Нашли тело Илана Халими. Изуродованного, обожженного, его бросили умирать в лесу.

То, что мы предчувствовали, чего ждали, случилось в самом страшном, бесчеловечном виде. И сегодня евреи Франции со слезами на глазах поняли, что кончилась одна эпоха и наступила другая, полная кошмаров и ужасов.

Начиная с сегодняшнего дня быть евреем означает совсем другое, нежели вчера. И быть французом тоже. Мы должны по-новому осознать себя, свое положение, свои взаимоотношения с окружающим.

Я давным-давно не плакал. Давным-давно не испытывал такого гнева и такой ненависти. Давным-давно не чувствовал такой растерянности и беззащитности. На этот раз трагедия произошла не в Израиле. Виной ее не были палестинцы. Она совершилась здесь, во Франции, и убийцами были французы. Такие же французы, как я? Нет, не такие.

Я слушал передачу, в которой рассказывалось о долгих мучениях Илана Халими, и кожей чувствовал пытки, которым его подвергали. В глубине души у меня шевелились страх и безнадежность, которые он чувствовал на протяжении трех недель, пока звери с человеческими лицами унижали его, морили голодом, пытали. Три недели с завязанными глазами в неизвестности и страхе. Двадцать четыре дня между угрозой быть убитым и надеждой на спасение. Что происходило с ним за тысячи мучительных минут? О чем он думал? Он чувствовал, что его убьют? Загораживался ли воспоминаниями детства, мысленно положив голову на плечо матери? Черпал силы в улыбке сестры? Надеялся ли, что полиция найдет его и освободит? Какие возможности прокручивал у себя в мозгу?

Его мать, сестра, близкие ему люди… Как они могут жить, узнав, как умер Илан?

Я не сомневался, что каждый еврей чувствовал то же, что и я. Потому что каждый из нас мог оказаться на его месте, стать жертвой чудовищ с извращенными мозгами варваров. Да нет, это не люди и даже не звери. Посмотрев на фотографию Юсуфа Фофаны, я почувствовал тошноту, ярость перехватила мне горло. Мне не захотелось рассуждать, держать себя за руки, образумливать. Я чувствовал, что способен убить, окажись преступник передо мной. Он кромсал тело Илана ножом, облил его бензином и поджег, а потом бросил умирать в лесу. Убивая, он оставался низким, трусливым чудовищем.

И еще я понял, что смерть Илана станет для многих из нас источником ненависти к мусульманам, символом нашей нескончаемой вражды.

Общественный климат переменился. Пролегли демаркационные линии. Они разделяют теперь не экстремистов, мусульманских и еврейских, они разделяют мусульман предместий и всех евреев. Неужели из предосторожности всех мусульман предместий? Неужели всех евреев, потому что каждый может стать жертвой? Есть ли здесь справедливость? Это похоже на расизм. Да, но в этот день я не был способен на объективность. Я был сгустком гнева и горя.

Французы иудейского вероисповедания стали евреями, живущими во Франции. Мы теперь знали, что нас могут похитить, пытать и убить просто потому, что мы евреи и у нас могут быть деньги. Наше гражданство не послужит нам защитой от сумасшедших.

Отныне возникло два лагеря, которые будут сражаться и питаться ненавистью друг к другу. И как на любой войне, они будут искать союзников, пособников и врагов.

Мне надо было вновь выверить свои идеалы, представления о гуманности и приготовиться к битвам. Настала пора покончить с колебаниями и сомнениями относительно собственной правоты и неправоты. Какие сомнения? Какая самокритика? Ценности правительства меняются в зависимости от обстоятельств и личных интересов. Ценности журналистов, вызванные на первый взгляд состраданием, — на деле работа на публику, желание заполучить как можно более многочисленную аудиторию.

Я больше не желаю быть студентом-психологом, объясняющим отклонения какими-либо смягчающими социальными или психологическими причинами. Мне наплевать, что пережил Фофана и его сподручные, откуда они явились, какие травмы их искалечили, под чьим влиянием они стали уродами. Пока я буду искать ответы, они будут пытать и убивать. Довольно! Отныне они мне враги. Я страстно их ненавижу, и моя ненависть поможет мне быть бдительным, я не позволю им приблизиться к моим детям, к моим родным.

Теперь я обязан распознавать врагов — людей, чьи дела и слова разжигают ненависть к евреям. Ее разжигают имамы-фундаменталисты, левые экстремисты, отребье предместий, лгуны-журналисты, искажающие правду в Дурбане, артисты, подобные Дьедонне. И еще их пособники, коллаборационисты, занимающие двойственную позицию. Они та почва, в которую мало-помалу впитывается ненависть. И потом дает всходы. Это социалисты, это «зеленые», это крайние левого фронта, которые смеются над вонючими шутками юмористов-антисемитов, это трусливые конформисты и безответственные, бессовестные, бескультурные журналюги.

Все они виноваты в смерти Илана. Все они, сознательно или бессознательно, продолжают помогать убивать евреев.

Экстремистская позиция? Безусловно. Но убийство Илана объявило о начале войны.

Давид был первым из близких друзей, кто уехал.

До этого алия была темой разговоров. Самые неуравновешенные, говоря о ней, выплескивали свои эмоции, прагматики обсуждали как запасной выход. Ей отводили роль последнего прибежища те, кто продолжал верить во Францию, хотел исчерпать в ней свой шанс до конца.

Алия рисовалась в цифрах. Она приняла вид графика, где пики свидетельствовали о росте антисемитизма, безобразных выходках, пристрастности СМИ и общественной элиты.

Но в моем окружении до этих пор никто не решался на подобный шаг. Рассказывали о знакомых знакомых, о дальних родственниках. Но никого из близких реальная мысль об отъезде в Израиль не посещала. Иногда мне даже приходило в голову, что «Сохнут», стремясь увеличить число отъезжающих, специально распространяет слухи, способные посеять панику, но не достигает цели: информационные бомбы разрываются в пустыне. Как и ракеты Саддама. И вот мой друг собрался превратить теорию в практику.

Давид давно уже был из тех, кто постоянно говорил о необходимости уезжать в Израиль, но не делал решительного шага. Он был ревностным сионистом, яростным критиком здешних порядков, и мы всегда его спрашивали, что он делает во Франции. Возможно, он ждал решительного толчка, чтобы оформить документы и купить билет. Позиция СМИ и смерть Илана Халими стали таким толчком.

Давид с женой сообщили нам о своем отъезде во время ужина в ресторане.

— Точно решили? Уже начали оформление?

— Да, два месяца назад пошли в «Сохнут» и подали документы.

— Но… Ты мне ни слова не сказал!

— Мы решили помолчать, чтобы на нас не давили. Сам знаешь, мнения, никчемные советы друзей…

— И друзья тебе очень благодарны.

— Ты понял меня правильно. Алия — это глубоко личное решение. Мне не хотелось полагаться на мнения тех, кто не готов к отъезду, тех, кто вернулся разочарованным.

Давид был прав. Заговорить об отъезде значило обрушить на себя поток историй о том, как не умеют жить израильтяне, как трудно примениться к тамошним условиям, как невозможно найти себе там работу.

— Придумал, чем будешь там заниматься?

— Есть две-три мыслишки… Но сначала у нас ульпан. Пока будем учить язык, сориентируюсь, изучу возможности.

Мне показалось, что он поступает безответственно, но я ничего не сказал.

— А квартира? Где будете жить?

— Сняли на несколько месяцев квартиру в Нетании, потом переедем в Ишув.

Многие из французских евреев приобрели себе квартиры в Нетании, маленьком городке на берегу моря вблизи от Тель-Авива, чтобы проводить там отпуск или готовиться совершить алию. Они восторженно расписывали этот городок, чудесный курорт со всеми удобствами и массой других всевозможных достоинств. В последний раз, когда мы проводили отпуск в Израиле, мы из любопытства навестили Нетанию. Каково же было наше удивление и разочарование! Городок выглядел неряшливо, жалко. На домах обваливается штукатурка, они все в трещинах, изуродованы доморощенными хозяйственными приспособлениями, беспорядочно торчащими кондиционерами, пучками электрических проводов, что тянутся с крыши на крышу. В гостинице такая же красота. Только пляж и порадовал, а в остальном Нетания была точь-в-точь городок в какой-нибудь из развивающихся стран. Нужно было быть сионистом с головы до пяток или просто слепцом, чтобы восхищаться его красотой.

Потом мы поняли главное достоинство Нетании. Иммигранты из Франции, переселяясь в этот городок, где уже обосновалось много французских евреев, избавлялись от двух существенных для переселенцев проблем. Во-первых, отступала необходимость адаптироваться к менталитету израильтян, не склонных одобрять «хорошие французские манеры», считая их поверхностными и фальшивыми. Во-вторых, решалась проблема с языком. Даже для того, чтобы делать покупки и общаться с соседями на иврите, требовались немалый срок и серьезные занятия. А здесь люди, сбившись в кучку, продолжали жить привычной жизнью, говорили по-французски, уверенные, что собственные квартиры сделали их израильтянами. Собственно, так поступали все эмигранты на свете. Люди состоятельные селились в Раанане, в Герцлия Питуах, в Кесарии. С доходами более скромными — в Ашдод и Нетании. У кого средств не было совсем, отправлялись в маленькие городки в глубине страны или на оккупированные территории. Верующие, обосновываясь на родине, принимали в расчет не только свой бюджет, но еще и талмудическую школу.

Давид выбрал Ишув, городок на оккупированной территории неподалеку от Рамалла. Выбор меня напугал.

— А ты понимаешь, что в таких поселках ничего нет? Будешь жить в фургоне среди камней на расстоянии выстрела от палестинцев. Твои дети будут подвижными мишенями!

— Да, именно так я хочу жить в Израиле. Я оставляю французский комфорт не для того, чтобы затаиться в большом городе. Я хочу почувствовать израильскую землю, узнать ее как пионер. Фургон — дело временное. Потом мы построим себе дом. А что касается безопасности — не беспокойся. Ее обеспечивает армия.

— Разумеется. Семья Фожель тоже чувствовала себя в безопасности. Однако террористы ночью уничтожили всю семью — отца, мать и детей, в том числе и грудного младенца.

Впрочем, говорить бесполезно. Воспеватели именно такой алии уже сделали свое дело. Лекции, ознакомительные путешествия, встречи с обитателями подобных поселков заставили задрожать струны сердца особо ревностых сионистов. Ревностных, а главное, бедных. Возмещающих нехватки идеалами. И вот они вообразили себя пионерами, героями строящейся страны. «Неужели они не понимают, — подумал я, — что настоящее пионеры живут уже не один десяток лет как граждане сильного государства, а они превращаются в пешки, которые двигает экспансионистская политика, без которой они благополучно до сих пор обходились».

— Если бы ты видел, как во время ознакомительного путешествия нас встречали ребята, которые там живут! Гостеприимно, сердечно, по-братски. Они там счастливы.

— Это называется принципом подстраховки.

— Объясни.

— Ты, к примеру, покупаешь машину не слишком престижной марки. Но ты ее расхваливаешь, убеждаешь всех в правильности своего выбора, уговариваешь покупать такую же. Тебе это нужно для спокойствия. Лучше обманываться группой, чем в одиночку. Выглядишь не таким дураком.

Я не раз замечал состояние восторженности на грани идиотизма у евреев, сделавших алию и убеждающих упрямцев последовать их примеру. Едва только приехав, они начинали рассылать призывы: «Присоединяйтесь к нам! Мы здесь отлично живем!» «Я наконец почувствовал себя евреем в полной мере, мне здесь свободно!» «Что вы делаете в этой антисемитской стране?» Рядом они помещали фотографии, которые должны были подтвердить их правоту: чудесный песчаный пляж; улыбающаяся семья в полном составе, отец семейства, вгрызающийся в питу с фалафелем; сын, молящийся на балконе.

Израильская пропаганда сыграла немалую роль в этих отъездах. СМИ молодого государства описывали ситуацию евреев во Франции в самом безнадежном тоне. Они неустанно вещали об антисемитской агрессии, неимоверно сгущая краски. Смысл вещаний был предельно ясен, они говорили приехавшим: «Как правильно вы поступили, приехав в Израиль. Вы избежали большой опасности. Конечно, положение у нас тут нелегкое. Но разве не лучше переносить временные трудности, чем постоянно жить среди ненависти антисемитов?»

Чемоданы семейства Дана стояли наготове. Семья находилась в счастливом возбуждении. Мы собрались у них, чтобы вместе провести последний вечер. Меню: пицца, суши, напитки. Обсуждали, как они там устроятся.

Я расставался с одним из ближайших друзей и знал, что увидимся мы не скоро. И еще я знал, что нам трудно будет общаться по телефону и через Фейсбук тоже. Восторженные отзывы Дана меня не порадуют.

Наши пути разошлись. А пройдет лет десять, и наши семьи станут совершенно чужими друг другу. Его внуки понятия не будут иметь, что такое Франция. Скорее всего, даже не будут говорить по-французски, не будут знать о моем существовании, о существовании моей жены. Совершенно иная реальность станет для них родной.

Они будут израильтянами. Мои будут французами.

Если я останусь.

Меня пригласили на серьезную телепередачу, попросили представить мой второй роман. Первый появился на свет очень скромно, но потом разошелся по сайтам и блогам, завоевав внимание широкой публики. Второй был триллером и затрагивал проблемы исламистов и роль СМИ. Первые отклики были далеко не восторженные. Читатели упрекали меня в том, что я сменил тему. Но разве я мог удовольствоваться удобством найденного рецепта и пользоваться им для привлечения публики?

После приглашения у нас в доме поднялась неимоверная суматоха. Дети прыгали от волнения, жена обзванивала родню, напоминая, когда начнется передача. Родители звонили через каждые пять минут с новым советом: «Не забывай улыбаться! В последний раз ты был слишком серьезным! Не говори слишком быстро! Сказал слово и вздохни! Надень свой синий костюм, где пиджак в талию. На канале „Плюс“ все всегда элегантные».

Сам я тоже здорово волновался. Я уже давал интервью по радио, участвовал в телерепортажах, но никогда не выступал в прямом эфире на ведущем канале и к тому же в то время, когда все у телевизоров. А что, если я запнусь? Начну заикаться? Наговорю глупостей?

Ко мне подошла женщина в наушниках и с микрофоном. Она показала мне, где я должен сесть.

— Вы будете говорить до новостей, после новостей продолжите. Учитывая тему вашего романа, вполне возможно, вам зададут вопросы о новостном сюжете.

Я кивнул, потом, встревожившись, спросил:

— О каком сюжете?

— Об израильско-палестинском конфликте.

Я долго хранил надежду, что с течением времени расизм станет достоянием ничтожной горстки людей, останется этаким островком, деревенькой непроходимо тупых и упрямых галлов.

Неизлечимый оптимист, я принимал во внимание события, которые свидетельствовали о Франции, находящейся в становлении, позитивной, открытой, способной мыслить по-новому: на победе левых в 1981 году, на созданиии организации «SOS расизм», на появлении рэпа и культуры предместий, которую подхватила молодежь всех социальных слоев без различия цвета кожи, на победе нашей сборной, черно-белой команды, на чемпионате мира по футболу в 1998 году и последовавшей за этим эйфории… Это были знаки, что менталитет меняется, что люди стремятся к взаимопониманию, не обращая внимания на цвет кожи и вероисповедание.

Пусть идеальный мир не станет достоянием моего поколения, но следующее, безусловно, будет жить в более гармоничном мире. Нужно время, чтобы стерлись привычные клише, чтобы самоидентификация француза включила в себя новые пазлы. Настанет день, и не будет больше алжирцев, марокканцев, тунисцев, а будут одни французы.

Но пришли двухтысячные годы, и разразилась катастрофа. Алжирец, тунисец, марокканец сделались воплощением мифа об агрессивном завоевателе, который вскоре получил обобщенное имя — «араб». Родился фоторобот, вобравший в себя весь негатив. Расизм нашел новую возможность копить ненависть к непохожим. Нашелся новый источник страшилок — ислам. Но самое горькое, что пособниками расистов, обрывающих связи мусульман со всем остальным миром, стали сами мусульмане. Что используется любой повод, чтобы воспламенить Францию и все остальные страны. Что таким поводом стал израильско-палестинский конфликт.