20. Вместе, чтобы жить
Мунир
Декабрь 1983
Я ликовал! Их были сотни, они шли под крики «ура!» и аплодисменты. Я орал и хлопал в ладоши со всеми. Кое-кто из них смущенно улыбался, другие не стеснялись веселиться, чувствуя себя победителями. Я почувствовал свежий ветер в парусах. Мне хотелось кричать и прыгать от радости. Но чувство приличия призывало к сдержанности. Но я понял уже: я с ними! Я пойду вместе с ними в Париж!
Даже журналисты появились! Наконец-то! Наконец-то нас услышали. Их пришло много, с техникой. Они совсем иначе, с интересом, отнеслись к происходящему. Это не был испуг, который до сих пор вынуждал представителей СМИ заглядывать к нам в квартал, а потом клишированными фразами подтверждать, что испуг был оправдан. Мы перестали быть вредным меньшинством, сотрясающим общество беспорядками, агрессивностью и преступлениями, мы перекочевали из рубрик «Разное» и «Из зала суда» в рубрики «Текущие события» и «Новости общества».
Лидеры движения отвечали на вопросы. Остальные разошлись в разные стороны. Мы поспешили им навстречу. Хлопали ребят по плечу, пожимали руки, угощали водой, бутербродами. Образовывались кружки, затевались беседы, рассказывались смешные случаи. Словоохотливые говорили, остальные, улыбаясь, помалкивали. Их было тридцать два человека, когда они вышли из Марселя. Никому до них дела не было. Ни одна душа не ждала их и в Салон-де-Провансе. Вопреки легендам арабское радио не работало.
Потом появилась статья, потом еще одна, передача по радио, и еще, и еще И вот уже в Лион пришла целая колонна. Радостная, возбужденная. Почти тысяча человек.
Они шли во имя нас всех, выражая наше отчаяние из-за несправедливости правосудия, насилия полицейских, равнодушия политиков, расистских притеснений, каждодневного унижения… Как только им протянули микрофон, они стали объяснять, свидетельствовать, будить сознание думающих французов, порой дремлющее, порой недоброжелательное. Изгнать ксенофобию. Мы вовсе не жулики и проходимцы, полные ненависти и злобы, сбивающиеся в банды, чтобы творить бесчинства, какими зачастую представляют нас теленовости. Мы французская молодежь, которая хочет мирной благополучной жизни.
Как трудно объяснить самое простое, самое очевидное. И когда над правдой глумятся, бесхитростное отстаивание ее производит впечатление агрессии. Но на этот раз инициаторы Марша хорошо все продумали, они пошли по пути, указанному Ганди. Действовать мирным путем, действовать непривычно было единственной возможностью, чтобы нас увидели и услышали. Поход дает время для размышлений, усмиряет эмоции. Мы шли все вместе в Париж. У меня наконец появилось время хорошенько подумать.
Сто тысяч участников Марша на площади Бастилии. Париж нас встречал как героев — криками радости. Талеб — мы вместе присоединились к Маршу — положил мне руку на плечо. «Терпите! Мы идем!» — гласил один из плакатов, который мы несли. Полицейские сейчас сопровождали нашу демонстрацию. Проходя мимо одного из них, я пристально на него посмотрел. Взгляд у него был недобрый. Я ему не нравился. Он мне тоже. И все же сегодня недоставало всего-то малой капли, чтобы мы с ним заговорили, вступили в диалог… Во мне трепетала радость. Такая же, как в мае 81-го.
Маршем шли не только арабы. К нам присоединились разные ассоциации и политические партии тоже. Мы хотели высказаться. Нам столько всего надо было сказать.
Группа «Карт де Сежур» должна была дать концерт, завершающий вечер. Ее главного музыканта, Рашида Таха, я видел несколько раз в лицее, когда он приходил к своим друзьям. У него были веселые глаза, он одевался как рокер, носил длинные волосы и очень нравился девушкам. Мы гордились его успехом. Я был знаком и с Джамелем Дифом, ударником, который приходил с небольшой группой музыкантов играть на наших семейных праздниках. Отдавая должное их таланту, левые постарались сделать их знаковыми фигурами, символами иммиграции, которая выражает свои пожелания и несогласие без драк и насилия. Примерно в том же ключе мыслили и обозреватели, следящие за Маршем. Они говорили прмерно так: собравшаяся здесь арабская молодежь — мирная, она заявляет о своих требованиях вежливыми слоганами. Пришли не разбойники, не банды из предместий, они не собираются громить столицу страны, которая их отторгает и мечтает подавить силой.
Но должен признаться честно, я не верил, что работа Туми Джаиджа и его друзей увенчается успехом. Объединить арабов какой-нибудь идеей? Мне казалось, что это невозможно. Отсутствие дисциплины, споры и раздоры, неумение сформулировать общие для всех требования сводили на нет все попытки объединиться, а значит, вынуждали опять быть покорными. Да что далеко ходить? Я и сам был жертвой тех же привычек и предрассудков, какие осуждал в других.
Делегацию от Марша примет президент в Елисейском дворце. Новость принесла нам Фадила, девушка из Дижона, присоединившаяся к Маршу со своими друзьями.
— В Елисейском дворце, ты подумай! — хмыкнул Талеб. — Нас в «Палладиум» не пускают, а тут на тебе, Елисейский дворец!
— А что такое «Палладиум»? — поинтересовалась Фадила.
— Модная дискотека в Лионе. Арабов туда не пускают.
— А ты разве араб? — спросила она, и в глазах ее засветились лукавые огоньки.
Темные вьющиеся волосы лежали по плечам Фадилы, пухлые губы улыбались, показывая красивые белые зубки. Мне кажется, я в нее влюбился. Впрочем, не знаю… Какие только чувства нас тут не захлестывают.
— Нет, я датчанин, а с арабами из солидарности.
Тут уже мы все рассмеялись. Не такая смешная шутка, но мы готовы были хохотать по любому пустяку, так переполняла нас радость.
— Но я серьезно спрашиваю! Слово «араб» означает жителя Аравийского полуострова. Алжирцы, тунисцы и марокканцы не арабы.
— Фадила, не занудствуй! Ты что, собралась читать нам курс географии?
— Но это же важно. Важен смысл каждого слова.
— И что же? Значит, мы не бёры? — осведомился Талиб.
— Бёры… Марш бёров. Безобразие! Бёр — это вообще сленг, и к нам не имеет ни малейшего отношения. А вы видели, с каким удовольствием употребляют его журналюги и политики? Они уверены, что этим словом охватили всех, нашли волшебное словечко, которое поможет им нагнать общество, которое меняется так быстро, как им даже не снилось. К тому же от «бёр» во рту масляно, не то что от «араба».
— Да плевать, как называют, лишь бы заговорили о наших проблемах. Нас примут в Елисейском дворце, Фадила! Это же круто!
— А дальше что? Вы всерьез думаете, что наши проблемы очень озаботят президента? Это все журналистика. Нас примут, снимут на камеру. Бёры в Елисейском дворце! А знаете, что я подумала? Не стало бы это маслицем, какое помогло Брандо трахнуть Марию Шнайдер в «Последнем танго в Париже»!
Мне совсем не понравилась ассоциация, а уж тем более из уст Фадилы… Повисло смущенное молчание, которое прервал Талеб:
— Тебе очень надо испортить минуту радости? Лично я верю в перемены. Я голосовал за них. Ради них присоединился к Маршу. И для меня теперь настала счастливая минута. А если для тебя все на свете обман, то зачем ты вообще участвовала в этом Марше?
— Да ты что, дурачок! Ты не понял! Я тоже счастлива! Но главное не то, что открылись двери Елисейского дворца, как проход через море перед Моисеем, не то, что будут счастливы журналисты, оказавшись среди магрибцев, не боясь, что их камеры разгрохают… Для меня самое главное, что ты, я, он — мы собрались вместе! Вот что самое ценное! Мы познакомились, поняли, что мы в одной связке. Наша слабость — это разобщенность. Мы чувствуем себя алжирцами, тунисцами, марокканцами. Более того — жители одного города отличают себя от жителей другого, городские от деревенских, горцы от жителей равнины. Различия на глаз незаметны, но ведут к отдалению, взаимному безразличию. Я уж не говорю, до чего далеки от нас палестинцы, ливанцы, иранцы… Благодаря Маршу мы сблизились, ощутили свою солидарность…
Мысли не сложные, но убедительные. Фадила не углублялась в нюансы, ей хотелось, чтобы мы откликнулись. Но я чувствовал, она богаче, сложнее…
Талеб тут же вступил в спор:
— О чем ты говоришь? О великой арабской нации? Но меня и вправду не слишком заботят палестинцы. И ливанцы тоже. А еще меньше иранцы. Ничуть не больше, чем румыны, камбоджийцы и еще множество разных других народов. Да и с чего бы я стал уж так заботиться об их судьбе? Потому что они мусульмане? Но я не хожу в мечеть. Да если бы и ходил! Француз что, чувствует себя ближе к чилийцу или аргентинцу, потому что они тоже католики?
Фадила устало покачала головой, пожала плечами и оглядела волнующуюся на площади толпу.
— Ладно, ребята, оставим это. Вы еще зеленые и глупые. Со временем все поймете. Не головой, я имею в виду. Неудачи и унижения станут путеводной звездой, которая поведет вас во тьме.
Она больше на нас не смотрела, помахала рукой кому-то невидимому и ушла. Мне хотелось догнать ее, договорить, разобраться.
Или поцеловать.
Мы договорились встретиться с Рафаэлем в кафе «Де ля Пост». Не виделись несколько месяцев. Он позвонил мне вскоре после Марша.
— Я считаю, что это здорово, Мунир!
— Я тоже, приятель.
— Внушает надежду.
— Я никогда ее не терял. Знаешь, когда участвуешь в подобных акциях, в какую-то минуту веришь, что тебе все подвластно. Но я уверен — как только возбуждение спадет, останется всего несколько человек, которые, засучив рукава, ринутся работать.
— Мне кажется, ты стал спокойнее.
— Наверное. Я выплеснул свои чувства. Как говорит твой старый дядюшка ашкеназ, они слишком долго лежали под спудом. На Марше была возможность. Плакаты, камеры, микрофоны. И поверь, все по делу.
— Hasta победа siempre!
— Иншаллах!
Я рассказал Рафаэлю про Фадилу.
— Ты хочешь сказать, что влюбился?
— Может быть. Я тебя познакомлю. Она супер.
— Смотри, не просчитайся! Ты же знаешь, что я неотразим.
— На этот раз у тебя никакого шанса.
— Она не любит красивых молодых людей?
— Она любит только арабов.
— Ты влюбился в расистку?
Мы посмеялись и договорились о встрече.
Я сидел за столиком уже минут десять, когда наконец появился Рафаэль. Я очень ему обрадовался, но поздоровался он со мной холодновато. Так, во всяком случае, мне показалось.
— Привет, старик!
Мы обменялись рукопожатием.
— Что с тобой? Почему такое выражение лица? Ты что, не рад меня видеть?
— Реакция на твою арафатку.
— Подарок Фадилы. Я приглашал ее пойти со мной, но она сегодня занята.
Я стал носить арафатку, потому что это был первый подарок от девушки, которую я завоевал, и потом в квартале это стало модно. Я объяснил это Рафаэлю, и тот принял мое объяснение. Но мне почему-то стало неприятно, что я должен перед ним оправдываться. Пусть я не такой убежденный борец, как Фадила, но судьба палестинцев мне небезразлична.
— Ну так что? Мы беседуем или спорим? — спросил я.
Рафаэль пожал плечами.
— Так ты всерьез влюбился? — Он явно хотел сменить тему.
— Да, я так думаю. Она девушка необычная. А ты? Ты уже нашел себе хорошенькую евреечку?
— Нет еще. У меня пока только приключения.
— С еврейками или гойками?
— С гойками.
— Ты что, в любви антисемит?
Рафаэль расхохотался.
— Понимаешь, еврейки ищут себе мужа. У них у всех одно на уме: найти симпатичного парня, познакомить с родителями и сыграть попышнее свадьбу с обрядом хны на восточный лад, с подвенечным платьем и гостями на западный, а потом рожать детей и ездить в отпуск в Израиль. Но сначала жених должен пройти тест.
— Какой же?
— Протанцевать романтическое слоу под песню Даяны Телл «Будь я мужчиной…», преданно глядя в глаза избранницы.
Мне стало смешно.
— Ты серьезно? Даяны Телл?
— Вау! В музыкальном мире евреев тоже есть идолы — Джордж Бенсон, Жильбер Монтанье, Стиви Уандер… Свой стиль, понимаешь? Ну так представь себе, что творится, когда я заговариваю о «Led Zeppelin», «Queen», «AC/DC»?
— Хорошо, согласен, но, кроме разницы в музыкальных вкусах, что тебя держит на расстоянии?
Рафаэль задумался.
— Уважение. Мне не хочется обмануть еврейскую девушку, встречаться с ней, может быть, переспать, а потом бросить.
— А по отношению к гойкам тебя это не смущает?
— Если честно… нет.
— Но это же расизм!
— Француженки — девушки эмансипированные. Они легко ложатся в постель, из удовольствия. И не требуют женитьбы с первого же вечера.
— Еврейки не любят трахаться, так?
— Хватит меня доставать. Ты прекрасно знаешь, о чем я. У вас девушки точно такие же!
— Да, восточная культура… У нас так много общего.
— Не теперь… Все пошло по-другому между евреями и арабами.
Рафаэль помрачнел, подобрался. Он явно опасался скользкой темы, которая может нам все испортить.
— Знаешь, мне кажется, мы с тобой ошиблись, — сказал я. — Малышами, потом в лицее мы придумали историю об особых связях между евреями и арабами. Но это была наша собственная история, и она нам показалась общей.
— Но дружили не только мы с тобой. В лицее арабы и евреи прекрасно ладили.
— Вау! Лицей — одно, жизнь — другое. На одного араба, поступившего в лицей, сколько приходится поступивших в ремесленное? А сколько их вообще без образования? Всем, кому повезло, как мне, легче было сблизиться и с евреями, и с другими тоже. Нас связывала общая культура, мы все хотели преуспеть, все были чужаками.
— И ты думаешь, что и в арабах, и в евреях все-таки жила ненависть?
— Ненависть? Нет, это слишком сильно сказано. Но я встречал в квартале ребят, которые не любили евреев. И не говори, что от евреев ты ни разу не слышал ругани в адрес арабов. Но у нас был общий враг — нацики, и наши разногласия не имели значения. А потом события в Израиле вытащили на поверхность ненависть и возможность ее выражать.
— Знаешь, чего я не могу понять? Почему мусульмане во Франции принимают близко к сердцу происходящее за тысячи километров от них, а соседним с Израилем мусульманским странам до палестнцев и дела нет?
— Задам встречный вопрос: почему французские евреи солидаризируются с израильскими?
— Потому что Израиль — наша страна. Наша родина. У нас у всех есть там друзья и родственники. Потому что если в один непрекрасный день вновь возникнут гонения на евреев, Израиль примет нас под свою защиту. О палестинцах вы такого сказать не можете.
— Не можем. Но положение палестинцев в Израиле очень похоже на наше во Франции.
— Хорошо. Я знаю, что сострадание — главная добродетель мусульман. Но в мире тысячи страдающих народов. И ни один из них не привлекает вашего сострадательного внимания.
Я промолчал. Не хотел вступать на минное поле.
— В общем, все очень сложно, — подытожил Рафаэль. — И главная опасность для нас сегодня — Ле Пен.
Он искусно повернул разговор в другое русло. Нашел тему, где мы были полностью согласны друг с другом. И все же взаимная неловкость не исчезла. Больше того, я понял, что он очень изменился, и перемена отдалила нас друг от друга. Навсегда? Этого я пока не мог сказать.
Октябрь 1984
Марш не мог обойтись без каких-то значимых ощутимых последствий. Мы должны были показать и дать понять расистам и Национальному фронту, что готовы противостоять той ненависти, которой они кипят. Популярным и модным стало слово «бёр». Власти и СМИ упивались им, они были счастливы, что нашли более мягкое и менее двусмысленное слово, каким можно было называть всех нас, французских арабов. Похоже было, что люди взяли в руки носовой платок и смогли наконец притронуться к подозрительному и опасному объекту. И это было правильно. Но что еще происходило кроме этого? Хотелось двигаться по этому пути дальше.
И вот возникла организация, гордая, требовательная, наступательная — «SOS расизм». В ней бёры, евреи, черные объединились против общего врага, забыв о том, что еще вчера их разъединяло.
Мы собирались жить по-новому в наших предместьях, создать новое общество, не знающее дискриминации, сильное нашей непохожестью. Очень скоро мне предстояло закончить учебу, и работа этого общества позволяла мне надеяться, что я найду себе где-нибудь место.
— «Не трогай друга!» Всего три слова, а ты уже высказался против расизма, сказал о готовности встать на защиту друга, кем бы он ни был, протянул ему руку помощи. Отличный, черт побери, слоган!
— Мунир!
Мама всегда одергивала меня, она не терпела от меня грубых слов.
— Прости, я нечаянно.
— Положи ему хариссы на язык, — пошутила Джамиля.
Папа не вступал в наши разговоры. Происходящее словно бы проплывало мимо него, он ни во что не вмешивался. Непрекращающиеся экономические неурядицы подействовали на него угнетающе, он замкнулся.
Мы обедали в семейном кругу, и Фадила была у нас гостьей. Она быстро поладила с моими домашними, и только папе, похоже, был не по нутру ее бурный темперамент, ее участие в мужских разговорах, ее увлечение политикой. Он считал, что женщина должна вести себя скромно и не вмешиваться ни в политику, ни в экономику. Поэтому, когда Фадила приходила к нам, он становился еще молчаливее, только наблюдал и прислушивался.
— Этот слоган ничего не изменит, — заявил Тарик.
— Послушаем дежурного пессимиста!
Брат у меня не был пессимистом, он был прагматиком. Он записался на юридический и теперь работал до седьмого пота, собираясь стать адвокатом. По его понятиям, о победе свидетельствовал принятый закон. Объявление о намерениях, символы и слоганы в его глазах были пустым звуком.
— Многие французы расисты, — продолжал он. — И, прицепив желтую руку на куртку, нутро не изменишь.
— Совершенно согласна с малышом, — объявила Фадила.
Между моим младшим братом и Фадилой, которую все уже считали моей невестой, возникла особая приязнь. Она называла Тарика «малышом», потому что он был на голову выше всех нас, и очень ценила в нем такой же, как у нее, бойцовский характер.
— Создание этой организации свидетельствует, что в этой стране существует проблема расизма, — настаивал я.
— Наивное прекраснодушие!
— Ничего подобного! Эти люди поняли действенность информации. Слоган, желтая рука на одежде привлекают внимание, останавливают на себе. Организация ставит своей целью защищать пострадавших, бороться с несправедливостями. Для полицейских, для судов будет сложнее находить возможности оставлять на свободе убийц арабов.
— Возможно, — согласился Тарик, признав справедливость моих аргументов. — Но расизм это не искоренит.
— Разумеется. Но если суды станут более справедливыми, будет осуществлен огромный шаг вперед. Возможно, это образумит ненормальных, которые считают арабов движущейся мишенью. Менталитет изменится со временем. Может быть, в следующем поколении.
Тарик ласково взглянул на меня.
— Ах ты, мой дорогой идеалист! — сказал он и похлопал меня по плечу.
Тарик любил меняться со мной ролями, разыгрывать из себя старшего брата, пользуясь тем, что был выше и плотнее меня. У него был волевой характер, и он двигался по жизни, не обольщаясь иллюзиями, опираясь на твердые убеждения. Младший брат посмеивался над моим «утопизмом», и его снисходительность не всегда бывала мне приятна.
Почему, спрашивается, вера, что укоренение в обществе гуманистических ценностей поведет к справедливости, — это «утопизм»? Потому что пока надежда на эти ценности не принесла зримых результатов? Но надо видеть историческую перспективу, любые перемены совершаются со временем.
— Мне это не нравится, — тихо сказал отец.
Он так редко принимал участие в наших спорах, что мы все замерли, ожидая, что он скажет дальше.
— Что вам не нравится, месье Басри? — спросила Фадила. — Создание новой организации?
— Нет. Мне не нравится ваша уверенность.
— Ну-у почему же? У нас есть убеждения, мы люди идейные, — продолжала моя красавица невеста.
— У мудрого есть только два убеждения: он умрет в день, о котором знает один только Бог, а до этого будет жить. Эти убеждения порождают смирение.
Фадила приготовилась возражать, но я моргнул ей, призывая к молчанию. Тарик улыбнулся. Отец обычно вмешивался в наши споры, упоминая какую-нибудь поговорку или рассуждение, которое заставляло задуматься.
Джамиля встала со своего места, подошла к отцу сзади и положила голову ему на плечо. Она не хотела, чтобы он грустил, отчаивался, говорил о смерти. Своим взглядом она запрещала нам малейшее неуважение к нему.
«Не трогай папу!»
