Сеной смотрел на Ламию, которая вышла на крыльцо. В тусклом лунном свете над ней еще витал призрак былой красоты, той Ламии, которую он полюбил, прежней Ламии – до той страшной трагедии, до того, как Гэвин выстрелил в нее, до того, как время поступило с ней безжалостно.

Она прикрыла глаза, купаясь в бледном свете луны.

Он подкрался ближе, держась теней, смакуя ее образ, как ценитель искусства – свое самое любимое произведение: ее грациозную длинную шею, ее тонкий стан. Он жаждал прикоснуться к ней, провести пальцами по обнаженной коже, взять за руку, – казалось, его сердце вот-вот разорвется. «Какая часть моей любви, этой всепоглощающей страсти – истинна, – подумал он, – и какой частью я обязан ее чарам? Не все ли мне равно? Если эти чувства – лишь колдовство, пусть я буду околдован навечно. Ведь весь этот мир – лишь иллюзия, дым и зеркала».

Он сделал еще один шаг, ближе.

– Я знаю, что ты здесь, мой ангел, – сказала она. – Я слышу, как бьется твое сердце.

Он усмехнулся, зная, что его сердце больше не бьется, что оно мертво, так же, как и его плоть. Что, если бы не его воля, если бы не сила его эфирного духа, он сейчас был бы уже кучкой гниющих костей.

Она приоткрыла глаза, посмотрела на него сквозь ресницы.

Будь у него сердце, оно бы, наверное, выпрыгнуло из груди.

– Ламия, любовь моя.

– Мой верный страж следит за мной?

Ее голос звучал музыкой у него в ушах. Он знал, что это – часть ее колдовства, но ничто не могло отравить его сладость.

Он выступил из тени, и женщина не смогла скрыть своего потрясения.

– Сеной… Надо же, ты увядаешь.

Он поморщился, гадая, как еще ему придется расплачиваться за собственную глупость. Ламия знала, даже тогда, годы назад, о той силе, которую даровал ему ключ Небес. Она дразнила его, заманивала обещаниями о том, что она сможет сделать, позволь он ей его использовать. Она клялась, что может отомкнуть ключом заклинание, которое позволит им смешать кровь и обратить его эфирное тело в плоть. Он только посмеялся над этим, но она напомнила ему, что издревле умела плести чары на крови. Разве не она с помощью собственной крови связала себя и столь обожаемых Богом людей, превратив их в сосуды собственного бессмертия? «Почему бы не рискнуть?» – спросила она тогда. И он рискнул, и она сделала это – совершила невозможное. Он закрыл глаза, вызывая в памяти то ощущение – теплая кровь пульсирует в его жилах, – те драгоценные минуты, которые ему довелось пережить. До того, как Гэвин ударил его в грудь ножом, до того, как Гэвин умертвил его тело, заточив ангела в ловушку собственного трупа на все эти долгие годы.

– Иди сюда, – сказала она, подходя к садовым качелям, стоявшим на крыльце. – Посиди со мной.

Она уже давно не позволяла ему приближаться к себе – он даже подумал было, что ослышался. Она опять поманила его к себе, и он вдруг ясно понял, что ей движет лишь жалость, а не желание близости. Но нет, он не поддастся, не даст своей гордости – тому, что от нее осталось – встать между ними.

Он поднялся по ступенькам, бережно переступив через колокольчики. Она похлопала по сиденью рядом с собой, и он сел – осторожно, зная, насколько ей ненавистно его прикосновение.

– Я слышала, ты послал Чета на гиблое дело.

– У тебя повсюду глаза и уши.

– Зачем ты это с собой делаешь?

– Не покидай меня, Ламия, – сказал он, ненавидя этот свой умоляющий тон, ненавидя себя за то, что уже в который раз нарушает данную себе клятву – никогда больше не играть эту роль, роль влюбленного глупца.

Она посмотрела на него, не как на равного, и уж точно не как на возлюбленного, а как на что-то жалкое и несчастное.

– Мальчик вернется, – сказал Сеной. – Дай ему только время.

– Ты – бессовестное, коварное создание, Сеной. Предать его доверие, использовать Чета в собственных целях.

Сеной покачал головой. Каждый раз он поражался, насколько слепа была Ламия по отношению к собственной природе. Она просто не замечала, какие страдания она несла своим собственным детям.

– У нас снова будет ключ, – сказал он. – И я буду свободен. Только подумай о том, что мы сможем совершить.

Ее вздох прозвучал ударом молота: он ясно говорил о том, что она поставила на нем крест, что она не верит, будто он сможет когда-либо покинуть этот остров, не говоря уж о том, чтобы последовать за ней.

– Сеной, мы оба знаем, что ты хватаешься за соломинку.

– Я хватаюсь за все, что попадается мне под руку.

– Когда ты в последний раз чувствовал ключ?

– Совсем недавно. Всего мгновение, но это был Гэвин, я уверен.

Она окинула его скептическим взглядом.

– Иногда мы видим то, что нам хотелось бы видеть.

– Нет, это точно был Гэвин. Я всегда чувствую, когда он использует ключ. Всего на одно биение сердца, но сомнений нет – это сердце Гэвина, его черное сердце.

Ее лицо прояснилось.

– Так, значит, надежда есть?

Он увидел в ее глазах желание, но знал, что не его она жаждет, а ключ, ту силу, которую он дает.

– Да, – сказал он. – Надежда есть. Но только если ты останешься. Ключ… Без тебя мне от него будет мало пользы.

Не было никакой необходимости это говорить. Она знала, что только ее кровь, ее чары смогут вновь возродить его плоть к жизни. Но Сеною необходимо было это сказать.

Она не ответила, и он знал, что не должен продолжать, не должен на нее давить. И все же он это сделал – как всегда.

– Ты останешься? Ты будешь ждать вместе со мной? – Изо всех сделанных им глупостей эта терзала его больше всего. Наброшенный им покров не мог ее удержать – ни ее, ни ее демонов. Он был предназначен только для духов Небес. Даже Джошуа мог уйти, знай он об этом и сумей обойти демонов. Все эти годы Ламия оставалась на острове только затем, чтобы дождаться возвращения своей крови, своего потомка. И теперь у нее это было.

– Я останусь.

– Да?

Она кивнула.

– Столько, сколько смогу.

Он взглянул ей в лицо, и она опустила глаза, как делала всегда, когда лгала ему. Он знал, как ненавистно ей это место, полное пережитого ужаса и страшных воспоминаний, что оно убивало ее так же верно, как убивало его. Он боялся одного – что она не вытерпит, что в своем стремлении выбраться отсюда она не станет дожидаться, пока ребенок подрастет достаточно, чтобы занять его тело, но будет питаться им, и, набравшись достаточно сил, чтобы уйти, она увезет его куда-то в другое место. И все будет потеряно.

– Это слишком опасно, – сказал он.

И опять она не ответила. Он знал, что ему нужно остановиться прежде, чем он зайдет чересчур далеко.

– Тебе опасно выходить за пределы этого убежища, без меня, без моей охраны, – сказал он настойчиво. – Ангелы найдут тебя. Ты это знаешь. Я знаю, ты это знаешь. – И тут он увидел это. Увидел, как ее лицо становится холодным, замкнутым. И почему он всегда это делает? Поэтому-то они и перестали общаться: ей надоели его мольбы и угрозы. И вот он опять пытается ее запугать.

– Это – не убежище, – сказала она. – Это – тюрьма. Это – смерть. Я лучше рискну попасться своре Габриэля, чем проведу здесь хоть один лишний день.

Сеной поднял глаза, туда, где небо встречалось с океаном, гадая, понимает ли она, какую боль только что ему причинила. У него тоже не было ни малейшего желания жить в клетке, но он бы предпочел клетку свободе без нее. Его взгляд упал на ее руку, лежавшую между ними, на сиденье. Так близко. И, несмотря на ее слова, на ее холодность, желание притронуться к ней было слишком велико.

И он притронулся – всего лишь провел пальцем по запястью.

Она отдернула руку. Ее лицо исказилось отвращением, и ему показалось, что его ударили.

– Прости, – сказал он. – Это непросто – быть так близко.

Она встала.

– Не нужно извинений. Просто твое тело… Это все равно что притронуться к смерти.

– Я знаю… Поверь. Мне же приходится жить внутри этого трупа.

– Если бы только… – Она не закончила.

– Да, если бы только.

«Сотни и сотни „если-бы-только“, – подумал он. – Если бы только Гэвин не явился в тот самый момент. Если бы он не положил конец всем их мечтам. В моих жилах в эту самую минуту текла бы горячая кровь – ее кровь, моя кровь, переплетенные, смешанные воедино. Мы были бы братом и сестрой, мы были бы любовниками, мы были бы единым целым. Мы вместе прожили бы тысячи смертных жизней. Если бы только. О, если бы».

– Давай не будем хоронить себя в прошлом, – сказала она. – Давай вместо этого будем надеяться на Чета. Вскоре я снова стану сильнее и, как только у нас будет ключ, мы сможем довершить то, что начали.

И только теперь, услышав это от кого-то еще, он понял, насколько смехотворными были его надежды: «Да, если Чет найдет ключ – найдет в стоге сена иголку… Если он сумеет избежать всех опасностей Нижнего мира, если демоны не настигнут его, если Гэвин его не убьет… Если он успеет вернуться до того, как Ламия покинет меня, до того, как я угасну и стану еще одной тенью среди множества других теней. Как много „если“».

Все дети собрались здесь, на вершине холма, глядя на Ламию своими маленькими светящимися глазками. Их лица, как и его, были переполнены жаждой – жаждой быть с ней. И он вдруг увидел, насколько он был теперь жалок. Он, который был когда-то великим охотником, сокрушителем богов и чудовищ, он, ангел, которого Габриэль звал Мечом своей силы. Он дошел до того, что умолял лилит позволить сесть рядом с ней – с той самой лилит, которую он послан был сразить. Трудно представить себе унижение горше.

Дети все звали ее, и она улыбнулась, поощряя их.

– Они любят меня, – сказала она, просияв.

А ведь и они, эти заблудшие души, могли оставить этот остров, только пожелай. Вот только они никогда этого не сделают, пока их мать здесь; за ней они последуют и в Ад.

Сеной вздохнул: «Я должен был убить ее. И как только до этого дошло? Как случилось, что я пал так низко?»

– Ради тебя я отказался от света Господня. Ради тебя я отказался от всего.

Ее улыбка потускнела.

Это было худшее, что он мог сказать, он знал это, но все-таки сказал, сказал, потому что ему нравилось, что это ее задевает. Ведь это значило, что ей не все равно, до сих пор. Вот только в этот раз он не увидел ни сожаления, ни печали. Он не увидел ничего.

– Ламия, эта плоть, которой ты меня связала, эта плоть, в которой когда-то текла наша общая кровь – она умирает. Умирает по-настоящему. Ты должна понимать, что, когда я закрыл нас покровом, я закрыл нас и от света Господня. А без него мой дух голодает. Совсем скоро он станет чересчур слаб, чтобы носить на себе этот труп.

Она все так же смотрела мимо него, на своих детей, будто совсем не слушала.

– Мне нет освобождения, Ламия. Даже в смерти. Разве ты не видишь, – без тебя я не смогу освободиться от этих гниющих костей. Я буду заточен здесь навечно, Ламия. Одна тюрьма внутри другой, и я никогда не смогу ни взойти наверх, ни спуститься вниз. Это что, ничего для тебя не значит?

Она отвернулась.

– Мне осталось не так много времени, пожалуйста, я умоляю тебя… да, умоляю… не покидай меня. Прошу, дай Чету еще немного времени.

Она одарила его тихой, грустной улыбкой и ушла в дом. Оставила его одного со всеми ее детьми.

Из-за дубовых стволов послышалось хихиканье. Дэйви и Билли выступили из теней, и дети бросились врассыпную, вниз по склону, в лес.

– Она тебя бросит, – сказал Билли. – Бросит тебя подыхать… одного.