5. Война здесь, война там
Рафаэль
Октябрь 1973
Пощусь первый раз в жизни. Мне еще нет тринадцати, я не прошел бар-мицву, не могу считаться мужчиной, но решил последовать примеру своих друзей — сутки не брать в рот ни крошки. Испытание показалось мне серьезным, даже невыполнимым, но я решился на него вслед за остальными, желая войти в ту общность, к которой, по своему ощущению, принадлежал пока недостаточно. Я пришел в синагогу в одиннадцать часов утра. Самые ревностные встали гораздо раньше и истово молились, опустив головы и ударяя себя в грудь, каясь в грехах. Еще несколько часов — и придут те, кому дорога не столько вера, сколько традиция. Они будут одеты в модные костюмы и останутся стоять и болтать в коридоре. Войдут они только в последний момент, перед тем, как протрубит шофар, оповещая о конце поста. Мы зовем их «евреи Йом-Кипура», потому что только этот праздник связывает их с иудаизмом. У них изможденный вид после такого тяжкого испытания, как пост, который они старались облегчить себе, пролежав большую часть дня в постели или перед телевизором. Они прикроют плечи талитом, молитвенным платком, похожим на шарф, которым укутывают детей, и будут ждать рыдающих жалобных звуков шофара, в который протрубит раввин. А потом набросятся на пирожки и печенье, набив ими заранее карманы, как будто боялись умереть голодной смертью.
Я еще не умею хорошо читать на иврите, поэтому слушаю молитвы, сидя между папой и дедушкой. Сначала я думал, что останусь с Жюльеном и приятелями играть во дворе синагоги, но вот сижу здесь, вместе с мужчинами, и это наполняет меня гордостью.
Воздух горячий, тяжелый, я слышу покаянные вздохи в ритме читаемой молитвы. Жду, что буду мучиться голодом, удивляюсь, что не так уж мучаюсь.
— Я горжусь тобой, — говорит мне дедушка, поглаживая по спине.
Его слова меня трогают — ведь он говорит все реже и реже. Или говорит наедине с собой.
Внезапно кто-то с силой толкает дверь, хлопает ею и входит, привлекая взгляды. Не обращая внимания на замечания и просьбы вести себя потише, вошедший направляется прямо к раввину, наклоняется к нему и что-то шепчет на ухо. Раввин поднимает голову и смотрит на вошедшего с удивлением и испугом. Между ними завязывается жаркий разговор шепотом. Среди молящихся поднимается ропот, люди хотят знать причину вторжения и почему такой испуг написан на лице раввина.
Раввин поднимается, подходит к кафедре, лицо у него искажено страданием.
— Дорогие мои друзья, я только что узнал ужасную новость, — говорит он, слегка кивнув в сторону незнакомца.
Тот стоит с ним рядом, он исполнен печальной важности.
— Я узнал… Что Израиль атаковали арабские страны.
Оглушительный шум служит ему ответом. Люди выражают удивление и возмущение криками.
— Они ждали нашего праздника Йом-Кипур, ждали, когда мы ослабеем от поста, когда погрузимся в молитвы, и напали на нас! — восклицает уязвленный до глубины души раввин.
Мужчины кричат: «Подлецы!» «Трусы!», «Чего и ждать от арабов!» и много других слов, какие трудно услышать в синагоге.
— У меня нет больше никаких сведений. И нам остается одно — молиться! Давайте помолимся за солдат! Помолимся за Израиль. Помолимся, чтобы Бог наказал святотатцев и даровал победу нашим братьям! Да живет народ Израилев!
Призыв раввина наэлектризовал верующих.
Все встали и истово запели молитву. Те, что, вроде меня, не знали еще ее наизусть, в конце каждой фразы произносили «аминь». «Аминь», исполненный гнева, силы, убежденности. «Аминь» сродни удару клинка. «Аминь», полный слез. Мы знали, какое множество наших братьев ждет гибель.
Но мы уповали, что они сметут агрессора. У них не было выбора. Потому что сейчас праздник Йом-Кипур и мы вместе с ними. Потому что мы молимся всем сердцем, искренне и яростно.
Небо открывается на Кипур. Бог нас слышит. Бог нас судит. Бог нас прощает. Бог их накажет.
«Израиль будет жить, Израиль победит», — скандировали евреи всего мира. И так оно и случилось. Израильская армия справилась с нападением, она отобрала Синай у Египта и часть Голанских высот у сирийцев. Но погибших было много, и мои родители оставались серьезны и сдержанны, выражая удовлетворение победой.
Мунир
Новость молнией обежала квартал. Арабские страны атаковали Израиль.
— Они его уничтожат! — радовался Момо.
— А тебе-то какая радость? Ты алжирец, не палестинец, — возражал ему Туфик.
— А я с ними заодно! Они тоже мусульмане, как мы!
— А с каких это пор мусульмане заодно?
Я не понимал смысла этой войны, не понял сути и этого разговора, но вопрос Туфика задел и меня. А правда, мы заодно или нет? Похоже, что евреи — да, заодно, они помогают друг другу, поддерживают и просто так, и деньгами. Говорят даже, что среди них, как в кино, действует тайное общество, налаживает связи, каналы, добывает деньги…
— А нас, мусульман, может объединить эта война?
— Может. Это наш долг.
— Слушай, а может, если мы живем так далеко, нам не стоит вмешиваться в это дело?
— И пусть все над нами смеются?
— Если честно, мне параллельно и наши мудрецы, и евреи тоже. Но еще, если честно, у меня полно друзей евреев и я у евреев все покупаю.
— Речь идет о евреях, которые украли землю у мусульман, и ты на стороне этих гадов? — возмутился Момо.
— Я тебе сказал, мне на эту войну наплевать. Она меня не касается. Вернее, касается, но не слишком. Скажем так, мне не нравится, что арабские армии напали на Израиль в Йом-Кипур, теперь по всему миру орут: «Арабы подлецы и предатели!»
— И чего? А ты хотел, чтобы им отправили по почте предупреждение? Это тебе, брат, война, а не игрушки!
— А сирийцы врут, что войну начал Израиль, — вступил в разговор Мурад.
Волны от вспыхнувшей «войны Йом-Кипур», как стали называть ее журналисты, докатились и до нас. Говорили, что арабские войска, воспользовавшись эффектом неожиданности, смяли врага. Что Израиль понес значительные потери.
Значит, Израиль может потерпеть поражение? Евреи будут побеждены? Несмотря на оружие, на деньги? А я-то поверил в их всемогущество, всемогущество яростной, наконец-то взбунтовавшейся жертвы, которая поклялась больше никогда не поддаваться мучителям. Конечно, я тогда не думал такими словами, но евреи казались мне кем-то вроде Брюса Ли: людьми, охваченными жаждой победить или по крайней мере не сдаться.
— Беда в том, что эти гады жутко агрессивные, — продолжал Момо, словно подслушав мои мысли. — Считают себя непобедимыми, непотопляемыми. Евреи, они все такие. Даже кретин Де Голль сказал о них: «Народ самоуверенный и властный». Вроде так.
— Вай! Еще он сказал: «Я вас понял», — засмеялся Туфик.
— Нам, по-моему, пора, — сообщил Мурад, взглянув на часы.
Рамадан был в разгаре, и вот-вот должен был наступить заветный час.
Обитатели квартала по-разному чтили святой месяц. Были верующие, и они постились, были не слишком верующие, и они находили множество оправданий, почему не постятся, и были бунтовщики — молодежь, желавшая пользоваться благами западной цивилизации, — курить, пить вино, общаться с женщинами. У нас дома папа с мамой соблюдали пост, но нас они от поста избавили, говоря: «Не поешь, так и никакая наука в голову не полезет». Я хотел было возразить отцу: а как он? Тяжело работает и при этом не ест, не пьет. Но не возразил. Я вообще-то был рад, что нам можно есть. Так что всю неделю мы ели, а постились только по воскресеньям.
Вечером, садясь за красиво накрытый стол, вдыхая вкусные запахи, дразнящие аппетит, мы чувствовали такую неподдельную радость и такой покой, каких не испытывали ни в какие другие дни года. Мы радовались тому, что сидим все вместе и наслаждаемся королевской едой, позабыв обо всех печалях, отстранив все войны и беды, которые вернутся к нам с завтрашним днем. И в квартирах по соседству люди сидели семьями за столом, чувствуя на душе такой же покой и радость. И по всему миру миллионы мусульман тоже пребывали в радости и покое.
Кто знает, может, это всех нас, мусульман, и объединяло?
Рафаэль
Июнь — июль 1976
Теперь всей семьей, а иногда и вместе с друзьями, мы ездили отдыхать в кемпинг Жасанс, неподалеку от Вильфранша. Мы выбрали это место, потому что горожане могли там поваляться на травке, а потом искупаться в бассейне. Мы, ребятишки, плавали и ныряли, а взрослые нежились в тени деревьев. Им казалось, что они в Марокко. Около часа мы собирались все вместе и обедали, жаря колбаски-мергез и шашлыки.
Мы как раз обедали, слушая музыку и разговоры по радио — папа непременно прихватывал с собой приемник, чтобы быть в курсе новостей и результатов скачек. И вдруг он на нас шикнул:
— А ну тихо! Израиль!
Мы навострили уши. В специальном выпуске новостей диктор сообщил, что самолет, следовавший курсом на Тель-Авив, повернул в неизвестном направлении.
Новости кончились, и нашего прекрасного настроения как не бывало. Лица взрослых напряженно застыли. Младшие приставали к ним, требуя объяснений. Взрослые обменивались между собой отрывистыми фразами.
Им было не до смеха.
Всю неделю мы жили ожиданием телевизионных новостей. Террористы оказались палестинцами, и папа видел все в самых черных красках.
— Они их убьют. Они убили спортсменов, детей в яслях, убьют и пассажиров.
— Нет, Израиль этого не допустит.
— А что тут может поделать армия? Самолет с заложниками в тысячах километрах от Израиля, где-то в Уганде, у чокнутого Иди Амина Дада.
— Мне сказали, что среди заложников мадам и месье Хаджаджи из Мейзьё, — сказала мама.
— Родня Моисея?
— Да.
— Я их совсем не знал. И с Моисеем встречался-то всего два или три раза.
Новость ошеломила отца. Заложники обрели имя, стали конкретными людьми, террористы показались еще более бесчеловечными. Папа ощутил, что все мы в один прекрасный день можем оказаться в руках убийц.
Спустя две недели мы снова поехали в Жасанс. Переговоры о заложниках не сдвигались с места. Новости не радовали, но папа, мама, тети и дяди решили не лишать детей хорошего дня.
Мы купались без всякого настроения. Веселилась одна малышня.
Когда мы сели обедать, снова зазвучал сигнал новостей. Мне показалось, что никаких двух недель не проходило.
Мы застыли и стали слушать. Диктор приподнятым тоном сообщил невероятную новость. Израильская армия провела этой ночью чрезвычайную операцию. В результате — заложники освобождены.
Папа и дядя Жо вскрикнули от радости. Мы громко завопили, и все кинулись обнимать друг друга. Взрослые приплясывали со слезами на глазах, к большому удивлению других семей, которые сидели и ели неподалеку.
— Израиль жив! Израиль победит! — оглушительно кричал папа.
Мы никогда еще не видели, чтобы он так откровенно и безудержно радовался. Мы подхватили его слова и, подпрыгивая на месте, скандировали их.
По мере того как новость распространялась, люди стали нас приветствовать, кто-то даже аплодировал нам, словно мы были представителями героической израильской армии.
И в эту минуту мы в самом деле были ими.
Мунир
Фейерверк закончился. Небо потемнело. Площадь Жедо пустела. Толпа растекалась по улицам, словно вода, которую долго сдерживала плотина. В толкотне я потерял своих друзей. Тогда я вернулся к скамейке, возле которой мы только что стояли все вместе. С другой стороны к ней подошел еще какой-то паренек. Свет фонаря упал на него.
Вот это встреча! Кто бы мог подумать! Надо же! Не виделись столько времени, и столкнулись нос к носу! Вырос здорово, а лицо прежнее.
— Вот блин! Рафаэль!
Рафаэль мне улыбнулся. Я заколебался, протянуть ли руку. Он протянул мне руку первым.
— Я тут был с приятелями, — объяснил он, — и потерял их.
— Я тоже.
И что дальше? Мы стесняемся сказать, как рады неожиданной встрече, нам неловко, что не пытались увидеться раньше, удивлены, что встретились.
— Красивый был фейерверк.
Я не нашел ничего, кроме этой банальности, чтобы прервать затянувшееся молчание, и сразу же пожалел об этом.
— Ты гуляешь с ребятами по вечерам? Родители разрешают? — спросил меня Рафаэль.
— Ну да. Они у меня люди спокойные. И потом сегодня четырнадцатое июля.
— А я каждый раз выдираюсь с боем. Мои не хотят, чтобы я гулял с приятелями. Я прошел бар-мицву, мне почти четырнадцать, но они говорят, что я еще недостаточно взрослый. Приходится привирать. Сегодня, например, сказал, что пойду на фейерверк со своей двоюродной сестрой.
— Тебе, наверно, пора домой?
— Десять минут роли не играют.
— Это точно.
— Точно, точно.
Из-за наших подростковых комплексов мы не решились сказать главного: до чего мы обрадовались друг другу.
Я поднялся.
— Ну, что, двинули? — предложил я. — Я пойду тебя провожу, по дороге поболтаем.
Я не мог допустить, чтобы мы вот так взяли и разошлись в разные стороны.
Мы пошли, Рафаэль мучительно искал тему для разговора. А я не искал. Положился на него. У него всегда были способности к разговорам. И никуда, я думаю, не делись.
— Ну и как там наш квартал? — наконец спросил он.
— Мы теперь живем в Воз-ан-Велен. Но пару раз я туда ездил. Квартал… Какой был, такой и остался. Почти… А у вас как?
— Да вроде все здорово.
— И у нас.
— Ты банду квартала Оливье-де-Серр знаешь? Они крутые, да?
Я сразу догадался, что Рафаэль уже пожалел о своем вопросе. Тема острая, могла все испортить.
— Никудышники скорее. Болтаются целый день без дела, только о драках и думают.
— Так ты их знаешь?
— Конечно. Не всех, конечно, но многих. А у вас в квартале есть банда?
— Можно сказать, что нет. Самые крутые пошли в Бонтер.
— В Бонтер? К противникам Оливье?
— Да, я знаю.
И снова молчание.
— А правда, что парни из Оливье-де-Серр убили главного из Бонтера?
— Кто это тебе сказал?
— У нас все так говорят.
— Никогда такого не слышал.
— Значит, пустая болтовня.
Улицы совсем опустели. Я чувствовал себя большим. Сильным. Ничего не боялся. Как будто мягкое тепло этой ночи помогло мне повзрослеть. Мы шли не спеша и разговаривали, как взрослые люди, привыкшие в поздний час гулять по городу. И гордились этим.
Ноги нечаянно привели нас на улицу Эмиля Золя.
— Смотри-ка, полиция, — шепнул мне Рафаэль, кивнув на темную машину, стоящую в сторонке.
Пустынная улица, наша неожиданная встреча, опасение, что сейчас нас остановят полицейские, чтобы проверить документы, — от всего этого у меня в крови заиграл адреналин, и я почувствовал себя еще сильнее.
— Черт! А у меня нет с собой удостоверения, — горестно вздохнул Рафаэль. — Если спросят, придется звонить родителям. Убить меня мало!
В голосе у него звучали тревога и покорность, и я в этот миг почувствовал, что сильнее его.
Полицейская машина дала задний ход и с потушенными фарами въехала на прилегающую улицу. Мы шли мимо. Полицейские взглянули на нас с удивлением. Мне даже показалось, что нас хотят остановить, но я смотрел прямо на них и неторопливо продолжал двигаться вперед. Честное слово, в этот вечер я чувствовал, что могу абсолютно все. Рафаэль взял меня за руку. Хотел меня удержать? Чтобы я не нарывался?
— Да ладно тебе! Подумаешь! — бросил я небрежно и высвободил руку.
Он остановился. На лице его я прочитал страх, на мой взгляд, совершенно неоправданный. Но когда я посмотрел вперед, вдоль улицы с редкими фонарями, то все понял. В глубине ее по черному асфальту мягко и ритмично двигались тени. Огромная темная масса. Толпа людей. Их становилось видно, когда они вдруг попадали в свет фонаря. Потом снова двигалась темная масса. Она приближалась и вдруг остановилась, но продолжала покачиваться, словно бы танцуя под неслышную нам музыку. Я резко обернулся. В нескольких десятках метров от нас в другом конце улицы тоже мелькали темные тени. Тоже двигалась темная масса. Когда тени попали в свет фонаря, я узнал их и понял: здесь, сейчас, сию минуту начнется бой между Оливье-де-Серр и Бонтером!
Сходясь стенка на стенку, парни моего бывшего квартала двигались кошачьим шагом, покачивая металлическими прутами и цепями. Потом они тоже остановились и замерли. Было слишком темно, чтобы я мог узнать знакомые лица. Рафаэль окаменел. Он ждал, что я приму решение. Нет, он ничего не ждал, он превратился в сгусток ужаса и старался передать его мне. И тогда, только в эту секунду, до меня дошло: две банды сошлись, собираясь драться, а мы… Мы в центре поля битвы.
Я попытался сообразить, что делать, но выхода не было. И вот уже раздался сигнал. И парни с воинственными воплями с двух сторон ринулись к нам. Все ближе, ближе, уже за спинами, уже перед лицом. Рафаэль открыл рот, но не смог издать ни звука. Я схватил его за руку, собираясь бежать, но тут же понял: бежать поздно. Секунда, и нас сомнет лавина.
Ночь была темной, но я уже видел искаженные ненавистью лица. Видел цепи, которые крутились над головами, видел железные прутья, секущие воздух. Слышал дикие воинственные вопли. Поток мгновенно сменяющихся картин и звуков парализовал мой мозг. Я не знал, что делать. Мое тело перестало мне повиноваться. До нас оставалось не больше десяти метров. Мне казалось, я чувствую их дыхание, чувствую запах пота и агрессии. Мысленно они уже бились, крушили тех, кто был за нами. Они видели только врагов, мы для них не существовали. Еще секунда — и нас затопчут, сметут с лица земли, не заметив.
И тут один из цепных псов со зверской яростью уставился на меня. Он бежал ко мне. Смотрел на меня, держа на плече металлический прут. Я с потрясающей ясностью видел его оружие. Мне показалось, что общее движение замедлилось, чтобы я хорошенько мог рассмотреть этот прут, который через секунду раскроит мне череп. Я вспомнил сестру, брата — они сейчас мирно спят, ни о чем не подозревая. Вспомнил отца, мать — завтра им сообщат ужасную новость. Вопреки ожиданию удар пришелся мне в грудь, а не по голове. Но боли я не почувствовал. Однако взлетел на воздух. И удивился, что смерть так безболезненна. «Мне не больно!» — хотел я закричать, чтобы преодолеть страх и погибнуть героем.
Воинственные вопли стали звучать тише. Я снова почувствовал телом землю. Наверное, упал. Приоткрыл глаза и увидел Рафаэля. Мускулистые руки подтолкнули его ко мне поближе.
Рафаэль
— Черт! Что вам тут понадобилось, кретинам! А ну на месте! Не двигаться!
Я узнал его. Это был Реми. Он поднял нас за шиворот с обидной легкостью и, открыв ногой дверь ближайшего подъезда, швырнул нас туда. А потом с диким воплем ринулся обратно в гущу битвы, которая кипела как раз напротив дома, ставшего нашим спасением.
Поначалу мы с Муниром лежали не шевелясь. Потом поднялись на ватные ноги, как зомби, вернувшиеся к жизни. По другую сторону застекленной двери бушевала схватка. Здоровенные парни кидались друг на друга, цепи и железные прутья со свистом рассекали воздух, обрушиваясь на темную, шевелящуюся массу. Слышались крики ярости и крики боли, одни стремились напугать, другие испуганно визжали. Злоба схватки дохлестывала и до нас, электризуя нервы, безжалостно впечатывая в души реальность. Воображаемую красоту поединков, героический миф о героях, в который хотели попасть и мы, уничтожило что-то жуткое, непредставимое, неприемлемое. Со временем неприкрытая жестокость этой картины смягчится. Став историей, она покажется даже осмысленной. Но только со временем. Не сегодня. И не завтра. Я расскажу брату о случившемся (и то частично) только через несколько дней. Боясь снова погрузиться в кошмар. Рассказать сразу невозможно. Никогда. Не говорят же сразу о первых волосках на теле. О первой ночной эрекции. Не делятся процессом взросления.
Не знаю, сколько времени длилась драка. Мне показалось долго, на самом деле две или три минуты.
Не знаю, отчего она прекратилась. Благодаря вмешательству полицейских? Не думаю. Пришло чувство насыщения? Разум подсказал остановиться, чтобы желание драться не стало жаждой убийства?
Парни расцепились. Стали помогать раненым подняться, уводили их.
— Пора! Уходим! — скомандовал Мунир.
— Думаешь?
— Они сейчас передохнут, и начнется второй раунд, точно.
Мы осторожно вышли из подъезда. В самом деле, парни вернулись на исходные позиции, но расходиться не собирались.
— Бежим! — шепнул Мунир и побежал.
Я за ним следом, и сердце у меня колотилось так, что готово было разорваться. Мы добежали до угла, повернули, пробежали еще немного и остановились, задохнувшись, словно пробежали марафон. Сели на асфальт, пытаясь отдышаться.
— Ну и заваруха, блин!
Я заговорил, чтобы нарушить тишину, опомниться, избыть страх.
— Ты знал, что поединки, они такие? — спросил я.
— Не очень.
— Я тоже. Не думал, что такая злоба.
И мы снова замолчали, стараясь как-то справиться с собой, со своими мыслями, чувствами. Потом решили, что пора по домам, поднялись и молча пошли. На перекрестке, где надо было прощаться, я не знал, что сказать. Откуда взялось внезапное смущение? Почему Мунир стал таким молчаливым?
— Ну, что, скоро увидимся? — спросил я, протягивая ему руку.
— Ага, — ответил он и крепко ее пожал.
Я постарался улыбнуться, но он остался серьезным.
Мы уже пошли каждый в свою сторону, но Мунир меня окликнул:
— Раф!
— Да?
— Я был рад с тобой повидаться, но… Я думаю, мы больше не увидимся.
Я удивился и не сразу задал вопрос, которого он от меня ждал.
— Почему?
— Ты видел, что творилось сегодня вечером?
— И что?
— Это не просто драка. Это война между двумя мирами. Между арабами и остальными. Я араб. Ты нет.
— Чушь какая!
— Может быть. Не знаю. Мне кажется, я живу в гетто. Кажется, буду жить в нем всегда. Всегда останусь иммигрантом. А ты… Ты живешь рядом с небоскребами, ты еврей. Наверняка дружишь с французами.
Я не знал, что ответить. В его словах была такая грусть, такая безнадежность. И он был таким взрослым.
— Шансы у нас с тобой одинаковые.
Я хотел сказать что-то ободряющее. Это было первое, что пришло мне в голову, а значит, в этом была правда. Я секунду подумал и понял, что именно хотел сказать.
— Знаешь, все решают воля и желание. Если мы поставим волю на службу силе, то через год, четырнадцатого июля, встретимся по разные стороны улицы. Если будем стараться добиться успеха, станем двигаться вперед вместе.
Мунир улыбнулся, подошел ко мне, протянул мне руку. Я с размаху хлопнул по ней, как делают взрослые мужчины.
— Моли Бога, чтобы мы с тобой не подрались. Я же всегда был сильнее.
— Ты-то?!
Мы рассмеялись. И когда разошлись, чувствовали, что снова заодно.
Я шел по темным улицам и думал о нашей встрече. Она здорово меня потрясла. Я чувствовал себя повзрослевшим. Мунир подтянул меня к себе. Шум позади меня заставил меня вздрогнуть, я сразу вспомнил дерущихся парней. Оглянулся вокруг, боясь, что увижу хулиганов. Но вокруг никого. И все-таки я побежал, чтобы как можно быстрее оказаться дома.
Я никому не рассказал о нашем разговоре. Потому что никто бы не понял, о чем мы говорили. Потому что никогда не говоришь о том, что помогло тебе повзрослеть.
