противоположной стороне арены появился сторож, одетый в какое-то подобие униформы, и принялся угрожающе размахивать руками, показывая свою не слишком великую власть, словно подозревал Крейга в намерении перепрыгнуть через барьер и учинить беспорядки. Как бы этот сумасшедший пожилой spontaneo не нарушил призрачного спокойствия арены, не вызвал быка, который не должен появляться здесь по крайней мере еще два месяца.
Крейг отвесил легкий поклон в его сторону, давая понять, что он любитель fiesta brava, соблюдающий правила игры и совершающий паломничество ко святым местам, затем повернулся и вышел из-под трибун на беспощадное солнце.
К тому времени как он вернулся в гостиницу, все было решено.
Назад, во Францию, он ехал медленно, осторожно, не остановившись на том месте, где едва не погиб накануне. Добравшись до Сен-Жан-де-Люз, тихого, особенно в межсезонье, городка, он остановился в маленьком отеле, вышел и купил пачку бумаги.
«Теперь я вооружен, – думал он, относя бумагу в отель. – И снова возвращаюсь на свою площадку. Только через другие ворота».
Он прожил в Сен-Жан-де-Люз два месяц и все это время работал медленно и мучительно, пытаясь воссоздать историю Кеннета Джарвиса, умершего в возрасте восьмидесяти двух лет, через три дня после того, как он прочел в газетах, что его возлюбленная, девятнадцатилетняя девушка, вышла замуж за другого. Крейг начал было писать пьесу, но постепенно история сама собой обрела другую форму, и он вернулся к самому началу и стал писать сценарий. С первых дней работы в театре он сотрудничал с драматургами, предлагая изменения, добавлял темы и сюжеты целых сцен, но одно дело развивать идеи других людей, и совсем другое – положить перед собой чистую страницу, в которую только ты способен вдохнуть жизнь.
Констанс дважды приезжала к нему на уик-энды, но все остальное время он держался подальше от людей, часами просиживая за письменным столом, в одиночестве гуляя по берегу у гавани, и даже обеды просил приносить в номер.
Только Констанс он рассказал о том, чем занимается. Она никак не выразила своего отношения к его работе, а он не показал ей уже написанное. Даже через два месяца показывать было, в сущности, почти нечего: так, несвязные отрывки, разрозненные сцены, нераскрытые идеи, наброски дальнейшего развития сюжета и характеров персонажей.
К концу второго месяца он сообразил, что недостаточно просто рассказать историю старика и молоденькой девушки. Недостаточно, потому что в ней не оставалось места для него, Джесса Крейга. Не настоящего Крейга, разумеется, не повести о человеке, сидевшем день за днем в тихом гостиничном номере. Не было места для его убеждений, темперамента, надежд, суждений о времени, в котором он жил. Он понял, что без этого его сценарий не будет цельным, останется фрагментарным, бесплодным, отрывочным.
Поэтому он ввел в сценарий еще несколько персонажей – влюбленных пар, – чтобы оживить и населить воображаемый большой дом на северном побережье Лонг-Айленда, где и будут происходить главные события фильма, уложившиеся в одно лето. Он перенес место действия из Нормандии в Америку просто потому, что не настолько хорошо знал этот уголок Франции, чтобы писать о нем. Зато Лонг-Айленд он объехал вдоль и поперек. Кроме старика, в доме жил еще и восемнадцатилетний внук, сраженный первой любовью к расчетливой, не слишком разборчивой девице, к тому же на три-четыре года его старше. Кроме того, основываясь на собственном опыте, чтобы не терять связи с современностью, он включил в число персонажей еще и супружескую пару, не считавшую адюльтер грехом: сорокалетние муж и жена жили каждый своей жизнью и были вполне довольны таким положением дел.
Используя все, чему научился, свои собственные наблюдения за друзьями, врагами и просто знакомыми, переворошив гору книг, работая над чужими пьесами и сценариями, Крейг попытался как можно естественнее переплести судьбы своих героев, попавших в драматические обстоятельства, с тем чтобы к концу фильма они без прямого участия автора, лишь своими словами и поступками доносили до зрителя его, Джесса Крейга, суждения о том, что значит любовь для американцев, живущих во второй половине двадцатого века: молодой женщины или мужчины, пожилой женщины или умирающего старика. Любовь со всеми ее поворотами, интригами, компромиссами, болью и душевными ранами. Любовь, зачастую так жестоко зависящая от денег, моральных принципов, власти, положения, принадлежности к тому или иному классу, красоты или отсутствия таковой, чести и отсутствия таковой, иллюзий или отсутствия таковых.
Через два месяца в город стали прибывать первые туристы, и Крейг решил, что пора складывать вещи и отчаливать. Между ним и Парижем лежало немало миль, и по дороге, вспоминая, как он провел это время, Крейг отчетливо понял: хорошо, если он сумет закончить сценарий через год. Если вообще закончит.
Он оказался прав. Работа заняла ровно двенадцать месяцев. Он писал сценарий частями: в Париже, Нью-Йорке и на Лонг-Айленде. Каждый раз, доходя до определенной точки, из которой казалось совершенно невозможным двинуться дальше, он собирался и, подстегиваемый тоской и нетерпением, мчался куда глаза глядят. Но больше никогда не засыпал за рулем.
Готовый сценарий он никому не показал. Ему, столько лет судившему работы сотен людей, была невыносима сама мысль о том, что чужой человек прочтет его рукопись. Его детище. А чужаком он считал любого читателя. Отсылая сценарий машинистке, он не поставил на титульном листе имени автора, просто написал: «Все права принадлежат Джессу Крейгу».
Джессу Крейгу, когда-то бывшему чудо-мальчиком Бродвея и Голливуда, считавшемуся непогрешимым судьей как в мире театра, так и в кинематографе, Джессу Крейгу, не имевшему понятия, стоит ли его годичный труд хотя бы двухчасового чтения, смертельно боявшемуся услышать «да» или «нет».
Звонок. Крейг ошалело тряхнул головой, как внезапно разбуженный от крепкого сна человек, и в который раз напомнил себе, где он находится и где стоит телефон.
«Я в своем номере, в „Карлтоне“, а телефон – на столе, с той стороны кресла».
Снова звонок. Крейг взглянул на часы. Тридцать пять минут второго. Крейг поколебался, не в силах сообразить, стоит ли брать трубку. Не хватало второй раз слушать какие-то бессвязные звуки. Наконец он все же решил подойти.
– Крейг у телефона.
– Джесс, это я. Мерфи! Надеюсь, не разбудил?
– Нет.
– Только что прочел твой сценарий.
– И как?
– Этот малыш Харт умеет писать, ничего не скажешь, но насмотрелся старых французских фильмов. Кому, черт побери, интересен восьмидесятидвухлетний старикашка? Ничего это тебе не даст, Джесс. Забудь. Я на твоем месте это вообще никому не показывал бы. Поверь, добра от этого не будет. Откажись от опциона, позволь мне договориться насчет той греческой штуки, а потом подыщем что-нибудь подходящее.
– Спасибо, Мерф, за то, что не поленился прочитать. Завтра поговорим, – обещал Крейг и, повесив трубку, долго не сводил глаз с немого телефона. Потом медленно вернулся к письменному столу, взглянул на перечень вопросов, присланных Гейл Маккиннон, перечитал самый первый: «Зачем вы приехали в Канны?»
Сухо усмехнувшись, он подхватил листки, разорвал их на мелкие клочья и выкинул в корзину. Снял свитер, натянул пиджак и вышел. У самого отеля поймал такси и велел везти себя в казино, где всю ночь открыт бар. Купил несколько фишек, сел за столик, где играли в девятку, заказал двойное виски. Он пил и играл до шести утра. И выиграл тридцать тысяч франков, почти пять тысяч долларов, в основном у тех англичан, с которыми сидел в ресторане, когда пришел Пикассо. Не повезло Йану Уодли. Сегодня он не шатался по набережной, когда Крейг почти твердым шагом добирался до отеля в лучах наступающего рассвета. Попадись ему Уодли, наверняка бы получил свои пять тысяч на поездку в Мадрид.
