18. Сражения
Мунир
— Сражение начинается здесь, — объявил Мурад, обведя широким жестом не слишком просторное помещение.
Холодное, душное, с решетками на окнах. Стол, стулья и черная доска, на которой написано несколько слов по-арабски. Вот и вся обстановка. Ничего лишнего. Просто и по делу.
— Вау! Бои предстоят суровые, — пошутил я.
— А ты не поддавайся пораженчеству! Малыми средствами будем творить великое, нужна только воля!
Мурад главный в новой организации, возникшей у нас в квартале. Мы с Талебом пришли предложить ему нашу помощь. Хотим работать.
Талеб тунисец с суровым характером, и мне по душе его неравнодушие, его страстное желание перемен. Он живет в предместье Грапиньер и учится на том же факультете, что и я.
— Перемены неизбежны, — говорил он, когда мы сидели в кругу друзей несколько дней тому назад. — Но нельзя ограничиваться ожиданием. Заждавшихся ждет отчаяние. Мы должны стать двигателями, обнаружить свою решимость.
— «Заждавшиеся», «двигатели», «ограничиваться»! Ты что, словарь проглотил?
Мы с Талебом сердито взглянули на Джелула, но наша небольшая компания охотно рассмеялась.
— А серьезно поговорить можно? Или только хаханьки? — возмутился Талеб.
— Да ладно тебе! Что? Пошутить нельзя?
— Есть время для шуток, а есть для серьезного разговора.
— Ай-я-яй! Нашего Талеба подменили в универе! Вы заметили, парни? Никаких тебе «задниц, пошел ты» и всего остального. Он говорит теперь без акцента. Видали, как губы вытягивает, чтобы правильно выговаривать?!
— Заткнись, Джелул! Надоел!
— Ты? Ты сказал заткнись? Аллах акбар! Лоботомия не подействовала, — завопил наш шутник, воздевая руки к небу.
И, мгновенно повернувшись к Талебу, подняв, как Граучо Маркс, густые черные брови, Джелул проговорил заговорщицким тоном:
— Лоботомия! Усек? Мне не надо учиться в универе, я и так знаю ученые слова!
— Тебе вообще ничего не надо, — огрызнулся Талеб.
Джелул, довольный всеобщим вниманием, наконец согласился оставить нас в покое.
— Я с тобой согласен, — ответил я Талебу. — Но что мы можем делать?
— Заниматься текущими проблемами. А их столько!
— Ты имеешь в виду политические выступления?
— Их тоже, но не только. У нас в квартале есть активисты. Есть парни, которые не первый год думают о переменах. Новое правительство — это шанс для них. И для нас тоже.
— Скажешь тоже! Организация в квартале. Лично я предпочел бы борьбу с расизмом.
Талеб улыбнулся.
— Почему не за мир во всем мире? У нас впереди не вечность, а всего каких-то несколько десятилетий. Нужно работать в тех структурах, которые уже задействованы, помогать в первую очередь тем, кто нуждается в помощи.
Джелул тут же подхватил с насмешливой улыбкой:
— Нада зуциалогия, нада икономия. — Он тянул, коверкая слова с арабским акцентом. — Слышали, парни? И они вдвоем изменят всю Францию. Лучше пошли отсюда!
— Думаю, стоит поговорить с ребятами из организации, сказать, что мы тоже за перемены.
— Наша главная задача обучить жителей квартала грамоте, — продолжал Мурад. — В первую очередь, родителей и старших братьев. Но заставить, приучить безработных и рабочих регулярно посещать занятия.
Это непросто, и мы начали с конкретной помощи: ходили вместе по различным учреждениям, помогали заполнять налоговые декларации, малышам помогали делать домашние задания. И дело понемногу пошло. Но не стоит обольщаться. Мы в жизни квартала занимаем очень скромное место. — Мурад подвел итог. А мы, слушая его, смотрели на тетради на столе и на доску. Парень вызвал у меня огромное уважение, рядом с ним я почувствовал себя легкомысленным подростком. Он часами сидел в душной, мрачной комнате, занимаясь ради великой цели мелкими обыденными делами.
— Ты работаешь один?
Он угадал мои мысли, улыбнулся, положил мне руку на плечо.
— Нет, есть добровольцы, они приходят мне помогать. Помогают, кто чем может, жертвуют своим временем.
— Я, честно говоря, не знаю, что умею, и времени у меня маловато, но я хотел бы тебе помочь. Мы оба хотим, так ведь, Талеб?
— Очень!
Мурад протянул нам руку, и мы по ней хлопнули.
* * *
Папа сидел на диване, погрузившись в завораживающую истому песен Умм Кальсум, слегка покачивал головой и следуя волнам их ритма. Потеряв работу, он целыми днями сидел и слушал восточную музыку. Никто из нас не решался попросить его уменьшить звук. Сам я не большой любитель такой музыки, она похожа на жалобу, на плач. Пронзительные жалобы рвутся из израненной души, они похожи на причитания женщин, которые рыдают у открытой могилы и царапают себе лицо. Откровенность плача, танца, песни восточных людей производит впечатление бесстыдства.
Сердце мое, не спрашивай, куда ушла наша любовь,
Она была замком моей мечты, моей фантазией,
Замок обвалился.
Утоли мою жажду, не мешай жить в его руинах
Так долго, как будут течь мои слезы,
Расскажи вместо меня нашу историю,
Расскажи, как наша любовь стала прошлым.
Вот уже несколько дней папа носит дома джеллабу. Говорит, что в ней чувствует себя гораздо удобнее, но выйти в ней на улицу, как некоторые его безработные приятели, пока не решается. Когда он собирается повидаться с ними внизу, у нашего подъезда, то одевается «по-городскому». И отмечаться на биржу труда тоже ходит в костюме. Я чувствую, до чего он потерян — слоняется из кухни в столовую и придирается к маме и Джамиле.
Мы с отцом редко разговариваем. Он обращается ко мне, прося передать соль, спрашивает, сколько времени, просит что-то сделать. Чтобы узнать, как у меня обстоят дела со здоровьем, идут занятия, с кем я дружу, он обращается к своему представителю на земле — маме. «Папа считает, что у тебя усталый вид», «Папа спросил, когда ты сдаешь экзамены», «Папе не нравится, что ты так часто уходишь из дома по вечерам». Мама без комментариев выслушивает мои ответы и передает их папе в мое отсутствие.
И теперь, чаще видя отца сидящим в кресле, я думаю, что совсем его не знаю. Думаю, что жил рядом с ним, но не вместе с ним. Какой же он? Что он прожил? Что думает обо мне? О брате? Сестре? Бывает ли иногда счастлив?
Я подошел и сел напротив него. Он открыл глаза и улыбнулся мне. Было видно, что он удивился, потому что не привык видеть меня рядом.
— Идет дело, сын?
— Да. Неплохо.
— А в школе?
Подготовительные курсы, коллеж, лицей, университет… Для папы слово «школа» охватывает всю область образования, противоположность «школе» — «работа».
— Тоже все в порядке.
— Какие отметки?
— Хорошие. Я неплохо справляюсь.
— Так и надо. С дипломом ты, может быть, и выбьешься.
Уверен, отец считает, что ободрил меня. Но от его «может быть» я вздрогнул, как от электрического тока. «Может быть» — это суть жизни моих родителей, эти слова управляли ими много-много лет. «Может быть, во Франции…», «Может быть, эта работа…», «Может быть, завтра…», «Может быть, наши дети…».
Я хотел уже было встать, но внезапно спросил:
— Умм Кальсум алжирка?
— Нет, она египтянка. И ее песни говорят с сердцем каждого араба.
— А… Тебе не кажется, что музыка слишком грустная?
Отец посмотрел на меня и очень серьезно сказал:
— Жизнь, она грустная, сын. Покидаешь родину, хоронишь родителей, болеешь, стареешь, умираешь…
— Но и счастье тоже есть.
Отец кивнул и опять посмотрел на меня, в его взгляде светилось снисхождение.
— Да, есть и счастье.
Мы замолчали. Я не знал, что таится за молчанием отца, и пытался это понять.
— Почему ты не вернулся в Марокко?
Мне часто хотелось спросить его об этом. И наконец я решился.
Отец насупил брови — он как будто всеми клетками искал ответ.
— Мы приехали, потому что ты хотел заработать, так? — продолжил я. — Ты собирался накопить денег на дом, пробыть здесь несколько лет, а потом вернуться. Зачем оставаться здесь, когда работы больше нет?
Папа махнул рукой, он всегда так делал, когда не хотел говорить. Но понял, что я не отступлюсь, и все-таки заговорил.
— А ты с Марокко знаком?
Я удивился вопросу. Может, с папой уже что-то не то?
— Ну-у… Мы ездили туда на каникулы.
Пестрые картинки побежали перед моим мысленным взглядом, готовые клише, мультипликация, цвета, запахи. Деревня, пышная растительность, наш красивый дом, завистливые, недобрые взгляды кое-кого из соседей, улыбающиеся лица родственников, ослепительное солнце, долгие празднества, порой скука.
— Ездить на каникулы не значит знать Марокко. Вернуться? И что там делать? Там тоже нет работы… И знаешь, там нас будут любить не больше, чем здесь. Для них мы теперь будем французами.
— Французы нас любят гораздо меньше. Для них мы арабы.
— Но не тебя, сын. Не моих детей. Мои дети французы. У вас есть шанс добиться здесь успеха.
— Нет, здесь я для всех араб. Они меня не любят. Ты слышал о конфликтах с полицией? Арабов бьют, их унижают, но никого это не волнует.
Папа грустно покачал головой, и я пожалел о своих словах. Зачем осложнять ему жизнь? Зачем заставлять еще сильнее сомневаться, правильный ли он сделал выбор? Он пожертвовал собственным достоинством, чтобы обеспечить детям лучшую жизнь, а я говорю ему, что он ошибся.
— Между болью и болью выбирай ту, от которой кричать будешь меньше, говорила моя мама.
Я взял отца за руку. Первое прикосновение. Свидетельство моей близости с ним. Первое и последнее. Внезапный порыв нежности смутил нас обоих. И… Я банально пожал ему руку.
