8. Ради любимой девушки
Рафаэль
Сесиль шла по двору, шла по нашим сердцам, так беззаботно, так беспечно, словно и не подозревала, как волнует ее стройная фигурка возбужденных, озабоченных юнцов. Или притворялась, что не видит, какое восхищение вызывает?
Сесиль шла по двору ко мне. Я поднял голову и постарался спрятать за дежурной улыбкой волнение.
— Сегодня вечером в мэрии Виллербана собрание партии социалистов, — сказала она. — Ты пойдешь?
Я не решился подумать, что Сесиль собирается на это собрание не только из-за социалистов.
— Да, мы идем с Муниром. Начало в шесть, да?
— Да. Может, встретимся во Дворце спорта в пять?
Она ждет, что я ей что-то скажу?
— М-м-м. Конечно! В пять.
Сесиль смотрела мне в глаза, улыбалась и молчала.
— Ладно. Тогда до встречи. До скорого.
Уходя, она обернулась и махнула мне рукой.
Черт возьми, почему у меня не хватает смелости догнать ее и заговорить? Почему мне легко говорить с девчонками, только когда мы стоим всей компанией? Тогда откуда что берется! И остроумие, и находчивость. А если вдруг один на один, тем более с Сесиль, то полный паралич мозга. Если бы я…
— Взгляд что надо! — Мунир подошел ко мне только что, но ничего не упустил из нашего разговора с Сесиль. Его слова должны были прозвучать шутливо или дружески, но тон говорил другое.
— Скажешь тоже! Сесиль подходила узнать, идем ли мы сегодня на собрание социалистов.
— Мы или ты? — Мунир улыбался, но улыбка вышла невеселой. У нас появилась серьезная проблема — Сесиль. Я заметил и у Мунира тот же паралич, стоило ей появиться. Я хотел бы обсудить это с ним, но опасался взаимной неловкости и пока обходил тему стороной, хотя и повторял себе, стараясь, чтобы эта истина вошла мне в плоть и в кровь: «Сказать можно все, если слова продиктованы добрым чувством!» И тут я решился. Заговорил, надеясь, что потом слова придут сами.
— Слушай… Насчет Сесиль…
Мунир покраснел, растерялся.
— Она классная. И, похоже, мы оба так чувствуем. Не знаю, кто из нас двоих ей больше нравится. И вообще, нравится кто-то из нас или она к нам расположена по-товарищески. В общем, посмотрим. Может, кому-то и повезет. Но что бы ни произошло, хочется, чтобы мы остались друзьями.
Мунир кивнул.
— Да, согласен, классная, — ответил он. — Мне кажется, что ей нравишься ты. Но не думай, между нами в любом случае без проблем.
— Дружба прежде всего!
Я протянул руку. Мунир хлопнул по ней, и мы рассмеялись.
Мунир
Я лежал в темноте, и у меня текли слезы. Уверен, что брат спал и ничего не слышал. Реветь в восемнадцать лет — все равно что писаться в постель в десять. Стыдоба.
Как определить чувство, которое разрывало мне сердце? Гнев? Ревность? Безнадежность? Отчаяние? Не знаю. Конечно, если бы я понял, мне стало бы легче, но любое мое усилие вызывало поток слов и картинок, от которых мне становилось еще хуже. Я снова видел, как они смеялись, взялись за руки, поцеловались. Видел их смущенные улыбки, они улыбались мне, стараясь делать вид, что ничего особенного не происходит, догадываясь, как мне больно. А я изо всех сил боролся со своей болью и гневом, стараясь не показать, что мучаюсь. Они были так теплы, так внимательны, стараясь меня утешить. А я чувствовал себя таким смешным, нелепым, маленьким. Таким арабом…
Хоть я и старался его не слышать, но гаденький голосок внутри меня нашептывал потихоньку: «Ты никогда с ней не будешь, потому что ты араб». Но имею ли я право прятаться за такое объяснение? А с другой стороны, часто ли у арабов бывают девушки-француженки? А у евреев? Арабы, французы, евреи, я точно упрощаю свою проблему. Но есть тут и доля правды, как ни крути.
До сих пор француженке стыдно иметь своим парнем араба. Арабы неприкасаемые. Нет, конечно, бывают девушки, которые решаются нарушить правила и встречаются с кем-то из мусульман своего лицея, но таких мало. И их обычно не знакомят с семьей.
Но мне причиняет боль совсем другое. Взгляды Сесиль, ее улыбки я считал проявлением внимания к себе. И только теперь понял: они достались мне, так сказать, «по знакомству». Как лучшему другу Рафаэля. А если бы я не был мусульманином, мы могли бы быть с Рафаэлем на равных? Если бы волосы у меня были не такие курчавые?
Что за чушь ты несешь, Мунир? Зачем задаешь дурацкие вопросы, о которых даже думать не стоит! Смирись с тем, что есть. Все дело в симпатии, в притяжении. Он ей нравится — и точка.
Так. Хорошо. Но меня накрывают волны гнева. Или ненависти? Адреналин будоражит нейроны. Так бывает перед дракой. И с кем же мне драться? Потом волна отступает, и вместе с ней — желание воевать.
Начались каникулы. Рафаэль то и дело зовет меня куда-то, но я отговариваюсь домашними делами, мне поручили то, мне поручили это. Он все понимает, он не дурак.
Рафаэль
Сентябрь 1978
С начала учебного года Мунир держится своей небольшой компании, здоровается со мной издалека и, когда видит вместе с Сесиль, отворачивается. Мунир меня избегает. Всякий раз, когда я подхожу к нему, делает вид, что мы обычные школьные приятели. Отношения, конечно, не враждебные, но по существу никакие, и уж точно, ничего не имеющие общего с той дружбой, какая нас связывала до сих пор. Несмотря на мои настойчивые приглашения, Мунир ни разу не согласился пойти со мной в кафе. Говорит, что ему нужно заниматься.
В конце концов я смирился, положившись на ход событий. Разве не должна вернуться со временем наша дружба? Я перестал обращать внимание на холодность друга. Но сегодня у меня была причина заговорить с ним. Важная причина. Свой замечательный день я хотел провести с ним вместе.
Увидев, что я подхожу, Мунир упрямо повернулся к Фарузу и стал слушать его с подчеркнутым вниманием. Фаруз заметил меня, поздоровался. Я почувствовал: вся их компания напряглась. Все смотрели на Мунира. Они знали, что мы раздружились.
Я быстренько пожал ребятам руки.
— Как дела, парни?
Закивали, закачали головами.
— И что? Что у тебя?
По их лицам было видно, что они не понимают, с чего это я так сияю. Не видели никаких особых причин.
— Великий день, братцы! Исторический день!
Ахмед нахмурился, он не одобрил моих «братцев». Фаруз ограничился смущенной улыбкой. Мунир впился глазами, словно хотел прочитать мои мысли.
— Тебя выгнали из лицея, ты это имеешь в виду? — засмеялся Лагдар.
— Не говори, что ты не в курсе! Это событие года, я бы даже сказал, десятилетия!
Повышенный энтузиазм — синоним лихорадки.
— Кэмп-Дэвидские соглашения. Мир между Египтом и Израилем, — выговорил Мунир, пристально глядя мне в глаза.
— Да, я что-то слышал, — подхватил Лагдар. — Но я никогда не понимал, что там на самом деле происходит. Кому эти Кэмп-Дэвидские соглашения на пользу?
— Египтянам — они получат обратно свои территории. Израильтянам — у них не будет врагов по эту сторону их границы, Картеру — он останется президентом Америки, уладив конфликт на Ближнем Востоке.
— А как насчет палестинцев? — задал провокационный вопрос Фаруз. — Ведь в первую очередь речь должна идти о них.
— Соглашение готовит будущие переговоры между Израилем, Иорданией и Палестиной.
— Понятно. Арабские страны иначе думают об этом договоре, — заявил Мунир. — И палестинцы тоже. Они называют Садата иудой, считают, что он заключил мир за спиной Палестины.
— Не ищи плохого! Это на самом деле хорошая новость. Два человека, две страны, которые не скрывали ненависти друг к другу, два врага решили покончить с враждой и распахнули дверь в совершенно иное будущее. Это начало. Первые шаги к общему миру. Вот как нужно смотреть на этот договор.
Говоря о мире, о прекращении вражды, я смотрел Муниру в глаза.
— И ты думаешь, израильтяне в самом деле отдадут палестинцам землю, которую у них украли? — спросил Фаруз.
Меня задел не сам вопрос, а тон, каким он был задан. Явно недобрый. А еще недавно мы все так здорово ладили!
— Они ничего не крали! — Я сам удивился, как жестко прозвучал мой ответ.
— Вот как? А как это называешь ты? Меня, например, если беру чужое, называют вором. Но, возможно, потому что я араб. Если тебе известно другое определение, скажи, мне интересно. Я поделюсь им с воришками в квартале, которые крадут мобильники.
Почему события, которые происходят за тысячи километров от нас, рождают между нами такое напряжение? Наезды Фаруза в один миг меня разозлили. У меня перехватило горло. Мунир уперся глазами в землю. Остальные, казалось, удивились выходке Фаруза и ждали, что я отвечу.
— Чего ты хочешь, Фаруз? Правды или вагона дерьма? Правда состоит в том, что эта земля принадлежала евреям две тысячи лет назад. Что на этой земле никогда не было никакого палестинского государства, на ней жили несколько палестинских семей и считали себя гражданами Иордании. Что в тысяча девятьсот тридцать девятом году тридцать процентов жителей Палестины были евреями, и в ООН проголосовали за раздел земли между палестинцами и евреями. Арабская лига не признала этот раздел и объявила войну Израилю. Но большинство арабских стран отказались помогать палестинцам, которые не хотели ничего другого, как только убивать евреев. Не видя пользы в экстремизме, египтяне вернулись к дипломатическим переговорам!
Я не мог подавить свое возмущение, оно возрастало с каждой фразой. Я ненавидел себя за то, что невольно говорю с таким пылом.
Фаруз холодно взглянул на меня.
— Это твоя версия, приятель. Земля принадлежит тому, кто на ней живет. Таково главное правило истории.
— Ты сказал — истории? Ну так покопайся в земле Израиля и скажи, следы какой культуры ты там найдешь: иудейской или палестинской. Главное правило истории другое: земля принадлежит тем, кто ее взял. У нас в учебниках так написано.
— Одобряю твой образ мыслей. Захотелось — и присвоил. Евреи всегда так поступают, не так ли?
Мунир стиснул зубы, под тонкой кожей обозначились желваки. Ему не понравилось, что Фаруз ввернул расхожее мнение о евреях.
— Не я брал хлеб в булочной, Фаруз!
Я ответил автоматически. Наездом на наезд. По привычке, нажитой еще в квартале. Сердце у меня уже колотилось. Адреналин горячил кровь, туманил мозги, наливал мускулы. У меня возникло ощущение, что сейчас между нами закипит драка. Вот-вот. Еще секунда — и удар. А я на него отвечу. Нехорошо получилось. В голове промелькнуло множество возможных вариантов, но я чувствовал: не отступлю.
Вмешался Мунир:
— Эй, вы! Обалдели, что ли? Когда это мы так между собой разговаривали? Они там мирятся, а вы здесь дерьмом кипите? Не смешите народ! Рафаэль, успокойся. Время есть, еще поговорим.
Фаруз скрестил на груди руки и повернул голову в сторону стайки хохочущих девчонок. Жест означал: так и быть, прекратим. Остальные, пожимая плечами, улыбались, предлагая забыть ссору. Мунир положил мне на плечо руку. Старался, чтобы я почувствовал: мы тут друзья.
И я тоже отступил, с горечью во рту, с комом в горле.
Понесло приятеля, понесло меня тоже. А мне-то казалось, что тут между нами полное единодушие. И я был так счастлив этим утром, меня распирали надежды — как оказалось, глупые, идеи — как выяснилось, наивные. Все разлетелось в один миг. И до чего же мне теперь хреново. Я потерял нечто очень важное — ребяческое прекраснодушие.
Мунир
На фотографии удовлетворенно улыбался Джимми Картер. Стоящие с ним рядом два недавних врага еще не знали, как себя держать. Тень их разногласий витала в воздухе, и вместо предполагаемой радости на их лицах застыла настороженность. Журналист запечатлел этот миг, считая его историческим. Так оно и было. Все газеты и журналы опубликовали этот снимок, это рукопожатие.
А я? Что должен чувствовать я? Удовлетворение? Почему? Кем? Хотел бы я знать, с какой стати весь мир так обрадовался? Кто этот чопорный маленький человечек в больших очках, которому дано было стать во главе такого значительного события? Это Менахем Бегин. Он бывший террорист. Организатор антибританских покушений. В свое время за голову террориста Менахема Бегина англичане назначили премию. И вот теперь он стоит на трибуне, он в Кэмп-Дэвиде, он в Мэриленде, он в США. Сегодня он называет террористами тех, кто, как он сам еще совсем недавно, пытается отвоевать свои земли, захваченные евреями.
Я ничего не понимаю в этом конфликте. Я искал Израиль на карте мира. И сначала подумал, что карта у меня устарела, и поэтому я не могу его найти. Но когда искал Синай, спорную территорию возле Египта, то наткнулся на Израиль. Три буквы «Изр.» обозначали его территорию. Настолько крошечная страна, что не умещается даже название. Каким же образом эта страна удерживает внимание к себе всего мира? Каким образом этому маленькому человечку из такой маленькой страны удается справляться с миллионами арабов, которые его окружают? Нет, скажу прямо, я в этом ничего не понимаю.
Когда услышал, сразу подумал о Рафаэле, наверняка сидит сейчас у телевизора и радуется. Он что, и вправду лучше меня понимает смысл происходящего? Или, как большинство французов, довольствуется парой газетных строк? Но почему он радуется всему этому гораздо больше меня, больше любого француза? Ведь он не израильтянин. Ему что, всерьез нравится террорист Бегин, ставший премьер-министром? А я должен любить Арафата? Должен, потому что он палестинец?
Хлопнула дверь, пришел отец. Не снимая даже пальто, он поспешил в столовую и уселся рядом со мной у телевизора. Меня удивила его поспешность, и я взглянул на него. Отец счастливо улыбался, глядя на стоящих рядом троих мужчин. Выяснилось, что Кэмп-Дэвид много значит и для него.
— Хорошее дело, очень хорошее, — повторял отец, покачивая головой.
Похоже, я в самом деле не улавливаю смысла происходящего.
Рафаэль
Все в доме только и думали что о бар-мицве Оливье. Мама со своими хлопотами и волнениями дошла до ручки, у нее началась паранойя. Ей казалось, что весь мир ополчился против нас, желая испортить нам праздник. В каждом опоздании, в любой мелкой неурядице ей чудился заговор злых сил. Папа сохранял спокойствие, приготовившись пережить неизбежность. Оливье сидел у себя в комнате и зубрил священный текст, который завтра должен будет произнести в синагоге.
Мама расхаживала по комнате и перечисляла вслух все подводные рифы, которые того и гляди испортят нам торжество.
— Ответ они не пришлют, а придут впятером или вшестером, как обычно. И подарки принесут самые жалкие. Только среди твоей родни есть такие невоспитанные люди.
Папа глубоко вздохнул, постаравшись не вспоминать о своих родственниках, и промолчал в ответ на мамину провокацию.
— Портниха сказала, что она запаздывает. Нет, ты можешь себе представить? Я померяю платье всего за несколько часов до вечера. А если там непорядок? Придется надевать то же, что и на бар-мицву Жюльена? Стыд-то какой! А знаешь, почему так получилось? Потому что она шьет еще и на Коэнов. У них больше денег, они лучше платят, значит, и право имеют на сто примерок.
— Во сколько завтра мы должны вставать?
Я задал вопрос отцу. Он поднял на меня глаза, и мне показалось, что только сейчас он вспомнил, что я существую. Да, ничего не поделаешь, мы с Жюльеном в этой пьесе жалкие фигуранты.
— В шесть. В семь мы должны быть в синагоге.
— Можно мне пригласить друзей на праздник?
— Кого? — спросил отец.
— Из лицея, двух-трех человек.
— Спроси у мамы, она занимается организационными вопросами. Но мне почему-то кажется, что момент ты выбрал неудачный.
Мне хотелось ответить, что у нас не бывает удачных моментов, но я сдержался.
— Меня вызвал владелец домовой кухни и сказал, что мы должны входить через другую дверь, — продолжала жаловаться мама. — У него, видите ли, товар! И где нам, спрашивается, ходить? И что, мы набросимся на его салат?
Я решил, что спрошу разрешения у мамы попозже. В синагоге, когда она будет улыбаться гостям, у нее не получится мне отказать. Хитрость, может, и постыдная, зато действенная.
Я ненавидел праздники. Наши праздники обнаруживали, до чего мы закомплексованы. Заключение брака, бар-мицва давно утратили свой сакральный смысл, превратившись в демонстрацию семейного преуспеяния. Действо в несколько часов, чтобы убедить самих себя, какие мы замечательные. Люди входили в долги, лишь бы устроить праздник побогаче. Семьи соревновались, стараясь перещеголять одна другую. Наряды, прически, украшения… Ключевой момент — появление в зале новобрачных или мальчика-подростка. Момент, который задает тон всему празднику. И тут каких только глупостей не выдумывали! Кто-то нанимал «Феррари», кто-то паланкин, кто-то лошадь… Меня, слава богу, избавили от глупого маскарада на бар-мицву, но я чувствовал себя чужим на празднике в честь превращения из мальчика в мужчину.
Оливье тоже избавят от пышного появления. Папа с мамой, по счастью, понимают, что смешно, а что не очень.
Мунир
Как только я улегся в постель, все снова вихрем завертелось у меня в голове. Этот вечер останется самым удивительным воспоминанием в моей жизни.
Когда Рафаэль подошел ко мне утром в четверг и протянул пригласительную карточку, я невольно растрогался. Приглашая меня на бар-мицву своего брата, он подтверждал свою дружбу, несмотря на охлаждение, появившееся между нами в последнее время. Мне стало стыдно, и я даже покраснел. Действительно, какого черта я из-за Сесиль веду себя по-уродски? Рафаэль-то чем виноват, что она его выбрала? Выбери она меня, я что, отказался бы?
— Я пригласил только Сесиль и тебя, — сказал Рафаэль.
А мы ведь снова можем быть друзьями… Начать все заново… Меня, конечно, смутила мысль, что я окажусь лицом к лицу с «парой», но я тут же подумал, что среди других гостей в атмосфере праздника все будет не так страшно. Да и раны мои, надо признаться, подзатянулись.
— Будет еще Давид, наши матери дружат.
Бар-мицва. Я слышал об этих необыкновенных празднествах, которые устраивают евреи. Как говорили у нас в квартале, они такие же сердечные, как наши, но богаче, потому что в них вкладывается больше денег.
Папа с мамой были очень довольны, что меня пригласили на еврейский праздник. В их глазах я словно бы продвинулся по социальной лестнице. Мне даже купили отличный черный костюм, белую рубашку и галстук.
— На свадьбу двоюродной сестры тоже в нем пойдешь, — сказала мама, оправдывая трату.
Мое появление в банкетном зале было не из приятных. Все взгляды обратились на меня, у большинства с вопросом, кое у кого с неодобрением. Все словно бы недоумевали, кто я такой и что тут делаю? Во всяком случае, мне так показалось. Среди незнакомых людей мгновенно становишься параноиком и любая соринка видится дубиной. Соринка подкатилась ко мне в виде пухлого коротышки немного старше меня. Я видел: он показывал на меня и что-то говорил своим друзьям. Я вертел головой, пытаясь в шумной толпе гостей отыскать Рафаэля, и тут коротышка подошел ко мне.
— Ты что ищешь?
Тыканье не походило на дружеское расположение. Мне сразу вспомнился носильщик в Марселе, начальник моего отца и кое-кто из торговцев на площади Дю Пон.
Я не стал ему отвечать, только холодно на него взглянул, и он забеспокоился еще больше:
— Эй, я с тобой разговариваю! Тебя пригласили?
Мне показалось, что все вокруг сразу же уставились на меня, задавая тот же вопрос. Противно до ужаса, взял бы и ушел. И ушел бы, если бы в эту минуту меня не взяли под руку.
— Привет, — поздоровалась Сесиль, обращаясь разом ко мне и к коротышке, приняв его за приятеля, с которым я беседую.
Коротышка, обомлев от прекрасного видения, а еще больше оттого, что мы так близко знакомы, поздоровался в ответ и отправился к своим друзьям.
Я еще больше растерялся, чувствуя, как колотится у меня сердце и разбегаются мысли. Но постарался взять себя в руки. Какое чудесное у нее лицо, какая знакомая милая улыбка! Ах, Сесиль, какая же ты красавица! Я представить себе не мог, что простое черное платье, скромный макияж и искусная прическа могут превратить девчонку в женщину. Мое сердце вновь кровоточило.
— Как дела у моего любимого араба? Черт возьми, да ты настоящий денди!
— А ты красавица, — ответил я.
Я хотел бы солгать, сыграть в безразличие, но правда есть правда, от нее не уйдешь.
— Спасибо. А теперь помолчи, — засмеялась Сесиль. — Сейчас я тебя познакомлю с Софи, моей кузиной.
К нам подошла красивая блондинка, и мы, как принято, поцеловались в щечку.
— Ты видела Рафаэля? — спросила Сесиль.
— Нет, я только пришла.
И мы отправились разыскивать в толпе гостей Рафаэля. Ну и народу же тут собралось!
Мы прошли через весь зал и увидели его в другом конце, он стоял и оживленно разговаривал с какой-то немолодой женщиной. Потом женщина схватила Рафаэля за щеки и стала громко его расцеловывать. Заметив нас, Рафаэль изобразил страшное смущение. Сесиль в ответ грозно нахмурила брови, сделав вид, что страшно ревнует. Рафаэль подошел к нам, и глаза Сесиль засияли. Еще бы! Такой красавец в темно-синем костюме. Софи встретилась со мной глазами и улыбнулась.
— Ты успел найти мне замену? — спросила Сесиль.
— Да, мою тетушку, с которой не виделся несколько лет.
— А-а-а, — протянула Сесиль и потянулась к нему, чтобы поцеловаться.
Но Рафаэль только коснулся щекой ее щеки. Сесиль сделала удивленные глаза.
— Не сейчас, — засмеялся Рафаэль. — Не стоит шокировать родню.
— Стоит шокировать! — поддразнила Сесиль. — Мы против мещанства! А еще говорит, что слушает тяжелый рок!
Рафаэль взглянул на меня, и я ответил ему понимающим взглядом.
— Пойдемте сядем. Я попросил Жюльена занять нам столик.
Воспользовавшись толкотней, Рафаэль подошел ко мне совсем близко и тихонько спросил:
— Как тебе Софи?
— Классная девушка. Откуда она?
— Кузина Сесиль. Сесиль спросила, нельзя ли пригласить и ее тоже. Я согласился. Она славная. Я продал тебя на корню.
Я улыбнулся. Значит, Софи — мой утешительный бонус.
— И мне сплошная польза, надо же маму сбить со следа. Если девушка одна, то ей сразу все будет ясно. И какая будет драма — у сына девушка гойка!
— Наконец-то я понял, зачем ты меня пригласил. Чтобы твоя мама подумала, что Сесиль дружит со мной.
— Ты неправильно понял. Мама такого подумать не может: француженки не дружат с арабами!
Мы оба рассмеялись. В словах Рафаэля не было ни капли яда, он шутил. Но в каждой шутке есть доля шутки.
— Я тебя пригласил, потому что ты мой друг.
Рафаэль взял мое лицо ладонями и ущипнул меня за щеки, как делают экспансивные пье-нуары, и крепко поцеловал в лоб.
До нас добрались наконец Сесиль и Софи.
Рафаэль извинился и отправился здороваться со своими родственниками.
Софи лукаво мне улыбнулась. По спине у меня пробежал холодок. Софи была тоже красавицей. И, может быть, даже красивее Сесиль.
Неожиданно я почувствовал себя в этой веселой, возбужденной толпе свободно и вольготно. Никто и не думал на меня косо смотреть. И раньше никому до меня не было дела. Одно мое воображение. А коротышка? Наверное, заметил, что я не в своей тарелке. И вообще, евреи часто очень похожи на арабов. С чего вдруг им смотреть на меня косо? Напряжение меня отпустило. Мне стало хорошо. Показалось, что я среди своих. Та же сердечность, та же готовность порадоваться вместе, такие же причудливые наряды, слишком яркий макияж, вычурные, иной раз забавные, прически.
И вот мы встречаем Оливье, звучит еврейская музыка. Все гости становятся в круг, собираясь танцевать. Рафаэль зовет и нас, и мы тоже становимся в круг, я между Софи и Сесиль, я держу их за руки, и мы все танцуем вокруг Оливье. Да, да, я танцую под еврейскую музыку, а недавно, всего несколько дней назад, спрашивал себя, имеет ли право на существование страна евреев Израиль. А сейчас я смотрю на плывущие передо мной лица, веселые, счастливые или изображающие счастье, и тоже охвачен эйфорией.
Все танцуют под восточные мелодии, стоит им зазвучать, и все бегут на площадку танцевать. Лихорадка веселья завладела всеми, все трясутся под арабскую музыку. Кое-кто даже выкрикивает «у-ю-ю».
Рафаэль улыбается моему радостному удивлению. А чему, собственно, удивляться? Нас объединяет очень важная вещь — частичка общей культуры. Да, это музыка наших родителей, под нее прошла их молодость. Их отцы, их деды напевали эти мелодии в Марокко. В этой музыке есть что-то щемящее и патетическое, и танцующие, сливаясь с ней, сливаются на миг со своим прошлым.
И мне хорошо, я чувствую себя среди своих. А Софи, танцуя рядом со мной с неловкостью всех европейцев, не умеющих танцевать восточные танцы, так многообещающе на меня смотрит…
И мне хочется любить, и я люблю всех — Рафаэля, его семью, его гостей, Софи.
Да, мир между евреями и арабами возможен, хотелось мне закричать. Да, мы похожи! Да, мы созданы, чтобы петь и танцевать все вместе!
А теперь, когда я лежу в своей кровати, мне хочется понять, что же объединяло меня с совершенно чужими людьми на протяжении целого вечера? Меня уже томит смущение, одолевают вопросы. И уверен я только в одном: я понял, что сдружило нас с Рафаэлем с нашей первой встречи, что заставляет нас стремиться друг к другу, быть вместе и вместе складывать нашу историю.
Рафаэль
Я погрузился в оцепенение долгого скучного утра. Голос учителя математики доносился до меня отдаленным эхом, глаза мало что различали в матовой тьме доски, мысли витали далеко-далеко. Я думал о Сесиль. Видел, как она шла по лицейскому двору мне навстречу. Как откинула назад пушистые волосы. Снова почувствовал нежность ее губ на своих губах, когда она меня поцеловала, услышал нежный шепот, увидел ясный взгляд. Через секунду я уже видел ее в своих мечтах в белом платье невесты, и глуповатая счастливая улыбка тронула мои губы. И тут же помехи, треск, изображение пропало. Появилось мрачное мамино лицо. «Она не еврейка, Рафаэль. Она гойка!»
Да, она не еврейка, Рафаэль. А ты влюблен в нее. И как совместить любовь с иудаизмом, который ты исповедуешь? С религией, которой ты сам постарался подчинить свой дом?
Несовместимости заводят меня в лабиринт, и я в нем теряюсь. Неужели мой мир расколот на островки? Неужели пропасти между ними непроходимы?
О чем говорят непроходимые пропасти? Говорят, что я не совсем в ладу со своей любовью.
Быть с Сесиль означает связать свою жизнь с француженкой, вжиться во Францию, приникнуть к ней, обнять, поверить, что она принадлежит мне навсегда. И когда я вижу за нашей любовью Францию, во мне начинает шевелиться еще один, очень важный для меня вопрос: мне дорога сама Сесиль — ее личность, характер, красота или меня манит Франция, которую сулит мне привязанность к Сесиль?
А Сесиль? Она любит меня или то, что стоит за мной, то, с чем я связан? Она часто спрашивает меня: «Вот вы, евреи… Как вы живете? И что такое ваша община? Кошерная еда? Обрезание? Расскажи мне, объясни! Мне так интересно все, что тебя касается!»
Все, что меня касается? Мое прошлое. Марокко, Израиль, Франция, бабушка, дедушка, арабский, иврит, Талмуд, Тора, религиозные праздники? Интересует все? В самом деле? Невозможно собрать все. Мне самому никогда не удавалось собрать воедино все частички, составляющие для меня меня самого, найти логику, которая придала бы им смысл.
«Я люблю тебя, какой ты есть», — шепнула мне однажды Сесиль. Так, может быть, она любит меня за «экзотику»? Может, ее привлек ко мне дух исследований или восторг туристки? Что, если я каникулярная любовь, только без открыточных видов и точно обозначенного срока?
Но, может быть, и моя любовь тоже каникулярная, туристическая? Я хотел завоевать Сесиль, чтобы начать свою жизнь во Франции. Но может ли стать моим будущим та, с которой у меня нет общего прошлого? Как же мне разобраться в моем отношении к Сесиль? Не знаю. Противоречивость обнаруживается порой так явственно, что мне кажется, достаточно одного движения — и разверзнется пропасть. И я в эту пропасть ухну.
Чего же я хочу для себя? Раствориться в потоке и существовать исключительно в настоящем? Стать по мере сил французом и забыть все остальное? Или прилепиться к истории моих предков, выковать свое отличие и постараться, чтобы его полюбили? Думать в первую очередь о собственной индивидуальности — но где она начинается, где заканчивается? Или дать себя поглотить прошлому?
Я колебался, тонул в вопросах, плутал среди них. В минуты подавленности и мучительной депрессии так же, как в минуты внезапных озарений, я чувствовал себя евреем среди французов и французом среди евреев. Арабом среди расистов и расистом среди своих. Еврей, араб, мусульманин, иудей, католик, француз… Мне необходимо было определиться, разложить все по полочкам и очистить ум от избытка идей, слов и образов, которые его переполняли.
Мунир
Свидание с Софи. Я принял душ и переменил три рубашки, прежде чем занялся непокорной шевелюрой. Я злился, что так волнуюсь и что так глупо… влюблен!
После нашей первой встречи на празднике Оливье Леви я часто видел ее во Дворце спорта. Она приходила повидаться с Сесиль. Но я очень скоро понял, что и ради того, чтобы увидеть меня тоже. Понимающие взгляды, которыми обменивались кузины, их смех и то, как они на меня поглядывали, — все на что-то намекало. А я? У меня начинало бешено колотиться сердце, как только я ловил ее заинтересованный взгляд. И при этом так смущался, что разыгрывал полное равнодушие. И вот как-то, сидя дома, я изругал себя последними словами за свою глупость. Я попробовал себе представить, как подхожу к Софи, заговариваю с ней, сообразил, что мог бы ей сказать, и пообещал себе быть более предприимчивым в следующий раз.
Рафаэль подтолкнул меня.
— Чего ворон ловишь, чудак? Ты же видишь, как она от тебя млеет! Легкая добыча!
Мне не понравилась последняя фраза — она отнимала у меня все заслуги.
— Ты хочешь сказать, она шлюха?
Рафаэль расхохотался.
— С ума сошел! Я хочу сказать, что ты закадришь ее в одну минуту. Она от тебя без ума, только о тебе с Сесиль и говорит. А что ты имел в виду, сказав «шлюха»? Француженки легче ложатся в постель, чем еврейки или арабки. И я их не сужу. Знаешь, Сесиль среди наших считалась бы шлюхой, но для меня она добропорядочная девушка. И Софи тоже.
При одной только мысли, что мы можем с Софи лечь в постель, со мной начинало твориться такое, что лучше бы мне об этом не думать. Возбуждение, страх и еще тысяча разных чувств, которым я даже не мог дать названия. Я еще ни разу не занимался любовью. Ну, вообще-то, не то чтобы… Но, если честно, не занимался.
Думаю, что ни один из моих дворовых приятелей тоже еще не спал с девушкой. Мы об этом не говорили. Молчание давало возможность предполагать разное. Может, выход не из лучших. Но по крайней мере не выставляешь себя на смех, признаваясь, что девственник. Во дворе было принято считать, что у каждого из наших парней за плечами богатый любовный опыт и еще больше побед в драках. Блеф, конечно.
Окажусь я на высоте? Она поймет, что у меня никакого опыта? А почему я должен думать, что у нее больше? И вообще, что об этом думать, если пока я не решаюсь даже ее поцеловать?
Но мне все же удалось позвонить Софи и предложить ей встретиться. Голос у меня прерывался, а горло пересыхало. Я ее насмешил своим заиканием, но она с радостью согласилась.
Наконец я выбрал одежду и посмотрел на себя в зеркало. Волосы слишком длинные и все такие же непокорные, джинсы слишком широкие, рубашка слишком просторная. А лицо слишком арабское. Что может во мне понравиться? Редко бывает, когда француженка выбирает себе в дружки араба. А араб из арабского квартала и вовсе никуда не годится. Если бы мы с ней прошлись по нашему кварталу, только немой промолчал бы. Блондинка. Улет полный. Знак небывалого успеха. Или умения приспособиться. Да еще какая блондинка! Нет, что тут говорить, француженки не смотрят на арабов. Если спросишь француза, какие ассоциации вызывает у него слово «араб», он скажет: «воровство» и «арест». И уж никак не «обаяние», «элегантность», «честность». Клише по глупости ниже плинтуса, но… Арабы не в моде. И если вдруг один из нас появляется с француженкой, то весь квартал начинает надеяться на лучшее.
Я уже представлял себе, как иду с Софи по улицам нашего квартала и стараюсь не замечать завистливых взглядов. А потом все называют меня сердцеедом. Здесь, у нас, по-другому не бывает. Как поведешь себя, то и получишь. В недобрую минуту глянешь испуганно — прослывешь трусом. Забьют с твоей подачи гол — будешь будущей звездой футбола. Пройдешься с шикарной девушкой — станут считать плейбоем.
Мне было немного стыдно за такие мысли. Они унижали меня и всех моих соплеменников тоже. Почему не считать любовь с француженкой просто-напросто историей любви? Я бы так и хотел, но наша жизнь, полная унижений, невольно накладывала отпечаток. На первом месте всегда араб, и только потом мужчина. Араб заслоняет мужчину, вытесняет его. В глазах большинства я вовсе не парень, который идет на встречу с девушкой. Я араб, который встречается с француженкой. Как бы мне хотелось иметь только те проблемы, которые мучают всех моих сверстников: когда пройдут прыщи? В каких джинсах я буду клево выглядеть? Как зачесать прядь, чтобы стояла торчком? Но мне некогда думать, как я выгляжу, меня мучает совсем другое. Я не думаю, какая мне идет стрижка, я ломаю себе голову, почему нас так ненавидят французы, если даже любовь для меня отравлена. И еще, что сказали бы мои родители, узнай они, о чем я думаю.
Тарик заглянул ко мне в комнату и покачал головой, выражая высшую степень восхищения:
— Ничего не скажешь! Иисусик!
Иисусиками мы называем между собой лощеных буржуйчиков.
— Волосы только подкачали, сразу тебя выдадут, — вынужден был признать Тарик. — Но ты надень бейсболку, сойдет за американский стиль. А девушка кто?
Я предпочел промолчать, зная, что у брата язык без костей.
— Монеты есть? — осведомился он. — А то помогу.
Я удивился и посмотрел на Тарика, ожидая увидеть насмешливую улыбочку. Но он улыбался по-хорошему, и я понял, что он хочет по-братски поучаствовать в моей личной жизни.
— Спасибо, все окей.
— Будешь кувыркаться?
Рожица была нахальная, когда он спрашивал, но я чувствовал: ему это всерьез важно.
— Не лезь не в свое дело!
Я отшил братца. Он передернул плечами и вышел.
А мне стало жарко. А что, если правда? Если мы займемся любовью? Как мне ее поцеловать? Как узнать, что можно? А если я ошибаюсь? Если она хочет только дружить? Если меня оттолкнет?
