Глава 8
Уверен, я уже рассказывал вам о Таппи Глоссопе. Это он, если вы помните, однажды вечером в «Трутнях» поспорил со мной, что мне слабо перебраться через плавательный бассейн, хватаясь руками за кольца, свисающие с потолка, – детская забава при моей-то ловкости, – а когда я почти достиг цели, он, коварно предав нашу детскую дружбу, закинул последнее кольцо за перекладину и тем самым заставил меня прыгнуть в воду в одном из моих лучших фраков.
Сказать, что эта подлая выходка, которую я назвал бы преступлением века, оставила меня равнодушным, значит покривить душой. Я был страшно возмущен, оскорблен до глубины души и месяца два не мог успокоиться.
Но сами знаете, раны затягиваются, душевная боль притупляется.
Только не подумайте, что я упустил бы случай швырнуть Таппи в физиономию мокрую губку, подсунуть в постель ужа или еще как-нибудь отыграться. Подвернись мне такая возможность, я бы с восторгом ею воспользовался в любой момент, но только не теперь. Как ни уязвлен я был коварной Таппиной проделкой, мне не доставляло никакого удовольствия сознавать, что этот балда сломает себе жизнь, если расстанется с девушкой, которую, несомненно, любит без памяти, несмотря на эту глупейшую ссору.
Более того, я от души хотел положить конец их размолвке; кажется, все бы отдал, только пусть у этих двух придурков дело снова пойдет на лад. Вы, наверное, уже догадались об этом из моего разговора с тетей Далией, а если бы у вас оставались какие-то сомнения на этот счет, то полный самого искреннего сочувствия взгляд, который я сейчас послал Таппи, окончательно бы их развеял.
Итак, я бросил на него проникновенный взгляд, крепко пожал руку и дружески похлопал по плечу.
– Привет, Таппи. Как дела, старик?
Я преисполнился к нему еще большего сочувствия, ибо взгляд у него был потухший, на мое рукопожатие он ответил вяло, иными словами, увидев старого друга, он не выразил ни малейшего желания пуститься в пляс. Беднягу будто обухом по черепушке хватили. Видно, меланхолия накрыла его своим крылом, как, помнится, однажды выразился Дживс о Понго Туистлтоне, когда тот пытался бросить курить. Сказать по правде, я не удивился. В сложившихся обстоятельствах подобная хандра была, безусловно, вполне естественна.
Я отпустил его руку, прекратил дружеское похлопывание по плечу и, достав из кармана портсигар, открыл его и протянул Таппи.
Он нехотя взял сигарету.
– Приехал, Берти? – сказал он.
– Приехал.
– Проездом или останешься?
Я медлил с ответом. Можно было бы признаться, что я примчался в Бринкли-Корт с твердым намерением вновь воссоединить их с Анджелой, связать порванные узы и так далее, и тому подобное. Закуривая сигарету, я чуть было не выложил ему все начистоту. Но потом решил, что, пожалуй, не стоит. Брякнуть в открытую, что я собираюсь играть на их чувствах, как на контрабасе, было бы неразумно. Кому понравится, что на нем играют, будто он какой-нибудь контрабас?
– Пока не знаю, – сказал я. – Может, останусь, может, нет. Как получится.
Он равнодушно кивнул, дескать, останусь я или уеду – ему один черт, и уставился куда-то вдаль, поверх залитых солнцем деревьев. Надо сказать, наружностью и телосложением Таппи здорово похож на бульдога, а в данный момент он был похож на это породистое животное, которому не дали пирожного. Для человека, столь проницательного, как Бертрам Вустер, не составляло труда догадаться, что у него сейчас на уме, поэтому меня совсем не удивило, когда он коснулся вопроса, отмеченного в повестке дня галочкой.
– Наверное, ты уже слышал про нас с Анджелой?
– Да, Таппи, я в курсе, дружище.
– Мы расстались.
– Знаю. Кажется, вы немного не сошлись во взглядах на акулу?
– Да. Я сказал, что это скорее всего была камбала.
– Наслышан.
– Кто тебе сказал?
– Тетя Далия.
– Наверное, ругала меня на чем свет стоит.
– Ничего подобного. Разве что как-то мимоходом обмолвилась: «этот чертов Глоссоп», а в остальном, по-моему, ее лексика отличалась исключительной сдержанностью, в особенности если учесть ее охотничье прошлое. Ведь в свое время она состояла в клубах «Куорн» и «Пайтчли». Однако – ты, конечно, извини меня, старина, – тебе, по мнению тетушки, следовало выказать немного больше такта.
– Такта!
– И я склонен отчасти с ней согласиться. Скажи на милость, Таппи, ну зачем ты развенчал акулу, обозвав ее камбалой? Разве ты поступил великодушно? Эта акула дорога Анджеле, девочка в ней, можно сказать, души не чает. И вдруг человек, которому она отдала свое сердце, утверждает, что это не акула, а камбала. Какой удар для бедного создания!
Я видел, что Таппи обуревают противоречивые чувства.
– А меня ты сбрасываешь со счетов? – спросил он срывающимся от волнения голосом.
– Тебя?
– Да. Меня. Неужели не понимаешь, – проговорил Таппи, все больше распаляясь, – что не будь веских причин, я бы, конечно, не назвал эту чертову акулу камбалой, хотя она и в самом деле была камбала? Анджела, дерзкая девчонка, сама меня спровоцировала. Каких только гадостей мне не наговорила. Вот я и воспользовался случаем отыграться.
– Каких таких гадостей?
– Самых отвратительных. И все оттого, что я в разговоре мимоходом, только чтобы поддержать беседу, поинтересовался, какие блюда Анатоль приготовил к обеду. И тут она вдруг заявляет, что я только о еде и думаю и что физические потребности для меня главное. Так и ляпнула – физические потребности! Черт подери, Берти, ты же знаешь, я по своей природе человек духовный.
– Бесспорный факт.
– Ну спросил я так, между прочим, что Анатоль собирается приготовить к обеду. По-моему, ничего страшного. А по-твоему?
– По-моему, тоже. Просто дань уважения великому маэстро.
– Конечно.
– И все-таки…
– Что?
– Я хочу сказать, жаль, что хрупкая ладья любви так бездарно идет ко дну, ведь достаточно всего лишь нескольких слов, чуть-чуть раскаяния…
Он вперил в меня подозрительный взгляд:
– Ты, кажется, предлагаешь, чтобы я пошел на уступки?
– Знаешь, Таппи, старина, это было бы просто замечательно и так великодушно с твоей стороны.
– И не мечтай!
– Но послушай, Таппи…
– Нет. Ни за что.
– Ведь ты ее любишь, правда?
Я наступил на больную мозоль. Он вздрогнул, губы у него задергались. Он явно испытывал нестерпимые душевные муки.
– Не буду отрицать! – пылко воскликнул он. – Я без памяти влюблен в это ничтожество. И тем не менее считаю, что ее надо хорошенько отшлепать.
Ни один Вустер на свете такого не потерпит.
– Таппи, опомнись!
– И не подумаю!
– Повторяю, опомнись, Таппи. Ты меня поражаешь. Впору недоуменно поднять бровь. Где благородный рыцарский дух Глоссопов?
– Не волнуйся, благородный рыцарский дух Глоссопов в полном порядке. А вот как обстоят дела у Анджелы? Где их нежная женская душа? Сказать человеку, что у него растет второй подбородок! Как у нее язык повернулся!
– Так и сказала?
– Вот именно.
– О Господи! Девицы есть девицы, что с них возьмешь. Таппи, забудь об этом. Иди к ней и помирись.
Он помотал головой:
– Нет. Поздно. Она такого наговорила о моем животе… Никогда ей этого не прощу.
– Таппи, это несправедливо. Ты забыл, как сам однажды сказал Анджеле, что она в новой шляпке – вылитый китайский мопс?
– Но это истинная правда. У меня и в мыслях не было ее оскорблять. Я чистосердечно, по-доброму сказал то, что думал. Мною руководило искреннее желание удержать ее и не выставлять себя на посмешище. А она без всяких оснований пустилась обвинять меня, что я пыхчу, когда поднимаюсь по лестнице. Это совсем другое дело.
Тут я понял – чтобы помирить этих двух придурков, от меня потребуются вся моя недюжинная изобретательность, ловкость и такт. Свадебные колокола в маленькой церкви Маркет-Снодсбери прозвонят только в том случае, если Бертрам умно и тонко выполнит свою миссию. Из разговора с тетей Далией мне стало ясно, что высокие договаривающиеся стороны допустили весьма откровенные высказывания в адрес друг друга, но я не предполагал, что они зашли так далеко.
Эта печальная история глубоко меня тронула. Таппи открыто признался, что любовь к Анджеле по-прежнему живет в его сердце, и я был убежден, что Анджела тоже все еще его любит, несмотря на размолвку. Безусловно, сейчас она жаждет запустить в него бутылкой, но, готов поспорить, в глубине ее души теплится былая нежность. Только уязвленная гордость заставляет двух влюбленных избегать друг друга. Я чувствовал, что стоит Таппи сделать первый шаг, и все у них пойдет на лад.
Я решил предпринять еще одну попытку:
– Таппи, ты разбиваешь сердце Анджелы.
– С чего ты взял? Ты ее видел?
– Нет, но я уверен.
– А по ней не скажешь.
– Притворяется, не сомневайся. Как Дживс, когда я начинаю отстаивать свои права.
– Представляешь, стоит нам встретиться, она морщит нос, будто дохлую крысу увидела.
– Напускное. Уверен, она тебя все еще любит. Одно ласковое слово, и лед растает.
Я понял, что он дрогнул. Видимо, мне все-таки удалось тронуть его сердце. Он ковырнул дерн носком ботинка и проговорил срывающимся голосом:
– Ты уверен?
– На все сто.
– Гм-м.
– Тебе надо только подойти к ней…
Он покачал головой:
– Не могу. Это было бы роковой ошибкой. Я сразу потеряю свой престиж. Знаю я этих девиц. Стоит один раз уступить, и она сядет тебе на шею. – Он помолчал. – Единственный выход – как-то косвенно намекнуть, что я готов с ней поговорить. Может, мне при встрече с ней надо тяжело вздыхать, как ты считаешь?
– Она подумает, что ты отдуваешься.
– Да, ты прав.
Снова закурив сигарету, я принялся напряженно шевелить извилинами. И с первой попытки нашел решение, ибо мы, Вустеры, отличаемся быстротой ума. Мне вспомнился совет, который я дал Гасси по поводу сосисок и ветчины.
– Придумал! Есть один верный способ убедить девицу, что ты ее любишь. Действует безотказно и нам подходит как нельзя лучше. Сегодня за обедом не прикасайся к еде. Увидишь, какое впечатление это произведет на Анджелу. Она же знает, какой ты обжора.
– Ничего подобного! – взвился Таппи. – Я не обжора!
– Ну хорошо, хорошо.
– И вообще я к еде совершенно равнодушен.
– Согласен. Я только хотел…
– Пора положить конец этим разговорам, – кипятился Таппи. – Я молод, здоров, и у меня хороший аппетит, но это не значит, что я обжора. Я восхищаюсь Анатолем как великим мастером своего дела, и мне всегда интересно знать, чем он собирается нас попотчевать, но когда ты называешь меня обжорой…
– Хорошо, хорошо. Я только хотел сказать, если Анджела увидит, что ты отодвигаешь тарелку, не съев ни кусочка, она поймет, как ты страдаешь, и скорее всего сама сделает первый шаг.
Таппи задумался, нахмурив брови.
– Говоришь, совсем отказаться от обеда?
– Да.
– От обеда, приготовленного Анатолем?
– Да.
– Не отведав ни кусочка?
– Да.
– Не понял. Давай сначала. Сегодня вечером, за обедом, когда дворецкий поднесет мне зобные железы двухнедельных телят a la financiere или еще что-то, с пылу с жару, прямо из рук Анатоля, по-твоему, я должен отказаться, не попробовав ни кусочка?
– Да.
Таппи задумчиво покусывал губы. Невооруженным глазом было видно, как жестоко он борется с собой. Внезапно лицо у него просветлело. Ну прямо как у первых мучеников-христиан.
– Ладно.
– Ты согласен?
– Согласен.
– Отлично.
– Конечно, это будет пыткой.
Я поспешил напомнить Таппи, что у тучки есть светлая изнанка.
– К счастью, недолгой. Ночью, когда все уснут, ты спустишься вниз и совершишь набег на кладовую.
Таппи просиял.
– И правда! Вот это мысль!
– Думаю, там найдутся холодные закуски.
– Конечно, найдутся, – сказал сразу повеселевший Таппи. – Например, пирог с телятиной и почками. Его сегодня подавали на ленч. Один из шедевров Анатоля. Знаешь, что меня в нем особенно подкупает, – благоговейно проговорил Таппи, – и чем я безмерно восхищаюсь? Хоть он и француз, он не привержен исключительно французской кухне, не то что все эти известные повара. Анатоль никогда не пренебрегает старой доброй простой английской пищей, такой, как, например, пирог с телятиной и почками, о котором я тебе говорил. Не пирог, а что-то сказочное. За ленчем мы съели только половину. Знаешь, Берти, этот пирог – как раз то, что надо.
– А от обеда ты отказываешься, как договорились?
– Нет вопросов.
– Отлично.
– Блестящая идея. По-моему, одна из лучших идей Дживса. Передай ему, когда с ним увидишься, что я чрезвычайно ему признателен.
Я выронил сигарету. Меня будто хлестнули по лицу мокрым кухонным полотенцем.
– Неужели тебе взбрело в голову, что этот план предложил Дживс?
– А как же иначе? Знаешь, Берти, не вешай мне лапшу на уши. Тебе до такого век не додуматься.
Я не стал ему отвечать. Только гордо выпрямился во весь рост, но когда понял, что Таппи на меня не смотрит, плечи у меня снова поникли.
– Ладно, Глоссоп, – холодно проговорил я, – идем. Пора переодеваться к обеду.
