ГЛАВА 16

Он почти закончил сборы. Вещей он привык брать мало и мог уложиться в четверть часа. Он заказал звонок в Париж, но телефонистка предупредила, что все линии заняты. Он попросил, чтобы она все же попробовала пробиться.

Когда телефон все же зазвонил, он без особого энтузиазма поднял трубку. Ему не очень-то улыбалось объяснять Констанс, что он все-таки не сумеет повести ее обедать в понедельник. Но это оказалась не Констанс, а Бейард Патти, говоривший таким сдавленным голосом, словно кто-то душил его.

– Я в вестибюле, мистер Крейг, – сообщил он, – и должен немедленно поговорить с вами.

– Я как раз укладываюсь, и к тому же…

– Говорю же, что это необходимо, – выдохнул Патти. – У меня новости об Энн.

– В таком случае поднимайтесь, – сдался Крейг и назвал номер своего «люкса».

За одну ночь с Патти произошли удивительные перемены: вид у него был дикий, волосы и борода всклокочены, глаза налиты кровью, будто он несколько суток не спал.

– Ваша дочь! – завопил он тоном обвинителя. – Знаете, что она натворила? Сбежала с этим жирным старым пьяницей Йаном Уодли!

– Погодите, – пробормотал Крейг, садясь. Бессознательная реакция, попытка соблюсти хотя бы видимость здравомыслия и приличия. – Этого не может быть. Невозможно.

– Это вы так говорите. – Патти стоял над ним, конвульсивно сжимая и разжимая кулаки. – Вы же словом с ней не обмолвились.

– Откуда она звонила?

– Не сказала, хоть я и спрашивал. Заявила только, что между нами все кончено, посоветовала забыть ее. У нее, мол, другой. Этот старый жирный пьянчуга…

– Погодите минуту.

Крейг встал и направился к телефону.

– Кому вы звоните?

Крейг попросил телефонистку дозвониться до отеля Уодли.

– Успокойтесь, Бейард, – велел он, ожидая, пока его соединят.

– Легко вам говорить! Вы ее отец! И что, тоже спокойны?

Патти устремился к нему и встал рядом, словно не доверяя тому, что может наговорить Крейг, и желая собственными ушами услышать все, что будет сказано.

Когда телефонистка в отеле Уодли ответила, Крейг попросил:

– Monsieur Wadleigh, s’il vous plait.

– Monsieur Wadleigh n’est pas la, – ответила женщина.

– Что она говорит? – громко осведомился Патти.

Крейг жестом велел ему замолчать.

– Vous etes sure, madame?

– Oui, oui, il est parti, – нетерпеливо бросила телефонистка.

– Parti ou sorti, madame?

– Parti, parti, – зачастила она, повышая голос. – Il est parti hier matin.

– A-t-il laisse une adress?

– Non, monsieur, non. Rien! Rien!

К этому времени женщина уже кричала. Фестиваль весьма отрицательно действовал на гостиничных телефонисток. Эта просто бросила трубку.

– Ну и что все это значит? – допытывался Патти.

Крейг глубоко вздохнул.

– Уодли съехал вчера утром, не оставив адреса. Это весь твой урок французского на сегодня.

– И что вы намерены делать? – не отступал Патти. Вид у него был такой, словно сейчас набросится на кого-то.

«Наверное, на меня», – подумал Крейг.

– Собираюсь уложить вещи, – объяснил он, – заплатить по счету, добраться до аэропорта и улететь в Нью-Йорк.

– Вы не станете искать ее? – ошеломленно охнул Патти.

– Нет.

– Да что же вы за отец в таком случае?

– Отец как отец. Насколько я понимаю, вполне типичный для нашего времени.

– Будь я ее отцом, нашел бы гада и удавил собственными руками.

– Должно быть, у нас разные взгляды на родительский долг, Бейард, – возразил Крейг.

– Это вы во всем виноваты, мистер Крейг! – с горечью бросил Патти. – Вы разлагали ее. Собственным примером. Бросаете деньги налево и направо, словно они на деревьях растут. Бегаете за молоденькими девчонками… думаете, я ничего не знаю об этой цыпочке Гейл Маккиннон…

– Довольно, Бейард, – велел Крейг. – Конечно, сам я не могу с тобой справиться и выкинуть отсюда, но, думаю, за меня это охотно сделает полиция. И даже очень маленький французский полисмен может сделать жизнь очень большого американца не слишком приятной.

– Не стоит угрожать мне, мистер Крейг. Я ухожу. Не беспокойтесь, я вас не потревожу. Вы мне отвратительны. Как и ваша дочь. – Он шагнул было к порогу, но круто развернулся. – Еще один вопрос. Вы счастливы, что она удрала с этим старпером?

– Нет. Отнюдь нет.

Пожалуй, не стоило напоминать Патти, что Йан Уодли намного моложе Джесса Крейга.

– И мне вас жаль, Бейард. Честное слово. Думаю, лучше всего последовать совету Энн и забыть о ней.

– Забыть о ней… – Патти грустно покачал головой. – Легко сказать. Я не сумею это сделать, мистер Крейг. Слишком хорошо знаю себя. Просто не сумею. Не знаю, смогу ли жить без нее.

Его лицо исказилось, из груди вырвалось нечто вроде рыдания.

– Как вам это нравится, – пристыженно прошептал он, – я плачу.

Он вылетел из комнаты, с силой хлопнув дверью.

Крейг устало провел рукой по глазам. Он гляделся в зеркало, пока брился, и видел, что выглядит ничуть не лучше Патти.

– Сукин сын! – громко произнес он. – Жалкий сукин сын!

Он имел в виду не Бейарда Патти.

Крейг вернулся в спальню и возобновил сборы.

При регистрации в аэропорту служащий сообщил, что отправление самолета задерживается на час. При этом он любезно улыбался, словно преподносил Крейгу величайший дар. Лишних шестьдесят минут в условиях французской цивилизации.

Крейг подошел к телеграфному окошечку и послал Констанс телеграмму с извинениями. Он как раз составлял телеграмму своей секретарше с просьбой встретить его в аэропорту Кеннеди, когда за спиной раздался голос Гейл:

– Доброе утро.

Он обернулся. Она стояла рядом, в голубой рубашке с короткими рукавами и белых облегающих джинсах. Лицо скрыто за неестественно огромными зелеными очками, похожими на те, что она носила в первое утро и выбросила в окно машины, когда они возвращались из Антиба. Наверное, она закупает их оптом.

– Что ты здесь делаешь? – удивился он.

– Провожаю друга, – улыбнулась Гейл и, сняв очки, принялась беззаботно крутить их за дужку. Такая свежая, ясноглазая. Должно быть, только выкупалась в море. Превосходная реклама достоинств марихуаны.

– Портье сказал, когда улетает твой самолет. Времени у тебя осталось немного.

– Портье ошибся. Вылет откладывается на час.

– Единственный драгоценный час, – издевательски обронила она. – Добрая старая Франция. Всегда дает время попрощаться. Выпьем?

– Если хочешь, – кивнул он. Уехать оказалось куда труднее, чем он ожидал. Крейг едва справился с порывом немедленно вернуться к стойке для регистрации, забрать багаж и сказать служащему, что раздумал лететь. Но вместо этого он отдал бланк телеграфисту и расплатился. Сунув под мышку кожаную папку с «Тремя горизонтами» и перебросив через плечо плащ, он направился к лестнице, ведущей в бар. Жаль, что Гейл пришла. Встреча с ней после сцены с Патти испортила впечатление об их ночи вдвоем. Он шагал быстро, но Гейл не отставала.

– Ты странно выглядишь, – заметила она.

– У меня была необычная ночь.

– Я не об этом. Просто никогда раньше не видела тебя в шляпе.

– Я надеваю шляпу только в дорогу, – пояснил он. – Почему-то всякий раз, как я схожу с самолета, начинается дождь.

– Мне это не нравится, – закапризничала она. – Добавляет новые грани к твоему характеру. Довольно огорчительные грани. Делает тебя похожим на окружающих. В ней ты совершенно такой же, как остальные.

Крейг остановился.

– Думаю, вчера ночью мы уже попрощались. Вряд ли сегодня сумеем сказать друг другу что-то новое, – заметил он.

– Согласна, – спокойно откликнулась она. – Обычно я терпеть не могу торчать в залах ожидания и на перронах. Все равно что тянуть уже давно растянутую старую резинку. Но у нас случай особый. Не согласен?

– Согласен.

Они двинулись дальше и, добравшись до балкона, выходившего на летное поле, уселись за маленький столик. Крейг заказал бутылку шампанского. Всего несколько дней назад он сидел на этом же балконе, ожидая прибытия дочери. Она прилетела.

Он вспомнил книгу «Воспитание чувств», выпавшую из брезентового мешка. Вспомнил, как его раздосадовала ее манера одеваться.

Крейг вздохнул.

Гейл, сидевшая напротив, не спросила, почему он вздыхает.

Когда возник официант с бутылкой шампанского, Гейл сказала:

– Это поможет нам скоротать время.

– А я думал, ты днем не пьешь, – заметил он.

– По-моему, уже стемнело.

Они молча выпили, глядя на синеву моря, простиравшуюся за краем бетонного поля. Двухмачтовая яхта, кренясь на ветру и разрезая пенные волны, неслась на надутых парусах к итальянским берегам.

– Беззаботная страна, – сказала Гейл. – Уплывешь туда со мной?

– Может, как-нибудь в другой раз, – пообещал он.

– Как-нибудь в другой раз, – кивнула Гейл.

– Прежде чем я улечу… – он налил себе еще шампанского, – тебе придется ответить еще на один вопрос. При чем тут твоя мать?

– А, моя мать… Наверное, у тебя есть право спросить. Моя мать женщина разносторонних интересов.

Она рассеянно повертела бокал, глядя на белые паруса, маячившие за посадочной полосой.

– Она недолго училась в художественной школе, занималась керамикой, ставила пьесы для маленькой труппы, год изучала русский язык, шесть месяцев жила с югославским танцовщиком. Единственное, что ее не интересовало, – мой отец. Она все твердила, что у него торгашеская душонка. Потом выяснилось, что я ее тоже не интересую.

– Боюсь, она ничем не отличается от сотен женщин, которых я встречал в жизни, – пожал плечами Крейг. – Но какое отношение это имеет ко мне? Никогда не был ни югославом, ни танцовщиком.

– Можно мне еще шампанского? – попросила Гейл, подвинув свой бокал. Он наполнил его. Мышцы ее шеи двигались почти незаметно, пока она глотала. Крейг вспомнил, как целовал ее шею. – Она когда-то у тебя работала. Давно. И насколько я знаю свою мамашу, ты с ней спал.

– Даже если это и так, – рассердился он, – нечего воображать себя жертвой инцеста.

– О, я совсем об этом не думала, – невозмутимо заявила Гейл. – Так, шуточка для внутреннего употребления. Между мной и мной же. Не тревожься, дорогой, я не твоя дочь.

– Мне это и в голову не приходило, – отмахнулся он.

На бетонном покрытии группа механиков усердно возилась с шасси самолета, который должен был унести его в Нью-Йорк. Возможно, ему не суждено покинуть землю Франции. Неужели он умрет на ней?

Гейл сидела против него в ленивой, непринужденной позе.

– Ладно, – сдался он, – как ее зовут и когда она работала на меня?

– Глория. Глория Талбот. Это о чем-то тебе говорит?

Крейг надолго задумался, прежде чем покачать головой:

– Нет.

– Я так и думала. Она работала на тебя месяц-другой. Когда ставилась твоя первая пьеса. Тогда она только окончила колледж, ошивалась в театре, потом устроилась в твой офис, вклеивать в альбомы вырезки с рецензиями и рекламными статьями о тебе и участниках спектакля.

– Господи, Гейл, – взорвался Крейг, – да с той поры я нанял и уволил не менее пятисот женщин!

– Не сомневаюсь, – спокойно кивнула она. – Но ты, похоже, произвел особое впечатление на мою бедную старую мамулю. После этого она всю жизнь продолжала заниматься этим благородным делом. Не думаю, что остальные пятьсот дам выскочили замуж и все же продолжали собирать каждое слово, написанное о тебе, и каждую фотографию с сорок шестого по шестьдесят четвертый год.

«В этом сезоне Джесс Крейг представляет новую пьесу Эдварда Бреннера… Джесс Крейг подписал контракт на одну картину с „Метро-Голдвин-Мейер“… Завтра состоится свадьба Джесса Крейга… На снимке Джесс Крейг и его жена перед отлетом в Европу… Джесс Крейг…»

– Довольно, – перебил Крейг. – Все ясно. – Он пораженно покачал головой. – Зачем ей все это было нужно?

– Мне так и не удалось узнать у нее. Возможно, она запуталась в своих привязанностях. Я наткнулась на вырезки только в шестнадцать лет, после того как она сбежала с археологом. Я получала открытки со всех концов света. Турция, Мексика, другие страны. Представляешь, двадцать два альбома в кожаных обложках на чердаке! Она так спешила смыться, что почти ничего с собой не взяла. Отец уехал всего на два дня, ей пришлось шевелиться. Я разбирала хлам на чердаке: отец решил, что дом больше ему не нравится, и мы собирались переехать. Сколько счастливых часов я провела, знакомясь с историей Джесса Крейга!

Гейл криво улыбнулась.

– Так вот почему ты столько обо мне знаешь!

– Вот почему. Хочешь вспомнить, где провел лето пятьдесят первого? Хочешь вспомнить, что сказала о тебе «Нью-Йорк таймс» одиннадцатого декабря пятьдесят девятого года? Спроси меня. Я отвечу.

– Не стоит, пожалуй. Значит, ты считала мой роман с твоей матерью само собой разумеющимся?

– Знай ты мою мать, нисколько бы этому не удивился. Вполне естественное предположение для шестнадцатилетней девочки, проводившей целые дни на чердаке и оставшейся без матери, которая сбежала с археологом в какие-то дебри. Если хочешь освежить в памяти ее образ, могу прислать тебе фото. Говорят, я очень похожа на нее, когда она была в моем возрасте.

– Не нужен мне никакой снимок, – проворчал Крейг. – Интересно, какой ты воображаешь мою жизнь в те годы?

– Думаю, ты вел самую завидную жизнь. Я видела выражение твоего лица на фотографиях.

– Возможно. Но самой завидной была моя любовь к женщине, на которой я потом женился. Я верил, что и она в меня влюблена, и ни на кого не смотрел, кроме нее. И что бы ты ни вообразила себе после того, что случилось за эту неделю, я никогда не был неразборчив в связях и, уж конечно, помню имена всех женщин, с которыми…

– И мое имя вспомнишь через двадцать лет? – улыбнулась Гейл.

– Обещаю.

– Хорошо. Теперь ты понимаешь, почему я рвалась увидеть тебя, когда обнаружила, что ты в Каннах. Я, как говорится, выросла с твоим образом.

– Как говорится.

– Так что с нашей встречей связаны сентиментальные воспоминания. Ты был частью моей семьи, как говорится. – Она потянулась к бутылке и налила себе шампанского. – Даже если ты и пальцем не притронулся к моей матери и имени ее не знаешь, все равно оказывал на нее какое-то безумное и постоянное воздействие. Она была явно зачарована твоей жизнью. И так же явно недовольна своей. И каким-то идиотским образом одно было связано с другим. Не можешь же ты винить меня в том, что я испытывала к тебе некоторую неприязнь. И вместе с тем любопытство. Всегда знала, что мы обязательно встретимся. В один прекрасный день. Вспомни, мне было всего шестнадцать.

– Но теперь тебе уже не шестнадцать.

– Нет. Признаюсь, я была оскорблена. Тебе все удавалось. Слишком ты был удачлив. И всегда окружен нужными людьми. Купался в славе и похвалах. Никогда не допускал неверных высказываний. Старел, но, судя по фотографиям, ничуть не толстел…

– Но все это штучки репортеров, неужели не понимаешь? – нетерпеливо отмахнулся Крейг. – Какое отношение они имеют к реальности?

– Но я больше ничего не знала о тебе. Пока не шагнула в твой номер. Подумай, какой ужасный контраст между твоим блеском и моей дурой мамашей с ее керамикой и югославским танцовщиком, и моим отцом, влачившим жалкое существование в убогом филадельфийском офисе. Сначала я просто хотела увидеть, какой ты на самом деле. Потом – ранить тебя как можно больнее. И мне это почти удалось, верно?

– Да. А теперь…

Но в этот момент послышался серебристый перезвон системы оповещения и женский голос объявил о начале посадки для пассажиров рейса Ницца – Нью-Йорк. Механики, крутившиеся возле самолета, исчезли как по волшебству. Гейл нежно коснулась его руки.

– А теперь, я думаю, тебе пора идти к самолету.

Крейг расплатился, и они, миновав бар, спустились в центральный зал. Крейг остановился у будочки паспортного контроля.

– Я еще увижу тебя?

– Если приедешь в Лондон. Разумеется, начнутся всякие сложности.

– Разумеется, – кивнул он, пытаясь улыбнуться. – Когда будешь писать матери, передай привет.

– Обязательно, – заверила она и, порывшись в сумке, извлекла толстый конверт. – У меня кое-что для тебя. Портье дал, когда я упомянула, что собираюсь тебя проводить.

Крейг взял конверт. Почерк Энн. Судя по штемпелю, письмо пришло из Ниццы. Подняв глаза на Гейл, он спрятал конверт в карман.

– Ты знала об Энн?

– Да. У нас был долгий разговор.

– Ты пыталась остановить ее?

– Нет.

– Но ради Бога, почему?

– Вряд ли я имела на это право. Ведь я нахожусь в таком же положении.

– Кажется, ты права. – Он притянул ее к себе и быстро поцеловал. – Прощай.

– Прощай, моя истинная любовь, – прошептала она.

Крейг смотрел, как она идет к выходу из терминала, быстрой, решительной походкой: сумка раскачивается в такт шагам, длинные волосы развеваются, и каждый проходящий мужчина оборачивается и провожает ее взглядом. Он заметил, что уже перед дверью она вытащила и нацепила солнечные очки. И почувствовал себя старым и измученным.

Когда он проходил паспортный контроль, объявили о вылете его самолета. Он нащупал в кармане толстый конверт. Что ж, будет что почитать над Атлантикой.

Кроме него, пассажирами первого класса были высокий, красочно одетый африканец с племенными клеймами-шрамами на щеках и его хорошенькая полногрудая жена, завернутая в роскошные цветные шелка. Крейгу всегда было совестно платить такие деньги за билеты в первый класс, но он всегда платил. Африканец с женой говорили на каком-то непонятном языке. Крейг надеялся, что они не знают ни английского, ни французского. Он не хотел ни с кем разговаривать до самого Нью-Йорка.

Спутник вежливо ему улыбнулся. Крейг выдавил ответную улыбку, скривив неподатливые губы, и отвернулся к окну.

Не так уж маловероятно, что через двадцать лет они встретятся снова, в последней схватке между расами, и мужчина или его сын или дочь заявит:

– Я помню тебя. Ты тот белый путешественник, который отказался ответить на дружескую улыбку в самолете, вылетавшем из Ниццы. Ты расистский колонизатор, и я осуждаю тебя на смерть.

Ты беспомощная мошка, затерянная в случайных и непредвиденных событиях истории. Сам того не подозревая, ты не раз переходил дорогу людям из твоего прошлого. Ты имел наглость зло подшутить над человеком, с которым даже не был знаком: безразличный к его присутствию, пригласил его любовницу на ужин. Неудивительно, что он всю свою последующую жизнь старался причинить тебе зло. Глупая, помешанная на театре девица забрела в твой офис, получила работу у твоей секретарши и стала безымянным, никем не замечаемым придатком на месяц-другой, когда ты был еще совсем молод. Более чем двадцать лет спустя ты пострадал (или извлек пользу?) от последствий своего поступка, совершенного или не совершенного в молодости.

Человек, который изобрел первый компьютер, просто положил в его основу принцип памяти, которую и организовал в систему проводов и электрических импульсов. Не замечаемые тобой прохожие наблюдают за твоей орбитой и фиксируют каждый поступок в собственных вечных перфокартах. Хорошо это или плохо, но ты внесен в файл и информация сохранена для последующего использования. И от этого нет спасения. Процесс этот бесконечен. Что говорит о нем Сидни Грин в своей квартире с неоплаченными деревянными панелями в Шестнадцатом округе Парижа? Каковы будут последние наставления Дэвида Тейчмена Джессу Крейгу перед смертью? Как Натали Сорель будет отзываться о нем в техасском особняке? Какова будет реакция на его имя дочери Гейл Маккиннон, когда той исполнится двадцать?

Он с надеждой глянул на высокого африканца, сидевшего через проход, но тот смотрел в другую сторону. Двигатели взревели; звуконепроницаемый корпус приглушал демонический вой. Прежде чем самолет покатился по дорожке, Крейг принял две таблетки транквилизатора. Если он и разобьется, то без лишних волнений.

Он подождал, пока разнесут обед, прежде чем развернуть письмо Энн. Знал, что написанное отнюдь не добавит ему аппетита.

На письме не было ни даты, ни обратного адреса. Только «Дорогой папочка…».

Дорогой папочка надел очки. У Энн и без того неразборчивый почерк, а тут просто каракули какие-то. Можно было подумать, что она писала на бегу, спускаясь с крутого холма.

«Дорогой папочка, – писала она. – Я трусиха. Знала, что ты станешь возражать и спорить, и боялась, что попытаешься переубедить меня. Страшилась, что тебе это удастся. Поэтому и пошла по самому легкому пути. Как всякая трусиха. Но ты прости меня. Только люби и прости меня. Я с Йаном. Долго думала, прежде чем решиться…»

Интересно, как долго? Три дня? Пять? Что же, возможно, в двадцать лет пять дней кажутся целой вечностью, совершенно достаточным сроком, чтобы сообразить, как лучше испортить себе жизнь. Вполне возможно. Он просто не помнит, каково это – быть молодым.

«Не буду вдаваться в детали. Скажу только, что в тот вечер, в ресторане, когда мистер Мерфи так ужасно обошелся с Йаном, я почувствовала к нему то, что не испытывала ни к кому в жизни. Считай это любовью, если хочешь. Мне все равно, как это назвать. Я это ощущаю, вот и все. И не думай, что это всего лишь преклонение перед писателем, чьими книгами я восхищаюсь. И это не детское увлечение. Что бы ты там ни думал, я уже достаточно взрослая для подобных вещей. И я не ищу в возлюбленном человека, обладающего качествами, которые хотела бы видеть в отце, как ты, конечно, стал бы утверждать, если бы я осталась и поговорила с тобой. У меня прекрасный отец. Так или иначе, Йану всего сорок. Стоит ли упоминать о тебе и Гейл Маккиннон?»

«Так мне и надо. Вот уж получил по заслугам. Полной мерой», – подумал Крейг. Он попросил у стюардессы виски с содовой. Такое письмо без спиртного не переварить.

Он выглянул в окно. Долина Роны скрыта облаками, такими плотными, что кажется, если выпрыгнешь из самолета, то сможешь зашагать по ним.

Отпив виски, он вернулся к письму.

«Ни на минуту не думай, что я против твоих отношений с Гейл. Я полностью за. После того, что тебе пришлось вынести с мамулей, я не винила бы тебя, если бы ты сошелся с бородатой леди из цирка. И, Господи, Гейл – одна из лучших женщин, которых я встречала в жизни. Более того, она призналась, что влюблена в тебя. Я, разумеется, ответила, что в тебя влюблены все. И это почти правда. Как ты поступишь с той дамой в Париже – дело твое. Так же как Йан – мое.

Я знаю наперед все твои аргументы. Все. Он слишком стар для меня, он пьяница, он беден, он вышел из моды, он не первый красавец в мире, он был трижды женат».

Описание человека, в которого влюбилась его дочь, было настолько точным, что Крейг кисло усмехнулся.

«Поверь, все это я учитываю, – продолжала Энн. – У нас был серьезный разговор на эту тему».

Когда? В ту ночь, когда она ушла из отеля и бродила по пляжу? Или когда вылезла из постели после того, как предъявила Бейарду Патти самое убедительное доказательство любви?

Крейг поморщился от боли в затылке. Может, принять аспирин?

«Прежде чем я согласилась уехать с ним, – читал Крейг, так и не выпив аспирин, – я поставила ему условия. Хоть я и молода, но отнюдь не идиотка. Прежде всего я взяла с него слово бросить пить. И вернуться в Америку. Эти обещания он намерен выполнить. Он нуждается в том, чтобы его ценили. Он гордый человек и больше не может жить, терпя от других унижения и презрение к себе. Сколько подобных сцен в ресторане способен вынести человек за свою жизнь?»

«О моя бедная дочь, – подумал Крейг, – сколько женщин за все эти столетия погубили себя, поддавшись таким же иллюзиям, вообразив, что они, и только они, могут спасти писателя, музыканта, художника! Смертельная хватка искусства. Убийственное воздействие на женское воображение».

«Ты совсем другой, – убеждала Энн. – Тебе не нужно ничье преклонение. Ты в двадцать раз сильнее Йана, и я прошу тебя быть к нему милосерднее. И зная тебя, уверена, что так и будет.

Секс путает, сбивает с толку, заманивает в ловушку, кому, как не тебе, об этом знать».

Крейг кивнул. Верно. Только одно дело – изрекать избитые истины в сорок восемь лет и совсем другое – в двадцать.

«Знаю, что поступила подло с беднягой Бейардом, и тот наверняка уже успел добраться до тебя и рыдает на твоем плече. Но то был всего лишь зов плоти…»

Крейга покоробило. Плоть. Странно, что Энн так выразилась. Уж не Йан ли помогал ей писать письмо?

«А одной плоти мне мало, – уже совершенно неразборчиво дописывала она. – Если ты уже поговорил с Бейардом, должен знать, что ничего иного между нами быть не может. Так или иначе, я никогда не просила его приехать в Канны. Если бы я вышла за него, как он все время просил (так настаивал, что я готова была завыть), то рано или поздно превратилась бы в его жертву. Не желаю стать ничьей жертвой».

Крейг решил в один прекрасный день составить для нее список. Сто один легкий способ превратиться в жертву.

«Не злись на бедного Йана за то, что мы вот так ускользнули. Он хотел остаться и все рассказать. Я из кожи вон лезла, убеждая его не делать этого. Не ради него. Ради меня. Пока он сам не свой. От счастья, по его словам. Он считает меня чем-то сверхнеобыкновенным и утверждает, что влюбился в первый же день, на пляже. Все повторяет, что я разительно отличаюсь от всех женщин, которых он знал. И еще говорит, будто даже не мечтал о том, что я когда-нибудь погляжу на него. Вот уже два дня как он не выпил ни капли. Даже пока мы еще были в Каннах. Он клянется, что для него это мировой рекорд. Я прочла ту часть книги, которую он успел закончить, и это чудесно. Если не начнет пить, это будет лучшая его вещь. Я в этом убеждена. Я найду работу, и на деньги из трастового фонда мы прекрасно протянем, пока он не допишет последнюю главу».

Крейг застонал. Африканец с племенными шрамами с вежливым видом уставился на него. Крейг поспешно улыбнулся, давая понять, что все в порядке.

«Прости, если причиняю тебе боль, – продолжала Энн, – но уверена, что потом ты и сам будешь за меня счастлив. Так же, как счастлива я сама. Кроме того, у тебя есть Гейл. Хотя тут куда сложнее, чем ты думаешь».

«Не я, а ты думаешь», – едва не сказал вслух Крейг.

«Она рассказала мне долгую и неприятную историю о своей матери, но сейчас нет времени вдаваться в подробности. Правда, она пообещала сама тебе все объяснить. Я уверена, что для тебя тут нет ничего компрометирующего, как бы там это ни выглядело на первый взгляд. Я в самом деле уверена, папа.

Но все еще, хотя Йан и рядом, слишком трушу, чтобы сказать, куда мы едем. Страшусь мысли о том, что встречусь с тобой и ты начнешь читать мне нотации в своей обычной суровой, рассудительной манере. Но как только мы устроимся в Штатах, я дам о себе знать и ты сможешь приехать и своими глазами увидеть, что все в порядке. Пожалуйста, папа, люби меня, как я люблю тебя.

Энн.

P.S. Йан передает тебе привет».

Привет. Если бы не чета африканцев, Крейг снова застонал бы. Он аккуратно сложил письмо и сунул в карман. Пожалуй, не мешает его перечитать.

Он представил себе Йана Уодли в постели с Энн.

– Мисс, – обратился он к проходившей мимо стюардессе, – у вас есть аспирин?