Часть III

ГЛАВА I

Взгляни: руины хмурятся над бездной.
В них великан, дух прошлой власти, скрыт.
Прошедших лет былые преступленья
Навалены меж этих мрачных стен.

В этот день Скедони был более общителен, чем накануне. Они ехали, отдалившись от проводника, и монах говорил о вещах, более всего интересовавших Эллену, однако избегал произносить имя Винченцо. Он даже не скрыл от девушки своего намерения временно поместить ее в один из монастырей близ Неаполя, пока он сможет официально признать свое отцовство.

Но найти безопасное место было нелегко, и это беспокоило его, как и то, что он вынужден будет оставить Эллену на попечении совсем незнакомых людей, любопытство которых к ней будет неизбежным.

Озабоченный этим, он с большим пониманием отнесся к отчаянию девушки, что ей снова придется жить вдали от дома и среди чужих ей людей, и даже благосклонно выслушал ее рассказ о монастыре Санта-Мария-дель-Пианто, и, хотя он промолчал, когда она высказала робкое пожелание туда вернуться, у нее появилась надежда, что он не будет настаивать на своих первоначальных планах.

Тревога за будущее оттеснила страхи сегодняшнего дня, и Эллена почти не замечала навевавшей уныние долины. Скедони был рад, что послушался совета хозяина гостиницы и не отпустил проводника. Дорога шла через вересковые пустоши, где подолгу не встречалось ни единого селения или даже одинокого человеческого жилища. За все утро им не встретился ни единый путник. Им пришлось ехать также в полуденный зной, ибо Скедони не смог найти даже заброшенной хижины, где бы они могли укрыться от солнца и передохнуть.

К концу дня проводник указал им на серые стены какого-то строения на поросшей лесом возвышенности. Они обрадовались, что это монастырь, где они наконец найдут приют, пищу и отдых.

Дорога пошла в гору через заросли кустарника, и в конце ее они увидели фигуру человека, направляющегося, видимо, туда же, куда и они, но вскоре потеряли его из виду.

Подъехав поближе, сквозь поредевшие деревья они увидели, однако, развалины виллы, которая показалась совсем необитаемой. Но Скедони вспомнил, что увиденный ими на дороге путник направлялся сюда. Усталые и мучимые жаждой, они решили остановиться здесь, чтобы отдохнуть и раздобыть воду и пищу. Спешившись под аркой ворот, они направились к дому по аллее, выложенной плитняком, уже изрядно заросшим травой. Аллея, довольно длинная, местами загроможденная обломками мраморных колонн, была сильно затенена с одной стороны полуразрушенной стеной, с другой — разросшимися деревьями, так что Скедони испугался, что потерял дорогу, и подал голос, надеясь, что кто-то откликнется. Но кругом царила тишина.

Наконец, повернув, аллея вывела их во двор, огороженный с трех сторон легкой колоннадой, а с четвертой, видимо, выходившей в сад. Кругом не было видно ни души, не было и человека, свернувшего на их глазах к вилле. В воображении Эллены невольно возник образ Спалатро, притаившегося за колоннами. Она вздрогнула, будто уже услышала его шаги. Пристыдив себя за трусость, девушка даже залилась краской стыда и поспешила прогнать страхи и подозрения.

Скедони же стал посреди двора, как злой дух, обозревающий запустение, пытаясь выяснить, есть ли среди этих развалин хоть одна живая душа. Несколько дверей вели в дом, и после некоторых колебаний он вошел в одну из них, решив выяснить все до конца. Через мраморный холл он последовал в комнаты заброшенной виллы и везде видел беспощадные следы разрушения.

Решив, что дальнейший осмотр не даст ничего нового, он снова вернулся во двор, где усталые путники решили хотя бы отдохнуть под сенью карликовых пальм. Усевшись на мраморные осколки колонн, они перекусили тем, что осталось в сумке проводника.

— Эту виллу разрушило не время, а землетрясение, — поделился своим впечатлением Скедони. — Ее стены не тронуты тленом времени. Рухнули лишь прочные конструкции, а облегченные, как ни странно, сохранились. Все говорит о том, что в этих местах было сильное землетрясение. Ты что-нибудь знаешь об этом, приятель? — спросил он у проводника.

— Да, синьор, — охотно ответил тот.

— Тогда расскажи нам.

— Я никогда не забуду, синьор, это землетрясение. Оно разрушило виллу, это правда. Началось где-то в горах. Мне было тогда шестнадцать, и я помню, что первый толчок мы услышали за час до полуночи. Все дни до этого стояла нестерпимая жара, воздух как бы застыл, и дышать было нечем. Многие еще до этого слышали небольшие толчки. Мы с отцом накануне весь день провели на рубке леса и очень устали…

— Кажется, ты собираешься рассказать нам о себе, а не о землетрясении, — прервал его Скедони. — Кому принадлежала вилла?

— А те, кто жил в ней, пострадали? — поспешила, в свою очередь, спросить Эллена.

— Здесь жил барон ди Камбруска, — ответил проводник.

— А-а, барон! — воскликнул Скедони и вдруг погрузился в молчание.

— Его здесь не любили, синьор, — продолжал проводник, — и многие считали, что землетрясение послано ему, как кара за…

— А разве это не стало карой для всех в этой округе? — подняв голову, спросил Скедони и снова умолк.

— Об этом ничего не скажу, синьор, а вот что он совершал преступления, от которых волосы становятся дыбом, это каждый здесь знал. На этой вилле он…

— Дураков всегда удивляют поступки умных, — раздраженно сказал Скедони. — Где сейчас барон?

— Не скажу, синьор, но думаю, что он получил по заслугам. С той ночи, когда случилось землетрясение, о нем никто более не слышал. Я думаю, он похоронен под этими развалинами.

— Еще кто-нибудь погиб здесь? — опять спросила Эллена.

— Если хотите, синьорина, — с готовностью ответил крестьянин-проводник, — я могу рассказать вам кое-что, потому что мой двоюродный брат служил здесь, а мой отец часто рассказывал о многом и о последних днях барона тоже. Близилась полночь, когда произошел первый сильный толчок. На вилле давно поужинали и легли спать. Комната барона была в одной из старых башен. Многие удивлялись, почему он спал в башне, когда в новом крыле виллы было много хороших комнат. Но так уж он решил.

— Заканчивай свой ужин, — словно проснувшись, сказал Скедони. — Солнце клонится к закату, а впереди у нас немалый путь.

— Я закончу ужин и рассказ одновременно, синьор, не извольте беспокоиться, — ответил проводник, но монах уже снова не слушал его.

Поскольку запрета на рассказ не последовало, словоохотливый крестьянин продолжал:

— Как я уже сказал, комната барона была в старой башне. Я сейчас покажу вам ее, если хотите, вернее, то, что от нее осталось.

Эллена посмотрела в ту сторону, куда указывал пальцем проводник, и увидела полуразрушенную башню за аркой.

— Видите, что осталось от верхней части башни? — спросил проводник. — Там, где разросся ясень.

— Вижу, — ответила Эллена.

— Это одно из окон его комнаты. Все, что от нее осталось. Есть, правда, еще дверной проем, лестница, которая тоже отсюда видна. Она ведет еще выше, но верхний этаж рухнул вместе с крышей и всеми перекрытиями. Даже не знаю, как смогла уцелеть эта маленькая лестница.

— Ты кончил? — справился Скедони, который, казалось, не слушал рассказ проводника и спрашивал его, должно быть, об ужине.

— Да, синьор, мне больше нечего ни есть, ни сказать, — ответил бойкий на язык крестьянин. — Но если хотите послушать, я продолжу. Так вот, синьорина, там была его спальня. В эту дверь, которая осталась, он вошел, увы, не зная, что отсюда ему уже не выйти. Сколько он пробыл здесь, лег ли спать или не ложился совсем, теперь никто нам не скажет. От первого же толчка башня раскололась надвое. Она пострадала прежде всех других частей дома. Видите груды кирпича внизу, синьорина? Это все, что осталось от комнаты барона. Говорят, что под этими развалинами похоронен он.

Эллена содрогнулась. Из груди Скедони вырвался стон, напугавший ее. Она повернулась и внимательно посмотрела на него, но он снова мрачно замкнулся. Разглядывая сохранившуюся арку рядом с башней, Эллена была поражена совершенством ее пропорций и красотой живописной картины, когда блики предзакатного солнца осветили ее подножие в окружении буйно разросшихся кустов. И тут вдруг она заметила фигуру человека, вышедшего из зарослей и скрывшегося в аллее. Всем своим обликом он напомнил ей ненавистного Спалатро!

Не выдержав, она сдавленно воскликнула:

— Кто-то там в аллее! Я слышу шаги.

Но когда Скедони поднял голову, никого уже не было.

Но Эллена более не сомневалась и тут же сказала Скедони, что видела Спалатро. Тот сразу же понял, чем это может грозить им, и, чтобы убедиться, что Эллена не ошиблась, немедленно вместе с проводником отправился на его поиски. Эллена осталась одна. Не успел Скедони уйти, как ее тут же охватила тревога и она громко позвала его, прося вернуться. Но в ответ лишь услышала его удаляющиеся шаги. Опасаясь оставаться здесь, она вышла на аллею, но Скедони и проводник уже исчезли. Девушка в смятении не знала, что ей делать. Она боялась оставаться одна среди руин, в которых бродит Спалатро.

Напряженно прислушиваясь к тишине, она вдруг услышала слабый крик, донесшийся из руин виллы. Ужасное предположение, что Спалатро и проводник могут убить ее отца, заставило ее забыть страх и поспешить туда, где, как ей показалось, кто-то кричал. Она вошла в холл и через него проследовала в глубь виллы, минуя одну комнату за другой. Здесь стояла мертвая тишина. Эллена очутилась в коридоре, который, казалось, вел в дальнюю часть дома. После минутного колебания она пошла по коридору.

Пробираться по сильно разрушенному, местами без стен, коридору было непросто, каждый шаг мог быть опасен. Темнело, и здесь все казалось мрачным и угрюмым. Эллена поняла, что оказалась на развалинах старого крыла виллы. Наконец она остановилась у подножия уже знакомой ей лестницы, ведущей в комнату барона.

Не тревожься она столь сильно за отца, она, видимо, испытала бы священный ужас оттого, что находится в роковой башне. Но теперь Эллена думала лишь об одном — как найти отца, и снова громко позвала его. Не получив ответа и убедившись, что коридор дальше никуда не ведет, она повернула назад.

В первой же комнате она остановилась, чтобы перевести дыхание, и выглянула во двор. И в эту же минуту она услышала глухое эхо далекого выстрела. Оно донеслось до нее, замирая, и наконец затихло где-то в глубине аллеи. Решив, что выстрел донесся откуда-то из дальнего конца виллы, она решила немедленно идти туда, но вдруг услышала совсем рядом шаги. Обернувшись, она увидела Спалатро, осторожно крадущегося через комнату. Спасла ли ее ниша, в которой она стояла, или Спалатро слишком торопился, но он не заметил ее, и вскоре она увидела в окно, как он пересекает двор. Обернувшись, он скользнул взглядом по фасаду, и ей показалось, что он все же увидел ее. Но он лишь на мгновение замедлил шаги, а затем заторопился и быстро скрылся в темных зарослях.

Похоже, он не встретился со Скедони, решила Эллена, теперь он спрячется в темной аллее и будет ждать его. Пока Эллена думала, как предупредить Скедони, она услышала его голос. Он доносился со стороны аллеи, и Эллена, не раздумывая, крикнула отцу, что Спалатро рядом. И в это же мгновение раздался выстрел.

Среди шума голосов, ей показалось, она расслышала стон, а затем голос Скедони, показавшийся ей далеким и слабым. От страха она не могла двинуться с места, ожидая самого страшного.

Наступила тишина. Эллена напрасно прислушивалась, ожидая услышать голос Скедони или хотя бы его шаги.

Наконец, не выдержав мучительной неизвестности, она решила собраться с силами и узнать правду, какой бы горькой она ни была. Но вдруг снова совсем близко услышала стоны. Посмотрев в сторону аллеи, она увидела, как из нее вышел человек. Он был весь в крови. Туман застлал глаза девушки, и, чувствуя, что силы изменяют ей, она прислонилась к колонне. Когда она пришла в себя и решила немедленно поспешить на помощь раненому, кто бы он ни был, двор был уже пуст. Тогда тишину его нарушили громкие крики Эллены, зовущей отца. Не переставая звать его, девушка торопливо обыскала весь двор, колоннаду и ближайшие к входу в дом комнаты и заросли кустарника вокруг двора.

У входа в аллею она увидела следы крови на земле. Они вели во двор, к входу в башню. Здесь она в нерешительности остановилась. Неожиданно ей пришло в голову, что человек, которого она видела, может оказаться Спалатро, а не ее отцом, и, хотя он ранен, он готов будет отомстить первому, кто окажется перед ним, и темнота ему в этом поможет.

Она все еще стояла в нерешительности у входа в башню, прислушиваясь к каждому шороху и звуку, улавливая изредка, как ей казалось, стоны, как вдруг послышались быстрые шаги и громкий голос Скедони позвал ее. Он подошел к ней и, бросая опасливые взгляды вокруг, заторопил ее.

— Мы немедленно должны ехать, — быстро произнес он, беря ее за руку, а затем спросил: — Ты никого не видела здесь?

— Я видела раненого человека и испугалась, что это вы, отец.

— Где? Куда он ушел? — спросил нетерпеливо монах, и глаза его недобро сверкнули.

Разгадав его намерения, Эллена не решилась сказать ему, где укрылся Спалатро, а вместо этого принялась упрашивать его уехать как можно скорее из этого проклятого места.

— Солнце уже село, отец, — убеждала его Эллена. — Я дрожу от страха, что будет с нами, если мы останемся здесь на ночь, да и на дороге в столь поздний час нас может подстерегать опасность.

— Ты уверена, что он ранен? — настойчиво расспрашивал ее монах.

— Совершенно уверена, — тихо ответила она.

— Совершенно? — грозно переспросил Скедони.

— Да, отец. Уедем отсюда. Немедленно! — молила его Эллена.

— Что все это значит? — рассердился монах. — Не собираешься ли ты жалеть этого негодяя?

— Это ужасно, когда кто-нибудь страдает, отец, — произнесла Эллена. — Не заставляйте меня потом жалеть, что мы задержались здесь. Поймите, как буду я страдать, если вас ранит кинжал этого убийцы.

Скедони подавил тяжелый вздох и резко отвернулся.

— Ты обманываешь меня, ты не уверена, что негодяй ранен. Я выстрелил в него, как только он вошел в аллею, но он успел убежать. Почему ты думаешь, что он ранен?

Эллена хотела было указать ему на пятна крови на земле, но испугалась, что они приведут отца к Спалатро, и снова начала умолять его поскорее уехать.

— Пощадите себя, отец, и его тоже.

— Что?! Ты просишь пощадить убийцу? — вне себя воскликнул Скедони.

— Убийцу? Он покушался на вашу жизнь? — в ужасе сказала Эллена.

— Нет, не совсем так, но что он здесь делает! Отпусти меня, я должен его найти.

Но Эллена изо всех сил удерживала его, не переставая увещевать своим нежным мелодичным голосом, взывая его к милосердию:

— О, если бы вы знали, как ужасно ждать собственной смерти, отец, вы бы пожалели несчастного. Ведь он сам, возможно, проявлял сострадание к другим. Я знаю муки ожидания смерти, отец, и способна понять его.

— Да знаешь ли ты, о ком просишь? — крикнул Скедони, чувствуя, как каждое слово Эллены пронзает его сердце своим страшным укором.

Увидев, как поражена Эллена его вопросом, он испугался, что выдал себя. Девушка, несомненно, догадывалась, какую роль должен был сыграть Спалатро в ее судьбе, но она не могла знать, что он же пожалел ее и в какой-то мере удержал Скедони от убийства собственной дочери. Гнев Скедони мгновенно утих, и он, более не споря с Элленой, пересек двор и углубился в аллею. Эллена поспешила за ним. Они быстро шли, не останавливаясь, пока не достигли ворот, где их уже ждал проводник.

Вспомнив, как повел себя Спалатро в отношении Эллены, монах согласился более не преследовать его, однако судьба раненого более не интересовала его, и, не испытывая угрызений совести, он предоставил Спалатро его судьбе.

Но Эллена думала иначе. Ничего не зная о том, что обязана Спалатро своим спасением, она только знала, что нельзя оставлять человека наедине с его страданиями. Однако, вспомнив, как быстро скрылся Спалатро, понадеялась, что его раны не опасны.

Сев на лошадей, путники покинули развалины мрачной виллы. Они ехали молча, каждый погруженный в свои раздумья. Наконец Эллена поинтересовалась, что все же произошло в аллее. Скедони, преследовавший Спалатро, видел его в аллее лишь мгновение, ибо тот тут же странным образом исчез и сразу же оказался в развалинах виллы, хотя они с проводником искали его в аллее. Крик, который услышала Эллена, издал проводник, который, споткнувшись, упал и больно ушибся. Скедони стрелял дважды: первый раз из ружья, когда они в поисках Спалатро достигли ворот, и второй раз, когда увидели Спалатро, пересекавшего двор.

— Нам пришлось подняться за этим человеком, — заметил проводник, — но мы так его и не поймали. Странно, если он искал нас, то почему пустился в бега, как только увидел? Не думаю, чтобы он хотел нам зла, иначе ему ничего не стоило подстрелить нас в темном коридоре. А он просто бежал от нас.

— Потише, друг, и не стоит тратить столько слов, — остановил его Скедони.

— Что ж, синьор, он свое получил, теперь нам нечего бояться, крылышки его подрезаны, он нас теперь не догонит. Нам нечего так спешить, синьор, мы вовремя приедем в гостиницу. Она за этой горой, что виднеется на западе, там, где село солнце. Он нас не догонит, я сам видел, он ранен в руку.

— Ты видел его? — резко спросил монах. — Где же ты был в таком случае, если видел больше моего?

— Я стоял за вами, синьор, когда вы выстрелили.

— Я что-то не помню, чтобы видел тебя, — заметил Скедони. — Почему же ты не вышел вперед, а предпочел спрятаться за спину? И где ты прятался, когда я искал, вместо того чтобы помочь мне?

Проводник не нашелся что ответить, а Эллена, внимательно наблюдавшая за ним в течение всего разговора, заметила, как он смутился. Сомнения, как будто утихшие, снова вернулись к ней, но сейчас у нее не было возможности окончательно их проверить. Скедони, вопреки совету проводника, пришпорил лошадь и пустил ее галопом. Путники умерили скорость лишь перед крутым спуском дороги.

Нарушив обет молчания, Скедони во время долгого спуска в долину беседовал с проводником, расспрашивая его о вилле. Трудно сказать, что побудило его к этому: то ли искренний интерес, то ли намерение проверить искренность поведения проводника, когда они были на вилле. Он расспрашивал крестьянина с великим терпением и подробностями, что удивило Эллену. Сумерки не позволяли ей видеть лица беседующих, но по изменяющимся голосам она могла судить о состоянии каждого. И все это время Скедони и проводник ехали рядом.

Когда Скедони вдруг умолк, раздумывая над тем, что сказал ему проводник о бароне ди Камбруска, Эллена поспешила задать последний вопрос о судьбе остальных обитателей виллы.

— Когда после первого же толчка рухнула старая башня, все в испуге покинули виллу. И вовремя — после второго и третьего толчков рухнула уже новая ее пристройка. Все убежали в лес и, по счастью, в ту сторону, которую не затронуло землетрясение. Из всей семьи погиб лишь один барон, туда ему и дорога. Чего только я не наслышался о нем! Я бы мог многое порассказать…

— Что случилось потом с его семьей?

— Жизнь разбросала их кого куда, но никто из них больше не вернулся в старые места. Нет, они слишком натерпелись всего здесь. Не случись землетрясения, несладкой была бы их жизнь, синьорина.

— Не случись землетрясения? — удивленно повторила Эллена.

— Да, синьорина, землетрясение прикончило барона. Если бы стены могли говорить, они бы многое поведали. В ту комнату в башне, о которой я вам рассказывал, не смел заходить никто, кроме барона и его слуги, убиравшего ее. Барон редко покидал ее.

— Возможно, он хранил в ней свои сокровища? — полюбопытствовала Эллена.

— Нет, синьорина, какие сокровища! Всю ночь у него горела лампа, а однажды дворецкий слышал…

— Хватит, — прервал его пришедший в себя Скедони. — Не отставай от меня. Довольно рассказывать сказки.

— Я рассказываю о бароне, синьор, вы сами только что о нем расспрашивали. О том, какие у него были странные привычки. Однажды в декабре, в ненастную ночь, как рассказывал моему отцу мой двоюродный брат Франциско, который служил у барона, когда все это произошло…

— Что произошло? — быстро спросил Скедони.

— Сейчас расскажу, синьор. Так вот, мой брат служил у него в то время, и каким бы невероятным ни было то, что я вам расскажу, это все правда, поверьте мне. Мой отец тоже думал, что я не поверю, когда рассказывал это мне…

— Достаточно, — резко оборвал проводника монах. — Расскажи, какая семья была у барона. Была ли у него жена?

— Да, синьор, была. Я бы и сам рассказал вам об этом, если бы вы научились терпению….

— Терпению нужно было научиться барону, а у меня нет жены, — вдруг заметил Скедони.

— Терпение нужно было жене барона, синьор, как вы это сейчас узнаете. Добрая душа была эта баронесса. Господь призвал ее к себе за много лет до этого. У барона осталась дочь, и, хотя ей было совсем мало лет, жизнь не мила была ей, но землетрясение отпустило ее на свободу.

— Далеко ли до гостиницы? — вдруг резко спросил Скедони.

— Въедем вон на ту горку, и сами увидите огоньки. Нас разделяет лишь эта впадина. Не беспокойтесь, синьор, тот, кого мы оставили на вилле, не сможет догнать нас. Вы что-нибудь знаете о нем?

Но вместо ответа Скедони спросил, заряжено ли ружье у проводника, и, узнав, что нет, велел ему немедленно исправить оплошность.

— Зачем, синьор? Если бы вы знали о нем столько, сколько знаю я, вы бы не опасались его.

— Я думал, ты его не знаешь, — удивился монах.

— И знаю, и не знаю. Во всяком случае, я знаю о нем больше, чем он подозревает.

— Ты неплохо осведомлен о чужих делах, не так ли? — заметил Скедони тоном, который должен был остановить говорливого проводника.

— Он бы тоже такое сказал, синьор, но дурные дела трудно долго держать в тайне, как бы это ему ни хотелось. Этот человек иногда приезжает в наш городок на рынок, но никто не знал, кто он и откуда. Кое-кто, однако, навел о нем справки.

— Кажется, мы никогда не доберемся до вершины этого холма, — недовольно заметил Скедони.

— И теперь мы знаем немало странного о нем, — невозмутимо продолжал проводник.

Эллена, ранее с любопытством слушавшая рассказ проводника, теперь была полна нетерпения наконец узнать все о Спалатро, хотя и опасалась, что это может быть каким-то образом связано со Скедони, и поэтому более не задавала никаких вопросов.

— Много лет назад, — продолжал крестьянин, — он откуда-то приехал в наши края и поселился в очень загадочном доме на пустынном берегу. Дом давно был заброшен, и в нем никто не жил…

— О чем ты говоришь? — нетерпеливо вмешался монах.

— Вы все время не даете мне досказать, синьор. Чуть я начну, как вы прерываете меня, а потом сами же спрашиваете, о чем я говорю. Я собираюсь рассказать вам довольно длинную историю, и прежде всего о том, чьим человеком он оказался… Вы не поверите, синьор. Как вы думаете, что решили люди сделать с ним, когда узнали? Правда, доказать все это было трудно и многие не хотели верить в эти ужасы…

— Меня эта история не интересует, — грозно сказал монах, — и я ничего не желаю о ней слышать.

— Я не хотел сердить вас, синьор. Не знал, что вас это заденет.

— Кто сказал, что меня это задело?

— Никто, синьор, только вы почему-то разгневались, и я подумал… Ей-богу, синьор, я не хотел расстраивать вас, но, поскольку он был вашим проводником, я подумал, вам будет интересно кое-что узнать о нем.

— От проводника я требую только одного — чтобы знал свое дело, — ответил монах. — Чтобы вел меня по безопасной дороге и умел, когда надо, помолчать.

На это проводник ничего не ответил, удержав за поводья коня, и отстал от монаха.

Вскоре они пересекли перевал и стали искать долгожданные огоньки селения, но кругом была вечерняя темнота, нигде приветливо не мигали огни человеческого жилища. Спустившись с горы, они снова оказались в лесу.

Скедони опять приказал проводнику ехать рядом, но больше не пытался завести с ним разговор. Эллена тоже молчала, погрузившись в тревожные догадки. Ее напугали странные намеки проводника на прошлое Спалатро и еще больше разожгли в ней любопытство. Поведение Скедони, его раздражительность, замешательство и то, как резко он оборвал рассказ проводника, вызвали у нее удивление и заставили заподозрить, что Скедони и Спалатро связывает нечто большее, чем то, что она предполагала.

Спустившись в долину, дорога снова пошла в гору, но ожидаемого городка все не было видно, и подозрение, что проводник обманул их, начало не на шутку тревожить Скедони и Эллену. Было так темно, что дорога лишь угадывалась, густые заросли деревьев вдоль нее полностью закрывали свет звезд.

Когда Скедони грозно спросил проводника, не сбились ли они с пути, в этот момент до них долетел шум голосов и выкрики.

— Вот в эту сторону нам ехать, синьор, — сказал крестьянин.

— Тише, я слышу звуки музыки, какого-то веселья, — остановил его Скедони.

Смешанный шум голосов, музыки и смеха становился все громче. Ветер доносил звуки флейт и тамбурина.

— Наконец-то мы приехали! — с облегчением воскликнул проводник. — Город уже близко. Что это они так веселятся?

Это известие взбодрило приунывшую Эллену, и, увидев, как пришпорил своего коня Скедони, она поспешила за ним.

Когда они поднялись на вершину холма, лес расступился, и они наконец увидели призывно мерцающие огни города.

Минуя полуразрушенные городские ворота, темными узкими улочками они выехали на залитую огнями факелов рыночную площадь, заполненную толпой горожан. Лавки, украшенные гирляндами, забитые разнообразными, радующими глаз товарами, тянулись по обеим сторонам площади. Возле них толпились крестьяне в праздничном платье и обряженные в карнавальные наряды и маски горожане. Играл оркестр, кто-то танцевал, показывали свое искусство клоуны и фокусники. На небольшой сцене бродячий театр давал представление. Слышались крики лоточников, продавцов воды, сластей, шербету и макарон.

Вид толпы вызвал недовольство у Скедони, и он велел проводнику разузнать, где здесь гостиница. Общительный крестьянин обрадовался возможности слиться с веселой толпой.

— Как же я не догадался, что сейчас время ярмарок! — восклицал он. — Правда, за всю жизнь я был на них всего один раз, немудрено и забыть.

— Попробуй пробиться через толпу, мы будем следовать за тобой, — приказал Скедони.

— После того как мы столько ехали в потемках, когда ни зги не видно, попасть на такой праздник — это словно из преисподней прямо в рай, — продолжал радоваться крестьянин, забыв, что ему велено делать. — Выкиньте из головы все передряги прошедшего дня, синьор, эту проклятую виллу и человека, за которым мы там охотились. Все же мой выстрел завершил все.

— Твой выстрел? — вздрогнул монах.

— Да, синьор. Я выстрелил из-за вашей спины. Я думал, вы слышали.

— Да, кажется.

— Ай-ай, синьор, это славное местечко заставило вас все забыть, не так ли? Даже то, что я рассказывал вам об этом человеке. Не знал, что вы с ним в большей дружбе, чем я думал. Но, может, вам не все о нем известно из того, что я собирался рассказать, но вы все время меня останавливали. Ладно, когда я разузнаю о гостинице, то продолжу свой рассказ, если пожелаете. Это длинная история, ее сразу не расскажешь, но я знаю ее конец. Вы прервали меня в самом начале, синьор, так что я все начну сначала.

— Что ты болтаешь! — словно очнувшись ото сна, сердито воскликнул монах. Он погрузился в свои мысли настолько, что не замечал ни шума, ни сутолоки вокруг него.

Он тут же велел крестьянину замолчать, но тот был так счастлив, оказавшись в знакомой ему обстановке народного гулянья, что готов был говорить без умолку, пока они медленно продвигались через толпу. Он то и дело замечал что-то интересное и обращал внимание Скедони.

— Видите, синьор, как Петрушка уплетает за обе щеки горячие макароны. А вот фокусник, давайте остановимся и посмотрим на его фокусы. Смотрите, как он ловко превратил монаха в черта, никто не успел и глазом моргнуть!

— Тише, не кричи, идем дальше, — рассердился Скедони.

— Вот я тоже считаю, что толпа больно уж раскричалась, синьор, я даже не слышал, что вы мне сказали. Эй, вы, потише! — крикнул он в толпу.

— Судя по вашему окрику, вы все же расслышали, что сказал синьор, — насмешливо подметила Эллена.

— О, синьорина, разве здесь не лучше, чем в темном лесу? А что это, взгляните, синьор? Идет какое-то интересное представление. Давайте посмотрим.

Перед сценой бродячего театра толпа была такой густой, что путники были вынуждены остановиться. Судя по лицам зрителей, на сцене происходила душераздирающая трагедия: жесты и декламация, а также невообразимые гримасы актеров легко превратили ее в комедию.

Скедони, не проявив интереса, отвернулся, Эллена, смирившись, ждала, а простодушный крестьянин-проводник, открыв рот, весь превратился в жадное внимание, не зная, то ли плакать, то ли смеяться. В избытке чувств он даже схватил монаха за руку:

— Смотрите, синьор, что делает этот негодяй! Он убивает свою дочь!

Эти слова, достигнув слуха Скедони, заставили его обернуться. На сцене решалась печальная судьба Виргинии, которую отец предпочел убить, чем отдать в наложницы императору Клавдию. Скедони с ужасом смотрел на кинжал в руках актера и тело убитой девушки.

Эллена с состраданием следила за меняющимся лицом монаха, понимая, что происходит в его душе. Воспоминания были слишком живы.

Наконец Скедони пришел в себя и, с яростью хлестнув лошадь, попробовал пробиться сквозь толпу, но измученное животное не в силах было выполнить волю седока. Проводник, недовольный тем, что ему не дают до конца насладиться зрелищем на сцене, сопереживая чужому горю, пусть даже ненастоящему, громко объявил хозяину протест за жестокое обращение с лошадью и, схватив ее за уздцы, остановил Скедони. Тот, не ведая, что творит, огрел его кнутом по плечам. Толпа, видя начавшуюся потасовку, шарахнулась в сторону, и путники смогли наконец покинуть площадь. Вскоре они остановились перед гостиницей.

Хотя Скедони в его состоянии менее всего был готов заниматься устройством на ночлег, торговаться с хозяином переполненной гостями гостиницы и выслушивать грубости последнего, ему пришлось взять это на себя. Наконец, не без усилий, им удалось получить ночлег. Не менее хлопот доставили проводнику лошади. Он намерен был дать им хороший корм и отдых, особенно той, с которой так безжалостно обошелся Скедони. Он требовал для нее лишней соломы и овса, говоря, что лучше сам недоест или недоспит. Это побудило Эллену исподтишка от Скедони отдать крестьянину последний оставшийся у нее дукат.

ГЛАВА II

Если страшишься узнать наихудшее,
Пусть оно само падет тебе на голову.

В. Шекспир

Скедони провел ночь без сна. Инцидент с проводником вызвал в нем не только раскаяние, но и терзания уязвленной гордости и недобрые предчувствия.

В поведении проводника было что-то настораживающее и способное внушить тревогу. Прикидываясь простаком, хитрый крестьянин прозрачно намекал монаху, что немало знает о Спалатро, а также о том, кто стоит за ним. И хотя он как будто ни в чем не подозревал Скедони, он тем не менее позволил себе ряд намеков, говорящих об обратном. Он как-то подчеркнуто заметил, что не знал о столь близком знакомстве монаха со Спалатро, когда Скедони резко прервал его рассказ об этом человеке. Теперь Скедони казалось, что проводник неспроста обратил его внимание на сцену убийства, когда они задержались у бродячего театра на площади.

Скедони хотел как можно скорее избавиться от услуг проводника. Но прежде надо было узнать, насколько он осведомлен, и сделать это, не вызывая у него подозрений. Возможно, он знает лишь о Спалатро, не более. Позволить проводнику сопровождать их в Неаполь означало бы пустить к себе в дом шпиона и доносчика, но и так просто отпустить его, если он что-то знает, тоже опасно. Он будет знать, где находится Скедони. Оставалось лишь одно: чтобы он не разгласил его тайну, проводник должен умереть.

После бессонной ночи Скедони рано утром позвал к себе проводника. Начал он издалека. Прежде чем сказать ему, что он более не нуждается в его услугах, он проявил заботу о том, как обезопасить его возвращение в родную деревню. Он посоветовал крестьянину быть особенно осторожным на участке дороги, который проходил мимо виллы, где может прятаться Спалатро.

— Судя по тому, что ты рассказал, этот малый опасен, — заметил монах. — Но кто знает, может, ты ошибаешься.

Как он и рассчитывал, проводник не мог пропустить мимо ушей такое замечание. Но то ли он был обижен на Скедони за вчерашнее, то ли по другой причине, но он был менее словоохотлив, чем обычно.

— То, что ты рассказывал об этом парне, — продолжал Скедони, — в какой-то степени показалось мне любопытным. У меня есть немного времени, и я готов выслушать твой рассказ до конца, если хочешь.

— Он очень длинный, синьор, и вам может наскучить. А я, прошу прощения, не люблю, когда меня все время прерывают.

— Где живет этот человек? — как бы не слыша его слов, спросил Скедони. — Ты что-то говорил о каком-то доме на побережье.

— Да, есть там один очень странный дом, но Спалатро появился в нем случайно и неожиданно, когда и как, никто не знает. А до этого дом пустовал с тех самых пор, как маркиз…

— Какой маркиз? — настороженно спросил Скедони. — Какой, говори!

— Я хотел сказать, барон ди Камбруска, синьор, да вы опять перебили меня. Так вот, дом был необитаем с тех самых пор, как барон… Вот в этом месте вы и прервали меня, синьор.

— Я думал, барон умер, не так ли? — спросил Скедони.

— Да, синьор, — подтвердил крестьянин, бросив на него пристальный взгляд. — Но какое отношение к этому имеет смерть барона? То, о чем я рассказываю, случилось еще до его смерти.

Скедони, смутившись, даже не обратил внимания на фамильярность тона, каким это было сказано.

— Значит, этот парень, Спалатро, был связан с бароном ди Камбруска?

— Так считали люди.

— Только считали?

— Этого было более чем достаточно для барона. Он очень боялся за свою репутацию, и правильно делал, не то ему бы несдобровать.

— Почему люди считали, что Спалатро — человек барона? Какие на то были причины?

— Я думал, вы хотели послушать мой рассказ.

— Успеется. А теперь о причинах.

— Хватит и одной. Если бы вы только дали мне закончить мой рассказ, синьор, вы бы уже знали все о причинах.

Скедони сердито нахмурился, но промолчал.

— А причина та, синьор, что, кроме барона, никто не мог совершить подобного злодейства. В нашей округе не было человека более жестокого, чем барон. Разве этого вам мало? Почему вы так смотрите на меня? Сам барон не мог бы смотреть хуже, если бы услышал мой рассказ.

— Говори покороче, — резко сказал монах.

— Что ж, синьор, начну с самого начала. Минуло уже порядочно лет, как Марко появился в нашем городе. Говорят, что в одну штормовую ночь…

— Достаточно, можешь дальше не продолжать, — резко остановил его Скедони. — Сам-то ты когда-нибудь видел барона?

— Если вы все сами знаете, синьор, зачем заставляете меня рассказывать? Только начну, как вы перебиваете.

— Странно, — промолвил хитрый монах, сделав вид, что не слышал его слов. — Если этот Спалатро такой негодяй, как ты утверждаешь, то почему он не понес наказания за свои злодейства? Разве такое возможно? А может, все это лишь слухи?

— Видите, синьор, вроде все знали, и вроде бы никому до этого дела не было. Кроме того, никто не мог доказать, так это или не так, хотя все верили в эту историю, будто все собственными глазами видели. Однако никто бы не присягнул перед законом. Один шанс из десяти, что это можно было доказать, но тем не менее все продолжают верить, что такое было.

— Значит, вы готовы были наказать этого малого за убийство, которого он, возможно, не совершал? — спросил монах.

— За убийство? — в недоумении воскликнул крестьянин.

— А разве ты не сказал, что это было убийство? — не сразу ответил Скедони.

— Я не говорил этого, синьор! — воскликнул крестьянин.

— Как же он тогда совершил преступление? — возобновил свои расспросы монах после короткой паузы. — Ты сказал, что он совершил что-то чудовищное, а что бывает чудовищнее убийства? — Губы Скедони задрожали, когда он произносил последнее слово.

Крестьянин молчал, не сводя глаз с монаха.

— Разве я говорил об убийстве? — снова повторил он.

— Если это не так, тогда скажи, что это было. Только в двух словах, — надменно произнес монах.

— Будто это можно рассказать в двух словах, синьор.

— Тогда покороче.

— Не могу, синьор, история эта очень длинная.

— У меня нет на это времени, — резко сказал Скедони, поднимаясь.

— Хорошо, синьор, я постараюсь. В одну ненастную ночь в декабре, когда Марко Торна ловил рыбу… Это старый рыбак, синьор, он жил в нашем городе, когда я был еще мальчишкой. Правда, я его не помню, но мой отец хорошо знал и уважал его, и он часто говорил…

— Не отвлекайся! — грозно предупредил его Скедони.

— Я говорю, как могу, синьор, — обиделся крестьянин. — Старый Марко в то время не жил еще в нашем городе, он жил где-то в другом месте, не помню где, но где-то на берегу. Как же это место называется, что-то похожее на…

— Так что же произошло с этим выжившим из ума стариком?

— Вы ошибаетесь, синьор, Марко не выжил из ума, но слушайте дальше. Значит, в то время Марко жил в том месте, названия которого я не помню. Потом для него настали лучшие времена, но это к делу не относится. Так вот, старый Марко отправился рыбачить, ночь выдалась штормовая, и, я верю, ему хотелось поскорее добраться до берега. Было так темно, синьор, будто последняя ночь перед всемирным потопом, он греб изо всех сил к берегу, и, конечно, ему было не до рыбы. Хлестал дождь, выл ветер, темень — хоть глаз выколи. Конечно, он заблудился. Его все больше относило на камни, и он боялся, что лодка его разобьется вдребезги. Наконец ему удалось благополучно провести лодку между камнями и найти укрытие от ветра и дождя. Я рассказываю так, как мне говорил отец, синьор…

— Можно обойтись без подробностей, говори только главное, — недовольно заметил монах.

— Слушайте дальше, синьор. Как только Марко укрылся в камнях, он услышал, как кто-то идет по берегу. Знал бы, бедняга, кто это был. Темень стояла такая, что ничего не было видно, но он все же высунулся из убежища и хотел было подать голос, да подумал: пусть подойдет ближе, а то не услышит. Вскоре он увидел, как замерцал огонек, он приближался и наконец был совсем близко. Рыбак увидел человека с фонарем. Он шел вдоль берега.

— Ближе к цели, приятель, — поторопил его Скедони.

— Мой отец говорил, что старый Марко никогда не отличался храбростью. Он, конечно, перепугался и решил, что это разбойник, и на всякий случай снова спрятал голову и притаился. Вскоре он совсем перепугался, когда человек снял со спины тяжелую ношу и положил рядом на валун. Он тяжело дышал и, должно быть, устал. Так рассказывал мне отец.

— Что это была за ноша? — нетерпеливо спросил монах.

— Погодите, синьор. Может, старому Марко так и не довелось узнать, что было в том мешке. От испуга он замер и боялся пошевельнуться. Про себя он, должно быть, решил, что там была награбленная добыча. Вскоре человек снова вскинул на спину мешок и, тяжело ступая, последовал дальше, пока не исчез в темноте. Больше Марко его не видел.

— Тогда какое отношение он имеет ко всей твоей истории? Ты считаешь, что этот человек был Спалатро?

— Не торопитесь, синьор, вы меня сбиваете. Когда шторм немного утих, Марко выбрался из своего укрытия и решил, что неподалеку непременно должна быть деревня или хотя бы хижина, куда направился этот человек с ношей. Лучше бы ему оставаться там, где он был, но старик решил искать деревню или хижину. Он долго брел вдоль берега, шторм продолжался, даже разыгрался еще пуще, а вокруг не было больше скал или камней, способных укрыть его. Увидев наконец свет, он решил идти прямо на него. Будь я на его месте, синьор, я бы тоже поступил так.

— Послушай, парень, а у этой истории будет конец? — начал выходить из себя Скедони.

— Не прошел он и десятка шагов, — невозмутимо продолжал проводник, — как увидел, что свет падает из окошка какого-то жилища. Подойдя поближе, он наконец тихонько постучался в дверь.

— А что это было за жилище? — отрывисто спросил монах.

— Дождь шел как из ведра, и бедняге Марко, я ручаюсь, пришлось ждать довольно долго. Но он был терпелив. У Марко было терпение, я помню, как он умел слушать всякие истории.

— Мне бы его терпение, — сердито проворчал про себя монах.

— Он постучал снова и вдруг увидел, что дверь открыта. Так как никто не вышел на его стук, он вошел в дом.

— Старый болван, — не выдержал Скедони. — Что ему было там нужно? Любопытство одолело?

— Любопытство, синьор? Нет, он просто искал, где укрыться от непогоды. Ощупью пробираясь в темноте, он наконец очутился в комнате, где в очаге еле тлели угли. Он подошел к огню, чтобы согреться, дожидаясь, когда кто-нибудь выйдет к нему.

— Как, в доме никого не было? — удивился Скедони.

— Слушайте дальше, синьор. Не пробыв там и пары минут, он где-то рядом услышал странные звуки. Но огонь очага давал так мало света, что он ничего не разглядел.

— А что это было?

— Вы все перебиваете меня, синьор. Марко рассказывал, что все это ему не больно понравилось, но что было делать. Он помешал угли в очаге, чтобы разгорелись ярче, но от этого в комнате не стало светлее. Вскоре, однако, послышались шаги, мелькнул свет фонаря, и в комнату вошел какой-то человек. Марко пошел ему навстречу и попросил разрешения остаться в доме, пока не утихнет шторм.

— Кто был этот человек? — настороженно спросил Скедони.

— Так вот, старый Марко попросил убежища. Он потом рассказывал, что человек, увидев в доме незнакомца, побелел как мел. Я думаю, побелеешь. Очень неохотно, но он все же разрешил Марко остаться, однако стал расспрашивать, что он здесь делает в такой час и в непогоду. За окном так выл ветер, что Марко решил забыть о неприветливом приеме и, показав хозяину дома рыбу, которую он наловил, пригласил того отведать ее. После этого хозяин немного подобрел.

— Невероятно! — воскликнул Скедони. — Вот болван!

— Не такой уж он был болван, синьор. Просто он был очень голоден, как рассказывал Марко.

— Разве голод — доказательство ума? — раздраженно сказал Скедони.

— Вы не даете мне говорить, синьор. Этот человек был так голоден, что сразу же разжег посильнее огонь в очаге и сам принялся разделывать рыбу. Пока он занимался этим, у наблюдавшего за ним Марко закралось сомнение, не тот ли это человек, которого он видел на берегу. Марко, должно быть, слишком пристально смотрел на него, ибо человек сердито спросил, почему он на него уставился. Но Марко из предосторожности промолчал. Пока тот был занят рыбой, у него была хорошая возможность рассмотреть его. А когда тот то и дело оглядывался и обводил глазами комнату, Марко окончательно убедился, что он не ошибся.

— Ну и что из того, что это был он?

— Когда же старый Марко разглядел знакомый мешок в углу, последние сомнения исчезли. Он говорил, что тогда его охватили недобрые предчувствия и захотелось поскорее убраться из этого дома, пока он еще не вызвал подозрений у его хозяина. Он догадался, что заставляло того так часто оглядываться. Сначала Марко решил, что тот опасается, не привел ли он еще кого-нибудь с собой, теперь же он понял, что этот человек сторожит свою добычу.

— Пожалуй, это верно, — согласился монах.

— Старому Марко было не по себе все время, пока готовилась рыба, и он все время твердил: «Из огня да в полымя». Но что бедняге было делать?

— Надо было встать и уйти, — резко сказал монах. — Я так и поступлю, если ты не доскажешь сейчас же свою историю.

— Марко так бы и сделал, да не был уверен, что теперь тот его отпустит…

— Это и был Спалатро, не так ли? — спросил в нетерпении Скедони. — Жилищем, куда забрел Марко, оказался тот самый дом на побережье, о котором ты уже говорил.

— Вы здорово догадливы, синьор, хотя, по правде, я ожидал, что вы догадаетесь в первые две минуты.

Скедони совсем не понравился взгляд, которым окинул его крестьянин. Но он попросил его продолжать.

— Сначала Спалатро молчал, но, когда была съедена последняя рыба, он мало-помалу разговорился.

Тут Скедони вскочил и нервно заходил по комнате.

— Старик Марко теперь думал не так уже плохо о незнакомце, а услышав, как дождь хлещет по крыше, вовсе уже раздумал уходить отсюда. Наконец Спалатро зачем-то вышел из комнаты.

— Вышел? — внезапно остановился Скедони.

— Да, синьор, однако он не забыл прихватить с собой фонарь. А Марко уже разбирало любопытство…

— Да, похоже, старик был не в меру любопытен, — мрачно заметил монах и снова зашагал по комнате.

— Я до этого пока еще не дошел, синьор, имейте терпение… Так вот, старому Марко уже не терпелось узнать, что в мешке, лежавшем в углу. От этого, он решил, будет зависеть, останется он в этом доме или ему немедленно надо уходить. Огонь в очаге горел достаточно ярко, он подошел к мешку и попытался поднять его. Но мешок, хотя и не полный, был слишком тяжел.

Скедони снова замедлил шаги и остановился перед проводником.

— Все же ему удалось приподнять его, но он тут же снова уронил его. Мешок упал с таким громким стуком, что Марко удивился, что это за добыча такая. Тут ему показалось, что он слышит шаги Спалатро, и он быстро отошел. Но Спалатро не вернулся, и старый Марко снова взялся за мешок. Да вы не слушаете меня, синьор, опять думаете о своем.

— Продолжай, — резко сказал Скедони и снова заходил по комнате. — Я слушаю тебя.

— Так вот, Марко снова вернулся к мешку, — продолжал крестьянин, — и развязал веревку, которой тот был завязан, затем осторожно открыл его… Представляете, синьор, что с ним было, когда его рука коснулась чего-то холодного и при свете очага он увидел перед собой лицо мертвеца… О, синьор!

Крестьянин, сам потрясенный своим рассказом, войдя в раж, уже следовал по пятам за шагавшим по комнате монахом и даже ухватился за край его одежды. Но тот словно не замечал этого.

— Отец рассказывал, что Марко так испугался, что не помнил себя от страха. Ручаюсь, он, должно быть, побелел так же, как вот вы сейчас, синьор.

Скедони раздраженно вырвал край своей одежды из рук крестьянина и глухо произнес:

— Если я побледнел от твоего рассказа, то каково было Марко, когда он все это увидел! А что было дальше?

— Он рассказывал отцу, что у него не было даже сил снова завязать мешок. Он боялся, что Спалатро вот-вот вернется и увидит его около мешка. Единственной мыслью было поскорее убраться из этого дома. Он уже слышал шаги Спалатро, но через другую дверь ему удалось убежать из комнаты, а затем из дома. Его не остановили ни дождь, ни ветер. Он бежал без оглядки, сам не зная куда, не останавливаясь, и всю ночь затем провел в лесу, где его жизнь подвергалась опасности.

— Почему после этого Спалатро не был арестован? — спросил внезапно Скедони. — Чем все это кончилось?

— Старый Марко после этой ночи слег. Немудрено, ведь он порядком промок и был напуган. У бедняги началась горячка, он бредил и говорил такое в бреду, что, когда пришел в себя, ему все равно уже никто не верил. Думали, что он все еще бредит.

— Твой рассказ тоже похож более на бред, чем на правду, — заметил монах. — Я понимаю тех, кто не поверил бредням старика.

— Не скажите, синьор. Через некоторое время все начали думать иначе, а кое-кто попробовал даже кое-что разузнать. Но что могли сделать эти простофили? Ведь ничего нельзя было доказать. Обыскали дом, он был пуст. Этот человек исчез, в доме ничего не нашли. С тех пор он долго стоял заколоченным, пока в нем не появился Спалатро. Марко уверен, что это был тот самый человек, которого он там видел в ту ночь, но он не готов был в этом поклясться.

— Значит, ты и сам не очень уверен, что эта длинная история имеет отношение к Спалатро? — спросил монах. — Может, все это выдумка?

— Не знаю, что вы называете уверенностью, синьор, но мы все в это верили. Но самое странное в этой истории еще впереди. Вот уж этому действительно трудно поверить, если…

— Хватит с меня того, что ты уже рассказал, — резко прервал крестьянина Скедони. — Можешь больше не рассказывать.

— Но я и половины вам не рассказал, синьор! Когда я сам это услышал, поверьте, меня это так потрясло, что я…

— Я достаточно терпеливо слушал эту нелепую историю, — решительно заявил Скедони, — но не вижу в ней никакого смысла. Вот возьми, все, что я тебе должен. Ты свободен.

— Что ж, синьор, видимо, вам известно, чем эта история закончилась, иначе вы захотели бы дослушать ее. Но все же вы не знаете самого невероятного в ней… Когда я услышал, у меня волосы встали дыбом…

— Довольно этой ерунды, — резко прервал его монах. — Я жалею, что потерял столько времени, слушая всякие россказни. Можешь идти. Скажи хозяину, чтобы зашел ко мне.

— Ладно, синьор. Если вас это не интересует, тут уж ничего не поделаешь. Но…

— Однако останься, — вдруг сказал Скедони. — Я посоветую тебе, как безопасно пройти мимо виллы, где может прятаться Спалатро. Хотя история, которую ты мне рассказал о нем, может вызвать лишь улыбку.

— Да я и половины ее не рассказал вам, синьор! Если бы вы ее дослушали до конца…

— Да, улыбку, — повысив голос, повторил монах.

— Нет, синьор, тут я с вами не согласен. Я мог бы присягнуть…

— Послушай меня, приятель, — прервал его Скедони. Голос его насторожил крестьянина. — Хотя я мало верю в твою историю, но мне кажется, этот Спалатро — отчаянный тип и тебе надо его остерегаться. Если ты столкнешься с ним, он, чего доброго, захочет свести с тобой счеты. К твоему ружью неплохо бы иметь вот этот кинжал. Возьми его.

Скедони вытащил кинжал, который хранил на груди, но это был не тот, который он обычно носил с собой, и протянул его проводнику. Тот с каким-то тупым удивлением взял его. Затем монах подробно рассказал ему, как пользоваться этим кинжалом.

— Благодарю, синьор, за заботу, но разве этот кинжал чем-то отличается от других? Разве им как-то особо надо пользоваться?

Скедони мрачно посмотрел на крестьянина, а затем после паузы сказал:

— Конечно, нет, но я хотел, чтобы ты наилучшим образом воспользовался им. А теперь прощай.

— Спасибо, синьор, но думаю, кинжал мне ни к чему. Мне хватит и моего ружья.

— Кинжал сподручней, — ответил Скедони, отказываясь взять его обратно. — Пока ты будешь перезаряжать ружье, твой противник может воспользоваться своим кинжалом. Оставь его у себя, приятель. Он заменит тебе десяток ружей. Спрячь его.

Скорее вид Скедони, чем его слова возымел действие, и крестьянин принял этот странный подарок. Сделал он это с явной неохотой. Когда он уже покидал комнату, Скедони крикнул ему вслед:

— Пришли ко мне побыстрее хозяина гостиницы. Я немедленно отправляюсь в Рим.

— Хорошо, синьор. Вам повезло. Здесь развилка, и одна из дорог ведет прямо в Рим. А я думал, вы едете в Неаполь.

— Нет, в Рим, — ответил Скедони.

— Значит, в Рим, синьор. Желаю вам благополучно доехать, — сказал проводник и покинул комнату.

А в это время Эллена ломала голову, как уговорить Скедони позволить ей остаться на вилле Алтиери или же вернуться в монастырь Санта-Мария-дель-Пианто, где ее знают. Более всего она боялась оказаться в чужом монастыре даже вблизи Неаполя. План Скедони означал бы для нее, измученной невзгодами, выпавшими на ее долю, длительное одиночество среди незнакомых людей и конец всем мечтам о близком счастье с Винченцо. Этот план виделся ей как очередное заключение, а любая игуменья, кроме той, которую она знала в монастыре Санта-Мария-дель-Пианто, такой же безжалостной тюремщицей, какой была игуменья в Сан-Стефано. Она печально предавалась этим нерадостным мыслям, когда Скедони послал за ней. Она нашла его необычно взволнованным и готовящимся к отъезду. Экипаж уже ждал их, и он попросил Эллену поторопиться. Когда та спросила о проводнике, то узнала, что он отпущен и уже ушел. Ее удивило столь внезапное его исчезновение.

Они, не медля, тронулись в путь. Скедони был молчалив, погружен в свои мысли, и Эллена, увидев выражение его лица, сочла, что ей не стоит говорить с ним о том, что ее более всего волновало. Так, в полном молчании, они ехали в течение нескольких часов, направляясь в Неаполь, вопреки тому, что сказал Скедони проводнику.

В полдень они остановились в каком-то городке на обед, и, когда Эллена услышала, как Скедони наводит справки о ближайших монастырях, она решила более не откладывать свой разговор с ним. Мысль о том, что она может быть оторвана от родных мест и людей, которые знают ее и которым она доверяет, привела ее в смятение.

Скедони милостиво выслушал ее, но его мрачное лицо не сулило ничего хорошего. Эллена терялась в догадках, как склонить его на свою сторону. Стоит ли ей прибегнуть к хитрости или другим уловкам в разговоре с ним?

Все же она начала с обстоятельств для нее самых важных, но которые могли наименее всего тронуть Скедони, однако закончила тем, что казалось главным для него. Эллена попыталась убедить его, что ее пребывание на вилле Алтиери можно обставить так, что это останется для всех тайной.

Всегда хладнокровный и расчетливый, Скедони, то ли движимый иными опасениями, то ли увидев в этом надежный выход, в конце концов согласился на ее возвращение на родную виллу и последующее пребывание в монастыре Санта-Мария-дель-Пианто, как это и предполагалось до ее похищения. Это показалось ему безопасней, чем самому помещать ее в какой-нибудь другой монастырь, как бы далеко от Неаполя он ни был, но где ему придется самому представлять ее. Единственное, что смущало его, было то, что она будет так близко от маркизы ди Вивальди. Той могут рассказать об этом, а зная маркизу, он мог опасаться самого наихудшего.

Было ясно, что в любом случае при выборе убежища для Эллены угроза ее безопасности все равно оставалась. Однако в большом, надежно охраняемом монастыре Санта-Мария-дель-Пианто, где Эллену знали с детства и где игуменья и сестры не остались бы безучастны к ее судьбе, она будет более надежно защищена от коварных происков маркизы. Впрочем, с горечью думал монах, любые предосторожности могли оказаться тщетными перед злобой и изощренной хитростью его приятельницы. Однако если Эллена появится там, как предполагалось ранее, это ни у кого не вызовет подозрений и тайна Скедони будет сохранена. Это, в сущности, беспокоило его более всего, так что даже безопасность Эллены отходила для него на задний план. Итак, решение было принято: Эллена укроется в монастыре Санта-Мария-дель-Пианто.

Со слезами на глазах благодарила его девушка за заботу и сострадание, хотя все прежде всего отвечало личным целям и интересам Скедони.

Конец их путешествия прошел без особых приключений. Скедони почти все время пути был угрюм и молчалив, а Эллена, полностью погруженная в мысли о Винченцо, была рада затянувшемуся молчанию.

Когда перед ними открылись окрестности Неаполя, буря чувств овладела Элленой, а увидев на горизонте знакомую вершину Везувия, девушка, не в силах скрыть своего волнения, расплакалась. Вид Неаполитанской бухты и родного ландшафта всколыхнул в ее душе счастливые воспоминания о доме, любимом и о том счастье, которое им не довелось изведать. Вся гамма чувств овладела ею — сожаление, печаль, надежда и приятные ожидания. Она не знала, какое из этих чувств было сильнее.

Монаху, то и дело бросавшему взгляды на лицо Эллены, казалось, что он читает все ее мысли и чувства. Но он ошибался. Бессердечному и черствому, ему не дано было понять всю чистоту и глубину чувств той, кого он считал своей дочерью, при виде дорогих ее сердцу родных мест.

Чтобы никто не видел, Скедони решил въехать в город, когда совсем стемнеет. Когда экипаж остановился у ворот виллы Алтиери, было уже совсем темно. С грустью смотрела Эллена на покинутый ею родной дом, ожидая, когда откроют ворота. Как часто у них она встречала Винченцо! Наконец появилась встревоженная старая Беатриса. Встреча их была радостной и нежной.

Скедони, отпустив экипаж, тоже вошел в дом, чтобы сменить костюм горожанина на привычную сутану.

Прежде чем он ушел, Эллена отважилась спросить его о Винченцо. Она тревожилась о его судьбе. Скедони, отлично осведомленный обо всем, однако, промолчал и лишь пообещал все разузнать и сообщить Эллене. Это вселило надежду в душу девушки, измученной неопределенностью, а также позволило думать, что Скедони наконец, узнав Винченцо, одобрит ее выбор. До сих пор он избегал говорить с ней на эту тему. Прощаясь, он предупредил ее, что они увидятся не скоро, ибо он все должен подготовить к тому дню, когда официально сможет признать ее своей дочерью. Если возникнет необходимость, он напишет ей письмо, а также сообщил, куда ему можно писать, но обязательно под вымышленным именем, и указал место, довольно отдаленное от его монастыря.

Эллена, понимавшая необходимость какой-то предосторожности, однако, выразила свое удивление, но монах не стал ничего объяснять ей. Особенно настойчиво он советовал Эллене до поры до времени не открывать тайну своего рождения и не задерживаться на вилле ни одного лишнего дня, а поскорее поселиться в монастыре. Все это он высказал ей самым решительным и даже строгим тоном, словно не только хотел внушить важность его наставлений, но и для того, чтобы произвести впечатление.

Выполнив таким образом свой отцовский долг, Скедони покинул виллу через заднюю калитку, направившись незамедлительно в доминиканский монастырь. Здесь его приняли, как брата, вернувшегося из паломничества. Он снова стал прежним суровым аскетом, отцом Скедони, священником храма Святого Духа.

Самой главной его задачей было оправдаться перед маркизой ди Вивальди, а для этого он должен был решить, что следует ей рассказать, а о чем лучше умолчать. Ему также предстояло постараться предугадать ее действия в случае, если она узнает правду. Второй, не менее важной задачей было освобождение Винченцо. Это во многом зависело от его встречи с маркизой. Именно поэтому он вынужден был поставить эту задачу второй по важности.

ГЛАВА III

Под Одиночества молчавшим кровом
Пусть улыбнется Мир;
Довольства душу
Пусть веселит спокойный ход событий,
И Гнев пускай сюда не досягнет,
Здесь места нет для злобного Отмщенья —
Они безумья пламя воспалят.

У. Мейсон. Эльфрида

Скедони, отправившись во дворец ди Вивальди, заново мысленно проверял свои доводы, которые намеревался пустить в ход, чтобы заставить маркизу примириться с браком ее сына на Эллене. Сам из знатного, хотя и обедневшего рода, он был уверен, что главная причина недовольства маркизы такой невестой, как Эллена, теперь будет устранена. А раз это так, то она не станет гневаться на него за то, что он не выполнил ее поручения.

Прибыв во дворец, он узнал, что маркиза находится на своей вилле на побережье. Прелестный дом на самом краю мыса, далеко уходящего в море, в окружении роскошного парка, располагавший к отдыху и успокоению, казалось, не допускал самой мысли, что в нем могут поселиться тревога, злоба и страх. Тем не менее маркиза не находила себе места. Душа ее была снедаема темными страстями, жаждой мести и недобрыми предчувствиями.

Слугам было приказано в любое время доложить ей о приходе Скедони. Поэтому он был немедленно препровожден к ней. Маркиза была одна в гостиной, где все говорило о роскоши и немалом вкусе — сводчатые потолки, расписанные лучшими художниками венецианской школы, мраморная скульптура, тяжелые пурпурные, шитые золотом драпировки. Узорчатые ставни были распахнуты и позволяли видеть бескрайние голубые просторы Неаполитанской бухты. Ветерок доносил запах моря и благоухание цветников. Тенистый парк укрывал виллу от палящих лучей солнца. Отсюда был виден Везувий и Неаполь.

Маркиза полулежала на софе перед окном. Ее неподвижный взгляд был устремлен на открывавшийся ее взору простор, однако она, казалось, ничего не замечала. Черты ее все еще красивого лица застыли в гримасе, выражавшей недовольство и физическое недомогание. Увидев Скедони, она слабо улыбнулась и протянула ему обе руки. От их холодного прикосновения Скедони невольно содрогнулся.

— Я так рада видеть вас, мой дорогой друг, — только промолвила маркиза. — Мне так не хватало вашего общества, особенно сейчас, когда мне нездоровится.

Она знаком велела слуге оставить их. Скедони, приближаясь к ней, почувствовал странную тревогу, впервые подумав о маркизе как о враге его родной дочери. Ему стоило труда скрыть это. Однако приветливость маркизы помогла ему быстро совладать с собой.

— Дочь моя, когда вы отсылаете меня и ваш доминиканец лишен общения с вами, он всегда предстает перед вами после разлуки несколько неуверенным в себе.

После взаимных комплиментов и любезностей воцарилась недолгая пауза, ибо каждый словно предоставлял другому начать разговор, который более всего интересовал и пугал обоих. Если бы Скедони не был столь поглощен своими мыслями и опасениями, он бы сразу заметил необычное состояние маркизы. Казалось, она была напряжена до предела, щеки ее то вспыхивали, то бледнели, глаза избегали его взгляда, дыхание было неровным. Она хотела, но не решалась спросить об Эллене у того, кого уже считала ее убийцей.

Скедони, хотя внутренне и более спокойный, тоже не спешил встретиться взглядом с маркизой, которая вдруг вызвала в нем чувство, похожее на гнев. Однако каждая секунда молчания лишала его решимости и даже способности произнести имя Эллены. Он боялся, что сразу же, без обиняков, скажет маркизе, что девушка жива. А ведь ему прежде предстояло подготовить маркизу, рассказав ей о благородном происхождении девушки, а затем уговорить ее и успокоить.

Но маркиза опередила его.

— Святой отец, — сказала она с печальным вздохом, — я всегда искала у вас утешения и всегда находила его. Вы знаете, что более всего мучает меня. Могу ли я считать, что причины моего беспокойства отныне уже не существует? — Здесь она остановилась и, помолчав мгновение, добавила: — Могу ли я надеяться, что мой сын более не будет пренебрегать своим сыновним долгом?

Скедони, опустив глаза, ответил не сразу, словно собирался с мыслями.

— Главной причины вашей тревоги и озабоченности более нет, маркиза, — промолвил он наконец и тут же снова умолк.

— Как? — воскликнула маркиза, и в голосе ее он уловил испуг и нотки недоверия. — Вам не удалось, святой отец? Значит, она жива?

Прямота вопроса, взгляд, устремленный на монаха, свидетельствовали о крайней степени ее волнения и нетерпения.

— Развейте мои опасения, святой отец. Избавьте меня от мучительных терзаний, умоляю вас. Скажите, что вы совершили правосудие и она понесла заслуженное наказание.

Скедони поднял глаза на маркизу, но снова опустил их. Ужас и отвращение охватили его.

И хотя ничего не отразилось на лице монаха, маркиза была напугана тем, что увидела в его глазах. Таким она его не знала. Но это еще больше усилило ее нетерпение, и она повторила свой вопрос, теперь уже решительно и требовательно.

— Я выполнил самое главное, — сказал Скедони. — Вашему сыну более не грозит позор недостойного брака.

— Что же не удалось вам сделать, святой отец? — настаивала маркиза. — Я догадываюсь, что в чем-то вы потерпели неудачу.

— Я бы не назвал это неудачей, маркиза. Самое главное все же удалось сделать — спасти честь вашей семьи… А также спасена жизнь…

Голос его дрогнул, и казалось, он вновь пережил ужас того момента, когда склонился над собственной дочерью с кинжалом в руках.

— Спасена жизнь? — непонимающе воскликнула маркиза. — Объяснитесь, святой отец!

— Она осталась жива, — ответил Скедони. — Но вам более нечего ее опасаться.

Маркиза была потрясена не столько тоном, каким это было сказано, сколько тем, что означали для нее эти слова. Она изменилась в лице.

— Вы говорите загадками, святой отец, — нетерпеливо и резко промолвила она.

— Отнюдь нет, маркиза. Я говорю прямо: она жива.

— Я это поняла, но вы сказали, что мне более нечего опасаться.

— Я сказал вам правду, — быстро перебил ее монах. — И ваша добрая натура должна возрадоваться, ибо справедливость позволяет вам теперь проявить милосердие.

— Все эти комплименты и красивые слова, — резко возразила маркиза, не скрывая раздражения, — подобны праздничному наряду, который надевают в ясный погожий день. Но дни мои ненастны, и я нуждаюсь в здравомыслии и трезвой оценке. Расскажите мне об обстоятельствах, столь резко изменивших все, святой отец, прошу вас, только немедленно и как можно короче!

Это позволило Скедони, пустив в ход все свое красноречие и дар убеждения, представить маркизе в наилучшем свете историю семьи Эллены и умело сочинить вполне правдоподобную версию того, как ему удалось узнать все это. Далее он приложил все силы, чтобы смягчить сердце маркизы и склонить ее к согласию на брак ее сына с Элленой.

Маркиза с нетерпением ждала, когда он закончит свой рассказ. Она, помимо жестокого разочарования, испытывала также гнев и раздражение. Поэтому, когда он умолк, она более не сдерживала себя.

— Похоже, вы тоже пали жертвой чар этой девицы, — зло заметила она. — Как могли вы оказаться столь легковерным, что поверили этой выдумке? Ведь она могла прибегнуть ко лжи! Признайтесь, скорее всего, в самый последний момент решимость оставила вас, и теперь вы пытаетесь как-то оправдать свое малодушие.

— Я не так легковерен, как вы полагаете, маркиза, — помрачнев, ответил монах, — кроме того, я привык поступать так, как считаю нужным и как мне велит справедливость. На ваше обвинение в малодушии я вообще не стану отвечать. Не в моем характере оправдываться. Еще никто не мог упрекнуть меня в вероломстве.

Испугавшись, что гнев заставил ее перейти границы осторожности, маркиза попросила прощения, сославшись на свою обеспокоенность тем, что произошло. Скедони милостиво принял ее извинения, ибо каждый из них сознавал, сколь он зависит от другого. Затем постарался убедить маркизу, что многое из того, что он рассказал об Эллене, подтверждено другими весьма надежными источниками, намекнув на некоторые обстоятельства, и еще раз доказал, изощренно и легко, как его собственные интересы могут взять верх над истиной. Будучи уверенным, что маркиза ничего не знает о его прошлом, он даже рискнул открыть ей такие подробности о семье Эллены, которые вполне могли вызвать подозрение у маркизы относительно его чрезмерной осведомленности.

Хотя эти заверения не убедили и не успокоили маркизу, она старалась казаться спокойной и более не выдавать себя. Тем временем Скедони деликатно коснулся чувств юного Винченцо к Эллене и постарался убедить маркизу в том, что они достойны понимания. Ее согласие на брак сына с избранницей его сердца принесет маркизе долгожданное успокоение. О себе добавил, что, сколь искренне он ранее осуждал юношу за недостойный выбор, теперь же, узнав правду об Эллене, столь же искренне готов помочь ему. Он также не преминул легонько пожурить маркизу за сословные предрассудки и выразил уверенность, что это не помешает ей быть мудрой.

— Зная ваш ясный ум и способность всему давать правильную оценку, я уверен, что для вас превыше всего будет счастье вашего сына.

Та горячность, с которой Скедони теперь отстаивал интересы Винченцо, удивила маркизу, но она, однако, воздержалась от каких-либо замечаний, а лишь осведомилась, знает ли Эллена, почему она была похищена во второй раз и оказалась в доме на побережье, и подозревает ли кого-либо конкретно в злых намерениях против нее.

Скедони, мгновенно оценив опасность разговора на эту тему и с обычной ловкостью поступившись совестью ради своей безопасности, заверил маркизу, что Эллена теряется в догадках, однако никого конкретно не подозревает. Свое пребывание в монастыре Сан-Стефано она считала временным и была уверена в скором возвращении домой.

Если маркиза готова была поверить второму утверждению монаха, то первое вызвало у нее сомнения, а вследствие этого она готова была подозревать во лжи как Эллену, так и Скедони. Теперь ее мучил вопрос, что побудило Скедони солгать ей. Она решила спросить Скедони, где находится Эллена. Она задала этот вопрос как бы мимоходом и заметила, как Скедони предпочел не отвечать на него и тут же заговорил о Винченцо. Но и здесь он не отважился сказать маркизе правду, а лишь предложил ей свою помощь в возвращении ее сына в родной дом.

Сама маркиза, пребывая в уверенности, что ее сын занят поисками Эллены, не выказала особой тревоги, а лишь задала монаху несколько несущественных вопросов, свидетельствующих не о ее обеспокоенности судьбой сына, а скорее о раздражении и гневе на него. Скедони осторожно отвечал на все вопросы, попутно сам задавая свои. Он сочувственно справился, как маркиза переносит столь длительную разлуку с сыном, чтобы определить для себя срочность и степень тех усилий, которые он должен предпринять, чтобы вернуть Винченцо в отчий дом. Правда, он узнал, что старому маркизу ди Вивальди далеко не безразлично исчезновение сына. Если ранее он думал, что тот ищет Эллену, теперь его беспокоят и другие опасения. Лишь сильная занятость при дворе да светские обязанности мешают ему серьезно заняться его поисками. Истинная правда о судьбе, постигшей Винченцо, не была известна ни маркизу, ни маркизе ди Вивальди, как убедился в этом Скедони, но это вполне устраивало его.

Прежде чем покинуть виллу, он еще раз замолвил словечко за молодых людей, однако маркиза, рассеянно слушавшая его, внезапно, словно придя в себя, сказала:

— Святой отец, вы ошиблись… — и вдруг снова умолкла.

Решив, что он знает, что возразить ей, Скедони снова стал защищать чувства Винченцо к Эллене, но маркиза прервала его.

— Вы ошиблись, святой отец, — сказала она, — поместив туда Эллену. Мой сын найдет ее там.

— Он найдет ее, где бы она ни была, — ответил Скедони, решив, что знает, к чему клонит маркиза. — Все равно долго прятать ее не удастся.

— Не безопасней ли было бы укрыть ее в месте более отдаленном от Неаполя? — заметила маркиза. Поскольку Скедони ничего не ответил, она продолжала: — Так близко от дома Винченцо. Как вы думаете, каково расстояние между монастырем Санта-Мария-дель-Пианто и дворцом Вивальди?

Если раньше Скедони полагал, что высказываемые маркизой догадки о местопребывании Эллены были лишь попыткой выведать у него, где находится девушка, то, когда маркиза так точно назвала монастырь, это явилось для него полной неожиданностью. Однако он тут же, не задумываясь, ответил:

— Мне трудно сказать, маркиза, ибо я до этой минуты не знал, что в окрестностях Неаполя есть такой монастырь. Похоже, именно его мне и следовало избегать. Как вы могли подумать, что я могу быть столь неосторожным?

Все это время маркиза не сводила пристального взгляда с его лица, и это тревожило монаха.

— Позвольте, святой отец, в данном случае усомниться в вашей осторожности, ибо вы мне дали для этого повод.

Маркиза тут же переменила тему разговора. Однако Скедони, опасаясь самых страшных последствий того, что убежище Эллены раскрыто, попытался переубедить ее, утверждая, что Эллена находится далеко от Неаполя, в местах столь глухих и никому не известных, что Винченцо едва ли сможет найти ее там.

— Охотно верю, святой отец, — язвительно заметила маркиза. — Ему действительно никогда ее там не найти.

Поверила ему маркиза или нет, но она более не выказывала любопытства и, заметно успокоившись, перевела разговор на другую тему. Скедони тоже не осмеливался говорить о том, что его более всего интересовало. Поддержав какое-то время светский разговор с маркизой, он вскоре откланялся и покинул виллу. По пути в Неаполь он еще раз восстановил в памяти разговор и пришел к заключению более не возвращаться к этой теме, а как можно скорее помочь Винченцо и Эллене сочетаться законным браком.

Маркиза после ухода Скедони еще долго оставалась в состоянии нервного напряжения и разбуженного любопытства ко всему, что произошло. Странная перемена, происшедшая со Скедони, столь же поразила ее, сколь и разочаровала. Она терялась в догадках, пытаясь объяснить или понять ее.

Иногда в голову приходила нелепая мысль, что Винченцо подкупил его, но она тут же гнала ее, однако, вспомнив, как сама весьма успешно использовала этот прием со Скедони, готова была снова в нее поверить. Для нее теперь было ясно, что в этом деле она не может более полагаться на Скедони, и она успокаивала себя мыслью, что сможет с успехом заменить его кем-то более надежным. Она тоже приняла решение в разговоре со Скедони никогда более не касаться этой темы. Отныне она сама должна довести до конца все задуманное, а со Скедони будет вести себя так, будто ничего не произошло и их отношения остались прежними. Он не должен догадываться о том, что она ему не доверяет. Более того, он должен поверить, что маркиза не намерена в дальнейшем предпринимать что-либо против Эллены и Винченцо.

ГЛАВА IV

Вкусить бы
Таинственные радости достоинств,
Скользящим шагом по лугам пройти.
Пройти вдоль глади сельского потока!
Или, когда похитит нас Надежда,
Провидеть бы, что ждет нас; предвкушать
Счастливый час…

Томсон

Эллена, послушная наставлениям Скедони, поспешила на следующий же день покинуть виллу Алтиери и поселиться в монастыре Санта-Мария-дель-Пианто. Мать настоятельница, знавшая Эллену с детства и горячо любившая ее, радушно приняла девушку. Узнав трагические причины, заставившие ее покинуть родной дом, она прониклась к ней искренним состраданием.

В тиши монастырских рощ Эллена тщетно искала успокоения. Ее не оставляла тревога за судьбу возлюбленного. Теперь, когда она оказалась в относительной безопасности, мысль о том, какие страдания могут выпасть на долю ее дорогого Винченцо, не давала покоя. Каждый новый день заставлял ее сомневаться в том, что Скедони поможет ей узнать что-либо о Винченцо.

Если бы не сочувствие и доброжелательность окружающих, ей едва ли удалось бы так быстро прийти в себя. Ни игуменья, ни сестры не узнали истинной причины ее печали, но они все понимали, что она несчастна, и старались, как могли, помочь ей. Монастырь Санта-Мария-дель-Пианто был одной из немногих обителей, где, благодаря мудрости и доброте игуменьи, в сестринской общине царили радость и согласие. Мать настоятельница являла собой образец тех достоинств, которые украшают собой великое дело служения ближнему. Полная достоинства, она никогда не казалась высокомерной, ее служение вере было лишено предрассудков и фанатизма, будучи доброй и сострадательной, она умела быть решительной и твердой. Она обладала высоким чувством справедливости, позволявшим судить строго, но праведно. Ее замечания были вежливы и обезоруживающе доброжелательны и вызывали вместо тайного раздражения искренние слезы раскаяния. Ее любили, как родную мать, и уважали, как справедливого судью. Все ее недостатки, если она их имела, восполнялись щедростью сердца и спокойствием духа. Ее религия была светлой и непревзойденной, щедрым даром, приносимым Всевышнему от всей чистоты сердца. Она следовала всем канонам римской церкви, однако не считала неукоснительное соблюдение каждого из них залогом спасения души. Но это свое убеждение она вынуждена была хранить в тайне от многих ревностных поборников веры, которые тем не менее во многих своих действиях противоречили тому, чему пытались учить.

В своих проповедях монахиням она редко говорила о канонах веры, но больше старалась внушить им чувство морального долга, особенно необходимого в том обществе, к которому она сама некогда принадлежала, гармонию и ясность ума, доброту, милосердие и искреннюю преданность избранному делу. Когда она беседовала на религиозные темы, ее беседы были неизменно увлекательны и полны прекрасного, что так трогало сердца ее восхищенных слушательниц, очищало и успокаивало их, приобщало к чему-то высокому и важному.

Обитель представляла собой одну большую семью, а не случайное сборище чужих друг другу людей. Это особенно проявлялось во время лекций игуменьи или на вечерних мессах.

В своих подопечных игуменья поощряла добрые начинания, и многие из сестер преуспели в музыке и хоровом пении. Это всегда привлекало в праздничные дни толпы прихожан в монастырскую церковь.

Монастырь был достаточно богат, владея ольховой плантацией, виноградником, полем, где выращивались зерновые, ореховыми, миндальными, апельсиновыми и лимонными рощами. В монастырском саду на склоне холма, спускавшегося к заливу, произрастало все, что позволял благодатный климат этой страны. С этого холма видны были широкие дали: на юге — остров Капри, где залив открывался в море, на западе — остров Искья с белоснежной вершиной Эпомео, а рядом — Прозида со своими многоцветными утесами, далее к северу — далекие берега Байи, залив Поццуоли, города и села между Казертой и Неаполем.

Ближе был виден родной Неаполь, каменистые вершины Позолиппо, сады и рощи, крепость Сан-Элмо, великолепный монастырь Шартре, набережная, мол и гавань.

Здесь любила Эллена проводить долгие часы, глядя на видневшуюся среди зелени крышу родной виллы и вспоминая Винченцо. Она могла здесь предаться своей печали, которую старалась скрывать от посторонних глаз. Иногда она пробовала читать или брала с собой карандаш и делала зарисовки. Но часто она просто думала о Винченцо. Шли дни, а от Скедони не поступило ни весточки. Когда Эллена вспоминала свою встречу с монахом, внезапное его признание, что он ее отец, — все это казалось ей чем-то нереальным, не имеющим отношения к ее истинной жизни. Иногда воспоминания о Скедони наводили на нее страх. Первое чувство, которое он вызвал в ней, было далеко от дочерней привязанности, и ей казалось, что она никогда не сможет любить и уважать его, как отца, хотя и многим ему теперь обязана.

Погруженная в свои мысли и воспоминания, она подолгу засиживалась в тени акаций, пока наконец солнце не скрывалось за утесом Мидено и звонил колокол к вечерне.

Среди монахинь многие были ей близки, но ни одна из них не смогла занять в ее сердце место сестры Оливии из Сан-Стефано. Воспоминания о ней всегда сопровождались чувством тревоги и вины, что она могла жестоко пострадать за свое сочувствие и помощь Эллене. Как хорошо и справедливо было бы видеть Оливию в счастливом и добром содружестве сестер в монастыре Санта-Мария-дель-Пианто, вместо того чтобы знать, что она испытывает на себе гнет недоброй и коварной аббатисы Сан-Стефано.

Эллене монастырь Санта-Мария казался надежным и, возможно, последним убежищем. Она не могла не думать о том, что сулит ей брак с Винченцо, какие опасности и невзгоды ее ждут, даже если Скедони удастся все уладить. Зная теперь характер маркизы, она не могла не впадать временами в отчаяние. Теперь Эллене были известны все ее недобрые замыслы в отношении ее, чудовищность которых не могло умалить милосердие, проявленное к ней Скедони. Во всяком случае, непреклонная враждебность и мстительная злоба маркизы по отношению к ней были теперь для нее очевидны.

И все же не это было самым мучительным для Эллены. Она не могла смириться с мыслью, что эта женщина была матерью Винченцо. Чтобы как-то снять тяжесть этого сознания, она старалась вспомнить все попытки Скедони обойти или сгладить вину маркизы за последние испытания, выпавшие на долю Эллены. Как бы ни огорчило бедную девушку все, что она узнала о матери Винченцо, трудно даже представить, что бы с ней было, узнай она истинный характер Скедони и его поступки. Что смогла бы она ответить, узнав, что он был прямым соучастником маркизы? Слава Господу, она этого не знала, как не знала, что он повинен в страданиях Винченцо. Знай она это, не захотелось ли бы ей навсегда остаться в монастыре в обществе святых сестер? Даже сейчас она не раз ловила себя на мысли, что обстоятельства могут заставить ее принять такое решение. Иногда она находила в этом утешение в минуты особого отчаяния. Если уход в монастырь останется ее последним выбором, она сделает этот выбор сама. Мать настоятельница ни словом, ни взглядом никогда не пыталась побудить ее к этому, не делали этого и сестры монахини.

ГЛАВА V

Узрел фантазии пугливый взгляд
Причудливые формы привидений
Коричневато-серого оттенка.
Их жесты странны и ужасен вид.

У. Мейсон. Карактакус

А пока происходили все эти события, Винченцо ди Вивальди и его верный слуга Паоло продолжали томиться в казематах священной инквизиции. Суд допрашивал их порознь. От Паоло так и не удалось получить каких-либо нужных показаний. Он продолжал твердить, что его господин ни в чем не виновен, а о себе мог только сказать, что вся его вина состоит в том, что он не захотел разлучаться со своим хозяином. Забыв об осторожности, он продолжал громко обличать тех, кто арестовал его, и требовал позволить ему быть вместе с его господином.

— Клянусь вам, ваше преосвященство, — горячо убеждал он главного судью, — я менее всего хотел бы попасть сюда по любой другой причине, кроме той, что я уже назвал: быть рядом с моим горячо любимым синьором Винченцо. Спросите у охраны, они отлично знают, что я сам напросился. Если они знали, что меня ждет, почему не предупредили? Это последнее место, где бы я хотел очутиться.

Судьи не препятствовали Паоло шумно выражать свое негодование, надеясь, что в азарте юноша каким-нибудь неосторожным словом выдаст своего хозяина. Они, однако, ошибались, ибо простодушный и искренний Паоло был тем не менее неглуп, а главное — был предан своему хозяину. Он прекрасно понимал, какую с ним вели игру. Когда же он понял, что ему поверили и тем не менее не собирались позволить видеться с Винченцо, его возмущению не было предела, и он, не стесняясь, дал выход своему гневу.

С большим трудом удалось охране снова водворить его в камеру. А судей его праведный гнев поверг в немалое замешательство.

Очередной допрос Винченцо длился дольше обычного. В зале суда присутствовало на сей раз больше инквизиторов, и вопросы их были многочисленны, однако Винченцо заметил, что все они словно договорились не упоминать причину его ареста. Винченцо понял, что она остается прежней, а именно той, которую сообщил ему священник-бенедиктинец в церкви: похищение монахини из монастыря. Отвечал он как прежде, но чувствовал себя более уверенным. Сознание своей невиновности помогало ему сохранять мужество и достоинство. В отчаяние его повергали лишь опасения за Эллену, на долю которой могли выпасть столь же тяжкие испытания в застенках инквизиции. В такие минуты выдержка могла изменить ему.

Не добившись желаемых результатов, судьи снова грозили Винченцо пытками.

Когда его снова вели в темницу, в одном из коридоров мимо них торопливо прошел человек, почему-то обративший на себя внимание Винченцо. Глядя ему вслед, он вдруг понял, что снова видит таинственного монаха с развалин крепости Палуцци. От невероятности подобной встречи он даже растерялся, а когда пришел в себя, тот уже был далеко в конце коридора. Винченцо попробовал окликнуть его, но монах скрылся в одной из дверей.

Устремившийся было за ним Винченцо был грубо остановлен стражем. Когда же юноша спросил у него, кто был этот человек, тот в недоумении справился, о ком он говорит.

— О том, кто только что прошел мимо нас, — взволнованно сказал Винченцо.

— Вы не в себе, синьор, — ответил страж. — Я никого не видел.

— Но он прошел совсем рядом, — настаивал Винченцо. — Я видел его, как вижу тебя сейчас, а полы его сутаны задели меня. Он инквизитор? Говори!

Страж изобразил на своем лице недоумение. Но от юноши не ускользнуло, что страж сильно напуган, и он прекратил дальнейшие расспросы.

Минуя бесконечные коридоры с таинственными входами и выходами и множеством куда-то ведущих плотно запертых дверей, у одной из них он услышал странные звуки, напоминающие приглушенные крики или стоны.

— Что это за звуки? Они разрывают мне сердце, — взволнованно спросил он стража.

— Еще бы, синьор, — как-то загадочно ответил тот.

— Откуда они? — переспросил Винченцо, чувствуя, как дрожь пробегает по его спине.

— Из камеры пыток, — коротко ответил страж.

— О Боже милосердный! — невольно вырвалось у юноши, и этот возглас был похож на стон.

Он ускорил шаги, минуя страшную дверь, а страж даже не стал его останавливать. Ведь он точно выполнил указания своих старших — провести Винченцо именно здесь, где слышны стоны тех, кого пытают. Они должны были напомнить строптивому заключенному, что ждет его, если он и далее будет упорствовать.

В тот же вечер Винченцо в его темнице посетил человек, которого он доселе никогда не видел. На вид ему было около сорока или, возможно, пятидесяти лет. Он был серьезен, с внимательным взглядом, вел себя сдержанно и ничем не вызывал у Винченцо опасений. Однако когда он назвал себя и сообщил о цели своего визита, это показалось Винченцо не только странным, но и насторожило его. Он тоже был узником инквизиции, но выдвинутые против него обвинения, по его словам, были столь несущественны, что ему была оставлена некоторая свобода. Узнав об участи, постигшей Винченцо, он попросил разрешения навестить его. Побудило его к этому сострадание и желание своим сочувствием и советом облегчить его состояние.

Пока он говорил, Винченцо пристально следил за ним и подозрения его возрастали. Но он благоразумно постарался скрыть их от собеседника, который тем временем втянул его в беседу. Ответы Винченцо были сдержанны и кратки, но даже наступившие затем длительные паузы не обескуражили гостя. Среди прочих тем он коснулся также религии.

— Меня обвинили в ереси, — признался он, — и я теперь сострадаю всем, кто оказался в моем положении…

— Значит, меня тоже обвиняют в ереси? — не удержавшись, прервал его Винченцо. — В ереси? — повторил он удивленно.

— Мои клятвы в том, что я не виновен, не помогли мне, — словно не слыша, продолжал незнакомец. — Меня подвергли пыткам. Муки были невыносимыми, и я признался…

— Прошу прощения, синьор, что прерываю вас, — снова не выдержал Винченцо, — но если вас подвергли столь страшным пыткам за самую малую, как вы говорите, провинность, то что же ждет того, чьи проступки суд сочтет более серьезными?

Незнакомец, казалось, был смущен таким вопросом.

— Мои проступки были незначительны, — снова повторил он, не зная, как ответить.

— Разве священный трибунал считает ересь незначительным проступком?

— Степень моей вины была столь незначительна… — снова повторил незнакомец, и лицо его покраснело от раздражения. — Меня лишь заподозрили…

— Следовательно, для священной инквизиции существует ересь большая и ересь малая? — добивался ответа Винченцо.

— Я чистосердечно признал свою вину, — наконец пришел в себя незнакомец и повысил голос, — и мне было даровано прощение. После незначительного наказания я буду отпущен и, возможно, через несколько дней покину тюрьму. Но прежде чем уйти отсюда, я счел своим долгом помочь товарищам по несчастью всем, чем могу. Если вы хотите известить родных или друзей, где вы находитесь, не опасайтесь назвать их имена, и я передам им от вас весточку…

Последние слова он произнес, понизив голос, словно опасался, что их могут услышать. Винченцо молча изучал лицо своего незваного гостя. Для него было чрезвычайно важным дать знать родителям, где он находится, однако он не верил в искренность своего неожиданного доброжелателя. Что же кроется за этим визитом, думал он. Он знал, что камеры узников инквизиции нередко посещают ее осведомители. Выказав сочувствие и симпатию, они располагают несчастных к откровенному разговору, чтобы потом использовать это против тех, кто доверился им, или же против их родных и друзей, чьи имена были неосторожно названы.

На суде Винченцо уже рассказал, кто его родители и где проживают, так что ничего нового он не дал бы в руки инквизиции. Но сам факт того, что он пожелал воспользоваться тайными услугами, чтобы передать весточку домой, может обернуться против него. Эти соображения, недоверие к своему визитеру и его странное поведение побудили юношу отказаться от его помощи. Он лишь поблагодарил его, и тот весьма неохотно покинул камеру. На прощание он, однако, сказал, что, если непредвиденные обстоятельства задержат его в тюрьме дольше, чем он рассчитывает, он будет просить разрешения навестить Винченцо еще раз.

Прошло несколько дней, но Винченцо более ничего не слышал о своем новом знакомом. За это время его еще раз вызвали на допрос, окончившийся столь же безрезультатно, как и прежние два. Затем прошли три долгие и томительные недели одиночества, неопределенности и тяжелых раздумий, прежде чем он был вызван на свой четвертый допрос. На этот раз в судебном зале было многолюдно и царила какая-то зловещая торжественность.

Поскольку Винченцо упорно отказывался признать себя виновным, а новых улик против него не было, это никак не могло удовлетворить судей. Поэтому было решено, что по истечении трех часов он будет подвергнут особому допросу. А пока его снова препроводили в темницу. Эти часы ожидания были истинным наказанием для бедного юноши. Он знал, что его ждет, готовился к этому, но отчаяние не раз охватывало его, пока он беспокойно ходил по мрачной холодной темнице, пытаясь сохранить достоинство, не утратить мужество, выдержку и смелость, черпая силы в сознании своей полной невиновности.

Было уже за полночь, когда послышались шаги за дверью и чьи-то голоса. Он понял, что за ним пришли. Загремел засов, дверь отворилась, и вошли двое в черных одеяниях. Он понял, что его поведут в камеру пыток. Вошедшие молча накинули на него нечто похожее на темный плащ и вывели из темницы.

Они следовали по пустынным коридорам и галереям в гробовой тишине, словно здесь царила сама смерть, которой была безразлична судьба как узников, так и их палачей.

Наконец они спустились в просторную залу, где Винченцо уже был, когда впервые попал сюда, и, пройдя ее, вошли в один из коридоров, в конце которого ступени вели в подземелье. Его стражи молчали, а Винченцо, понимая, что любое его обращение к ним лишь усугубит его положение, тоже не промолвил ни слова. Все двери, через которые они проходили, открывались при первом же стуке одного из стражей, второй же нес факел, слабо освещавший им путь. Они прошли через подземелье, похожее на склеп, и наконец остановились перед еще одной железной дверью. После трех ударов жезла она, однако, не открылась сразу, и, пока они ждали, Винченцо, прислушиваясь, услышал за дверью стоны. Приглушенные массивной железной дверью, они, казалось, доносились откуда-то издалека. Сердце юноши сжалось, и мороз пробежал по коже.

Они стояли и ждали перед закрытой дверью, однако страж не повторил стука. Наконец она осторожно приоткрылась, и показавшийся в дверной щели человек обменялся знаками со стражей, после чего дверь снова захлопнулась. Про прошествии нескольких минут за нею послышались громкие голоса, что-то выкрикивавшие на незнакомом Винченцо языке. Стражник, державший факел, тут же погасил его. Голоса становились ближе, и наконец дверь отворилась, и в ее проеме Винченцо увидел две фигуры в черном. Темные одежды тесно обтягивали их тела, на лицах были маски, а монашеские капюшоны были такой необычной формы, что напоминали шутовские колпаки с длинным, до пят, верхом. Из прорезей в масках недобро блеснули глаза. Эти люди напоминали чертей из преисподней. Видимо, их облачение должно было вселять страх в души тех несчастных, кто попадал в их руки. Винченцо подумал, что этот наряд, помимо того, что устрашает других, делает их самих неузнаваемыми. Кто бы они ни были, теперь он в их власти. Дверь за его спиной громко захлопнулась. Перед ним был узкий коридор, слабо освещенный фонарем под потолком, по бокам его стояли два палача. Они шли по коридору, пока он не закончился очередной дверью, которая на сей раз немедленно открылась при их появлении, чтобы пропустить их еще в один коридор, тоже заканчивающийся дверью. Пройдя и эту, уже третью дверь, они наконец остановились перед подобием железных ворот. Крики и стоны, столь испугавшие Винченцо, были теперь отчетливо слышны и доносились, казалось, со всех сторон.

Ворота им открыл человек в таком же устрашающем одеянии, как те двое, что вели Винченцо. Миновав еще одни двери, юноша оказался в просторной зале с высоким сводчатым потолком и стенами, затянутыми черной тканью, слабо освещенной единственным светильником. Как только Винченцо вошел, странный звук, похожий на эхо, пронесся вдоль черных стен и затерялся вдали. Винченцо не сразу понял, куда он попал, но даже потом, осмотревшись, при тусклом свете светильника он не смог разглядеть все. Какие-то фигуры, похожие на тени, двигались в разные стороны, на столах лежали орудия, применения которых он не знал, однако внутренне сжался от зловещих опасений. Он снова услышал стоны и невольно повернулся в ту сторону, откуда они доносились, как вдруг чей-то голос из дальнего конца залы велел ему подойти поближе.

Не видя никого, он медленно и неуверенно пошел в направлении голоса. Приказ был повторен, и тогда сопровождающие палачи быстро схватили его за руки и поволокли.

В дальнем конце залы под черным балдахином на возвышении восседали трое, то ли главные судьи, то ли главные палачи, он этого еще не знал. В стороне от них за столом сидел секретарь под низко опущенной лампой, освещавшей стол и лежавшие на нем бумаги. Вскоре Винченцо убедился, что трое на подиуме и есть высший суд инквизиции, состоящий из главного инквизитора, защитника и члена суда. Вид у всех троих был надменный и грозный.

На некотором расстоянии от стола секретаря Винченцо увидел подобие железной рамы и догадался, что это дыба, страшное орудие пытки, а еще дальше — что-то, напоминающее гроб. К счастью, он не разглядел, лежал ли кто в нем. В соседних с залой помещениях, куда, пересекая ее, время от времени кто-то входил и откуда доносились приглушенные стоны и крики, всякий раз, как отворялась дверь, должно быть, немедленно приводились в исполнение приговоры, выносимые здесь третейским судом.

Винченцо показалось, что он попал в ад. Сам вид этого места, зловещий ритуал суда и приготовления к нему, облик людей, совершающих суд, напоминали чистилище.

Что побуждает человека подвергать пыткам и унижению своего ближнего, того, кто не причинил никому зла ни словом, ни действием, с горечью спрашивал себя юноша. Но, взглянув на троицу на подиуме, ужаснулся тому, что эти люди не только добровольно взяли на себя эти чудовищные обязанности, но гордятся этим, как великой честью.

Главный инквизитор, еще раз повторив имя Винченцо, приступил к своим обязанностям. Он предложил Винченцо покаяться, дабы избежать тяжких мучений. Поскольку юноша на всех допросах говорил только правду и хорошо знал, что его ждет за это, он подтвердил, что не намерен менять свои показания и спасать себя ложью. Мысленно он допускал, что кто-то, может быть, и оправдал бы такую попытку спастись от жестоких пыток, но он знал, как могут пострадать другие от подобного решения, и прежде всего бедняжка Эллена. Нет, он, не колеблясь, был готов к любым испытаниям, ибо знал, что тот, кто вступает на путь ложных показаний, этим обрекает себя на гибель.

Его мучило то, что он не знает ничего об Эллене, не может поручиться перед судьями за ее невиновность, но он не решался здесь даже произносить ее имя, ибо это только вооружило бы инквизиторов новым, еще более изощренным средством мучить его. Они не должны знать ни о глубине его чувств к ней, ни о степени тревоги за ее жизнь, иначе не преминут этим воспользоваться. Он может поставить под угрозу жизнь Эллены, а себя полностью отдаст в руки инквизиции.

В который раз суд призвал его признать свою вину. Наконец главный судья заявил, что в таком случае судьи снимают с себя ответственность за все последствия, не исключая смертельный исход. Но все было напрасно.

— Я невиновен, — еще раз твердо заявил Винченцо, — невиновен в том, в чем вы пытаетесь меня обвинить. Повторяю, невиновен! Ни дыба, ни другие пытки не заставят меня изменить мое заявление. Вина за мою смерть ляжет тяжким позором на ваши головы!

Главный инквизитор, внимательно выслушавший его, на мгновение задумался, однако член суда, явно разъяренный дерзким поведением юноши, сделал палачам знак приготовиться.

В это время Винченцо увидел в зале человека, в котором тотчас узнал монаха, встретившегося ему в коридоре тюрьмы. Юноша был слишком поглощен тем, что ждало его в ближайшие минуты, интерес его к незнакомцу не был столь сильным, как накануне. Однако, увидев его достаточно близко, он был поражен особым достоинством, с которым тот держался, и, вглядевшись в него, более уже не сомневался в том, что перед ним был таинственный монах с развалин крепости Палуцци.

Это побудило Винченцо спросить о нем у секретаря суда, что повергло того в полное смятение. В это время монах пересек залу и скрылся в дальней ее двери. Тем не менее это не остановило Винченцо, и он громко повторил свой вопрос. На это последовало довольно грозное замечание судьи, что он здесь не вправе задавать вопросы, особенно если они не относятся к делу. Бедняга секретарь изменился в лице.

В это время палачи, закончив приготовления, приблизились к нему и, сняв с него камзол и жилет, связали ему руки, завязали глаза и сверху накинули на него кусок темной ткани. Верховный суд начал свой допрос.

— Вы были когда-нибудь в церкви Святого Духа? — спросил главный судья.

— Да, — коротко ответил Винченцо.

— Вы позволяли себе проявлять неуважение к нашей святой религии?

— Нет, никогда, — твердо ответил Винченцо.

— Ни словом, ни действием?

— Никогда. Ни словом, ни действием.

— Напрягите вашу память, — предупреждающе изрек член суда. — Разве не вы оскорбили в этом храме священнослужителя нашей святой церкви?

Винченцо ничего не ответил, сразу догадавшись по характеру вопросов, какое обвинение суд намерен выдвинуть против него. Сообщаемых им достоверных фактов может оказаться недостаточно, чтобы обвинить его в ереси. Никогда еще ему не задавали таких прямых и точных вопросов. Видимо, приберегли на крайний случай, чтобы, не дав ему подготовиться, застать врасплох.

— Отвечайте! Не вы ли нанесли оскорбление католическому священнику в церкви Святого Духа в Неаполе?

— И сделали это в тот момент, когда он совершал покаянную молитву в храме, — добавил чей-то голос.

Винченцо вздрогнул, узнав голос монаха из Палуцци.

— Кто задает мне этот вопрос? — воскликнул он громко и требовательно.

— Вы здесь для того, чтобы отвечать на вопросы, а не задавать их. Отвечайте! — приказал главный инквизитор.

— Я оскорбил священника, — ответил Винченцо, — но я не оскорблял ни церковь, ни нашу религию. Вы не знаете, святые отцы, того горя, которое он причинил…

— Довольно, замолчите! — гневно перебил его главный инквизитор. — Отвечайте на вопрос. Вы оскорбили его и угрожали ему, чем вынудили святого отца прервать молитву, не так ли? Своими угрозами вы заставили его покинуть храм и укрыться в монастыре?

— Нет! — воскликнул Винченцо. — Он действительно покинул храм после моих слов, но мог бы и не делать этого, если бы ответил мне на мои вопросы или пообещал вернуть в родной дом ту, которую так коварно отнял у меня. Он мог бы спокойно остаться в церкви и закончить молитву, я бы ему не помешал.

— Как? — возмутился главный судья. — Вы посмели прервать его беседу с Богом? Вы признаетесь в том, что заставили его покинуть храм Божий? Этого вполне достаточно, — заключил разгневанный главный судья.

— Где вы впервые увидели Эллену ди Розальба? — спросил знакомый голос.

— Я снова спрашиваю: кто задает мне этот вопрос? — повторил Винченцо.

— Не забывайтесь! Подсудимый не имеет права что-либо требовать здесь, — раздраженно предупредил его главный инквизитор.

— Не вижу связи между вашим предупреждением и только что сделанным вами заключением.

— Вы слишком дерзко ведете себя, подсудимый. Отвечайте на вопрос, который только что был вам задан, иначе наши служители исполнят свой долг.

— Пусть повторит вопрос тот, кто его задавал, — потребовал Винченцо.

Тот же голос повторил вопрос.

— Я впервые увидел Эллену ли Розальба в церкви Сан-Лоренцо, — с горестным вздохом произнес Винченцо.

— Тогда она уже была пострижена в монахини?

— Она никогда не постригалась в монахини и не собиралась этого делать! — горячо возразил Винченцо.

— Где она проживала в это время?

— Она проживала вместе со своей родственницей на вилле Алтиери. Она пребывала бы там и сейчас, но из-за коварных происков одного монаха она была увезена из родного дома и насильно заключена в монастырь. Когда я спас ее оттуда, ее снова похитили и выдвинули против нее самые лживые и недостойные обвинения… Святые отцы, я прошу вас, я умоляю!.. — Но здесь Винченцо, словно опомнившись, умолк, поняв, что раскрывает тайну своего сердца и отдает себя на милость инквизиторов.

— Назовите имя этого монаха! — промолвил голос.

— Если я не ошибаюсь, вы его знаете. Монаха зовут Скедони. Он доминиканец, из монастыря Святого Духа в Неаполе. Тот самый, который обвинил меня в нанесении ему оскорблений.

— Откуда вам известно, что это он обвинил вас? — спросил голос.

— Потому что он мой враг.

— Ваш враг? — переспросил инквизитор. — Ранее вы говорили, что у вас нет врагов. Вы непоследовательны в своих показаниях.

— Вас предупреждали о том, что вам не следует посещать виллу Алтиери? — спросил неизвестный. — Почему вы пренебрегли предупреждением?

— Это вы предупреждали меня, — решительно заявил Винченцо. — Теперь я это знаю.

— Я? — строго промолвил незнакомец.

— Да, вы! Вы предупредили меня о смерти синьоры Бианки. Вы и есть мой враг, тот самый отец Скедони, мой обвинитель!

— Кто задает эти вопросы? — неожиданно опомнился главный инквизитор. — Кто присвоил себе право допрашивать заключенного?

Ответа не последовало. Судьи взволнованно переговаривались. Наконец в наступившей тишине снова прозвучал голос неизвестного монаха:

— Я скажу только одно. — Было ясно, что обращался он к Винченцо, и тот это понял. — Я не отец Скедони.

Тон, каким это было сказано, не оставил у юноши сомнений, что монах сказал правду. Этот голос, продолжавший напоминать ему голос монаха из Палуцци, не мог быть голосом Скедони. Винченцо был потрясен. О, если бы он мог сбросить с себя это ужасное покрывало, сорвать с глаз повязки, увидеть говорившего! Но руки его были связаны. Он попросил бы его назвать свое имя и объяснить ему все свои странные поступки там, в Неаполе, на развалинах старой крепости.

— Кто из посторонних присутствует в этой зале? — наконец произнес главный инквизитор голосом, который должен был бы повергнуть всех в трепет, однако лишь выдал собственный испуг судьи. — Кто, назовитесь!

Ответа не последовало. Снова тревожно зашептались судьи, в зале царила растерянность. Происходило что-то невероятное, и Винченцо, прислушиваясь, терпеливо ждал, чем все это кончится. Хлопнули двери, слышно было, как присутствующие покидают залу. Затем наступила тишина. Но он чувствовал за своей спиной сторожащих его палачей, дожидающихся приказа, чтобы приступить к выполнению своих ужасных обязанностей.

Шло время. Наконец Винченцо услышал приближающиеся шаги, и кто-то отдал приказ освободить его и отвести в темницу.

Когда повязка была снята с его глаз, он увидел, что суд покинул залу. Не было и незнакомца. Догорал светильник, и зала все больше погружалась в темноту.

Палачи вывели его из залы и, доведя по коридорам до того места, где приняли его от тюремных стражей, снова передали им.

Вернувшись в камеру, Винченцо с удовольствием растянулся на соломенном матрасе и в темноте и тишине предался размышлениям о том, что с ним произошло за последние несколько часов. Больше всего его мысли занимал загадочный незнакомец. Он постарался припомнить свои встречи с ним в окрестностях Неаполя и сегодняшнюю встречу здесь, в Риме, в коридорах инквизиции, и, сопоставляя их, старался понять, кто он, этот загадочный человек, и почему так странно расспрашивал его сегодня в зале суда. Он вспомнил свою первую встречу с ним на развалинах крепости Палуцци. Он направлялся на виллу Алтиери, а монах предупредил его не ходить туда. Вспомнил, как он заманил его и Паоло в подземелье крепости, продержав там ночь, а потом предупредил о смерти синьоры Бианки и похищении Эллены. Чем больше он думал над загадочным поведением монаха, тем больше склонялся к тому, что это были действия человека осведомленного и явно недоброжелательного по отношению к нему. Таким мог быть только Скедони. Бесспорно, он делал все это по приказанию его матери, решившей всеми способами воспрепятствовать общению Винченцо с Элленой. Итак, Скедони предупреждал его о том, что сам же готовил и совершал, поэтому и был так точен в своих предсказаниях. Вспомнив о зловещих обстоятельствах смерти синьоры Бианки, Винченцо похолодел от ужаса. А что, если это не только Скедони… Мысль была настолько чудовищной, что он тут же прогнал ее.

Однако воспоминания о встрече со Скедони в будуаре матери заставили его снова сомневаться, что таинственный монах и Скедони — это одно лицо. Так и не придя ни к какому заключению, усталый и измученный юноша наконец уснул.

Возможно, было уже около двух часов ночи, когда он внезапно проснулся от каких-то звуков в его темнице. Прислушавшись, он услышал лишь вой ветра. Когда он снова уснул, сон его был тревожен и полон кошмаров. Он видел фигуру монаха, который бесшумно приближался к его ложу. Лицо его было скрыто капюшоном. Но вот он его отбросил, и Винченцо увидел, что это не Скедони, а кто-то другой, незнакомый. Что-то странное было в его лице, недобро горели его глаза. Он не был похож на человека, а скорее на призрак. Вот он вдруг вынул кинжал и протянул его Винченцо. На кинжале были пятна, и Винченцо понял, что это кровь. Он в ужасе отшатнулся и закрыл глаза, а когда открыл их, монах уже исчез.

Из короткого забытья его вывел чей-то тяжкий стон. Испуганный Винченцо, открыв глаза, снова увидел фигуру монаха. Он стоял перед ним, и лицо его было скрыто капюшоном. Но теперь это был уже не сон, ибо он услышал его голос. Монах откинул капюшон, и Винченцо увидел то же лицо призрака, что видел во сне. Ужас охватил его. Вместо кинжала в руке монаха был фонарь.

— Это ваша последняя ночь, — тихо промолвил монах, — а завтра…

— Ради всего святого, кто вы, зачем пришли сюда? — воскликнул перепуганный Винченцо.

— Не спрашивайте, а лучше отвечайте мне.

Винченцо поразили не только слова, но и тон, которым они были сказаны.

— Давно ли вы знаете отца Скедони? Где вы впервые увидели его?

— Я знаю его не более года. Он духовник моей матери. Впервые увидел его в коридоре родительского дома, когда он вышел из гостиной моей матери.

— Вы уверены, что все было именно так? Ваша память вам не изменяет? — справился монах, сделав странное ударение на последних словах. — Это очень важно.

— Да, уверен.

— Странно, — заметил монах после паузы. — Казалось бы, пустячная встреча, а вы ее запомнили. Значит, это отложилось в вашей памяти. За каких-нибудь пару лет мы многое успеваем забыть. — Он вздохнул.

— Я хорошо помню обстоятельства этой встречи, — сказал заинтересованный Винченцо. — Было уже довольно поздно, опускались сумерки. Он как-то неожиданно возник передо мной, а когда мы разминулись, он словно про себя произнес: «Звонят к вечерней мессе». Его голос поразил меня. Я услышал, что в это время действительно звонил колокол церкви Святого Духа…

— Вы хорошо знали его?

— Нет, он был знаком мне лишь внешне.

— Вы что-нибудь слышали о нем, о его прошлой жизни?

— Нет.

— Ничего необычного, что касалось бы его? — добавил монах.

Винченцо помедлил, прежде чем ответить, ибо вспомнил ту странную историю, которую не успел досказать ему Паоло, когда они с ним оказались в подземелье крепости Палуцци. Он говорил об одной исповеди в церкви Кающихся Грешников. Но Винченцо не мог утверждать, что это имеет отношение к Скедони. Он вспомнил также окровавленное монашеское одеяние, найденное там же, в подземелье крепости. Но все это показалось ему теперь таким же зловещим и нереальным, как присутствие этого монаха в его темнице сейчас.

— Вы слышали что-нибудь необычное об отце Скедони, отвечайте?! — Голос монаха на сей раз звучал сурово.

— Вам не кажется странным, что я должен отвечать на вопросы человека, который не пожелал даже назвать свое имя? — рассердился Винченцо.

— Мое имя давно предано забвению, его никто уже не помнит, — тихо ответил монах и отвернулся. — Я предоставляю вас вашей судьбе.

— Какой судьбе? — испуганно воскликнул Винченцо. — Какова же в таком случае цель вашего визита? Прошу вас, скажите.

— Вы вскоре сами все узнаете. Но будьте милостивы к себе.

— Какая же судьба меня ждет? — настаивал взволнованный Винченцо.

— Не спрашивайте меня более. Лучше отвечайте на мои вопросы. Скедони…

— Я рассказал вам все, что знаю о нем. А остальное лишь одни предположения…

— Какие предположения? Не относятся ли они к исповеди в церкви Кающихся Грешников? Церковь принадлежит монастырю Санта-Мария-дель-Пианто.

— Вы и об этом знаете? — удивленно воскликнул Винченцо.

— Что вам известно об этой исповеди?

— Ничего.

— Говорите правду, — строго приказал монах.

— Исповедь — это тайна. Она известна только исповеднику. Как могу я ее знать?

— Разве вы никогда не слышали о том, что отец Скедони повинен в многочисленных тяжелых преступлениях, которые пытается теперь замолить?

— Нет, не слышал, — испуганно промолвил юноша.

— Не слышали о том, что у него была жена… брат?

— Нет.

— О том, как он совершал свои убийства?..

Монах умолк, словно давал Винченцо время осознать весь ужасный смысл своих слов.

— Значит, вы ничего не знаете о Скедони? — снова промолвил он после долгой паузы. — Ничего о его прошлой жизни?

— Ничего, кроме того, что я уже сказал, — повторил Винченцо.

— Тогда внимательно выслушайте все, что я сейчас вам скажу, — произнес монах. — Завтра вечером вас опять поведут в камеру пыток. На этот раз вы попадете в камеру, которая помещается за залой суда. Там вы увидите много такого, о чем никогда не знали и не подозревали. Но не пугайтесь, я буду там, хотя и останусь невидимым.

— Невидимым? — в растерянности произнес юноша.

— Не перебивайте меня, а лучше слушайте. Если вас начнут спрашивать об отце Скедони, сообщите им, что в течение пятнадцати лет он скрывался под видом монаха в доминиканском монастыре Святого Духа, что в Неаполе. Когда вас спросят, кто он, назовите его имя: Фернандо граф ди Бруно. На вопрос, почему он скрывался, посоветуйте им справиться в церкви Кающихся Грешников, что в монастыре Санта-Мария-дель-Пианто, возле Неаполя. Потребуйте, чтобы вызвали в суд для показаний отца Ансальдо ди Ровалли. Он может рассказать суду об исповеди, которую ему пришлось выслушать вечером двадцать пятого апреля 1725 года, в конце праздника святого Марко.

— Столько времени прошло, что он может забыть об этой исповеди, — возразил Винченцо.

— Не беспокойтесь, он ее не забыл, — ответил монах.

— Но позволит ли ему его совесть нарушить тайну исповеди?

— Суд прикажет ему сделать это и, таким образом, снимет грех с его души за разглашение тайны исповеди, — сурово сказал монах. — Он не посмеет ослушаться приказа суда. Далее вы должны потребовать призвать к ответу отца Скедони за все те злодейства, которые раскроет исповедник Ансальдо.

Монах умолк, ожидая от Винченцо ответа.

— Как могу я это сделать по подстрекательству незнакомого мне человека? Ни совесть, ни обыкновенная осторожность не позволят мне говорить то, что я не могу подтвердить доказательствами. Это верно, что у меня есть основания считать Скедони своим врагом, но я не могу быть несправедливым даже к своему врагу. У меня нет никаких доказательств, что он граф ди Бруно и повинен в тех преступлениях, о которых вы говорили. Я не хочу, чтобы меня использовали для вызова кого-либо в суд, где невинность не может найти защиты, а для осуждения на смерть достаточно всего лишь подозрения.

— Значит, вы подвергаете сомнению все, что я вам сказал? — надменно произнес монах.

— Как могу я верить, не имея доказательств? — защищался Винченцо.

— Есть вещи, не требующие доказательств. В вашем случае все именно так. Вам следует только сделать заявление суду. Я же свидетельствую перед Богом и людьми, что все, что я сказал, — сущая правда, — торжественно произнес монах, повысив голос.

Винченцо вздрогнул, увидев, каким недобрым огнем зажглись глаза монаха. Но выдержка не изменила юноше, и он бесстрашно спросил:

— Кто же тот, кто так уверенно свидетельствует? Почему мои заявления должны основываться на свидетельствах какого-то незнакомца? Почему по его требованию я должен обвинить другого, даже не зная его вины?

— Вас не просят выдвигать обвинения. Вы должны лишь потребовать вызова в суд тех, кто может сделать это.

— Однако я должен помогать им в этом, не так ли? А если обвинения окажутся ложными? — горячо возражал юноша. — Если вы так уверены в их достоверности, почему сами не можете вызвать на суд священника Ансальдо?

— Я сделаю даже больше, — ответил монах.

— Но и это тоже, надеюсь?

— Я сам буду на суде. — Это было сказано столь торжественно и подчеркнуто, что даже напугало Винченцо, однако он быстро спросил:

— В качестве свидетеля?

— Да, в качестве несчастного свидетеля, — как-то странно ответил монах.

— Разве свидетель не может потребовать у суда вызова любого, кого сочтет нужным? — неуверенно спросил юноша.

— Может, — ответил монах.

— Тогда почему вы просите меня, совершенно незнакомого вам человека, о том, что можете сделать сами?

— Не надо более вопросов, — остановил его монах. — А теперь скажите, вы сделаете суду заявления?

— Последствия моих заявлений могут оказаться столь серьезными, что я предпочитаю, чтобы это сделали вы.

— Когда я приказываю, вы должны повиноваться, — промолвил монах, грозно посмотрев на него.

Винченцо, испугавшись, попробовал вновь объяснить причину своего отказа. Он не хотел участвовать в этом странном деле.

— Я не знаю вас, святой отец, не знаю и священника Ансальдо, которого вы мне приказываете вызвать в суд, — оправдывался он.

— Теперь вы узнаете меня, — мрачно промолвил монах и вынул кинжал.

Винченцо с ужасом вспомнил сон.

— Взгляните на эти темные пятна, — промолвил монах, показывая ему клинок.

Винченцо увидел на лезвии кинжала следы запекшейся крови.

— Эта кровь должна спасти вас. Это неопровержимое свидетельство правды. Завтра вечером мы встретимся в камере пыток, вернее, в камере смерти.

Сказав это, он повернулся и, пока Винченцо приходил в себя, исчез. Наступившая полная тишина свидетельствовала о том, что Винченцо опять остался один.

Он просидел в глубоком раздумье до самого рассвета, пока наконец не отворилась дверь и не вошел тюремщик, принесший завтрак — кружку воды и кусок хлеба.

Винченцо, не выдержав, спросил у него, как зовут человека, посетившего ночью его темницу. Тот с таким удивлением посмотрел на него, что Винченцо повторил свой вопрос.

— Я нес дежурство с часу ночи. В темницу никто не входил, синьор.

Винченцо пристально посмотрел на стража, но ни вид, ни поведение последнего не свидетельствовали о том, что он говорит неправду. И все же трудно было поверить, что визит монаха мог остаться незамеченным.

— Ты слышал какой-нибудь шум ночью или все было тихо? — расспрашивал юноша.

— Я слышал, как колокол отбивал время в храме Святого Доминика, — ответил страж. — И как менялись часовые.

— Непонятно, — размышлял Винченцо. — А чьи-нибудь шаги или голоса?

Страж снисходительно улыбнулся:

— Я слышал только, как обменивались паролем часовые.

— А ты уверен, что это были часовые? Как ты их узнал?

— Сменяясь, они называют пароль, кроме того, слышно было, как бряцает оружие.

— А их шаги отличаются от шагов других?

— У них тяжелая походка, и к тому же их обувь подкована железом. Почему вы спрашиваете меня об этом, синьор?

— Ты охранял дверь моей темницы, не так ли?

— Да, синьор.

— И ты не слышал ни единого звука, доносившегося из этой камеры, или голосов?

— Нет, синьор.

— Не бойся, приятель, я тебя не выдам. Признайся, ты заснул?

— Со мной был мой напарник, синьор. Он, по-вашему, тоже спал? А если бы так, то без ключей в камеру не войти, а ключи были у нас.

— Ну, их легко можно было взять у спящего человека. Но можешь положиться на меня, я вас не выдам.

— Что? — воскликнул в негодовании тюремщик. — Я три года несу службу в тюрьме инквизиции и не позволю какому-то еретику обвинять меня в нерадивом исполнении своих обязанностей!

— Если это обвинения еретика, то можешь успокоиться, здесь словам еретиков не верят.

— Мы не сомкнули глаз всю ночь, — обиделся тюремщик, собираясь покинуть камеру.

— Тогда просто непонятно, — в раздумье произнес Винченцо, — каким образом в мою камеру мог проникнуть незнакомец?

— Синьор, вы все еще не проснулись, — ответил тюремщик, задерживаясь. — Сюда никто не входил.

— Значит, сон продолжается, — неуверенно сказал юноша. — Все это мне приснилось.

Слова тюремщика произвели на него такое впечатление, что он сам стал верить, что все было во сне.

— Когда люди спят, они видят сны, — ехидно заметил тюремщик. — Все это вам приснилось, синьор.

— Человек в одеянии монаха был сегодня ночью у меня в камере, — продолжал размышлять вслух Винченцо и описал тюремщику внешность посетителя. Тот, по мере того как юноша рассказывал, становился все серьезнее.

— Ты знаешь здесь кого-нибудь, похожего на него?

— Нет! — резко ответил тюремщик.

— Хотя ты не видел, как он вошел ко мне, может, ты вспомнишь, что видел его когда-нибудь среди инквизиторов?

— Святой Доминик, спаси и помилуй! — испуганно воскликнул тюремщик.

Удивленный Винченцо еще раз справился, знает ли он этого монаха.

— Я такого не знаю, — наконец ответил тюремщик, и Винченцо увидел, как изменилось его лицо. Наконец он быстро повернулся и ушел.

Винченцо подумал, что его уход скорее напоминает бегство и что для служителя святой инквизиции с немалым стажем непростительной неосторожностью была столь длительная беседа с заключенным. Однако он на нее решился.

ГЛАВА VI

Ужель уж полночь?
Холодный пот покрыл мое чело.
Чего страшился я?

В. Шекспир

В тот же час вечером за дверью послышались шаги, заскрежетал тяжелый засов, дверь открылась, и на пороге появились вчерашние тюремщики. На него снова был наброшен плащ, и его вывели из камеры. Он слышал, как за ним, словно навсегда, захлопнулась дверь. В эту минуту он вспомнил слова монаха, когда тот показывал ему кинжал, и Винченцо был рад, что не изменил себе и не пошел на уступку. Он даже приветствовал бы теперь наказания, ждущие его, ибо был горд тем, что устоял и не согласился обвинить Скедони в том, что не смог бы сам доказать.

Не видя, куда его ведут, он по длине коридоров, количеству поворотов и ступеней проверял, ведут ли его той же дорогой, что и вчера. Когда внезапно один из стражников, чтобы предупредить его, сказал: «Ступени!» — он почему-то обрадовался, что услышал хотя бы одно слово за весь этот долгий путь с завязанными глазами. Он считал ступени, чтобы проверить, идет ли он тем же путем, что накануне, но, достигнув конца лестницы, почему-то решил, что нет. То, что ему сразу завязали глаза, тоже говорило, что ведут его новой дорогой и в новое место. Они шли долго, то поднимаясь по лестницам, то спускаясь, а он все считал ступени. Потом его вдруг удивило, что его шаги так гулко звучат в пустоте, а шагов тюремщиков более не слышно. Он понял, что передан стражам инквизиции. Окружавший его воздух был тяжел от сырости и липок, как туман. Ему вспомнились слова монаха о встрече в камере смерти.

Наконец они остановились, и Винченцо услышал три удара жезлом в кованую дверь. За нею послышался голос, и дверь отворилась. По повторяющемуся скрипу дверных петель он понял, что проходит через одну за другой двери, и ему показалось, что его ведут в ту же залу суда, где он был накануне. Снова три стука жезлом в дверь, и он почувствовал, что дышать стало легче. Он понял, что оказался в просторном помещении, ибо шаги его отдавались здесь гулким эхом.

Снова голос велел ему подойти поближе. Следовательно, он опять предстал перед судом. Голос принадлежал главному инквизитору.

— Винченцо ди Вивальди! Назовите полностью свое имя. На вопросы отвечайте кратко, точно и без утайки, под страхом наказания.

Как и предсказывал монах, суд начал дознание с вопроса, что ему известно об отце Скедони. Когда же Винченцо поведал суду все, что он накануне рассказал незнакомцу, последовало замечание судьи, что он не все рассказал о Скедони, ибо знает о нем гораздо больше.

— Я более ничего не знаю, — защищался юноша.

— Вы уклоняетесь от ответа, — прервал его судья. — Расскажите все, что слышали о нем, и помните о клятве, которую вы здесь дали: говорить правду.

Винченцо подавленно молчал. Громовым голосом судья снова напомнил ему о клятве.

— Я не нарушил клятву, — наконец произнес он. — Прошу вас, поверьте мне. То, что я могу рассказать вам, не является для меня бесспорным, и за достоверность этих фактов я не могу поручиться.

— Говорите правду, — вдруг услышал он чей-то голос, но это не был голос кого-то из судей. Винченцо вдруг показалось, что эти слова произнес монах, его вчерашний посетитель. После недолгой паузы Винченцо рассказал суду все, что узнал от незнакомого ему монаха, — о семье Скедони и его пребывании в монастыре под видом монаха, однако он умолчал об отце Ансальдо и странной исповеди. Винченцо закончил тем, что снова повторил, что ничем не может подтвердить достоверность того, что только что рассказал.

— Из какого источника вам стало это известно? — незамедлительно последовал вопрос судьи.

Винченцо молчал.

— Я спрашиваю вас, из какого источника? — грозно повторил судья.

После минутного колебания Винченцо наконец решился:

— То, что я расскажу вам сейчас, святые отцы, настолько невероятно…

— Остерегитесь! — услышал он у самого уха голос и, узнав его, смешался и не закончил фразу.

— Назовите источник, — требовал судья.

— Не знаю, — растерянно произнес юноша.

— Вы уходите от ответа.

— Я протестую, ваше преосвященство, ибо я действительно не знаю ни имени, ни сана того, кто мне это рассказал. Я никогда не видел его до того, как он поведал мне об этом.

— Остерегитесь! — снова негромко, но настойчиво произнес голос на ухо. Винченцо вздрогнул и невольно обернулся, забыв, что у него завязаны глаза.

— Вы сказали, что могли бы рассказать нам нечто невероятное, — напомнил ему главный судья. — Не означает ли это, что вы тоже ждете от суда каких-либо неожиданных решений, как, например, снисхождения?

Гордый юноша был оскорблен подобным позорящим его предположением, однако не пожелал даже опровергать его.

— Почему вы не предлагаете им вызвать в суд священника Ансальдо? — шепнул ему голос. — Вспомните, что я говорил вам.

Винченцо даже вздрогнул от негодования и наконец отважился:

— Мой осведомитель, святые отцы, стоит рядом со мной. Я узнал его голос. Задержите его! Это очень важно.

— Чей голос? — переспросил судья. — Здесь звучал лишь мой голос.

— Нет, голос того, кто стоит рядом со мной! — взволнованно воскликнул Винченцо. — Он говорил очень тихо, но я узнал его.

— Вы или хитрите, или потеряли рассудок от страха, — заключил главный судья.

— Рядом с вами нет никого, кроме стражей инквизиции, — заметил член суда. — И они ждут, когда смогут выполнить свои обязанности, если вы откажетесь отвечать на наши вопросы.

— Я настаиваю на своем утверждении и прошу развязать мне глаза, чтобы я мог указать вам на моего недруга, — требовал Винченцо.

После долгого совещания суд удовлетворил его просьбу. Повязка с его глаз была снята, но никого, кроме стражей, рядом с ним не было. Лица последних были скрыты под масками. Возможно, один из них и мог оказаться его таинственным преследователем, если он был человек, а не злой дух. Винченцо ничего не оставалось, как попросить суд дать ему возможность взглянуть на лица под масками. На что последовало резкое замечание главного судьи, тут же обвинившего юношу в нарушении законов инквизиции и святой веры, а также в попытке подвергнуть опасности ее служителей, свято выполняющих свой долг.

— Долг! — в негодовании воскликнул Винченцо. — Неужели нерушимость веры ныне охраняют черти из преисподней?

Стражи, не дожидаясь приказа, грубо схватили его и снова завязали ему глаза. Винченцо почувствовал, как крепко они держат его, но невероятным усилием он вырвался из их рук и снова сорвал с глаз повязку. Но голос судьи приказал немедленно завязать ему глаза.

— Если вы хотите, чтобы я вам и далее отвечал, — твердо промолвил Винченцо, — я требую оградить меня от незаслуженной жестокости этих людей. Если вы позволите им и далее наслаждаться страданиями своей жертвы, вы более не услышите от меня ни единого слова. Если мне суждено и далее страдать, то это будет только в рамках, требуемых законом.

Главный судья, пообещав ему защиту закона, потребовал ответить, что только что сказал ему его таинственный «голос».

Винченцо, рассудив, что, хотя закон не позволяет ему обличать его врага, не имея на то достоверных доказательств, здравый смысл подсказывает, что не имеет смысла жертвовать собой ради решения неразрешимой дилеммы. Приняв такое решение, он, более не колеблясь, рассказал суду, что «голос» посоветовал ему потребовать вызова в суд некоего отца Ансальдо, исповедника монастыря Санта-Мария-дель-Пианто близ Неаполя, а также отца Скедони. Последний должен будет опровергнуть или признать обвинения отца Ансальдо. Винченцо неоднократно повторил, что суть обвинений ему неизвестна, как и то, насколько они справедливы.

Заявление Винченцо повергло суд в замешательство. Винченцо слышал их негромкие голоса, что-то обсуждавшие довольно долго. Это дало ему время поломать голову над загадкой, не был ли его незнакомец одним из палачей, и он, должно быть, достаточно долго жил в Неаполе.

Наконец суд возобновил заседание, и первым вопросом, заданным Винченцо, был вопрос, знает ли он отца Ансальдо. Юноша поспешил ответить, что никогда не знал его, что также не знает никого из монастыря Санта-Мария-дель-Пианто или кого-либо, кто бы знал главного исповедника этого монастыря.

— Как не знаете?! — воскликнул на это главный инквизитор. — А тот человек, который предложил вам вызвать священника на суд, разве он его не знает? Вы, должно быть, забыли?

— Простите, но я не забыл, — ответил юноша. — Прошу учесть, что я незнаком с этим человеком. Если он и сообщил мне об отце Ансальдо, я не отвечаю за достоверность этих сведений.

Винченцо настаивал на том, что не вызывал отца Ансальдо или кого-либо другого на суд, а лишь повторил по их требованию то, что сказал ему незнакомец.

Судьи вынуждены были согласиться со справедливостью его замечания и освободить его от ответственности за любые последствия вызова этих людей в суд.

Но гарантия собственной безопасности не успокоила его. Он опасался, что может невольно своими действиями бросить тень на невинного человека.

Главный судья, потребовав тишины, снова продолжил работу суда.

— Все, что вы сказали о вашем осведомителе, столь необычно, что не заслуживает доверия, но то, что вы ставите под сомнение те обвинения, которые он выдвинул, свидетельствует, что вызов указанных лиц на суд не был преднамеренным действием с вашей стороны. Но уверены ли вы, что это не обман и голос, который вы слышали, не является плодом вашей болезненно возбужденной фантазии?

— Я уверен в этом, — твердо сказал Винченцо.

— Да, это верно. Около вас находилось несколько человек, когда вы потребовали дать вам возможность найти того, чей голос вы слышали. Но как объяснить, что только вы слышали этот голос и никто более?

— Где сейчас эти люди? — спросил Винченцо.

— Они разбежались, напуганные вашими обвинениями.

— Если вы позовете их сюда и развяжете мне глаза, я покажу вам этого человека, если он будет среди них.

Суд отдал распоряжение собрать всех, кто до этого был в зале, но тут же возникли непредвиденные трудности. Никто не мог вспомнить этих людей. Наконец нашли некоторых из них.

Винченцо в тревожном ожидании прислушивался к шагам тех, кто входил в залу, и с нетерпением ждал, когда ему развяжут глаза и кончится столь затянувшаяся неопределенность его положения. Наконец по приказу судьи с его глаз была снята повязка, и ему было велено указать на своего загадочного осведомителя.

Бросив взгляд на стоявших перед ним людей, Винченцо пожаловался на тусклый свет в зале.

— Я не вижу их лиц, — сказал он.

Судья распорядился принести дополнительный светильник, а всех собравшихся стать полукругом справа и слева от Винченцо. Юноша, окинув всех взглядом, тут же заявил:

— Его здесь нет. Никто из стоящих здесь не похож на монаха из Палуцци. Хотя подождите! Кто тот, что прячется в тени за последним человеком слева? Велите ему открыть лицо.

Толпа инстинктивно отступила назад, и человек, на которого указал Винченцо, остался один.

— Он офицер инквизиции, — объяснил Винченцо стоявший рядом с ним человек, — он не имеет права открывать свое лицо. Он может сделать это лишь по приказу суда.

— Я прошу суд отдать такой приказ, — громко заявил Винченцо.

— Кто требует этого? — послышался голос, и Винченцо узнал голос монаха, но так и не смог понять, откуда он донесся.

— Я, Винченцо ди Вивальди, я требую этого по праву, предоставленному мне законом. Откройте ваши лица.

В суде наступила мертвая тишина. Среди судей пронесся легкий ропот возмущения и тут же умолк. Человек продолжал стоять неподвижно, не собираясь подчиняться требованию юноши.

— Оставьте его, — урезонивал Винченцо стоявший с ним рядом страж. — У него есть причины хотеть остаться неузнанным, вам их не понять. Он — офицер инквизиции, а не тот, кого вы ищете.

— Возможно, я знаю его причины, — повысив голос, произнес Винченцо. — Я прошу суд и вас всех, стоящих здесь в монашеских сутанах, открыть свои лица.

И вдруг голос из суда громко приказал:

— Суд именем священной инквизиции приказывает всем открыть свои лица.

Винченцо заметил, как вздрогнул одиноко стоявший человек, однако приподнял с лица свой низко опущенный капюшон ровно настолько, чтобы открыть лицо. Увы, это оказался не его монах, а какой-то мелкий служащий инквизиции, которого он уже пару раз видел раньше, но при каких обстоятельствах, Винченцо не вспомнил.

— Нет, это не он, — ответил разочарованно юноша и отвернулся.

Чиновник снова закрыл лицо капюшоном, и толпа скрыла его от Винченцо. Судьи, переглянувшись, молчали. Наконец главный судья, взмахнув рукой, словно призывая всех к вниманию, обратился к юноше:

— Похоже, вы прежде уже видели лицо вашего осведомителя.

— Я уже об этом сказал, — ответил Винченцо.

Судья справился, где и когда это было.

— Прошлой ночью у меня в камере.

— В камере? — насмешливо переспросил член суда. — И разумеется, во сне?

— В камере? — хором повторили судьи низшего ранга.

— Он и сейчас видит сон, — заметил тот же член суда. — Святые отцы, своими галлюцинациями он испытывает наше терпение. Мы напрасно теряем время.

— Следует все же выяснить все до конца, — возразил кто-то из судей. — Он обманывает нас. Винченцо ди Вивальди, если вы намерены ввести суд в заблуждение, остерегитесь делать это!

То ли в памяти Винченцо все еще звучал голос таинственного монаха или тон, каким было сделано ему предупреждение, но юноша вздрогнул и быстро спросил:

— Кто произнес эти слова?

— Мы, — невозмутимо произнес кто-то из членов суда.

После короткого совещания суд решил вызвать тюремщиков, дежуривших в прошлую ночь. Те, кого пригласили для опознания, были отпущены. Допрос был прерван до прихода тюремщиков. Винченцо слышал только негромкие голоса переговаривающихся судей. Сам он был удивлен и немного растерян.

Когда появились тюремщики, они без каких-либо колебаний или страха заявили, что прошлой ночью, после того как заключенный вернулся из залы суда, в его камеру никто не входил. Лишь утром тюремщик принес ему положенные воду и хлеб. Несмотря на то, что они настаивали на своих показаниях, суд решил взять их под стражу до полного выяснения всех обстоятельств.

Кое-кто из судей, однако, выразил сомнение в достоверности показаний тюремщиков, что тут же привело к спорам и обмену мнениями, которые ничего не прояснили, а, наоборот, внесли еще большую путаницу.

Главный судья, чье недоверие к Винченцо возрастало, предупредил его, что, если опросы тюремщиков покажут, что он ввел суд в заблуждение, его ждет суровое наказание. Если же будет доказано, что в результате нерадивости охраны кто-то действительно вошел в его камеру, суд подойдет к нему с пониманием.

Винченцо, посчитавший необходимым в доказательство своей искренности рассказать суду, как все было и как выглядел его ночной гость, постарался сделать это, однако умолчал о кинжале. Суд выслушал его с вниманием, в зале царила настороженная тишина. Юноша сам испытывал нечто похожее на страх, ожидая, что каждую минуту его может остановить негодующий голос монаха. Но никто не прервал его рассказа, а когда он закончил, заговорил главный судья:

— Мы с вниманием выслушали вас, и то, что вы рассказали, вносит нечто новое и неожиданное в наше расследование. Кое-что из рассказанного вами вызывает удивление и требует выяснения. Вы можете вернуться в камеру. Постарайтесь уснуть, вам нечего опасаться. Скоро вы все узнаете.

Винченцо увели в камеру, даже не развязав ему глаза. Когда наконец была снята повязка, он убедился, что стража сменилась.

Оставшись один, он снова предался раздумьям о том, что произошло на этот раз в зале суда, какие ему задавали вопросы, как вели себя судьи, был ли это действительно голос монаха, произнесшего «Остерегитесь!», или ему показалось, но все по-прежнему оставалось непонятным и тревожным. Иногда ему казалось, что монах был одним из инквизиторов, но как же объяснить голос совсем рядом с ним, у самого его уха. Он прекрасно понимал, что ни один член этого трибунала не мог во время допроса незамеченным покинуть свое место и оказаться за спиной у обвиняемого.

И тут Винченцо не мог не вспомнить последние слова главного судьи, того, кто в основном вел его допрос, когда он велел ему возвращаться в камеру. Это были последние слова, обращенные к обвиняемому, чтобы не напугать, а успокоить его. Винченцо подумал, что это было своего рода предупреждение, что сегодня ночью его никто не побеспокоит. Он был бы спокоен, подумал юноша, если бы ему дали в камеру свечу или фонарь и какое-нибудь оружие, чтобы защитить себя. Мысль о том, что он имеет дело с загадочным существом, более сильным, чем он, к тому же оскорбленным его непослушанием, не на шутку тревожила его.

Назад: ГЛАВА VIII

Дальше: ГЛАВА VII