Глава 9

Я шел к себе в комнату, а обидные слова придурка Таппи все еще отдавались болью у меня в сердце. И когда я снимал свитер и потом, облаченный в халат, шел по коридору в salle de bain, уязвленное самолюбие терзало меня с неослабевающей силой.

Сказать, что обида прошила меня навылет, значит ничего не сказать.

Я не жду аплодисментов. Низкопоклонство толпы гроша ломаного не стоит. И все равно, когда вы берете на себя труд создать превосходный план, чтобы помочь попавшему в беду другу, то крайне оскорбительно обнаружить, что этот придурок приписывает все заслуги вашему камердинеру, да еще такому, который всячески норовит не уложить в чемодан ваши белые клубные пиджаки с золотыми пуговицами.

Однако, поплескавшись в ванне, я вновь обрел душевное спокойствие. В те минуты, когда у вас на сердце тяжело, ничто так не успокаивает, как хорошая ванна, это я всегда знал. Не скажу, что я сейчас запел во весь голос, но, кажется, был к этому весьма близок.

Гнев и обида, вызванные наглым заявлением этого придурка Таппи Глоссопа, заметно поутихли.

К тому же гуттаперчевый утенок, видимо, забытый каким-то малышом и обнаруженный мною в мыльнице, немало способствовал тому, чтобы я вновь развеселился. Вот уже много лет мне по разным причинам не случалось играть в ванне гуттаперчевыми утятами, и теперь я понял, какое это увлекательное занятие. Для тех, кого оно заинтересует, сообщаю, что если вы с помощью губки погрузите утенка в воду, а потом отпустите, он тотчас вынырнет на поверхность, и, уверяю, ничто так не утешает измученную заботами душу. Десять минут такой забавы, и к Бертраму вернулась его прежняя жизнерадостность.

В спальне я застал Дживса, который готовил вечернюю выкладку. Он, как всегда, учтиво со мной поздоровался:

– Добрый вечер, сэр.

Я ему ответил столь же любезно:

– Добрый вечер, Дживс.

– Надеюсь, поездка была приятной, сэр.

– Благодарю вас, Дживс, весьма приятной. Дайте мне, пожалуйста, носок или, если вас не затруднит, сразу оба.

Я начал одеваться.

– Ну что, Дживс, – сказал я, надевая белье, – вот мы и снова в Бринкли-Корте, графство Вустершир.

– Да, сэр.

– Хорошенькая кутерьма заварилась в этой сельской глуши.

– Да, сэр.

– Таппи Глоссоп и кузина Анджела, кажется, не на шутку рассорились.

– Да, сэр. В людской сложившуюся ситуацию расценивают как весьма серьезную.

– И вы, конечно, считаете, что я не в состоянии уладить дело, а потому умываю руки?

– Да, сэр.

– А вот и ошибаетесь, Дживс. У меня все схвачено.

– Я удивлен, сэр.

– Знал, что вы удивитесь. Да, Дживс, пока ехал сюда, я все время напряженно думал, и вот результат налицо. Только что мы с мистером Глоссопом побеседовали. Считайте, дело в шляпе.

– Вот как, сэр? Могу ли я поинтересоваться…

– Дживс, вы знаете мою методу. Попытайтесь ее использовать. А вы сами, Дживс, – сказал я, надев рубашку и приступая к завязыванию галстука, – вы вообще-то всем этим обеспокоены?

– О да, сэр. Я очень привязан к мисс Анджеле и был бы чрезвычайно рад оказаться ей полезным.

– Весьма похвальные чувства, Дживс. Но полагаю, так ничего и не придумали?

– Не совсем так, сэр. У меня родилась одна мысль.

– Интересно, какая же?

– Мне показалось, что можно достичь примирения между мистером Глоссопом и мисс Анджелой, если воззвать к инстинкту, который в минуту опасности заставляет джентльмена броситься на помощь…

Я был потрясен. Мне даже пришлось отвлечься от завязывания галстука и негодующе воздеть руки.

– Неужели вы предлагаете затасканную схему вроде «она тонет, а он ее спасает»? Неужели вы опустились до такой пошлости? Дживс, я крайне удивлен. Удивлен и огорчен. Когда я сюда приехал, мы с тетей Далией обсуждали создавшееся положение, и она презрительно сказала, что я наверняка придумал какую-нибудь ахинею, например, утопить Анджелу в озере, а потом столкнуть туда Таппи, чтобы он ее спас. Я недвусмысленно дал тетушке понять, что считаю подобное предположение оскорбительным для себя. А теперь, если я вас правильно понял, именно это вы и собираетесь предложить. Опомнитесь, Дживс!

– Нет, сэр. Не совсем так. Прогуливаясь по парку, я заметил строение, где висит пожарный колокол, и у меня мелькнула мысль, что если вдруг ночью раздастся сигнал тревоги, то мистер Глоссоп, вне всяких сомнений, приложит все усилия, чтобы помочь мисс Анджеле укрыться в безопасном месте.

Меня всего передернуло.

– Бредовая мысль, Дживс.

– Тем не менее, сэр…

– Бесполезно. Все это чепуха.

– Мне кажется, сэр…

– Нет, Дживс. Довольно. Хватит. Оставим эту тему.

Я молча завязал галстук. Меня обуревали чувства, которые невозможно выразить словами. Конечно, я знал, что в последнее время Дживс потерял былую хватку, но не подозревал, до чего он докатился. Вспоминая его прошлые выдающиеся находки, я содрогнулся от ужаса при виде его нынешней беспомощности. Или глупости? Я говорю об этой его крайне неприятной манере вбить себе в голову совершенный вздор и с ослиным упорством настаивать на своем. Впрочем, по-моему, случай весьма банальный. Человеческий интеллект подобен автомобилю, который годами мчится с предельной скоростью. И вдруг, представьте себе, что-то ломается в коробке передач и автомобиль летит в кювет.

– Сложновато, Дживс, – сказал я мягко, делая вид, что не замечаю полной несостоятельности его плана. – Вы всегда этим грешите. Разве вы сами не видите, что план сложноват?

– Вероятно, предложенный мною вариант решения может быть подвергнут критике, но faute de mieux…

– Дживс, я вас не понимаю.

– Французское выражение, сэр, означает «за неимением лучшего».

Минуту назад я испытывал к бедняге, утратившему свой некогда блистательный интеллект, лишь глубокую жалость. Однако это его замечание уязвило гордость Вустеров, и я заговорил довольно резко:

– Дживс, мне отлично известно, что означает выражение faute de mieux. Я не зря недавно провел два месяца у наших галльских соседей. К тому же я со школьной скамьи помню это выражение. Меня повергло в недоумение совсем другое – почему вы его употребили, прекрасно зная, что это ваше идиотское faute de mieux, черт его побери, совершенно неуместно? Откуда вы его взяли? Разве я вас не заверил, что у меня все схвачено?

– Да, сэр, однако…

– Что значит «однако»?

– Но, сэр…

– Валяйте, Дживс. Я готов вас выслушать, более того, с нетерпением жду, что вы скажете.

– Видите ли, сэр, если бы я взял на себя смелость напомнить вам, что в прошлом ваши планы не всегда оказывались одинаково успешными…

Наступило напряженное молчание, во время которого я с подчеркнутой неторопливостью надел жилет, аккуратно поправил пряжку на спине и только тогда заговорил.

– Вы правы, Дживс, – холодно проговорил я, – в прошлом, возможно, я раз-другой попадал впросак. Однако я отношу эти провалы исключительно на счет невезения.

– В самом деле, сэр?

– Что касается данного случая, то здесь неудача исключается, и я вам объясню почему. Дело в том, что мой план основан на знании человеческой природы.

– В самом деле, сэр?

– Он элементарно прост. Никаких выкрутасов. И более того, он учитывает психологию личности.

– В самом деле, сэр?

– Дживс, – сказал я, – ну что вы заладили это ваше: «В самом деле, сэр?» Не сомневаюсь, что вы не намерены выразить ничего, кроме заинтересованности, однако ваша привычка проглатывать первое слово и делать ударение на втором приводит к тому, что мне каждый раз слышится: «Обалдели, сэр?» Возьмите это на заметку, Дживс.

– Хорошо, сэр.

– Итак, повторяю, у меня все схвачено. Хотите знать, какие шаги я предпринял?

– Я весь внимание, сэр.

– Тогда слушайте. Я посоветовал Таппи отказаться сегодня вечером от обеда.

– Сэр?

– Полно, Дживс! Вы прекрасно понимаете, о чем речь, хотя вам самому никогда бы до этого не додуматься. Вы ведь помните мою телеграмму Гасси Финк-Ноттлу, где я предписывал ему отказаться от сосисок и ветчины? Здесь то же самое. Отодвигать блюда, не попробовав ни кусочка, – во всем мире это считается верным признаком того, что человек умирает от любви. Действует безотказно. Теперь вам понятно?

– Видите ли, сэр…

Я нахмурился.

– Дживс, пусть вам не покажется, будто я постоянно подвергаю критике вашу манеру выражать свои мысли, – сказал я, – однако должен довести до вашего сведения, что выражение «Видите ли, сэр…» со всех точек зрения почти столь же неприятно, как и «В самом деле, сэр?». Оно тоже изрядно отдает скепсисом. В нем сквозит неверие в мою проницательность. Услышишь раз-другой это ваше «Видите ли, сэр…», и складывается впечатление, будто все, что я говорю, с вашей точки зрения, не более чем бред сумасшедшего, и если бы не старый добрый феодальный дух, который вас сдерживает, вы, наверное, вместо «Видите ли, сэр…» говорили бы «А идите-ка вы, сэр…».

– О нет, сэр.

– Но звучит именно так. Почему вы считаете, что мой план провалится?

– Боюсь, мисс Анджела сочтет, что мистер Глоссоп воздерживается от пищи по причине расстройства пищеварения, сэр.

Признаться, я упустил из виду подобную возможность и в первый момент дрогнул. Однако мне удалось быстро овладеть собой. Я понял, откуда ветер дует. Уязвленный сознанием собственной беспомощности, Дживс попросту пытается сорвать мой блестящий план. Я решил сразу же сбить с него спесь.

– Да? Вы полагаете? – сказал я. – Ладно, оставим эту тему, я хочу обратить ваше внимание, что вы мне подали совсем не тот пиджак. Будьте столь добры, Дживс, – продолжал я, указывая на вечерний пиджак – или смокинг, как мы его называли на Лазурном берегу, – висящий на вешалке на ручке гардероба, – засуньте это черное страшилище в чулан и принесите мой белый клубный пиджак с золотыми пуговицами.

Дживс многозначительно на меня посмотрел. В том смысле, что его взгляд был полон уважения, и все же глаза у него дерзко блеснули, а по лицу скользнула затаенная улыбка. В то же время он негромко кашлянул.

– Весьма сожалею, сэр, но я ненароком забыл упаковать упомянутый вами предмет одежды.

Мысленным взором я увидел бумажный пакет, лежащий в холле, и лукаво ему подмигнул. Кажется, я даже промурлыкал себе под нос такт-другой. Впрочем, не уверен.

– Знаю, что забыли, Дживс, – сказал я и усмехнулся, устало опуская веки и стряхивая пылинку с безукоризненных манжет брабантского кружева. – Зато я не забыл. Бумажный пакет с пиджаком лежит на стуле в холле.

Известие о том, что его коварные уловки не удались и что упомянутый предмет числится в списочном составе, должно быть, потрясло Дживса, но в его тонко очерченном лице не дрогнул ни один мускул. Признаться, игра чувств редко отражается у Дживса на лице. Попадая в неловкое положение, он, как я уже говорил Таппи, надевает на себя маску и становится похож на чучело американского лося, такой же безразличный и напыщенный.

– Не могли бы вы спуститься в холл и принести пакет?

– Очень хорошо, сэр.

– Вперед, Дживс!

И вот я уже не спеша направляюсь в гостиную, с удовольствием ощущая, как любимый белый пиджак уютно облегает мне плечи.

В гостиной я застал тетю Далию, она бросила в мою сторону внимательный взгляд.

– Привет, чучело, – сказала она. – На кого ты похож? Ну и вырядился!

Я не понял, на что она намекает.

– Это вы про пиджак? – с удивлением осведомился я.

– Ну да. Точь-в-точь хорист из провинциального мюзик-холла.

– Вам не нравится пиджак?

– Конечно, нет.

– Но в Каннах нравился.

– Здесь не Канны.

– Но черт подери…

– Да нет, пожалуйста. Если хочешь насмешить моего дворецкого, о чем речь. Впрочем, все это не имеет значения. Теперь ничто уже не имеет значения.

«Смерть, где твое спасительное жало!» – вот что мне послышалось в тоне, каким были сказаны эти слова. Тетушкино настроение неприятно меня поразило. Не часто мне удается так классно обставить Дживса, я торжествовал победу, и мне хотелось видеть вокруг веселые, улыбающиеся лица.

– Тетя Далия, держите хвост пистолетом! – жизнерадостно вскричал я.

– К черту хвост вместе с пистолетом, – мрачно сказала она. – Я только что говорила с Томом.

– И все ему рассказали?

– Нет, это он мне рассказывал. У меня пока язык не повернулся.

– Возмущался подоходными налогами?

– Не то слово. Говорит, что цивилизация катится в пропасть и все мыслящие люди уже могут прочесть начертанные на стене письмена.

– На какой стене?

– Вспомни Ветхий Завет, осел. Валтасаров пир.

– Ах да, конечно. Меня всегда интересовало, как они проделали такую штуку? Наверное, с помощью системы зеркал.

– Вот бы мне такую систему. Чтобы Том сам как-нибудь догадался о моем проигрыше.

У меня были в запасе слова утешения для тетушки Далии. После нашей с ней последней беседы я все время ломал себе голову и наконец понял, как ей выкрутиться. Ее ошибка, на мой взгляд, состояла в том, что она хочет все рассказать дядюшке Тому. А по-моему, ей следует спокойно хранить молчание.

– Не понимаю, зачем вам нужно заводить разговор о вашем проигрыше в баккара.

– А что ты предлагаешь? Пусть «Будуар элегантной дамы» катится в пропасть вместе со всей цивилизацией? Этим и кончится, если на следующей неделе не получу от Тома чек. В типографии и так уже несколько месяцев мною недовольны.

– Послушайте, тетя Далия, вы меня не поняли. Дядюшка Том, ясное дело, оплачивает счета вашего «Будуара». Если этот ваш журнальчик два года не может стать на ноги, дядюшка за это время, должно быть, уже привык выкладывать денежки. Вот и попросите у него денег для типографии.

– Просила. Как раз перед отъездом в Канны.

– И он отказал?

– Ну что ты. Нет, конечно. Был щедр, как истинный джентльмен. Именно эти деньги я и спустила в казино.

– Да ну? Я не знал.

– Много ли ты вообще знаешь.

Из любви к тетушке я пропустил эту колкость мимо ушей.

– Уф! – сказал я.

– Что ты сказал?

– Я сказал: «Уф!»

– Еще раз скажешь, и я тебя отшлепаю. Нечего тут пыхтеть. У меня и без того забот хватает.

– В самом деле.

– Право говорить «уф» оставляю за собой. То же относится и к цоканью языком, учти это.

– Непременно.

– То-то же.

Я задумался. Тревога сжала сердце. Оно, если вы помните, сегодня один раз уже обливалось кровью от сострадания к тетушке. И сейчас снова принялось обливаться. Я знал, как глубоко тетя Далия привязана к своему журналу. Ужасно сознавать, что он идет ко дну, как будто любимое дитя у тебя на глазах в третий раз тонет в озере или, например, в пруду.

Само собой, дядя Том гроша ломаного не даст, если его как следует не подготовить, пусть хоть сто журналов пойдут ко дну.

И тут я понял, что надо делать. Тетушка должна стать в строй наравне с другими моими клиентами. Таппи Глоссоп отказывается от обеда, чтобы тронуть сердце Анджелы. Гасси Финк-Ноттл отказывается от обеда, чтобы произвести впечатление на дуреху Бассет. Тетя Далия должна отказаться от обеда, чтобы умилостивить дядю Тома. Вся прелесть этого метода в том, что число моих подопечных не ограничено. Хоть десять, хоть двадцать, чем больше, тем веселее, и каждому гарантируется успех.

– Придумал! – сказал я. – У вас есть только один выход. На диету надо сесть и поменьше мяса есть.

Тетя Далия вперила в меня жалобный взгляд. Не уверен, но, по-моему, в ее глазах стояли невыплаканные слезы. Однако могу засвидетельствовать со всей определенностью, что она умоляюще заломила руки.

– Берти, не довольно ли нести чушь? Хоть сегодня ты можешь угомониться? Доставь своей тетке такое удовольствие.

– Но я несу совсем не чушь.

– Если подходить с твоими высокими мерками, может, и не чушь, но…

До меня наконец дошло. Просто я недостаточно ясно выразился.

– Все в порядке, – сказал я. – Оставьте свои опасения. То была риторическая фигура, только и всего. Когда я сказал «…и поменьше мяса есть», я подразумевал, что сегодня за обедом вам надо отказаться от пищи. Будете сидеть с видом страдалицы и бессильным мановением руки отсылать все блюда нетронутыми. Увидите, что будет. Дядюшка заметит, что у вас нет аппетита, и, готов спорить, в конце обеда подойдет к вам и скажет: «Далия, дорогая» – по-моему, он вас называет «Далия», – «Далия, дорогая, – скажет он, – я заметил, что сегодня за обедом ты ничего не ела. Что-нибудь случилось, Далия, дорогая?» «Ах, Том, дорогой, да, случилось, – ответите вы. – Как мило, что ты так внимателен, дорогой. Дорогой, я ужасно встревожена». «Моя дорогая», – скажет он…

В этом месте тетя Далия меня прервала, заметив, что, судя по их диалогу, эти самые Траверсы – пара сюсюкающих кретинов. Она пожелала узнать, когда я перейду к делу.

Я только посмотрел на нее и продолжал:

– «Моя дорогая, – нежно скажет он, – могу ли я чем-нибудь помочь?» Вы ответите, что да, конечно, а именно – пусть он возьмет чековую книжку и начнет писать.

Говоря это, я внимательно наблюдал за тетушкой и, к своему большому удовольствию, вдруг обнаружил, что она смотрит на меня с уважением.

– Берти, это просто гениально.

– Я же говорю, не у одного только Дживса голова на плечах.

– Думаю, номер пройдет.

– Еще как пройдет. Я и Таппи его рекомендовал.

– Глоссопу?

– Ну да, чтобы разжалобить Анджелу.

– Потрясающе!

– А также Гасси Финк-Ноттлу, чтобы произвести впечатление на Бассет.

– Ну и ну! Ты, я смотрю, хорошо поработал.

– Стараюсь, тетя Далия, стараюсь.

– Ты совсем не такой балда, как я думала.

– Это когда же вы думали, что я балда?

– Ну, прошлым летом, например. Правда, не помню, почему именно. Берти, твой план – просто блеск. Сдается мне, без Дживса тут не обошлось.

– Как раз напротив. Дживс здесь вообще ни при чем. Ваши подозрения просто оскорбительны.

– Ладно, ладно, успокойся. Да, думаю, все получится, в конце концов, Том мне предан.

– Еще бы.

– Решено.

Тут подоспели остальные чада и домочадцы, и мы направились в столовую.

При сложившихся в Бринкли-Корте обстоятельствах – имеется в виду, что это благословенное место было выше ватерлинии нагружено разбитыми сердцами и страждущими душами, – я не ожидал, что вечерняя трапеза будет искриться весельем. Так оно и случилось. За столом царило мрачное молчание, ну прямо рождественский обед на Дьявольском острове.

Я едва дождался, когда он кончится.

Поскольку напасти, обрушившиеся на тетю Далию, увенчались еще и необходимостью держаться подальше от обеденного стола, моя дорогая родственница совсем утратила свойственную ей живость и блестящее остроумие. Дядюшка Том и всегда смахивал на птеродактиля, снедаемого тайной печалью, теперь же он окончательно впал в черную меланхолию, ибо понес убыток, исчисляемый пятьюдесятью соверенами, и с минуты на минуту ожидал гибели цивилизации. Девица Бассет молча крошила хлеб. Анджела походила на мраморное изваяние. У Таппи был вид преступника перед казнью, который добровольно отказывается от положенного в таких случаях обильного завтрака.

Что до Гасси Финк-Ноттла, то, глядя на него, даже искушенный в своем деле гробовщик наверняка бы обманулся и принялся его бальзамировать.

Гасси я видел впервые с тех пор, как мы расстались у меня дома, и, должен признаться, его поведение крайне меня разочаровало. Я ожидал, что в Бринкли-Корте этот придурок хоть немного оживится.

Во время нашей последней встречи у меня дома Гасси, если вы помните, клятвенно заверял, что его может расшевелить только сельская обстановка. Однако я не заметил ни малейших признаков того, что он собирается выйти из спячки. Всем своим видом он по-прежнему напоминал ту самую кошку, которая так долго не могла на что-то там осмелиться, что даже вошла в пословицу. Поэтому, сразу решил я, как только улизну из этой покойницкой, отведу олуха Гасси в сторонку и постараюсь вселить в него боевой дух.

Если кто-то нуждался в призывном звуке горна, так это Финк-Ноттл.

Однако во время исхода участников похоронной трапезы из столовой я потерял его из виду и не смог тотчас броситься на поиски, так как тетя Далия усадила меня играть в триктрак. И только когда вошел дворецкий и сообщил тетушке, что с ней хотел бы поговорить Анатоль, мне удалось дать деру. Минут десять спустя я убедился, что в доме и не пахнет Финк-Ноттлом, забросил сети в саду и вскоре выловил этого дуралея в розарии.

Он стоял и с отсутствующим видом нюхал розу, но, увидев меня, отпрянул от цветка.

– Салют, Гасси.

Я приветливо просиял, я всегда приветливо сияю, когда встречаю старого друга. Однако он, вместо того чтобы приветливо просиять мне в ответ, бросил на меня неприязненный взгляд. Я был озадачен. Казалось, он совсем не рад Бертраму. Постояв еще с минуту и по-прежнему не сводя с меня неприязненного взгляда, он заговорил.

– Только тебя здесь не хватало! – процедил он.

Когда человек цедит слова сквозь зубы, это верный признак отсутствия с его стороны дружеского расположения. Тут я почувствовал, что совсем сбит с толку.

– В каком смысле меня здесь не хватало?

– Нравится мне эта наглость. Прискакать ко мне со своим: «Салют, Гасси». Очень нужен мне твой «салют», Вустер. И нечего таращить на меня глаза. Ты прекрасно понимаешь, о чем речь. О вручении призов, будь оно трижды проклято! Какова подлость, спихнуть это на меня. Скажу тебе прямо, без обиняков – ты поступил трусливо и нечестно.

Хотя, как я уже упоминал, по дороге в Бринкли мои умственные усилия сосредоточивались главным образом на деле Анджелы – Таппи, я не упускал из виду, что мне предстоит объяснение с Гасси. Более того, я предвидел, что, когда мы встретимся, могут возникнуть временные недоразумения, а Бертрам Вустер любит вступать в неприятные объяснения во всеоружии.

Поэтому теперь я мог ответить на упреки Гасси смело и обезоруживающе искренне. Правда, неожиданное вступление темы вручения призов застало меня врасплох, ибо под давлением недавних событий эта тема, само собой, отошла у меня на задний план; однако я быстро нашелся и, как уже упомянул, отвечал Гасси смело и обезоруживающе искренне.

– Послушай, старик, – сказал я, – я-то думал, ты понимаешь, что вручение призов – главная составная часть моего плана.

Он буркнул что-то насчет моего плана, но я не разобрал.

– Неужели ты не врубился? Спихнуть на тебя – как тебе такое в голову пришло? Неужели ты мог подумать, что я уклоняюсь от вручения призов? Да если хочешь знать, для меня нет более приятного занятия. Но я великодушно пожертвовал собой и уступил почетное право тебе. Я же знаю, как это важно для тебя. Неужели ты не понимаешь, какой успех тебя ждет?

В ответ он грубо выругался. Я даже не подозревал, что ему известны подобные выражения. Оказывается, можно зарыть себя в глуши и тем не менее успешно пополнять свой словарный запас. Конечно, чего-то нахватаешься от соседей – викария, доктора, разносчика молока и так далее.

– Черт подери, Гасси, – сказал я, – неужели ты не понимаешь, как тебе повезло? Твои акции взлетят до небес. Представь себе, ты стоишь на кафедре, романтическая, яркая личность, гвоздь программы, к тебе прикованы все взоры. Мадлен Бассет будет в восхищении. Она увидит тебя совсем в ином свете.

– Как же, увидит!

– Конечно, увидит. Ты ей известен как Огастус Финк-Ноттл, друг тритонов. Она также знает тебя как отважного мозольного оператора, способного вынуть занозу из собачьей лапы. Но Огастус Финк-Ноттл в роли оратора убьет ее наповал, или я совсем не знаю женщин. Девицы помешаны на общественных деятелях. Ты даже не представляешь себе, какую услугу я тебе оказываю, возложив на тебя столь почетную миссию.

Кажется, мое красноречие на него подействовало. Конечно же, он не смог устоять. Перестал метать в меня молнии из-за очков в роговой оправе, в глазах появилось прежнее выражение – как у испуганной рыбины.

– М-м-да, – задумчиво произнес он. – Послушай, Берти, а тебе когда-нибудь приходилось держать речь?

– Сто раз. Для меня это пара пустяков. Плевое дело. Например, однажды я выступал в школе для девочек.

– И не трусил?

– Ни капельки.

– Ну и как сошло?

– Барышни смотрели мне в рот. Они были в моих руках как мягкий воск.

– Неужели не закидали тебя яйцами?

– Еще чего!

Гасси испустил глубокий вздох и сколько-то времени стоял, молча уставившись на ползущего слизня.

– Вообще-то, – заговорил он наконец, – может, и обойдется. Наверное, я просто зациклился на этом дурацком вручении призов. Может, я не прав, но мне казалось, легче умереть. Понимаешь, мысль о предстоящей тридцать первого процедуре превратила мою жизнь в сплошной кошмар. Я не могу ни спать, ни думать, ни есть… Кстати, вспомнил. Ты так и не объяснил мне, что означает твоя шифровка по поводу сосисок и ветчины.

– Это не шифровка. Я не хотел, чтобы ты объедался, тогда Мадлен поймет, как сильно ты в нее влюблен.

Он глухо рассмеялся.

– Понял. Можешь не волноваться, старик, у меня совсем аппетит отшибло.

– Да, за обедом я это заметил. Высший класс.

– При чем тут высший класс, какой мне от него прок! Я никогда не решусь сделать ей предложение. Духу не хватит, даже если до конца жизни просижу на одних сухарях.

– Послушай, Гасси, так нельзя. Ведь вокруг сплошная романтика. Я думал, шелест листвы…

– Можешь думать что угодно. Не решусь, и все тут.

– Глупости!

– Не могу я. Она такая далекая, такая неприступная.

– Чепуха.

– Нет, не чепуха. Особенно если смотреть на нее сбоку, Берти, ты смотрел на нее сбоку? Какой тонкий, благородный профиль. Сердце так и замирает.

– Ничего подобного.

– А я тебе говорю, замирает. Как посмотрю на нее в профиль, так теряю дар речи.

Он говорил с безнадежным отчаянием, я не видел в нем ни намека на воодушевление и боевой дух. Признаться, я стал в тупик. Эту заливную рыбину расшевелить невозможно. Однако внезапно у меня мелькнула догадка. С присущей мне молниеносной быстротой я понял, что надо делать, чтобы у этого тюфяка развязался язык.

– С ней надо провести артподготовку, – сказал я.

– Что провести?

– Артподготовку. Или удобрить почву. Или протоптать тропинку. Необходима кропотливая подготовительная работа. Вот что я тебе предлагаю: сейчас я вернусь в дом и вытащу твою Бассет на прогулку. Начну толковать о разбитых сердцах, намекну, что одно из них находится неподалеку, прямо здесь, в доме. Не жалея сил, распишу ей все как можно красочней, тут не надо бояться преувеличений. Ты тем временем будешь сидеть в засаде, а примерно через четверть часа появишься на сцене и вовсю пустишься флиртовать. К этому времени чувства у барышни взыграют, и ты с легкостью довершишь дело. Это как вскочить в автобус на ходу.

Помню, нас в школе заставляли учить стихотворение про одного типа по имени Пигмалион, он был скульптором и изваял статую девицы. А эта чертова девица в одно прекрасное утро вдруг возьми да оживи. Представляете, какое страшное потрясение для Пигмалиона? Впрочем, вспомнил я эту историю вот к чему. В стихотворении были такие строчки, если только я ничего не напутал:

Вы поняли, куда я клоню: чтобы описать разительную перемену, произошедшую на моих глазах с Гасси, лучше не скажешь. Лоб у него разгладился, глаза загорелись, рыбьего взгляда как не бывало; он посмотрел на слизня, который все еще вершил свой бесконечно долгий путь, почти дружелюбно. Чудесное превращение!

– Да, понял. Ты протопчешь тропинку.

– Совершенно верно. Проведу кропотливую подготовительную работу.

– Потрясающая мысль, Берти. Совсем другое дело.

– Верняк. Но помни, потом ты сам должен постараться. Не зевай, не трусь, куй железо, пока горячо, иначе все мои усилия пойдут прахом. Главное, не молчи.

Гасси снова сник. Задышал с трудом, как выброшенная на берег рыбина.

– Понятно. Но о чем, черт побери, мне говорить?

Я с трудом сдержал раздражение. Ведь мы с этим дуралеем вместе учились в школе.

– Господи! Существуют сотни тем. Заговори, например, о закате.

– О закате?

– Вот именно. Половина из твоих женатых знакомых начинала с разговора о закате.

– Но что я скажу о закате?

– Знаешь, на днях Дживс такое о нем отмочил – закачаешься. Мы с ним встретились вечером, когда он выгуливал собаку в парке, и он мне говорит: «Мерцая, гаснет вечерний свет, сэр, торжественным покоем воздух дышит». Можешь прямо так ей и выложить.

– Как-как гаснет?

– Мерцая. Мясо, ель, растяпа…

– А-а, мерцая? Да, неплохо. Мерцая, гаснет… торжественным покоем… Очень даже неплохо.

– Потом скажи, что, по-твоему, звезды – это ромашки на лугах Господа Бога. Признайся ей, что ты часто об этом думаешь.

– Но мне подобный вздор никогда в жизни в голову не приходил.

– Разумеется, не приходил. Зато ей приходил. Сморозь ей эту чушь, и пусть только она попробует не почувствовать, что вы с ней родственные души.

– Ромашки на лугах Господа Бога, говоришь?

– Да. Именно. Потом продолжай в том же духе, скажи, что сумерки всегда навевают на тебя грусть. Знаю, ты сейчас возразишь, что ничего они тебе не навевают. Но в данном случае должны навевать как миленькие.

– Почему?

– Вот и она тоже спросит почему. Тут ты воспользуешься случаем. Скажешь, что влачишь одинокую жизнь. Неплохо бы описать ей вкратце, как ты проводишь вечера в своем Линкольнширском поместье, как уныло бродишь по лугам.

– Обычно я сижу дома и слушаю радио.

– Ничего подобного. Ты уныло бродишь по лугам, грезя о родственной душе, которая бы тебя любила. Потом заговори о том дне, когда она впервые появилась в твоей жизни.

– Как сказочная принцесса.

– Умница, – одобрил я. Признаться, не ожидал подобной прыти от такого сапога. Сказочная принцесса! Здорово завернул!

– А дальше?

– Дальше проще простого. Признайся, что хочешь ей сказать нечто важное, и вперед. Уверен, все пойдет как по маслу. На твоем месте я бы проделал все эти глупости здесь, в розарии. Общеизвестно, что самый разумный шаг – в сумерки затащить предмет своего обожания в розарий. А тебе неплохо бы для начала немного взбодриться.

– Взбодриться?

– Ну да, пропустить рюмку-другую.

– В смысле, выпить спиртного? Но я не пью.

– То есть как?

– За всю жизнь ни капли не выпил.

Признаться, мною овладели сомнения. Насколько мне известно, чтобы развязать язык, настоятельно рекомендуется влить в себя умеренный мех вина.

Однако если дело действительно обстоит так, как утверждает Гасси, ничего не попишешь.

– Ладно, придется перебиться газировкой, но тебе необходимо показать все, на что ты способен.

– Я пью только апельсиновый сок.

– Хорошо, пусть будет апельсиновый сок. Скажи, Гасси, положа руку на сердце, неужели ты действительно любишь эту мерзость?

– Очень люблю.

– Тогда и говорить не о чем. А теперь давай вкратце повторим, надо убедиться, что ты правильно запомнил основные положения. Итак, мерцая гаснет вечерний свет…

– Затем – звезды – ромашки на лугах Господа Бога.

– Сумерки навевают на тебя грусть.

– Потому что я влачу одинокую жизнь.

– Далее следует описание одиноких вечеров.

– Затем вспоминаю день, когда впервые ее увидел.

– Не забудь ввернуть про сказочную принцессу. Потом скажи, что хочешь сообщить ей нечто важное. Испусти пару тяжелых вздохов. Затем хватай ее за руку и приступай к делу. Молодец, все запомнил.

Удостоверившись, что недотепа усвоил сценарий и процесс, можно надеяться, пойдет в предусмотренном мною направлении, я припустил к дому.

Войдя в гостиную и бросив беспристрастный взгляд на девицу Бассет, я почувствовал, что благодушное легкомыслие, с которым я ввязался в эту авантюру, слегка пошло на убыль. Узрев ее перед собой в непосредственной близости, я внезапно осознал, что влип по уши. При одной мысли о прогулке с этой малахольной особой я ощутил крайне неприятную слабость. Невольно мне вспомнилось, как в Каннах, оказываясь в ее обществе, я тупо на нее таращился, втайне мечтая, чтобы какой-нибудь спасительный автомобилист-лихач избавил меня от мучений, врезавшись в несносную зануду пониже спины. Кажется, я уже яснее ясного дал понять, что эту барышню никак нельзя отнести к числу моих приятельниц, о которых так и хочется сказать: свой в доску парень.

Однако слово Вустера нерушимо. Вустеры могут дрогнуть, но никогда не отступят от взятых на себя обязательств. Только самое изощренное ухо уловило бы дрожь у меня в голосе, когда я спросил Мадлен, не хочет ли она немного погулять.

– Чудный вечер, – сказал я.

– Да, прелестный, не правда ли?

– Прелестный. Прямо как в Каннах.

– Ах, какие прелестные вечера стояли в Каннах!

– Прелестные, – сказал я.

– Прелестные, – вздохнула девица.

– Прелестные, – сказал я.

Тема погоды вообще и на Французской Ривьере в частности была исчерпана. Тем временем мы вышли на открытые просторы, и Бассет принялась ворковать, восхищаясь красотами пейзажа, а я бубнил: «О да… Чудно… Изумительно… Прелесть…», ломая голову, как ловчее приступить к делу.