7. Первые сражения
Рафаэль
«Нацики! Скины! Они напали! Целых шестеро!» — Фаруз с трудом выговаривал слова. От бега и волнения ему перехватило горло. Мы еще толком не поняли, что случилось, но уловили: что-то серьезное.
Мы сидели на скамейке в лицейском дворе. Это наш постоянный стратегический пост, с него очень удобно наблюдать, как входят и выходят из лицея девушки. Мы отпускали замечания и делали попытки познакомиться с ними поближе. А Фаруз и Лагдар отправились прогуляться по улице Анри Барбюса. Туда и тащил нас срочно Фаруз, обещая, что все расскажет по дороге.
Фашиствующих много, и они не похожи друг на друга. Есть отцы семейств, загородившиеся заслоном тошнотворных идей ультраправых, есть студенты-юристы, члены GUD, есть скинхеды.
Можно, конечно, найти и других, но эти были главными, с которыми мы сталкивались в то время. Они были против арабов, против евреев, и этого было достаточно, чтобы мы чувствовали их своими общими врагами. Но реальную опасность представляли только скины. Их было немного, зато много ходило историй о погромах, которые они устраивали, о разных их агрессивных действиях против евреев. В этих историях они не выглядели героями. По легенде, скинхеды отчаянные и крутые, а по факту — жалкие неудачники, которые сбиваются в кучу, чтобы не трусить, и нападают всегда на самых юных и слабых. Так что пусть сколько угодно рядятся в камуфляжные штаны, рейнджеры и бомберы и бреются наголо, они нам отвратительны вовсе не этим.
Мы оставили рюкзаки на скамейке и помчались за Фарузом.
Сведения поступали короткими очередями.
— Шестеро скинов, бритые, в бомберах… Обозвали нас грязными уродами… Мы ответили… Кинулись на нас с кулаками… Мы побежали… Их же много… Мы бежали за вами… Думаю, его поймали… Я его не видел… Слышал крик… Бежим быстрее!
Каждое его слово было оплеухой, впрыскивало новую дозу адреналина, и мы бежали быстрее. Прохожие шарахались в сторону. Думали, наверное, что банда хулиганья, набедокурив, спасается бегством. На самом деле Мунир, Давид, Артур, Ахмед и Максим были готовы вступить в яростную рукопашную.
Максим сыпал ругательствами:
— Мать их так! Трусы поганые! Шестеро на двоих! Позорники! Грязь!
Посреди улицы Анри Барбюса стояла небольшая толпа. Мы врезались в нее, напугав зевак, и увидели Лагдара, он сидел на асфальте, держась за челюсть, из носа у него текла кровь.
— Поймали меня, гады! — кипел он. — Я им спуску не давал! Но они меня поколотили. А из этих ни один пальцем не шевельнул, — прибавил он, кивнув в сторону зевак.
Кое-кто развел руками, мол, как тут поможешь? Большинство предпочло удалиться.
Лагдар набросился на Фаруза.
— И ты хорош! Я споткнулся, а ты, гад на лапах, смылся!
— Ну ты даешь! Мы же за ребятами побежали, — начал защищаться Фаруз. — Что, я видел, что ли?!
— Они обозвали меня грязным уродом! Дерьмом! Черножопым! Шестеро на одного! Плевали мне в лицо, пидоры!
Обида, унижение, боль. Мы почувствовали их вживую.
Лагдар вытер лицо, и у него на куртке появились темные пятна.
— Так. И куда они побежали? — спокойно спросил Мунир.
— К Эмиля Золя, в сторону перекрестка.
— Двинули! — подал голос Фаруз, торопясь загладить вину, которой не было.
— Погодите, парни, — вмешался Артур. — Не горячитесь. Я думаю, лучше пойти в полицию. Эти скины, они…
Наши красноречивые взгляды удержали его от дальнейшей аргументации.
— Ладно тебе, Артур! Наверняка буржуазная мразь, которая рядится под крутых. Шестеро против одного, а он у нас как огурчик!
— Чего стоим? Пошли! — крикнул Ахмед, кипя желанием отомстить за брата.
Приглашение прозвучало объявлением войны. Мы стали войском, жаждущим мести. В нас горела обида Лагдара. Лагдар тоже пошел с нами. Но он шел медленнее, чем мы, его распухшее со следами засохшей крови лицо пугало встречных прохожих. Артур шел рядом с Лагдаром, поддерживал его, найдя удобный предлог не быть в первых рядах.
Максим, подогревая в себе ярость, продолжал сыпать ругательствами. У перекрестка мы замедлили шаг. Мунир распорядился:
— Вы, трое, идите прямо, а мы свернем. Встретимся у Дворца спорта.
Давид, Ахмед и я пошли прямо. Без ругательств Максима нам стал слышнее наш решительный шаг и тяжелое дыханье.
У самого Дворца мы пошли тише, пытаясь отдышаться и разыскивая глазами наших товарищей. А что, если они их встретили? Что, если дерутся? Трое против шестерых? Мы припустили чуть ли не бегом.
По счастью, ребята нас даже опередили. Они подняли руки, сожалея, что никаких скинов не встретили.
Огорчились мы все и молча уселись на невысокую каменную ограду. Один Максим сыпал и сыпал ругательствами.
— Эх, хотел бы я пустить кровь этим подлюкам, — вздохнул Ахмед.
Мы кивнули, соглашаясь, стараясь отдышаться и привести в порядок мозги.
Подтянулись Лагдар с Артуром.
— Они, видно, пошли другой дорогой, но ты не волнуйся, мы их найдем, — пообещал Лагдару Ахмед.
— Уверен? И каким же образом? Пустишь ищеек?
— Помолчи, Лагдар. Мы все тоже на нервах.
Мунир вмешался, и, почувствовав его серьезную, искреннюю озабоченность, братья сразу расхотели препираться. Мунир присел с нами рядом.
— Вы вправду не хотите обратиться в полицию? — спросил Артур.
Мы так посмотрели на него, что ответа не потребовалось. Он тоже присел с нами рядом.
— Мать их так и разэтак! — Максим произнес очередное ругательство так громко и выразительно, что мы невольно на него взглянули. Он не отрывал глаз от противоположной стороны улицы. Там появились скины. Они хохотали, толкали друг друга, передавали банки с пивом. Праздновали, должно быть, свою победу.
Мы вмиг, как один человек, оказались на ногах. Я почувствовал горячий ток крови по всему телу, мускулы у меня напряглись. Ребята, я думаю, ощущали то же самое. Что это было? Страх? Ненависть? Или радость, что гады наконец перед нами? В общем, чувств было столько, что нужно было сбросить эту нагрузку.
— Аллах акбар! — усмехнулся Ахмед. — Вот они, тут как тут. Вы готовы, парни?
— Сейчас мы их сделаем, — прошипел Максим.
— Они у нас узнают, — пообещал Фаруз.
— Чернявый справа — мой, — просипел Лагдар. — Это он мне в лицо плюнул!
— Стойте, ребята! Не делайте глупостей, — повторил Артур дрогнувшим голосом. — Мы не должны опускаться до их уровня.
Никто его не услышал.
— Не забудьте, что мы черножопые! Полное дерьмо! Уроды! — проговорил Мунир, воодушевляя отряд и себя самого на битву.
Скины уже были напротив нас, но на противоположной стороне улицы.
Фаруз сделал шаг в их сторону.
— Эй вы, пидоры!
Нацики его заметили. Презрительные усмешки искривили их лица. Но когда увидели нас всех, усмехаться перестали.
— Теперь мы на равных, — крикнул Мунир. — Будем драться по справедливости. Хотя вам неизвестно, что такое справедливость!
Лагдар вышел вперед и ткнул рукой в чернявого.
— Эй, ты! Я с тобой посчитаюсь!
На той стороне возникло колебание, скины стали между собой переговариваться. Кроме высокого мускулистого блондина и коренастого шатена, все остальные, похоже, испугались.
— Смотри, ребята, как бы не убежали!
Едва я успел сказать это, как Максим с Ахмедом двинулись к скинам с одной стороны, а Давид с Фарузом с другой. Теперь обидчикам от нас не уйти!
Высокий блондин пристально смотрел на меня.
— Ну что ж, значит, французы всыплют черножопым! — бросил он мне со спокойной презрительной улыбкой.
Я чувствовал, что он только делает вид, будто ни капли не боится. Угрозы и оскорбления неотъемлемая часть любой драки. Сам я в этот момент не чувствовал страха. Только ненависть. Жгучую ненависть.
— Нет, это черножопый разобьет тебе морду в кровь!
Я ринулся через улицу. Машина с визгом затормозила, едва не сбив меня с ног. Остальные ринулись за мной. Скины подались назад. Трое попытались смыться, но Ахмед, Максим и Фаруз преградили им дорогу. Прямо передо мной стоял блондин — высокий, крепкий. Нельзя было допустить, чтобы он стал бить меня первым. И я бил, бил куда попало. Неумело, беспорядочно, но с такой яростью, что он подался назад, а потом свалился. Вокруг крики, драка в разгаре. Кто-то еще свалился. Я успел заметить Мунира, он поддал головой коренастому шатену, и тот издал пронзительный, почти женский, крик. Честно говоря, трудно было что-то разобрать в этой свалке, которая длилась всего несколько минут. Я отступил. Мой противник сидел на асфальте. Мунир тоже одержал победу в поединке, его спарринг-партнер сидел, привалившись к стене. Максим стучал бритой головой по кузову автомобиля, приговаривая при каждом ударе:
— Мразь! Пидор! Гад!
Но на другом конце у Лагдара и Ахмета возникли трудности. Два скина отчаянно дрались. Максим поспешил друзьям на помощь, и через две минуты нацики тоже уселись на асфальт. Мы отступили, чтобы обозреть поле боя. Два скина встали и убежали. Четыре остальных, поскуливая, сидели на тротуаре. Один был вымотан до предела, остальные под впечатлением от драки поглядывали на нас с опаской. Победа была полной. Неоспоримой. Великолепной.
Лагдар подошел к чернявому и плюнул ему в лицо. Подошел Максим и тоже плюнул.
— А ну повтори, что кричал мне только что, — предложил Лагдар.
— Не связывайся с дерьмом. Пошли, — позвал Мунир.
— Не спеши, — вмешался Фаруз. — Мы сделаем им паутинку. Они нас тогда не забудут и ненавидеть будут за дело.
Дрожь пробежала у меня по спине, и я впился глазами в Фаруза, надеясь, что он шутит.
— Ты прав, сделаем паутинку, — согласился Ахмед.
Приятели говорили совершенно серьезно. Ахмед уже вытащил из кармана лезвие и зажал его в руке. И тут мне стало по-настоящему страшно. Жуть взяла от непоправимой жестокости, бесполезной мести, о которой придется жалеть всю жизнь, от безысходности. Сейчас я стану свидетелем настоящей пытки.
— Что такое паутинка, знаете? — задал вопрос Ахмед, сверля парней злобным взглядом.
Один из них врубился и с ужасом взглянул на Ахмеда. Завертел головой по сторонам, надеясь на помощь. Однако редкие прохожие заранее переходили на другую сторону улицы и спешили мимо.
— Это когда берут лезвие бритвы и полосуют поганые рожи, чтобы стали похожими на паучьи сети! Сейчас мы сделаем из вас монстров! Никаких подружек! Кто взглянет — ужаснется!
С этими словами Фаруз покрутил в воздухе кулаком с зажатой бритвой.
— С него начнем? — спросил он Лагдара и ткнул в чернявого. — Давай, держи-ка его!
— Вы что, спятили, ребята?! — возмутился Артур.
Чернявый заплакал в голос.
— Не надо! Не надо! — заголосил он. — Простите! Пожалуйста! Не надо!
Второй окаменел от страха.
— Черт! Останови их, Раф, — умоляюще обратился ко мне Артур.
Да, я чувствовал, надо вмешаться.
— Не будем гадами, парни! Мы же не скины! Никаких паутин, слышите? Я вам не позволю!
Хорошенькое дело! Честное слово, я готов был встать на защиту нациков! Один из них смотрел на меня умоляюще, надеясь, что моя решимость его спасет.
Я взглянул на Мунира, он хранил полное бесстрастие. Но в глазах у него промелькнул огонек, и я понял, что спокойствие его мнимое.
— Оставь, — сказал он. — Пусть расплатятся.
Мне надо было иметь больше силы, больше упорства, чтобы выиграть следующий поединок, но у меня их не было. Я мог только осторожно подмигнуть Артуру, чтобы как-то его успокоить.
Фаруз подошел к чернявому и протянул к нему руку. Тот, рыдая, продолжал его умолять. Фаруз разжал кулак и показал сложенную опасную бритву.
— Уроды вы, нацики! В следующий раз возьму эту бритву и изуродую!
— Пошли, ребята, пора уходить, — вмешался Артур со вздохом облегчения. — Я уверен, кто-то уже позвонил в полицию.
— И что? Ты же сам хотел с ними повидаться.
Мы двинулись молча к лицею. Никому не хотелось говорить. Но про себя мы все улыбались.
— Я вам не позволю!
Ахмед изобразил меня, и мы все расхохотались, я бы сказал, истерически.
— Пусть расплатятся! — продолжил игру Давид.
— Ты сыграл лучше, чем Аль Пачино, Фаруз!
— Ты что, и вправду поверил, что их будут пытать? — спросил меня Мунир.
— Ну… Знаешь, всякое бывает. Кто мог сказать полчаса тому назад, что мы расколошматим в пух и прах скинов?
И тут развернулась пресс-конференция: мы принялись обсуждать драку, делиться впечатлениями, и нам стало дико весело.
Мы не пошли на занятия, забрали рюкзаки и отправились во Дворец спорта, проболтались там до самого вечера, смеялись, играли на автоматах. Мы прошли через серьезное испытание, стали братьями по крови. Крови врага.
Мунир
Время требовало определенности. Политической. Музыкальной. Политика и музыка были тесно связаны между собой. Выбрать музыку значило определиться с внешним видом, образом мыслей, манерой говорить. Музыка вела прямым ходом к политике. Или к аполитичности. В лицее Бросолет были, например, фанаты BCBG, диско, хиппи, панки и так далее. Каждая группа подразделялась на подгруппы в зависимости от личных и клановых пристрастий, подгруппы могли объединяться в новые сообщества или дробиться на еще более мелкие. Например, вы могли быть хиппи, но при этом слушать «Пинк Флойд», «Генезис», «AC/DC» или «Скорпионс». Хиппи и панки заявляли себя левыми: социалистами, коммунистами, анархистами. Диско и BCBG правыми.
К концу семидесятых наш лицей явно тяготел к левым. Во-первых, потому что находился в коммуне, которая исторически сложилась как социалистическая, а во-вторых, потому что в нем учились в основном дети служащих, рабочих и иммигрантов. Правые были малочисленны и вели себя скромно, чего не скажешь о коммунистах. Лицеисты-партийцы вели откровенную пропаганду, не слишком громкую в стенах лицея, и во весь голос за его оградой. Единственным нациком у нас был директор. Вообще-то это мы так решили. Властная манера разговаривать, авторитаризм, готовность нас ограничивать сделали его в наших глазах представителем нациков. Мы в те времена обожали навешивать ярлыки, раскладывать по полочкам, делить и распределять — друзья и враги, хорошие и плохие, крутые и быдляки. И, конечно, частенько ошибались.
Евреи и мусульмане не принадлежали всерьез ни к одной из групп. Большинство из них одевались по моде, слушали самую разную музыку, предпочитая соул и диско, объявляли себя вне политики, но склонялись к левым, потому что они исповедовали толерантность, уважительно относились к национальным различиям, приветствовали интеграцию. У нас были свои группы, свой дресс-код, своя музыка, свои словечки и свой юмор.
Мы с Рафаэлем не слишком уютно чувствовали себя среди этой политической и музыкальной лихорадки. По политическим взглядам мы были умеренно-левыми, а в музыке склонялись к року, но не решались откровенно обнаружить свои пристрастия к «Генезису», «The Who», «Queen», «Supertramp» и «AC/DC», опасаясь быть осмеянными.
Беатрис окликнула нас у дверей лицея.
— Не уделите мне минутку, ребята?
— Ты такая милая, Беатрис, но побеседуй лучше с другими. Мы не собираемся вступать в партию.
Рафаэль тепло улыбнулся, желая смягчить безапелляционность отказа.
— А я и не собираюсь вас агитировать. Просто хотела узнать, что вы хотели бы сделать для построения более справедливого общества. Интересно же поговорить, обменяться мыслями, разве нет?
— Не надо, Беатрис! У вас все строится на политике. Ты хочешь разговорить нас, расшатать наши убеждения, подложить нам в мозги две-три бомбы замедленного действия.
— А ты расскажи, какие у вас убеждения. Вот ты! Во что ты веришь? В человеческую справедливость или в божественную? В профессиональный успех? В деньги? В дружбу? Понимаешь, мне захотелось с вами поговорить, потому что один из вас еврей, а другой мусульманин, и вы дружите. Вы, так сказать, создаете основу для общества, построенного на общечеловеческих ценностях. Мне это интересно.
— Интересно? Ну так и быть. Первое. Не сомневайся, что я искренне убежден, что коммунисты всерьез живут гуманистическими ценностями и они хорошие люди. Второе. Я думаю, что их идеализм приведет их к тесному сотрудничеству с Советским Союзом. Третье. Для меня большевики — это современные диктаторы.
— Большевики покончили с нацизмом, — гордо парировала Беатрис.
— Ничего подобного. Об американцах, англичанах ты забыла? Советские подписали пакт о ненападении с Берлином, бороться с нацизмом их вынудили обстоятельства. И у Сталина на руках крови не меньше, чем у Гитлера.
— Ты стал жертвой капиталистической пропаганды, Рафаэль.
— Согласен. И не мешай мне, пожалуйста, и дальше оставаться этой жертвой.
Тон у Рафаэля был жестким. Беатрис для проформы хотела еще что-то сказать, но отошла в сторону и пропустила нас.
Я еще помолчал немного, а потом задал вопрос, который вертелся у меня на кончике языка:
— Ты уверен в своих словах?
— Если честно, нет.
— А почему говорил с такой уверенностью?
— Политики только так и говорят. Ты заметил, что они всегда в себе уверены? Могут говорить чудовищные глупости, но с такой уверенностью, что все глупости проскакивают с полпинка. Я уверен, что на самом деле они во всем сомневаются, но в политике нет места для сомнений. Ты всегда только утверждаешь.
— А откуда у тебя информация насчет советских?
— Читал Бернара-Анри Леви «Варварство с человеческим лицом» и Андре Глюксмана «Кухарка и людоед».
— Ты читаешь такие книги?!
Если честно, я был в шоке. Я знал, что Рафаэль тащится от доктора Стрэнджа, обожает Фредерика Дара, но чтобы он сушил мозги, пичкая их новыми философами?
— Читаю.
Он понял, что я в шоке.
— Слушай! Давай всерьез. Я попробовал читать Бернара Махена. Это что-то. Самую простую вещь развозит так, что понять нельзя.
— Ты что, думаешь, я в каждую строчку вникаю?
— Ну, не знаю. Ты же говоришь, что…
— Слушай! Сейчас я скажу тебе важную вещь, и ты избавишься от комплекса иммигранта. — Рафаэль улыбнулся, и улыбка у него была разом дружеская и насмешливая. Он положил мне руку на плечо, подвел к скамейке. Мы уселись на нее, и он продолжил: — Раньше я думал, что читать какого-то там писателя — означает освоить все его творчество. Необъятность культурного наследия действовала на меня угнетающе. Я чувствовал, что просто раздавлен. Понимал, что мне никогда не догнать тех, кому вместо вечерней сказки читали «Мысли» Паскаля. Но на самом деле, за исключением небольшого числа гениев, никто не заморачивается с творчеством всяких там авторов. Обычно берут одну-две книги, которые положено прочитать, и спасибо. Да и эти не то чтобы читают. Откроют, проглядят предисловие, первую главу, заглянут в середину, там кусочек, здесь кусочек и эпилог. Дело сделано. Книги читают точно так же, как «Монд». Я думал, читать «Монд» — значит читать все статьи от первого до последнего слова и благодаря им становиться очень умным и образованным. Купил газету и стал читать. За час прочитал две страницы. Читать «Монд» целиком невозможно! И не нужно. Мозг не способен переварить столько информации. Значит, проглядываешь передовицу, потом статьи на первых страницах, а потом заголовки и хронику. Получаешь запас кое-каких мыслей и охапку ученых слов. Запоминаешь их — и вот, ты уже готов говорить со всеми на равных.
— Погоди! Ты что, думаешь, все именно так и поступают?
— Большинство. Нисколько не сомневаюсь.
— И скажи на милость, кому нужно такое кино?
— Очень даже нужно. Благодаря такому кино мы с тобой, например, остаемся в стороне.
— Не понял.
Рафаэль снова расцвел благожелательнейшей улыбкой.
— Сейчас поймешь. Слушай внимательно, что я тебе сейчас скажу. Я убежден, это ключ к успеху.
Он был явно взволнован, нервно облизал губы, ища слова, и начал:
— Когда Бернар-Анри Леви, Андре Глюксман или любой другой интеллектуал пишет книгу, он предлагает какую-то идею, новую позицию¸ одну идею и несколько доводов в ее доказательство. Эту идею и эти доводы можно изложить на одной странице. Но они пишут книгу, потому что знают: идея, выраженная одной фразой, становится похожа на слоган. Изложенная на одной странице — газетной статейкой. Обмусоленная на трехстах страницах — превращается в мысль! Книга придает веса автору. И вот он сидит и напрягается: как бы подать эту самую идею, разъяснить, обосновать, а заодно показать, какой он культурный, какой образованный, чтобы его заметили и приглашали обсуждать всякие политические и социальные проблемы. Чтобы его талант заметили и признали уже признанные авторитеты-интеллектуалы. И все они стараются говорить и писать на языке, который только они и понимают.
— Но… зачем?
— А затем, чтобы держать на расстоянии людей вроде тебя и меня. Чтобы культура оставалась в руках элиты.
— Ты что, в коммунисты записался? Или в анархисты?
— Нет. Но я не хочу, чтобы мне морочили голову. Хочу понять здешние порядки и использовать их себе на благо. Путь у меня долгий, вся жизнь впереди, я не хочу, чтобы меня раздавили. Вот так-то.
Рафаэль внезапно посуровел, словно готовился к будущему бою. Или уже вступил в битву, начал борьбу.
— И какой же ты сделал вывод?
— Мы должны действовать, как они. Играть на их территории. Освоить их правила, отстаивать себя и стать заметными людьми.
— А идеалы? Их что, не существует?
— Стать великим человеком — это и есть идеал.
— А мне кажется, это эгоизм.
— Ты не понял. Я думаю не о себе лично. Вернее, не только о себе. Я считаю, что наша задача — помочь таким же, как мы, у кого нет власти, нет денег. А для этого нужно найти проколы в системе, изучить коды, использовать здешние методы и подняться как можно выше, чтобы открыть дорогу всем остальным, кому достаются только крошки от общего пирога.
— Значит, вот каким революционером ты хочешь стать! Ты не собираешься опрокидывать строй, а хочешь освоить его настолько, чтобы к богатствам получила доступ не только элита?
— Формулировка супер. Все правильно.
— Стараюсь не отставать.
— Ну так считай, что мы начали свою революцию. Мы станем заметными людьми, потому что у нас есть общая цель. У еврея и араба.
— У араба и еврея!
Рафаэль меня крепко обнял. Не побоялся выразить чувства жестом, хотя большинство наших сверстников не решились бы, не желая поставить под сомнение свою мужественность.
Я запомнил этот наш разговор чуть ли не слово в слово. Впрочем, нет, конечно, преувеличиваю. Разумеется, я пересказал его иначе, словами взрослого, сохранившего в памяти бурную внутреннюю жизнь подростка. Но в любом случае этот разговор стал ключевым для моей будущей общественной деятельности. С этого дня мы с Рафаэлем решили участвовать во всех мероприятиях, чтобы как можно быстрее освоиться, набраться опыта, стать сильнее. Мы не пропускали ни одного политического собрания, конференции, дискуссии, активно участвовали в спорах. Но руководила нами не убежденность, а желание приобрести навыки. Мы стали воинами на вражеской территории. Мы наблюдали за врагом. Мы его изучали.
Сегодня я могу сказать, что Рафаэль в то время был гораздо взрослее меня. Его мучили противоречия бытия, и он то впадал в безысходную мрачность, страдая от трагической безнадежности жизни, то предавался безудержному веселью, почти что животной радости. Признаю, что своим политическим, социальным, личностным созреванием я был во многом обязан Рафаэлю. Благодаря ему мир предстал передо мной как изменчивая материя, на которую можно наложить свой отпечаток. По его убеждению, достаточно было только захотеть, протянуть руки. Он не сомневался, что успех изготавливается по рецепту коктейля, куда входят знание правил, умение к ним приспосабливаться и умение их использовать. Перекос в любую сторону грозит провалом. Действуя с осторожностью, мы наберемся опыта, опыт даст нам возможность найти правильную дозировку.
Да, мы вступили в борьбу. Да, мы нашли себе врага. Мы были идеалистами, молодыми, обаятельными, изворотливыми, решительными. Враг претендовал на всемогущество, был коварен, дряхл и эгоцентричен. Отважные герои пустились в фантастическую авантюру, которая должна была привести к победе добра над злом.
Рафаэль дал толчок трудному мучительному процессу, который в будущем развел нас, сделав врагами.
Рафаэль
Урок истории. Месье Гутенуар, наш преподаватель, заболел, и заменять его пришла учительница лет сорока, сухая, тощая со странной ныряющей походкой. Гладкие волосы, близко посаженные глаза, длинный, тонкий нос, впалые щеки, острый подбородок — точь-в-точь топорик, который сейчас врежется в стол и разрубит его пополам. Когда она приоткрывала рот, слова не сразу решались проскочить через ее кривые зубы, зато потом, словно набравшись сил, вылетали пулеметной очередью. Учительница, смягчая агрессивность их полета, понижала голос. В общем, прошло пять минут, и все перестали ее слушать.
Я сидел у самого окна. Во дворе выпускной класс занимался физкультурой. Ученики, кое-как выстроившись, уныло дожидались своей очереди протрусить стометровку. А самые хорошенькие девушки в обтягивающих открытых маечках соблазнительными позами выражали свое отвращение к будущим усилиям, которые у них явно были не в чести.
Я на них загляделся, и вдруг меня разбудили слова учительницы. «Третий рейх», «нацисты», «Виши». Я встрепенулся. Она рассказывала, оказывается, про Вторую мировую. Я, конечно, предпочел бы послушать месье Гутенуара, у него удивительный талант оживлять страницы истории, театрализовывать их, извлекать яркие сцены из нашего занудного учебника.
Сесиль встретилась со мной взглядом и улыбнулась.
Я подмигнул, ей скорчив гримасу. Она тихонько засмеялась, отвернув голову.
Я снова стал смотреть в окно, как там во дворе занимаются физкультурой.
«Гитлер… Этот великий человек…»
Я чуть не подпрыгнул. Учительница потихоньку бубнила, класс равнодушно дремал. Должно быть, я чего-то недопонял. Я взглянул на Мунира, он был в неменьшем недоумении. Глядя на меня, коснулся пальцем уха, спрашивая: слышал ли я? Значит, не я один. Лагдар, сидевший сзади, наклонился ко мне и шепнул на ухо:
— Тебе не приснилось, она сказала, что Гитлер великий человек.
Я снова повернулся, чтобы взглянуть на Мунира, надеясь, что ребята меня разыгрывают.
— Клянусь жизнью матери, — прошептал он, нахмурившись, давая мне понять, что не имеет ни малейшего желания шутить.
Я снова оглядел класс. Похоже, откровение мадам никого не шокировало.
Я хлопнул по плечу Лорана Дюга, одного из наших хорошистов. Он записывал все, что говорили учителя. Тот нервно дернулся, давая понять, чтобы я не приставал к нему. Лоран панически боялся замечаний.
Я снова хлопнул его по плечу, но на этот раз посильнее. Он вопросительно полуобернулся.
— Она вправду сказала, что Гитлер — великий человек?
Лоран перечитал последние написанные строчки и утвердительно кивнул.
Я обалдел.
— Можно спросить? — Я поднял руку.
Учительницу, похоже, разозлило мое вмешательство.
— Нет! Все вопросы после объяснения материала.
Мне не понравился ее тон. Она в чистом виде нарывалась. В любом случае, я не собирался ждать конца ее объяснений.
— Не могу после! Хочу знать немедленно, действительно ли вы назвали Гитлера великим человеком!
Она уставилась на меня рыбьими глазами, похоже, на секунду заколебалась, потом улыбнулась бледной улыбкой.
— Нужно слушать меня, а не смотреть в окно. Я не буду вам отвечать, я продолжаю свою лекцию.
И она снова застрочила себе под нос. Но я снова ее прервал:
— Я хочу знать, вы в самом деле сказали, что Гитлер великий человек?
— Советую сидеть молча. Или мне придется попросить вас покинуть класс.
Мои одноклассники очнулись от летаргии и уставились на меня в ожидании — им было интересно, что я буду делать.
— Но я всего лишь хочу узнать, правильно ли я услышал.
Учительница набрала побольше воздуха, чтобы как следует меня отчитать, но тут раздался еще один голос.
— Да, мадам сказала, что Гитлер — великий человек, — заявил Мунир.
Еще несколько человек подтвердили то же самое. В классе поднялся шум.
— Тихо! — прикрикнула учительница. — После лекции я отвечу на ваши вопросы. Я не позволю вам нарушать правила.
Она злилась, но нисколько не нервничала.
— Простите меня, пожалуйста, но если вы действительно назвали Гитлера великим, то это серьезно. Очень серьезно. И вы тогда должны обосновать свое мнение.
— Что значит — должна? Мне не в чем перед вами оправдываться!
— Никто не требует оправданий. Вы учитель, вы дали оценку, мы просим ее объяснить. Что тут такого? Обычное дело.
Она снова впилась в меня ледяным взглядом. Я понял, она довольна тем, что я нервничаю.
— Хорошо. Я сказала, что Гитлер великий человек, потому он занимает важное место в истории.
Я задумался на секунду о правомерности такой точки зрения. Все внутри у меня кипело, но я изо всех сил старался сохранять объективность. Мне показалось, что я вижу на лице учительницы ироническую усмешку, и решился продолжать:
— Понимаю. Но меня поразило, что вы назвали его великим человеком. Я ждал, что он будет оценен именно как исторический деятель.
Я почувствовал в ней тень неуверенности и ринулся в атаку:
— Я считал, что мы все здесь придерживаемся единого мнения насчет Гитлера. Этот человек был психопатом, убийцей и дикарем.
Учительница, не сводя с меня глаз, глубоко вздохнула.
— Историк не судит о деятелях своей науки с точки зрения юриспруденции, психиатрии или психологии. Это ясно?
Кипящая лава во мне заклокотала.
— Нет! Мне ничего не ясно! Я хочу понять, что именно думаете вы! По вашему мнению, Гитлер великий человек или нет? Имейте мужество отвечать за собственные взгляды! — Я уже не владел собой, сорвался чуть ли не на крик. На меня смотрели удивленно, с опаской, со смехом.
Похоже, напряглась и преподша. Она почувствовала, что ситуация уходит у нее из-под контроля, и постаралась меня утихомирить:
— Скажем, что я считаю Гитлера одним из весьма существенных исторических деятелей. В одном ряду с Цезарем, Александром Великим или Наполеоном. Как и они, он обладал индивидуальным видением мира, по-своему понимал величие и свою роль в историческом процессе.
— А я спрашиваю вас о человеке, о главе государства, о военачальнике!
Она помолчала, потом решила продолжать в том же кисло-сладком тоне:
— Военачальник? Один из лучших стратегов в истории. Глава государства? Народ его обожал. Он сумел возродить в немцах национальную гордость, увлечь их за собой. Сумел оживить экономику, сократить безработицу. Человек? Средний немец заурядного происхождения, сумевший стать харизматическим лидером всей нации.
Ее тон, слова… Я едва мог дышать от негодования, меня начала бить дрожь.
— Все, что вы говорите, отвратительно!
Ее губы снова скривила ироническая усмешка.
— Я перечислила факты. И не понимаю, почему они повергают вас в такое волнение.
— А конечный результат? Миллионы погибших? Лагеря смерти?
— Все войны ведут к гибели людей. Кое-кто осуждает и Наполеона из-за его военных подвигов.
— Но речь не о войне! Речь о преступлениях против человечества. Он решил уничтожить и уничтожил миллионы людей из-за того, что они были евреями, цыганами, коммунистами!
Лицо преподавательницы окаменело.
— Для того чтобы событие стало фактом истории, нужно время. Все, о чем вы говорите, еще слишком близко от нас. Однозначного суждения об этих явлениях нет. Историки пока спорят о фактах и цифрах.
Я задохнулся, мне показалось, что гнев сейчас задушит меня, что я кинусь на нее с кулаками. Но внезапно на место ярости пришло ледяное спокойствие, как будто пробка вылетела, ярость и ненависть испарились. Ум и тело обрели равновесие.
— Возмутительное суждение. Я слышал о псевдоисториках, не желающих считаться с очевидностью, но лично встречаюсь первый раз.
Она криво усмехнулась.
— Я запрещаю вам говорить со мной подобным тоном, месье Леви. — Презрение, с каким она произнесла мою фамилию, говорило больше, чем все ее рассуждения. — Напоминаю, что я ваш преподаватель и вы обязаны оказывать мне уважение.
— Я вас не уважаю. Вы не заслуживаете уважения. И не имеете права преподавать. И… Я ухожу!
Куда подевалось ее хладнокровие? Она заморгала, пытаясь найти слова, доводы, обвинения в мой адрес, которые опять сделали бы ее хозяйкой положения.
— Сядьте на место! Немедленно! — повысила она голос.
Я спокойно двинулся к двери. У меня за спиной послышался шум. Мунир тоже собрал свои вещи. За ним Сесиль. Следом Лагдар. Остальные смотрели на нас в нерешительности.
— Это еще что такое?! — прошипела учительница. Она была вне себя. — А ну по местам!
Я уже вышел в коридор. Ребята за мной следом.
Обернувшись на пороге, Мунир обвел глазами класс.
— Четверо из тридцати двух. Во время войны примерно столько же уходили в Сопротивление. Остальных называют теперь коллаборационистами.
Замечание Мунира всколыхнуло сидевших. Большинство ребят поднялись со своих мест.
Преподавательница задергалась, потом сообразила: решила запереть дверь и таким образом остановить поток.
— Вы останетесь в классе! Я запрещаю вам уходить! Вас ждет суровое наказание! — кричала она тем, кто направлялся с нами в коридор.
Но ребята ее не слушали. Не желая оказаться в толпе, она отошла в сторону и сложила на груди руки. В коридоре одноклассники хлопали меня по плечу, выражая свою солидарность, кто-то улыбался и дружески подмигивал.
Мунир оглядел группу мятежников.
— Ну и дела! Сколько, однако, иностранцев! Арабы, испанцы, итальянцы… Ау, французы! Вы-то где?
Артур подал голос:
— Эй, я здесь!
— Повезло тебе, — улыбнулся Лагдар.
Пьер и Жан-Марк помахали рукой.
— Мы тоже тут.
— Нормалек. Вы коммунисты. Останься вы на месте, я бы вас не понял! Но поглядите-ка на остальных. Сидят, повеся головы, опустив глаза. Французы, называется!
Мунир специально повысил голос, чтобы его услышали те, кто остался сидеть — человек двенадцать лучших учеников, и почти все они были французами.
— Оставь, Мунир! — сказал я, желая его успокоить.
— Нет, погоди! Ты посмотри, какая гадость. Вот она — Франция Виши! Вот они французы — коллаборационисты! — И он обвиняющим, презрительным жестом ткнул в сторону сидящих.
— Давайте, митингуйте! Изображайте крутых! Посмотрим, какие у вас будут рожи, когда вас вытурят из лицея! — Это подал голос Серж. Здоровенный парень, гордившийся своими мускулами и физической силой. Я всегда считал его храбрецом. В юности не отличаешь силу от мужества.
— Держись за землю! — крикнул ему Лагдар. — Ты прав, рисковать не стоит. У тебя отличные убеждения.
Сидевшие за партами следили за перепалкой — кто озадаченно, кто сконфуженно. Еще трое поднялись со своих мест. Мы все хлопали их по плечам, когда они выходили к нам.
В классе осталось семь человек, они твердо решили не трогаться с места.
Наконец учительница вышла из ступора.
— Уходите! — обратилась она к сидящим. — Уходите все!
Коллаборационисты в недоумении не сдвинулись с места.
— Выходите! — истерически заорала она. — Мне тут никто не нужен! Урок окончен!
Ребята переглянулись и вышли, а за дверью получили парочку не слишком ласковых слов в свой адрес и несколько тычков.
Теперь мы все толпились в коридоре. Лагдар поднял руку и крикнул:
— El pueblo, unido, jamas sera vencido!
И мы расхохотались, особождаясь от стресса и напряжения. Мы прошли испытание. Оно могло нас смять, раздавить. Но мы вышли из него с честью. Повзрослели. Одолели врага. Мы заслуживали праздника. И кроме смеха у нас не было иного хмеля, который кружил бы нам головы.
Мунир
Урок истории. После него я понял, что у меня есть убеждения. Что я способен их защищать. Даже от взрослых. Первая схватка, и мы в ней не безликие анонимы, затерянные в толпе, повторяющие слоганы, потому что они ритмичные, мы — матросы, которые взбунтовались против плохого капитана, за корабль, на котором хотим установить более справедливый и гуманный порядок. Я даже подумал, что мы встали на защиту истории. Тени Освенцима видели, как мы бунтовали, возмутившись злостным бездушием преподши. Безмолвные, изуродованные, они стояли с нами рядом в коридоре. Избыток воображения? Претензии уязвимого подростка? Очень может быть. Но, поднявшись, мы защищали основу основ человеческой справедливости. Мы защищали ее всем своим существом. Мы делали правильно. Мы были на своем месте.
До этого мне казалось, что эта часть истории для меня чужая. Евреи, французы и немцы должны как-то сами разобраться со всеми ужасами Второй мировой. Но слова этой идиотки обожгли меня, как пощечина, они касались и меня тоже. Ее глупость была угрозой для всех. Сначала я почувствовал себя евреем, а потом гражданином мира, где мое слово имело существенное значение. Мира, где я хотел жить и расти. Во мне проснулось человеческое достоинство.
Такие переживания укрепляли нашу дружбу с Рафаэлем. Я словно бы смешал свою кровь с его кровью и с кровью жертв холокоста. Рафаэль дрался со скинами, которые унижали арабов, а я встал рядом с ним, защищая правду от лжи.
Сидя в приемной директора, мы чувствовали себя мужчинами, друзьями, готовыми постоять за свои убеждения. Вызвали к директору только нас двоих. Зачинщиков.
Наши объяснения, поддержка одноклассников, угроза демонстрации, организованной коммунистами, нежелание, чтобы скандал вышел за стены лицея, убедили директора в законности наших действий и в необходимости распрощаться с фашиствующей заместительницей нашего историка. Мы с Рафаэлем одержали еще одну победу.
Рафаэль
Статья появилась в «Лицейском эхе», газетке нашего заведения. Номер с самого утра ходил по рукам евреев и мусульман, и всякий раз после прочтения слышалось: «Мать вашу так!», «Гад на лапах!» и прочие разные ругательства. Вместо подписи стояли две буквы. Автор пугал Францию гибелью от засилья евреев и арабов и призывал к сплочению крайне правых.
— Мы его отыщем, сукиного сына, и начистим табло по первому разряду, — пообещал Максим, прочитав статейку.
— Их, может, много за этой подписью, — предположил Давид.
— А как зовут парня, который рядится под скинов? — спросил Микаэль. — Высокий такой, бритый, учится, кажется, в выпускном «Б»?
— Марк Фремон или Кремон, что-то вроде этого, — ответил Лагдар.
Мы опять сидели на своей скамейке в лицейском дворе. Давид замотал головой.
— Нет, не он.
— А ты что, думаешь, парень поставил свои настоящие инициалы?
Давид взглянул на меня и швырнул газету на скамейку.
— Ты, конечно, прав, но все же пойдем с ним потолкуем. У нас на руках бумага. Наверняка он знает, кто писал это дерьмо.
— Надо еще поговорить с тем типом, кто издает газетку. Ему сдают статьи. Он должен знать автора.
Давид одобрил широкой улыбкой предложение Мунира.
Они внимательно изучили листок в поисках имени главного редактора и нашли.
— Вот он: Марк-Луи Сонан. Выпускной класс.
— Тощий очкарик. Похож на персонажа из мультиков.
— Сонан? — удивился Лагдар. — Я был уверен, что он еврей.
— Нет. Иначе мы были бы знакомы, — отозвался Давид.
Марк-Луи Сонан, выйдя из классной комнаты, увидел нас не сразу, потому что шел, опустив голову, уперев глаза в пол.
Давид тронул его за плечо. Марк-Луи поднял глаза и уставился на нашу компанию с удивлением. Но не забеспокоился.
— Ты за это отвечаешь? — спросил мой друг, держа открытой страницу со статьей.
Сонан понял, в чем дело, захлопал глазками за очками, прикидывая, сколько нас и насколько мы агрессивны. Теперь он встревожился, но тон был по-прежнему спокойным.
— Да. Но я только собираю статьи, формирую номер и распространяю газету.
Давид взял его за плечо и отвел в сторонку, якобы чтобы не мешать тем, кто шел к выходу. Следующим движением он ткнул Сонана в угол. Теперь тот смотрел на нас испуганно. Похоже, его тощие коленки задрожали.
Давид прижал его к стене и занес кулак — стойка хулигана, готового драться.
— Кто написал статью?
— Н-не знаю… Она была в ящике для писем в редакцию. — Голос Сонана звучал неуверенно.
По щеке его легонько хлопнула газета.
— Не валяй дурака. Или ты скажешь, чья статья, или я разобью тебе морду.
Сонан не ожидал такой грубости и попытался защититься.
— Ну ты! Нечего! Не имеешь права распускать руки. Я же сказал, понятия не имею, кто автор.
Давид поднял руку, но Лагдар опередил его и отвесил главному редактору оплеуху.
Сонан поправил очки и приложил руку к щеке.
— А вы хулиганы!
Не слишком надеясь на успех, он опустил голову и попытался двинуться мимо нас. Максим тут же схватил его за плечо и прижал обратно к стенке.
— Слушай внимательно! Или ты скажешь, кто навалил эту кучу дерьма, или я расквашу твою бесстыжую рожу!
— Но я понятия не имею!
Мунир сделал шаг вперед. Он похлопал Давида по плечу, советуя тому успокоиться.
Сонан поднял голову.
— Ты сам читал статью?
Он утвердительно кивнул.
— И решил опубликовать?
— Я не отвечаю за то, что пишут другие. Я же сказал: я собираю статьи и формирую номер.
— Но числишься «главным редактором»! Изображаешь начальство, раздуваешь щеки, а когда надо отвечать за публикацию, сразу в кусты? Прочитал и не почесался?
— Статья мне не понравилась, но я не вправе исполнять обязанности цензора. Газета должна отражать мнения лицеистов. Любые мнения.
— Ясно, ясно, — пробурчал Давид. — Значит, такова, по-твоему, роль… главного редактора.
Мой дружок, похоже, собрался отвесить «редактору» еще одну оплеуху.
— Знаешь, что? Я напишу для следующего номера статью, где расскажу, что мамаша у тебя шлюха. Рассчитываю на тебя. Ты же ее опубликуешь?
Сонан передернул плечами, давая понять, что находит слова Давида глупостью.
— Зря ты так.
Лагдар уже замахнулся, но Мунир его остановил.
— Мне сказали, что ты еврей. Это правда?
Мой вопрос поставил Сонана в тупик, он не мог понять, ловушка это или путь к спасению.
— Да. В общем-то. У меня отец еврей, но мы атеисты.
— И тебя не стошнило от необходимости публиковать такую гадость?
Вопросы предполагали возможность разговора, я словно бы интересовался им, хотел понять. Глаза, увеличенные толстыми стеклами, несколько секунд моргали. В них читался страх. Глупыми они не были.
— Разумеется, я не обрадовался. Но я никуда не лезу со своими личными мнениями. И я не цензор.
— Ты вообще пустое место. Ящик для писем. Деревяшка.
— Уж точно не мужик, — прибавил Максим.
Сонан, похоже, задумался, потом опустил голову.
Признаюсь, в эту минуту меня клинило между двумя мнениями: либо этот парень прожженная сволочь, либо дурак не от мира сего, и ему на наши подростковые проблемы глубоко начхать.
Марк Бремон вышел из класса, обвел глазами коридор и увидел нас. Известие о допросе, учиненном нами Сонану, уже облетело лицей. Марк оглядел нашу небольшую компанию и уверенно направился к нам. С его-то ростом под два метра, широкими плечами, крупным лицом с холодными синими глазами, он не мог не произвести впечатления. На это он и рассчитывал.
— Хотели со мной поговорить?
— Откуда знаешь? — поинтересовался Максим.
— Дошли слухи. В чем дело? У меня мало времени.
Марк уставился на Максима.
— Ну и тон, черт подери, — скрипнул зубами Ахмет. — С нами не шутите!..
Бремон окинул его презрительным взглядом и спросил:
— Чего на меня уставился?
Ахмед шагнул к нему и чуть не уткнулся носом в крест, висевший на груди Марка и красиво выделявшийся на черном свитере.
— К делу! Чего надо?
Вопрос требовал немедленного ответа.
— Ты написал? — спросил Давид, протягивая газету.
Бремон оглядел Давида, лицо, одежду в молодежном стиле и слегка улыбнулся. Меня взбесило его высокомерие.
— Нет, — ответил он, даже не взглянув на газету. — Это все? Я пошел.
Красавец готов был удалиться. Я взял его за плечо и повернул обратно. Он среагировал тотчас же и угрожающе на меня надвинулся. Давид ударил его кулаком в висок, тот отступил и впечатался головой в стену.
Остальные замерли, не ожидая столь внезапного результата.
Когда Бремон поднялся, Ахмед, Лагдар и Давид схватили его и держали за руки. Он особо не сопротивлялся, слегка оглоушенный.
— Отойдем с ним вон туда, — распорядился Мунир.
Группка учеников, задержавшаяся, чтобы посмотреть, чем кончится разговор, направилась к выходу.
— Эй! — окликнул их Лагдар. — Если сейчас появится учитель, я буду знать, что позвали его вы!
Ребята торопливо кивнули и поспешили вниз по лестнице.
Мунир, подумав секунду, предложил:
— Пошли в спортзал.
Я подошел и вопросительно на него посмотрел.
— Устроим фашисту допрос по-гестаповски, так его и разэтак.
Бремон сидел посреди зала на стуле, Максим и Ахмед связали ему руки и ноги.
Он молчал, казалось, витал неизвестно где. Но глаза у него были тоскливые.
Мы совещались в нескольких метрах от него.
— Так, не будем терять времени, — подвел итог Мунир. — Мика встанет на атас, предупредит, если кто-то появится. Сейчас разыграем сцену, как в кино. Давид, ты будешь следователем злодеем, я добрячком, который не дает его бить и старается договориться. Идет?
Договорившись, мы подошли к Бремону. Нельзя сказать, что наш крутой был на сто процентов спокоен.
— Итак! Теперь ты скажешь, кто написал статью?! Тут не получится разыграть героя!
— Не я.
Бремон, похоже, не врал.
— Но ты знаешь кто.
Молчание.
— И ты нам скажешь.
— Знаю. Но не скажу.
— А я говорю, что скажешь, иначе…
Давид угрожающе надвинулся на Марка, но Мунир удержал его за руку.
— Иначе что? Будете меня пытать? Тоже мне театр затеяли! Вам самим не смешно? Нет? Связали и будете бить? Здорово, парни! Это по-мужски! Валяйте!
Бремон еще не договорил, как позади нас раздался голос. Максим не выдержал.
— Развяжите отморозка! Он прав, не годится бить привязанных. Отвяжите его, и я разобью его крысиную рожу.
Мунир двинулся к Максиму, чтобы его утихомирить, но я удержал его.
Максим принялся развязывать Бремона.
Тот смотрел на тощего коротышку, который развязывал на нем веревки и, освободившись, вопросительно взглянул на нас. Я улыбнулся.
— Это худшее, что могло с тобой случиться.
Я знал, что Максим как боец не впечатляет своими физическими данными, зато его одержимость и нервозность просто шокируют и вгоняют в ступор. Бремон поднялся со стула и встал в боевую позу, но не успел он поднять руки, как пощечина обожгла ему щеку. Такой силы пощечина, что на секунду показалось, что у него оторвалась голова.
— Видишь, дерьмо дерьмищенское, с тобой даже драться не надо! Я дерусь с настоящими мужиками, а тебе надаю по щекам, как шлюхе, пока нос не записает кровью! Поганая твоя фашистская рожа!
Максим сделал шаг влево и отвесил вторую пощечину, потом третью. Колосс покачнулся.
Из носа у него потекла кровь. Он по-прежнему стоял в боевой стойке, но не защищался.
— Хватит, Максим, остановись! — Мунир схватил его за плечи.
Нацик рухнул снова на стул. Он колебался.
— Слушай, ты же нормальный парень, — по-дружески заговорил Мунир. — Не сдрейфил, ведешь себя по-мужски. Так какого черта покрываешь труса, который исподтишка поливает всех дерьмом?
Довод подействовал. Марк больше не отпирался.
По его словам, статью написал ученик выпускного класса Франк Спинетти. Закомплексованный паренек, который всеми силами старается забыть свои итальянские корни и носит на отвороте куртки значок «100 % чистая раса». Их распространяют ультраправые.
Писаку-анонима мы прихватили, когда он вышел из лицея. На вид сама заурядность, ни кожи, ни рожи, пустое место. Из тех, кого в толпе не запомнишь, кто предпочитает отравлять ядом незаметно. Но глаза умные, и я понял, что он, так сказать, бросил пробный камень, что боится, но наши карательные меры для него неизбежное зло на пути той борьбы, в которую он решительно вступил.
Он заревел после первого тычка и сразу же попросил прощения. Без малейшей заминки. Он настолько нас презирал, что бесстыдно изображал унижение, чтобы обмануть нас и от нас избавиться.
Мы его отпустили. Ни удовлетворения, ни гордости. Тошнота.
Что сталось с Бремоном и Спинетти? Не сомневаюсь, что случившееся только подогрело их ненависть к евреям и мусульманам. Хотя, кто знает, может, они изменились и вспоминают давний период своей молодости с отвращением? Но что-то не верится…
А вот Сонан был какое-то время довольно значительной фигурой в прессе и издательском деле. Вот так-то…
Мунир
Евреи и мусульмане после этих событий сплотились окончательно. Расистские и антисемитские настроения стали проявляться все чаще, и в нас мало-помалу крепло убеждение в своей правоте. Против нас была Франция, она нас не принимала, отбрасывала, а точнее, не обращала никакого внимания на проявления ненависти, которой нас обливали. Неужели все французы? Конечно, нет. Но в юном возрасте ты уязвим и подозрителен. Мы сосредоточились на вспышках ненависти и закрыли глаза на все остальное. Безразличие было в наших глазах уже виной. Максимализм — удел юности, жадно ищущей своего места.
Французы по-прежнему оставались главной темой наших разговоров. Что они собой представляют? Каковы они на самом деле? Что думают? Что в себе ценят? Почему мы так стремимся стать французами, хотя настоящие французы не желают нас знать?
Мы старались представить себе этих людей, рисовали критические портреты при помощи юмора и насмешки, огрубляли собственные наблюдения, выпячивали отдельные черты, создавали стереотипы.
Из-за чувства неполноценности мы находили во французах все мыслимые и немыслимые недостатки: у них нет мужества, они безликие, безразличные, безвольные. Достаточно посмотреть на них во время спортивных соревнований! Они же никогда не выигрывают! Хуже этого, не хотят! Они довольны своим поражением. «Главное — не победить, а участвовать», — повторяют наперегонки спортсмены журналистам, оправдывая свое слабачество формулой Пьера де Кубертена. Нас, молодых, страстно вцепившихся в национальную гордость, которая представлялась нам главной опорой, подобная позиция удручала, казалась заблуждением. Как можно участвовать в спортивных соревнованиях, не желая победить? Смертельно не огорчиться неудаче? Нет! Главное — побеждать! Видеть, как развевается флаг Франции на всех стадионах мира!
По нашему мнению, французы предпочитали нырнуть в кусты, а не вступить в бой, уклониться, а не поднять забрало, использовать эвфемизм вместо прямого слова. Потому и называют евреев израилитами, мусульман магрибцами. А почему? Хотят весомые понятия заменить ничего не значащими? Или отправить куда подальше нежелательных соседей?
Мы яростно критиковали французов, безудержно смеялись над ними… Рискуя сами оказаться в лагере расистов. Мы вели себя глупо, но нам было так важно развенчать священных идолов. Потому что стать французом совсем нелегко…
Лицейский двор. Мы в который раз обсуждаем фашизм, расизм, антисемитизм.
— Да они никогда не напрягались, эти французы! — горячится Фаруз. — Им плевать, что снова появились нацики, что снова достают евреев и арабов! Я тебе больше скажу: они их устраивают.
— И я так думаю, — подхватил Давид. — Они не сильно переживали, когда евреев депортировали и отправляли в газовые камеры. Они приняли Гитлера, отдали ему ключи от страны, пресмыкались. А евреев уничтожали, устраивали погромы. Им на них было наплевать!
Лагдар повел глазами, дав нам понять, что подходит Артур. Мы встретили его стесненным молчанием.
— Привет, отморозки!
Мы вяло его поприветствовали.
— Что случилось? Помешал? Черт! Всерьез испугал? У вас всегда такой вид, словно вы заговорщики.
— Французов ругали, — усмехнулся Мишель.
— У вас паранойя, парни. Пора с ней кончать.
— У нас не паранойя, а факты, — заявил Лагдар.
— Какие факты? Ну-ка изложи!
— Как будто сам не в курсе! Расистские выступления. Погромы. В результате с начала семидесятых больше ста погибших, несколько сотен раненых. Расисты, тоскующие о французском Алжире, продолжают убивать, пытать, громить арабов. Кое-кто из них устроился на службу в полицию. В Женевилье у Али Туами вытек глаз, так его ударил полицейский. Здесь, в Лионе, полицейские измордовали Нуредина, в Сен-Квентине замучили черного. Мне продолжать?
— А ты слышал, что сказал этот фашист Даркье де Пелепуа? — подал голос Мишель. — Этот гад заявил в «Экспресс», что в Освенциме в газовых камерах уничтожали блох, и ничего больше. А профессор Лионского университета, который утверждает, что газовых камер не было вообще?!
— Профессор Форисон, — уточнил Рафаэль.
— Вот-вот! А кривой со своей ультраправой партией, который открыто стоит за расизм и антисемитизм? А молодые нацики, которые только и знают, что обливают дерьмом евреев и мусульман?
— Похоже, у тебя, друг, маловато информации, — подал голос Лагдар. — Ты знаешь, например, что арабам запрещено вечером появляться в кафе? Их не пускают на дискотеки. Ты считаешь это нормальным?
— Да, знаю. Нет, не считаю нормальным. О чем это говорит? О том, что есть французы со сдвигом? Тоже согласен. Есть. Но из-за них чернить всю Францию? Вы понимаете, что льете воду на мельницу правых? Это они хотят натравить французов всех мастей друг на друга и устроить у нас черт знает что! Это вы понимаете?
— Все не так просто, Артур, — ответил Давид. — Нам кажется, что французам до всего этого нет никакого дела. Им на это наплевать.
— Но какого черта вы-то всех делите: вот французы, вот евреи, вот арабы, вот чернокожие, вот мусульмане… Делите по любым признакам — национальным, этническим, религиозным, смотрите, кто из какой страны…
— Это не мы делим, расисты делят, — воскликнул Фаруз. — А французы равнодушно смотрят, как нацики развлекаются.
— Откуда вы взяли, что равнодушно? И «Либе», и «Юма» постоянно об этом пишут. Вы придаете слишком большое значение сегодняшней суете. Средний француз считает это тихим кряхтеньем истории.
— А нас как раз это и смущает в средних французах. Им всего дороже комфорт, и они тихо кряхтят в своих креслах. Как во время войны. Они тоже тихонько кряхтели, пассивно сотрудничая с немцами.
— Во время войны? Ну, знаешь! Ты забыл, что Франция сопротивлялась?
— Вот-вот! Сопротивление! А сколько их было в Сопротивлении? Горстка героев. Большинство пряталось за спиной Петена и Лаваля и сидело тихо. А теперь, стоит заговорить с любым французом о войне, как он тут же заявляет: Сопротивление! И в учебниках тоже так написано, но на самом деле все было иначе. Так-то, друг!
Голоса зазвучали возбужденно, Артур вспыхнул. Я решил вмешаться:
— Бросьте, ребята! Хватит вам!
Но Давид не собирался прекращать спор.
— Нет, не хватит! Менталитет пассивных коллаборационистов позволяет и сегодня нападать на евреев и арабов пособникам нацистов. У этого зла глубокие корни.
— Вот, значит, как? И почему же, интересно, французы так ведут себя?
— Да потому что они боятся! — убежденно заявил Фаруз. — Они трусливые люди, боятся всего, чего не знают. Боятся арабов, злобных дикарей, готовых на всех нападать. Боятся евреев, потому что верят в их силу. Боялись немцев, боятся гомиков, боятся женщин, войны, соревнований. Живут по готовым лекалам.
Ошеломленный Артур слушал с пылающими щеками.
— Да ничего подобного! — возразил он.
Фаруз встал.
— Хочешь, докажу?
Мы все удивленно на него посмотрели. Каким это образом?
Фаруз посмотрел на Мишеля и сказал одно слово:
— Булочная.
Мишель улыбнулся.
— Пошли с нами, Артур!
И вся компания отправилась к небоскребу буквально в двух шагах от лицея.
Мы подошли к булочной, и Фаруз попросил подождать его на улице.
— Я войду с Лагдаром и Мишелем. Смотри внимательно, что будет, Артур. Главное, наблюдай за булочником.
В магазинчике хозяин укладывал в корзины последнюю выпечку, а хозяйка протирала витрину. Как только она заметила, что в ее стеклянную дверь входят Фаруз, Мишель и Лагдар, она напряглась. Лицо ее выразило смятение.
Ребята уставились в витрину, выбирая, что бы купить, как делают все покупатели. Потом Фаруз взял пирожное с кремом, показал его нам через стекло и подмигнул. Откусил кусочек, сморщился, как будто оно ему не понравилось, и положил обратно. Потом взял второе, откусил и положил обратно. Булочница повернулась к мужу, но тот и с места не сдвинулся. На их глазах Мишель поднял руку к полке, взял горсть шоколадных батончиков и положил себе в карман.
— Да что это с ними? Спятили, что ли? — воскликнул Артур.
— Полностью парализованы, — кивнул Давид.
Я встретил взгляд булочницы. Глаза у нее были полны слез. Мне показалось, что она хочет мне что-то сказать, обругать, попросить. Мне стало стыдно, я опустил голову.
Наши приятели вышли из булочной.
— Ты видел, Артур? — спросил Фаруз. — Они с места не сдвинулись.
— Но почему? Я не понимаю… — пробормотал Артур. — Это же воровство! А откуда вы узнали, что они не шелохнутся?
— На прошлой неделе я взял и пошутил. Мне не нравилось, что они всегда на нас косо смотрели, когда мы у них покупали сдобу. С какой, спрашивается, стати? Мы покупатели, платим деньги. Но для них мы чужаки, а значит, подозрительные и опасные типы. И вот я сыграл роль араба, которого они себе представляли. Мне было просто интересно. Взял пирожное, надкусил и положил обратно. Клянусь, из чистого эксперимента. Скажи они мне хоть слово, я сразу же заплатил бы. Но они промолчали. Тогда я пришел с Лагдаром и Микой, и мы продолжили эксперимент — взяли булки и пошли себе. Они опять нам ничего не сказали. Даже не шевельнулись.
Артур изумленно смотрел на нас.
— Но… почему?!
— Потому что боятся.
— Да, я видел, что боятся. И ненавидят тоже, потому что вы у них воруете.
— Но страха у них больше, чем ненависти, и они позволяют себя обкрадывать.
— Чего же они боятся? Вы им угрожали?
— Нет. Они боятся арабов. И как только видят кого-то из нас, сразу представляют вора, насильника, убийцу с бритвой в руках и, почем я знаю, кого еще. Они трусы, и поэтому стали расистами.
Мы все были в шоке.
И тут я вмешался.
— А ты соображаешь, что своими экспериментами разжигаешь в них страх и злобу, укрепляешь стереотипы, из-за которых мы все страдаем?
— Не волнуйся, я все понимаю. Мы не собираемся и дальше играть в эту игру. Просто проверили, убедились. Ладно! Пошли на площадь мэрии, угостимся добычей.
— Без меня, — возразил Артур. — Я с вами не играю. И вы меня ни в чем не убедили. Вы просто попали на психически травмированных людей и обокрали их. Вот все, что я видел. И нахожу ваш поступок… бессмысленным, опасным и отвратительным. Словом, я пошел.
— Как хочешь, — насмешливо отозвался Лагдар и развернул «баунти».
Мы с Рафаэлем переглянулись.
— Я тоже спешу. Нам с Рафаэлем в библиотеку.
Рафаэль кивком подтвердил мою ложь. Четверо наших приятелей помахали нам и направились к мэрии.
Мы с Рафаэлем медленно пошли в сторону лицея.
— Артур прав, в их глазах светилась ненависть.
Рафаэль, погрузившись в задумчивость, ничего не ответил.
— Не знаю, кто тут больше виноват, — наконец сказал он.
