Ана боролась с нарастающим чувством клаустрофобии; переулок становился все ýже, и рахитичные здания нависали над ними, готовые рухнуть, казалось, в любую секунду. Туман становился все гуще. Им приходилось огибать груды серых кирпичей и балок – или костей? – оставшихся от строений, давно павших под давлением времени. Небо постепенно темнело, и хлопья пепла все падали и падали вниз, как в замедленной съемке, усиливая ощущение, будто идущих потихоньку хоронят заживо. Интересно, подумала она, откуда берется пепел? Здесь что, где-то рядом вулкан? Или что-нибудь похуже? Тут ей припомнился черный знак с двумя красными буквами: «АД».

В боковом переулке, погруженном во мглу, сбились в кучу несколько душ. Трудно было сказать, женщины это были или мужчины: выглядели они как кучки костей, прикрытые какими-то тряпками, с серой, потрескавшейся, как старое дерево, кожей. Их медленно заносило пеплом, и Ана едва могла различить, где люди, а где строительный мусор и прочий хлам, в груде которого они лежали и сидели. Большинство просто пялилось в стену, или вообще в никуда, но несколько душ проводили их взглядами. «Какие голодные глаза», – подумала Ана.

Она глянула назад, в направлении, откуда они пришли. Им давно уже перестали попадаться по пути мастерские и магазины, только такие вот увядшие души.

– Твою мать, – сказал Чет, и Ана, проследив его взгляд, увидела нескольких душ, скорчившихся над грудой тряпья; казалось, они его едят. Ана все еще пыталась убедить себя, что это тряпки – а вовсе не то, что ей кажется, когда Джонни шагнул прямо к сгрудившимся душам, и те подняли головы, чтобы поглядеть на него. Теперь она ясно видела, что это был человек, мужчина, и его голова, туловище и единственная оставшаяся рука были сплошь покрыты зияющими ранами – следами укусов. Внутренне Ана уже была к этому готова – или, по крайней мере, так ей казалось, пока то, что они ели, не поглядело прямо на нее несчастными, умоляющими глазами. Его рот раскрылся в немом крике.

– О, Господи, – выдохнула она.

Джонни хлопнул палицей о землю.

– А ну пошли прочь от него! – заорал он, и души отступили, огрызаясь, как собачья стая, обратно в переулок, волоча за собой то, что еще оставалось от того несчастного. Джонни сделал было шаг в их сторону, но Ана схватила его за руку.

– Нет!

Из мглы между зданиями на них пялились в ответ десятки глаз, и их становилось все больше, и больше. Она различила в глубине скопления душ, груды сплетенных, сросшихся вместе тел. Раздался шелест, все громче и громче: это они зашевелились, извиваясь, как черви в гниющем мясе, и начали подниматься из-под груд заплесневелых тряпок, костей и клочьев человеческих волос.

– Пошли, – сказала Ана и, заметив, что Джонни не двигается, не в силах отвести взгляда от происходящего, подхватила его под руку. – Быстро!

Они двинулись дальше, но теперь Ана внимательно глядела по сторонам. Иногда в переулках она видела их, эти голодные глаза, наблюдавшие за ними из теней. Ее вдруг охватила дрожь. Ненавижу это место. Мать твою, как же я его ненавижу.

– Эй… смотрите, – сказал Джонни. – Это, наверное, оно.

Они стояли на краю небольшой площади. По периметру площади возвышались шесть каменных столпов, выложенных обломками зеркал. Перед ними, неотрывно глядя в зеркала стеклянными глазами, сидели несколько душ. Какая-то женщина, всхлипнув, потянулась к столпу, гладя кончиками пальцев свое отражение.

Джонни подошел к одному из столпов, поглядел в зеркало и отпрянул. Он явно был поражен. Повернул лицо в одну сторону, потом в другую, изучая собственное отражение.

– Очень странно.

Ана подошла, взглянула на его отражение, но не нашла в нем ничего необычного. Потом взглянула на себя и ахнула. Это была она, и не она.

– Ана, как ты думаешь, сколько мне лет? – спросил Джонни.

– Не знаю. Семнадцать. Восемнадцать?

– Мне было тридцать семь, когда я покончил с собой.

Она посмотрела на него.

– Я такой, каким был… до… аварии. – Он коснулся стекла. – После аварии в зеркала я старался не смотреть. Мне было противно то, что я там видел. – Он ткнул пальцем в свое отражение. – Когда я думал о себе… Я видел вот его. Того мальчишку, который мог бегать, прыгать… Не эту несчастную, уродливую развалину, которой я стал. Думаю, все не так просто. Помните всех этих стариков на пароме? Они тоже изменились.

Ана вновь взглянула на свое отражение: «Он прав. Это я, но другая, молодая я, до того, как все это случилось». Она уже было отвернулась, как вдруг заметила то, чего раньше не замечала: то, что было позади нее в зеркале. Это были не серые стены домов вокруг площади, а… Она подалась вперед, пристально вглядываясь в стекло: фон становился все более отчетливым.

– О… – У нее перехватило дыхание.

– Эй, – сказал Джонни. – Да это же моя старая комната.

Ана кивнула. Перед ней была их гостиная, та, в Сан-Хуане. Но до пожара. Изображение было таким… живым. Господи, этот цвет.

Джонни отвернулся от зеркала.

– Как же я ненавидел это место. Для меня это была настоящая тюрьма. Не хочу его больше видеть, никогда.

Ана коснулась ладонью стекла. Господи, пожалуйста… хотя бы еще один шанс.

– Нам пора, – сказал Чет. Ана услышала его, но не двинулась с места.

Чет положил руку ей на плечо.

– Ана, – сказал он тихим, но твердым голосом. – Ана. – Он потянул ее прочь от зеркала, но она стряхнула его руку, не отводя глаз от своего отражения.

– Подожди… Еще чуть-чуть.

Он обхватил ее руками, поднял и оттащил от столпа.

– Прекрати! – закричала она. – Твою мать, отпусти меня!

Чет развернул ее в сторону плачущей женщины и указал пальцем.

Та, всхлипывая, царапала стекло ногтями, будто надеясь проникнуть внутрь, а потом начала выть. Ана посмотрела по сторонам: перед зеркалами всюду сидели потерявшиеся в отражениях души.

– Я в порядке, – сказала она. – Можешь меня отпустить. Я все поняла.

Он разжал руки, но продолжал придерживать ее за спину, уводя прочь. Она еле сдерживалась, чтобы не оглянуться – ей так хотелось кинуть один, последний, взгляд в прошлое, заглянуть опять в то время, когда все было так хорошо.