Триш чувствовала, как нарастает схватка; живот стиснуло, будто свело судорогой. Она мелко, быстро дышала сквозь стиснутые зубы, сжимая руками живот, а боль захлестывала ее волнами.

Открылась дверь, и вошла Ламия все в том же белом платье, которое теперь было забрызгано кровью женщины из церкви. Она подошла к Триш, и на лице ее не было написано ничего, кроме заботы.

– Время пришло, – нежно сказала Ламия. Она помогла Триш забраться на постель, а потом ушла. Триш было слышно, как быстрые шаги удаляются по коридору.

Девушку скрутила еще одна схватка, потом еще одна. Вцепившись в простыни, она пережидала боль, но каждая новая схватка была хуже предыдущей. «Господи, – подумала она, – неужели это так и должно быть? Настолько плохо?»

Когда она открыла глаза, рядом была Ламия, а в руках у нее – знакомая черная шкатулка с зельями и кореньями, а еще – корзиночка с какими-то свежесрезанными растениями. Поставив корзинку на тумбочку, Ламия опять ушла, но тут же вернулась с чистыми отрезами ткани и кастрюлей воды, над которой поднимался пар.

Еще несколько быстрых, не таких сильных схваток, а потом Триш показалось, что ее живот скрутило жгутом и не отпускает. У нее вырвался крик.

– Сядь, дитя, – сказала Ламия, пытаясь переместить Триш в сидячее положение.

– Нет! – заорала Триш: малейшее движение усиливало боль.

– Триш, – сказала Ламия мягко, будто она была ее матерью. – Так будет легче. Пожалуйста. Сядь.

С помощью Ламии Триш смогла подтянуться и сесть, опершись спиной об изголовье кровати. Но когда пришла следующая волна схваток, особой разницы – или облегчения – она не почувствовала.

Ламия обмакнула пригоршню листьев в исходящую паром кастрюлю, а потом провела ими по лбу Триш, по шее, по соскам. Она оставила охапку влажных, теплых листьев у Триш на груди; пахли они мятой и черной лакрицей, и почему-то этот запах казался Триш успокаивающим. Пришла следующая схватка, и боль вроде бы никуда не делась, но теперь она казалась какой-то далекой, и Триш обнаружила, что способна сосредоточиться и начать тужиться.

– Она уже выходит, – сказала Ламия взволнованно. – Ты прекрасно справляешься, дитя.

И снова схватки, волнами, одна за другой, без перерыва, все сильнее и сильнее, пока, наконец, Триш уже не начало казаться, что ее сейчас разорвет.

– Я ее вижу! – воскликнула Ламия. – А теперь тужься. Тужься, дитя. Тужься!

И Триш напряглась изо всех сил, вцепившись в простыню, и застонала, потом заорала сквозь стиснутые зубы. И вдруг давление исчезло; будто с живота у нее убрали груз. Она услышала крик, открыла глаза и сквозь пелену слез увидела ее, увидела свою маленькую девочку.

Ламия перерезала пуповину, потом взяла теплые листья и обтерла ими ребенка.

– Ты молодец, – сказала она и положила ребенка Триш на руки, к груди, так, что тот мог взять губами сосок.

Ребенок начал сосать, и в этот момент Триш забыла о Ламии, о демонах, о женщине из церкви, которая мертвая лежала на дорожке, ведущей к дому. В целом мире были только она и ее ребенок. Триш заплакала.

– Моя малышка. Милая моя малышка.