10
УОШ НЕ ЗНАЛ, сколько прошло времени, однако вряд ли он спал долго – огонь в печке еще не потух. Хижина прогрелась и казалась даже уютной, пусть в щели и задувал ветер. От Эйвы пахло потом и сосновой смолой. Он полежал еще подле нее. Сейчас он мог думать лишь о том, как она его поцеловала. Уош не понимал, что ему теперь делать. Закрыв глаза, представил ее мягкие губы, прикасающиеся к его собственным, и холодный ветер, трепавший волосы. Та минута растянулась в часы, которые он мог бы проживать вечно.
Но нужно было следить за огнем. Уош попытался поднять руку, которой обнимал Эйву, и обнаружил, что их пальцы переплетены. Она крепко вцепилась в его ладонь.
– Эйва, – тихонько позвал Уош.
– Я не сплю, – хрипло ответила она.
– Хорошо. – Уош облегченно вздохнул. – А то я уже волновался.
– Я ее помню, – произнесла Эйва, выпуская его руку.
– Кого?
– Мою маму. Каждый раз, когда я кому-нибудь помогаю, я вспоминаю какую-нибудь новую деталь. Запах, голос, легкость ее рук… Сама удивляюсь, сколько всего, оказывается, я позабыла. – Она запнулась. – Например, я совсем не помнила ее голос и цвет глаз. Как такое возможно?
Уош был рад, что Эйва лежит к нему спиной, иначе она бы увидела отчаяние в его глазах. Ему хотелось сказать что-нибудь соответствующее моменту, но он так ничего и не придумал. В печи потрескивали дрова.
– Но всего я пока не могу вспомнить, – продолжила Эйва. – Так, какие-то разрозненные обрывки. Пытаюсь заговорить с ней, спросить, почему она это сделала, зачем покончила с собой, но она никогда мне не отвечает. Она как будто играла какую-то роль и не имела права изменить слова. Не могла изменить собственной жизни.
– Мне очень жаль, – пробормотал Уош, ничего лучшего в голову не приходило.
– Да ладно, – ответила Эйва негромко, словно на исповеди. – Я уже свыклась.
В этот момент Уош почувствовал кислую вонь. Приподнявшись, он обнаружил на полу перед Эйвой лужу блевотины, состоящей в основном из крови и желчи.
– Господи боже мой, Эйва! – воскликнул он, вскакивая.
Протянул ей руку, помогая сесть. Она шаталась, как пьяная. Уош помахал рукой у нее перед глазами. Наконец ее взгляд сфокусировался.
– Нужно идти обратно, – сказал он.
– Знаю. Я просто хотела еще немного побыть с тобой. Я хотела…
– Ты не сможешь меня спасти, – произнес Уош так тихо, что Эйва едва сумела его расслышать. – Я, видишь ли, буду поумнее шпица, – пытался бравировать он. – Может, я многого и не знаю, Эйва Кэмпбелл, зато тебя я знаю прекрасно. И догадываюсь, что у тебя на уме. – Уош задержал дыхание, потом медленно продолжил, но теперь в его голосе звучал страх. – Я знаю о лейкемии, хотя вы все считаете, что я не в курсе. Никто не хотел мне говорить, словно надеялись, что болезнь сама рассосется, но я все равно узнал. Слышал, как медсестры болтали между собой, когда еще лежал в больнице. Они думали, что я сплю, но я услышал. Люди вообще не умеют хранить секреты, хотя каждый убежден в обратном. – Он рассеянно обвел глазами хижину. – Наверное, вы пытались мне помочь, делая вид, что ничего не происходит. А я, в свою очередь, помогал вам, притворяясь, что ни о чем не подозреваю. – Он делано рассмеялся. – Глупо, да?
– Уош… – начала Эйва.
– Проехали. – Уош поднял руку, запрещая ей продолжать. – Ничего со мной не случится. Я тут почитал кое-что и пришел к выводу, что у меня есть шанс. Выживших немного, но тем не менее они бывают. Это все равно что повстречать белого кита, понимаешь? Кому-то это удается. – Он попытался рассмеяться, но вышло не очень. – А ты не можешь меня спасти, Эйва, – медленно повторил Уош. – Это тебя убьет, мы оба знаем. Я не позволю тебе даже попытаться.
– Ну, ты – это что-то с чем-то, – пробормотала Эйва, вдруг начав опять дрожать.
Уош опустился на пол рядом с ней и обнял ее.
– Ты вон даже себя спасти не можешь, – сказал он. – Ничего, уж я о тебе позабочусь. Буду петь мерзким голосом, читать вслух отвратительные книжки, так что тебе придется выздороветь, хотя бы для того, чтобы заткнуть мне рот. – Он легонько дернул ее за мочку уха, как делала сама Эйва тогда в больнице. – Я всегда буду о тебе заботиться.
Внимание Мейкона привлек тусклый огонек. Присмотревшись, он различил маленькую хижину, прилепившуюся на горном уступе. В окошке мерцало, словно свеча на ветру. Подойдя ближе, он увидел сквозь щели в гнилых деревянных стенах силуэт ребенка, сидящего, обхватив коленки, перед печкой, в которой горели дрова. Кто это был, Эйва или Уош, шериф разобрать не мог. Не медля ни секунды, он ворвался в хижину.
– Эйва! – закричал Мейкон, распахивая дверь.
Она устало подняла на него глаза, словно очнулась от глубокого сна.
– Привет, пап, – вяло произнесла Эйва.
Тот одним прыжком подскочил к дочери, принялся обнимать ее и ощупывать, проверяя, не ранена ли она.
– С вами все в порядке? – спросил он, поворачиваясь к Уошу.
– Ага, – кивнул тот.
– О чем ты только думала, Эйва? – произнес шериф, стискивая лицо дочери ладонями. – Тебя же убить могли! Ты это понимаешь?
– Мне нужно было уйти, хоть ненадолго.
– И куда же ты собиралась?
– Никуда. То есть сюда, в эту хижину. Просто хотела побыть вдали от всех.
– Господи, – пробормотал Мейкон, покрепче обнял дочь и чмокнул в макушку. – Тебя же могли… я уже думал, что потерял тебя.
Шериф пристально вглядывался в ее лицо, словно видел впервые. Только теперь он отчетливо заметил, какой она стала: истончившаяся кожа плотно обтягивала кости, под глазами темнели круги, волосы сухие и ломкие.
– Прости, что я втянул тебя во все это, – сказал он. – Вот только бегством ничего не решишь.
– Не хочу туда возвращаться.
– Понимаю. Догадываюсь, что не хочешь. – Он опустился на пол рядом с Эйвой, Уош прикорнул с другой стороны. – Тебе хочется убежать, чтобы весь этот кошмар закончился. Но мы же не можем поселиться здесь, делая вид, что ночные побеги – самое обычное дело. Понимаешь меня? – Мейкон вздохнул, с какой-то неприязнью разглядывая собственные руки. – Мы вернемся, и все станет по-другому.
– Не-а, не станет, – безразлично ответила Эйва, приваливаясь к плечу Уоша. – Они теперь от меня не отцепятся. Никогда.
– Все это не совсем так, – возразил Мейкон, сам себе не веря. – Я найду способ выправить ситуацию, разгоню всех, заставлю их оставить нас в покое. Я все исправлю, и мы будем жить как прежде.
– Эйва больше не будет этого делать. Ни для вас, ни для кого другого, – сказал Уош, твердо глядя в глаза шерифу.
Конечно, он был еще ребенком, да еще росшим на Юге, где детей воспитывают в уважении к взрослым, принуждая их верить, что родители все знают лучше, а дело детей – поступать так, как им велят. Так вот, несмотря на подобное воспитание, Уош решил, что несет ответственность за Эйву, ведь пообещал о ней позаботиться.
– Я не позволю, чтобы вы что-нибудь с ней сделали, – добавил мальчик.
– Знаю, что не позволишь, Уош, – согласился Мейкон. – Я и сам никому этого не позволю. Клянусь тебе, теперь все будет по-другому. Как прежде. Конечно, потребуется некоторое время, чтобы все утрясти. Вы правы, люди так просто от нас не отстанут. – Он вздохнул. – Дело в том, Эйва, что ты можешь им помочь, подарить надежду, – неуверенно добавил шериф, глядя на изможденное лицо дочери. – Ты ведь способна на невозможное.
– Она хочет жить обычной жизнью, – возразил Уош.
– И она ее получит.
– Им вечно что-нибудь будет нужно, – сказала Эйва. – Всегда отыщется кто-нибудь, кому потребуется моя помощь, и мне придется раз за разом говорить «нет». Как тогда, на проповеди. Придется смотреть им в глаза. – Эйва замотала головой, вспоминая взгляд Эндрю. – Дело не в том, что я этого не хочу, просто я больше не могу, – закончила она дрожащим голосом.
Мейкон с Уошем судорожно подбирали слова утешения. Им хотелось убедить ее, что не все так страшно, что ситуация со временем может измениться. Но когда они прокручивали в уме вероятные варианты будущего Эйвы, последствия ее дара в жадном до чудес мире выглядели неотвратимыми.
Никогда ей не позволят отдохнуть, пожить нормальной жизнью. К ней вечно будут предъявлять требования, за ней будут охотиться, вырывать из рук в руки.
– Ужасно, – пробормотал Мейкон.
– На самом деле я хочу помогать людям. – Эйва взглянула в лицо отцу. – Если бы я просто уставала или даже заболевала после каждого исцеления, это бы еще ничего, я бы справилась. Беда в том, что каждый раз мне вспоминается мама. Каждый раз я вспоминаю что-то новое, давно забытое. На первый взгляд – ничего ужасного, но потом я начинаю думать… Решать: не могла ли ее спасти? Излечить прежде, чем она покончила с собой? Вдруг я могла что-то сделать, но все проворонила? – В глазах Эйвы стояли слезы. – Я все больше уверена, что это была моя вина.
– Нет там никакой твоей вины, – сказал Мейкон, крепко прижимая к себе дочь. – Ни в чем ты не виновата, ни в чем, – повторял он снова и снова то ли Эйве, то ли самому себе.
– Почему она это сделала, папа? – В голосе Эйвы прорвалась болезненная тоска, точившая ее все эти годы, на протяжении которых она пыталась понять, как мать могла добровольно шагнуть во тьму, бросив свою семью.
– Не знаю, – ответил Мейкон, не замечая, что тоже плачет. – Хотел бы я тебе объяснить, но сам ничего не понимаю. Мне кажется, что никто не может до конца понять, почему люди так поступают. Одно скажу: ее поступок не означает, что она тебя не любила. Или что ты что-то там упустила или с чем-то не справилась. Твоей вины тут нет.
Они оба горько плакали. Мейкон баюкал свою дочь, прижимая ее изо всех сил. Ему самому ужасно хотелось поверить, что в смерти жены нет его вины. Все эти годы, так же как Эйва, он нес в душе это бремя. И его бремя было гораздо тяжелее: в ту пору, когда можно было заметить какие-то признаки грядущего несчастья, Эйва была всего лишь ребенком, а он, Мейкон, – взрослым. И он ничего не заметил. Был невнимателен, слишком занят своими делами и не понял, что приближается беда.
В смерти жены он винил одного себя. Винил себя каждый божий день, сам того не сознавая. И только сейчас, когда плачущая дочь корила себя за то, в чем она была не виновата, он наконец понял это.
– В случившемся нет нашей вины, – твердо сказал Мейкон. – Мы оба с тобой ее любили. И она это знала и любила нас. Любовь – это все, что мы можем иметь в жизни.
Обратный путь оказался долгим и извилистым. Мейкон нес бесчувственную Эйву на руках. Стоило им показаться на опушке леса, как толпа, радостно вопя, кинулась им навстречу.
Он сразу же вызвал «Скорую помощь». То ли потому, что звонок исходил от шерифа, то ли из-за всеобщего преклонения перед «чудо-ребенком», медики прибыли незамедлительно.
Уош ни на секунду не выпускал Эйву из вида. Со всех сторон неслись предложения отвезти ее в больницу. Девочку положили на носилки, следом в карету «Скорой помощи» забрались Уош с Мейконом, и машина отправилась по горной дороге. На пути опять были заторы, но, едва заслышав, что в автомобиле – Эйва, все расступались.
– Ох и напугали вы нас, детишки, – сказал фельдшер «Скорой», следя за показаниями приборов, к которым подключили Эйву. – Просто поверить не могу, что мне посчастливилось стать причастным к твоему спасению, – улыбнулся он девочке.
За окном проносились горные склоны. По мере того как машина приближалась к двухполосному шоссе на Стоун-Темпл, все чаще сверкали фотовспышки. Мир не собирался так просто отпускать Эйву. Она знала, что и в Эшвилле будет то же самое: жаждущие толпы, неотвязные, как репьи, журналисты, требующие поведать им всю подноготную. Ничего, она их разочарует. А пока ей просто нужно держаться.
– Вы не слышали, как там моя жена? – поинтересовался Мейкон у фельдшера.
– А кто ваша жена? – рассеянно спросил тот, сосредоточенный на состоянии Эйвы.
Ругнувшись вполголоса, Мейкон достал сотовый. Кармен на вызов не ответила. Он позвонил Бренде, но с тем же результатом.
– С Кармен все в порядке? – спросила Эйва.
– Наверняка, – поспешно сказал шериф. – Они с Брендой в больнице. Вот доберемся, устроим тебя и сходим ее проведать.
– Наверное, малыш уже родился? – поинтересовался Уош.
– Не знаю, – ответил Мейкон. – Я вообще ничего не знаю.
Наконец толпы людей остались позади, дорога устремилась вниз по склону. Фельдшер достал из кармана сотовый и принялся кому-то звонить:
– Здесь она, – гордо объявил он. – Прямо в моей машине. Невероятно, да?
Мейкон без объяснений выхватил у него телефон, швырнул на пол и раздавил каблуком ботинка.
Уош возненавидел и этого фельдшера, и его невидимого собеседника. Сейчас он ненавидел всех, кто жадно ждал их возвращения, собравшись у подножия горы. Всех тех, кто заявился в Стоун-Темпл, ища спасения, и тех, кто остался дома перед телевизором или экраном компьютера, следя за новостями о пропавшей девочке. В этот момент Уош ненавидел целый свет.
– Жаль, что нам не удалось, – прошептал он. – Не удалось убежать.
– А мы и не собирались, – мягко шепнула в ответ Эйва.
Ее голова покачивалась на изголовье кушетки. Густые волосы, словно бархатистой короной, обрамляли темное гладкое лицо. Эйва казалась собственным портретом.
– Я думал, ты уснула. – Уош даже вздрогнул от неожиданности.
– Уснула. Но проснулась от твоего голоса.
– Прости.
– Не глупи, я вовсе не то имела в виду. – Она закашляла сухим, лающим кашлем. – Я по-другому услышала твой голос, совсем как тогда, в больнице. Тогда у тебя был прекрасный голос.
Эйва дрожала. Уош попросил у фельдшера еще одно одеяло. В заднем стекле светились фары машин, по пятам следовавших за «Скорой» с «чудо-ребенком».
– Не обращай на них внимания, – посоветовала она.
– Тебе получше? – спросил Уош.
– Нет. А ты пахнешь сосновой хвоей. – Она едва слышно рассмеялась.
Уош отвернулся к окну. Гора осталась позади, впереди показались огни города. Время от времени они проезжали мимо припаркованных у обочины машин. Новость об Эйве, которую везут в Эшвилль, уже широко распространилась, начали подтягиваться зеваки и репортеры. Некоторые держали плакаты, другие просто орали и хлопали в ладоши, завидев полицейскую машину сопровождения.
– Прости меня, – повторил Уош.
– За что?
– За то, что я так радовался, когда все это только началось. За то, что ничего не знал, – в общем, за все.
– А хочешь кое-что узнать?
– Конечно!
– На самом деле я не против «Моби Дика». Не такая уж это и плохая книжка.
Уош улыбнулся и тут же отвел глаза, но Эйва этого не заметила.
– Что же, приятно слышать, – сказал он. – Как по мне, так это самая замечательная книжка на свете.
– Ну да, все так говорят. Спасибо, что пошел со мной. И за то, что развел огонь.
– Нам же надо было согреться.
– Я тогда не спала. То есть не совсем спала. Я смотрела на тебя. Видела, каким стало твое лицо, когда ты разжег огонь. Ты был очень испуган, но не сдавался.
– Могла бы встать и помочь, – пошутил Уош.
– Мне просто нравилось на тебя смотреть. На то, каким было твое лицо.
– Сперва ты говоришь, что я пахну сосновыми иголками, – захихикал Уош, – теперь – что не могла оторваться от зрелища моей физиономии. Где та Эйва, утверждавшая мне, что я похож на зефирину из «Охотников за привидениями»?
– Она и я – один и тот же человек, – ответила Эйва.
Они замолчали. Уош задумался о смысле их разговора. Никогда еще она так с ним не говорила. В ее словах сквозила какая-то недомолвка. Словно Эйва выбросила белый флаг, отказавшись от сопротивления тому, против чего долго сражалась. Все эти разговоры о том, чем он пахнет и какое у него лицо, напоминали попытки покрепче запомнить, как он выглядит.
И тут Уош все понял.
– Эйва! – резко воскликнул он. – Открой глаза.
Она не подчинилась. По ее губам скользнула улыбка, хотя лицо выглядело испуганным.
– Эйва, ну пожалуйста.
Уош сжал ее руку, и она медленно подняла веки. В мельтешении уличных фонарей он увидел, что ее глаза сделались такими, как тогда, в Эшвилле, подернулись белесой дымкой, превратившись в два озерца, в которых отражается зимнее небо. Ни жив ни мертв, Уош прошептал:
– Эйва, ты снова ничего не видишь?
На подъезде к госпиталю Эйву стошнило. Открылись дверцы кареты «Скорой помощи», и в глаза им бросились толпы любопытных. Вид Эйвы отнюдь их не усмирил. Они истошно выкрикивали ее имя, просили обернуться, посмотреть на них, чтобы сделать интересное фото.
Медсестры бегом покатили каталку в приемный покой. Уош бросился следом. Кто-то сказал, что он не может пойти с ней, Мейкон их осадил.
– Он войдет, – жестко приказал шериф.
Толпа зевак слилась в сплошную орущую стену из ослепительных фотовспышек. Ряд полицейских, взявшись за руки, с трудом сдерживал напор.
Эйва не могла видеть огни и людей, но чувствовала этот накал страстей. Словно о берег бился океанский прибой. Через все это безумие до нее долетал знакомый, спасительный, как луч маяка, голос Уоша, точь-в-точь как тогда, в палате.
– Мы тебя починим, малышка, – бодро сказал Мейкон.
– Ага, – ответила Эйва.
Окружающая ее тьма была кошмаром. Оставалось только порадоваться, что ни Уош, ни отец не понимают, какое мучение она испытывает. Боль преследовала ее с самого начала всей этой истории: непреходящая пустота в костях и крови, как будто часть ее тела перестала существовать. Эта боль постоянно возрастала, заполняя ее всю, будто песок. Другое дело, что теперь Эйва лучше могла ее контролировать, научилась справляться с ней, пропуская через себя маленькими капельками, а не всю разом.
– Ну, вот мы и на месте, – сказал Мейкон, переложил дочь на кушетку и погладил по голове.
Шериф осмотрелся в поисках врача, но ни одного не увидел. В больницу поступило слишком много пациентов из Стоун-Темпла, причем – с серьезными ранениями. Взрыв и последовавший за ним пожар оказались гораздо серьезнее, чем ожидал шериф. Наверное, все врачи были заняты, выполняя свой долг и помогая больным. Здесь и там люди звали медсестер, кого-то срочно отправляли в хирургию. Вокруг бурлил людской водоворот.
Мейкон разрывался на части. Он должен был помочь дочери, но еще ему нужно было срочно найти жену.
– Проклятые коновалы, – сокрушенно пробормотал он.
– А где Кармен? – спросила Эйва.
– Вот хочу пойти поискать ее. Побудешь минутку одна? Я быстренько. – Мейкон чмокнул дочь в лоб. – Только схожу посмотрю, как она там.
Подошла медсестра и начала осматривать Эйву. Сказав ей что-то на ухо, шериф побежал на поиски Кармен. Он чувствовал себя дрянным отцом и мужем. Все у него шло вкривь и вкось. Оставлять дочь ужасно не хотелось, но и Кармен без него так долго не могла.
А ведь дело может повернуться так, что он разом потеряет и жену, и детей.
Правильного решения не существовало, он мог только плыть по течению.
– Где Кармен? – вновь спросила Эйва, когда отец ушел.
– Откуда мне знать? – пожал плечами Уош, затравленно оглядываясь по сторонам, как только что Мейкон. Ничего интересного он не увидел.
– Я не тебя спрашиваю, а медсестру, – тихо заметила Эйва.
– Что-что? – Женщина, измерявшая Эйве давление, подняла глаза.
– Вы меня знаете? – спросила ее Эйва.
Она не видела медсестру, но представила доброе лицо, чем-то напоминающее лица матери и Кармен.
– Конечно, знаю, – ответила та с оттенком благоговения в голосе. – Кто же не знает «чудо-девочку»?
– Вы не поможете мне разыскать мачеху?
– В таком состоянии ты не можешь никуда идти, – уверенно-профессиональным тоном возразила женщина, сразу почувствовав почву под ногами.
Пациенты, порывающиеся в разгар медосмотра встать и куда-то убежать, – самое обычное дело. Раненые упрямы, как ослы, хотя ты просто пытаешься им помочь.
– Ну, пожалуйста, – заныла Эйва. – Я так за нее волнуюсь…
И тут послышался треск фотокамер.
– Убирайтесь отсюда! – закричала медсестра.
Но камеры продолжали щелкать, чьи-то голоса принялись выкрикивать имя Эйвы. Видимо, в больницу прорвались-таки репортеры. В любом случае медсестра все равно не позволила бы Эйве встать.
Проблему разрешил Уош.
– Она хочет увидеться с матерью! – патетически воскликнул он.
Эйва вообразила лицо медсестры в этот момент. Щелканье камер сделалось громче.
– Она хочет повидаться с отцом и матерью, а эта женщина не желает ее к ним проводить! – вновь закричал Уош.
Точно так же, как когда-то и Мейкон, он сообразил, что даже из неотвязного внимания прессы можно извлечь пользу.
Медсестра принялась протестовать. Однако Уош повторял свою последнюю фразу, пока та не превратилась в публичное обвинение. Женщина тоже не могла сбросить прессу со счетов.
– Ну, ладно, – согласилась она наконец.
Эйву усадили в кресло-каталку и повезли по коридорам больницы. Уош трусил позади. Эйва устала, замерзла и отвратительно себя чувствовала, а все эти люди выкрикивали ее имя, умоляли помочь им, излечить. Она же могла думать только о Кармен.
– Что вы здесь делаете? – воскликнул Мейкон, когда они появились в дверях палаты. – Зачем вы ее сюда привезли? – накинулся он на медсестру. – Врач ее уже осмотрел?
– Она не виновата, – заступился за женщину Уош. – Это я заставил ее проводить нас сюда. Эйва так захотела.
– Простите меня, – сказала медсестра, – я просто не знала, что делать. Ваша дочь настоятельно требовала проводить ее к мачехе. Я пыталась отговорить, но они… вдвоем…
– Убирайтесь! – рявкнул шериф. – И живо приведите доктора!
Медсестра пулей вылетела в коридор.
– А где ребеночек? – спросила Эйва.
Она сидела в своем кресле, держась за живот. Из-за слепоты она не могла видеть кувез, рядом с которым стоял плачущий Мейкон, и крошечное, сморщенное тельце внутри, опутанное шлангами и трубками, борющееся за каждый вздох.
– Здесь, – отозвался Мейкон, и обычную твердость в его голосе сменила слабость перепуганного отца. – Теперь у тебя есть сестричка, Элизабет. Она прекрасна, как ты и Кармен. – Он умолк. – И она борется за свою жизнь. У нее кровь в легких.
– Позволь мне помочь ей, – попросила Эйва.
Ее слова тяжким грузом повисли в воздухе, они начали разрастаться, заполняя собой все пространство, да так, что у Мейкона перехватило дыхание.
– Нет, – проговорил он дрожащим голосом. – Это тебя убьет. Хватит с меня и того, что я потерял твою мать. – Он не отрывал глаз от ребенка. – Больше я никого не хочу терять. Никого.
– Папа! – позвала Эйва, выпрямившись в кресле и стараясь выглядеть крепче, чем была на самом деле.
Она хотела убедить отца позволить ей сделать то, что его так пугает, и доказать ему, что во всяком случае выживет после исцеления младенца. Что все будет в полном порядке и вся их семья переживет эту ночь. Ей было нужно внушить это отцу, хотя сама Эйва не слишком-то в себя верила. Мейкон не ответил.
– Пап, – повторила она, – ничего со мной не случится, никуда я от тебя не денусь. Ну, позволь мне помочь сестричке, вылечить Элизабет.
С помощью Уоша она поднялась с кресла, и они подошли к кувезу с младенцем.
Мейкон хотел ее остановить, но не смог сдвинуться с места. В глубине души он знал, что Эйва, как бы она ни храбрилась, тяжело больна. Но что тогда будет с другой его дочерью? С Элизабет? Если Эйва в силах помочь малышке, почему бы не позволить ей попытаться? Ему одинаково претило как потерять одну из дочерей, так и потерять их обеих.
Он оказался между Сциллой и Харибдой, чувствуя себя парализованным.
– Она сейчас прямо перед тобой, – прошептал Эйве Уош и нажал на защелки крышки кувеза. – Вот здесь, – сказал он, осторожно направляя ее руку.
Эйва нащупала край бокса. Он был холодным. Ее пальцы коснулись мягкого одеяльца. Она медленно вела рукой, опасаясь навредить малышке, вместо того чтобы вылечить. Младенец оказался странно мягким, почти таким же, как одеяльце, которым он был укрыт. «Какой он слабый и хрупкий», – подумала Эйва.
– Слушай… – начал было Уош.
Эйва его перебила:
– Спокойно, Уош.
Она положила ладонь на грудь младенца.
То, что произошло потом, напоминало оползень в горах. Воспоминания обрушились на нее со всех сторон. Все-все, что она забыла о матери после ее самоубийства, вернулось, как будто с грохотом распахнулась запертая дверь. Эйва вспомнила ночь, когда к ним «в гости» ломился медведь и как они стучали в кастрюли, чтобы его напугать. Вспомнила поездку на ярмарку, как отец нес ее на плече, как улыбалась в ночи мать и как потухла ее улыбка. Именно с того момента Эйва начала понимать свою маму. Еще она вспомнила, как они вдвоем копали яму на заднем дворе, как купили головоломку на распродаже… Все это нахлынуло, и она впервые в жизни увидела Хизер такой, какой та была: всю ее эйфорию, весь ее ужас, приливы и отливы эмоций, резкие переходы от счастья к отчаянию. Разом увидев все это, Эйва внезапно поняла.
Перед ее глазами промелькнула целая жизнь. И теперь, уяснив целостность этой жизни, Эйва могла проследить долгий, извилистый путь, который привел мать к стропилам сарая. В случившемся действительно не было ничьей вины. Она любила мать, а та любила ее. Просто иногда случается так, что любовь приводит человека к итогу, которого в иных обстоятельствах никто себе не пожелает. Это судьба, а не чья-либо вина. Эйва узнала, что в мире случаются не только необъяснимые чудеса, но и бессмысленные ужасы.
– Мы тебе поможем, Эйва, – произнес Уош.
Его голос был низким и далеким, словно призывный крик ночной птицы. Уош сжал ее пальцы, и Эйва в ответ сжала его ладонь. Она не помнила, когда они толком разговаривали в последний раз.
– Ты сделала это, – скорбно произнес он. – Исцелила малышку.
– Ну и хорошо, – медленно проговорила она.
Темнота никуда не делась, зато боль ушла, сменившись каким-то онемением. Эйве казалось, что ее тело уплывает прочь, все дальше и дальше. Жаль было только, что она не может увидеть лицо Уоша.
– Не уходи… – шептал тот со слезами в голосе.
Эйва услышала его слезы так ясно, словно видела собственными глазами.
Где-то очень далеко кричал Мейкон. Он требовал врача, требовал, чтобы все все бросили и немедленно бежали сюда. Затем звук его голоса потерялся в темноте, не поспевая за ее телом. Ног Эйва не чувствовала, руки тоже сделались скорее воспоминанием: так, жалкие ниточки из пыли, плывущей в воздухе. Она изо всех сил держалась за голос Уоша.
– Поговори со мной, Уош, – попросила она.
– О чем?
– Почитай мне что-нибудь.
Эйва ощутила тяжесть своей грудной клетки, медленно поднимавшейся вверх и опускавшейся вниз. Она попыталась зацепиться за этот ритм: вверх, вниз… вверх… вниз… Вес сохранялся, но движение становилось все медленнее, тогда как время галопом неслось вперед.
– Где твой ненаглядный «Моби Дик»?
Уош рассмеялся. А может, это был плач?
– Не буду, – сказал он. – Если по правде, я ненавижу эту книгу. С первой страницы возненавидел. – Его голос звучал виновато, как будто он признавался в том, что его долго мучило. – Сам не понимаю, как меня угораздило. Ведь это неправильно. Мне хотелось, чтобы ты считала меня умным, а «Моби Дик» – как раз такая книга, которая нравится умным людям.
Эйва рассмеялась, надеясь, что смех не прозвучит издевательски. Она ведь вовсе не издевалась. И ей опять стало жаль, что она не видит его лица.
– Я это знала, – сказала она.
– Почему тогда ничего мне не говорила? – Он тоже рассмеялся, на сей раз от чистого сердца. – К чему были все мои страдания?
– Потому что мне нравится слышать твой голос, и без разницы, что ты при этом читаешь.
Ощущение движения в груди начало пропадать. Эйва поняла, что легкие останавливаются.
– Просто поговори со мной, Уош, – попросила она. – Или лучше спой. Мне хочется еще немного послушать твой голос.
– Во всех моих песнях кто-нибудь умирает, – возразил он.
Эйва разговаривала медленно, будто каждое слово камнем давило на ее сердце. Уош откашлялся и запел песню, которую она никогда прежде не слышала. Трогательную и печальную балладу о мужчине и женщине, любви и потерях, о кратком миге между любовью и утратой, о звездах, освещающих ее тело, лежащее на берегу медленной реки, и о том, как он обнимал ее, умоляя судьбу, чтобы все закончилось иначе.
Уош пел прекрасно, его голос был чист и глубок. Не дрожал и не срывался, как обычно. Эйва услышала всю историю, описанную в песне, та сама собой разворачивалась в темноте под ее закрытыми веками. Слова сияли, будто море светлячков.
Песня прервалась на половине, и Эйва услышала, что Уош плачет.
– Не реви, Уош, – попросила она.
– Я и не реву, – ответил он, шмыгая носом. – Не беспокойся, с тобой все будет в порядке.
– И с тобой тоже, – тихо произнесла Эйва.
Уош замолчал. Сложил воедино все обрывки той ночи, и грозная правда окатила его, словно ведро ледяной воды.
– Это там на горе, да? Ты это сделала, пока меня целовала. – Его голос зазвенел. – А потом тебе стало плохо. Ты меня исцелила во время поцелуя? Поэтому снова заболела, да? – Он сдавленно сглотнул. – Ты не должна была этого делать, – тускло закончил Уош.
– А чем заканчивается песня? – спросила Эйва.
– Что?
– Эта твоя песня. Чем она заканчивается?
– Тем же, чем и все подобные песни, – помедлив, ответил Уош.
Его голос сделался совсем стариковским, словно все непрожитые годы навалились на него. Словно его детство внезапно и навсегда закончилось.
– Но у этой песни будет иной конец, – добавил вдруг он, усилием воли прогоняя тоску из голоса.
И без промедления запел. Горе и смерть никуда не делись, однако история на них не закончилась. Она оказалась балладой о любви и возрождении. Когда уже казалось, что влюбленные разлучены навеки, эти двое смогли разыскать друг друга и прожили долгую и счастливую жизнь.
Вдвоем.
Онемение в ногах и руках Эйвы исчезло. Слепая темнота стала только глубже, Эйва чувствовала, что с невообразимой скоростью летит сквозь нее, свободная, как птица. В этом полете не было страха, потому что она летела на призывный голос Уоша. Этот голос стал всем: ее звуком и ритмом, той частицей души мальчика, которую Эйва никогда бы никому не отдала, даже если бы пришлось оспаривать ее у самой смерти. Его голос притягивал Эйву к себе, сделался маяком, светом в конце темного туннеля. И она устремилась на этот свет, на голос мальчика, которого любила.
Был ноябрь, месяц осенней ярмарки. Стоун-Темпл веселился в последний раз перед тем, как долгая зима с ее морозными вьюжными ночами должна была погрузить город и его обитателей в летаргию. Каждый год горожане собирались на широком поле в горной котловине и сооружали трибуны вокруг заброшенной силосной башни. Потом приезжали торговцы, жарили поп-корн и «хворост», пахло сахарной ватой, пирогами, развешивались чудесные гирлянды, которые детям из маленьких городков нечасто доводится увидать в своих медвежьих углах.
В ярмарке принимал участие весь город. Когда Эйве исполнилось шесть, родители решили, что она уже достаточно выросла, чтобы все хорошенько запомнить. Они укутали ее как следует, чтобы не продуло на холодном северном ветру после заката, когда загорятся праздничные огни, и повезли на ярмарку.
Большую часть праздника Эйва пребывала в полнейшем изумлении. Ей открылись опьяняющие картины, звуки, запахи сладостей и засахаренных фруктов, которые так редко ей позволялись. Впервые в жизни Эйва прокатилась на чертовом колесе. Запрокинув голову, она старалась разглядеть самолетик, выписывавший замысловатые кренделя в закатном небе. Он то взмывал в небесную синеву, то падал вниз в золото и пурпур заката, пока не исчез в черноте ночи. Комментатор, сидевший на силосной башне, сообщил, что уже слишком темно. Пилот лихо посадил свой самолетик на дальнем краю поля, толпа восторженно завопила. Эйва спросила у отца, как может летать самолет, а он загадочно улыбнулся и ответил:
– Чего только не бывает на свете.
Уже после колеса обозрения, когда ночь накрыла землю своим покрывалом, Эйва увидела мальчика. Она стояла с родителями в очереди за сахарной ватой и вдруг обнаружила его прямо перед собой. Мальчик смотрел на нее с любопытством. Он был маловат для своего возраста и очень бледен, волосы темные, нос острый, и ко всему прочему – сосал большой палец.
Вокруг стоял нескончаемый гомон: болтали люди, кричали зазывалы, приглашая всех желающих испытать свою удачу или купить билеты в дом с привидениями, и так далее, и так далее. Целое море звуков, временами таких громких, что у Эйвы закладывало уши. Несмотря на это, она услышала голос мальчика совершенно отчетливо, тот вытащил палец изо рта, приветливо помахал ей рукой и произнес:
– Привет. Меня зовут Уош.
– А меня – Эйва, – ответила она.
Уош шагнул к Эйве, осторожно взял ее за руку, как делают все маленькие дети, и спросил:
– Придешь ко мне в гости поиграть?
Эйва радостно закивала.
Их родители посмотрели на своих отпрысков и расхохотались легко и беспечно.
– Друзья навек, – пошутил отец Уоша, и взрослые снова засмеялись.
Дети, не отрывая друг от друга глаз, тоже заулыбались, увлеченные восторгом родителей. Они разделили поровну порцию сахарной ваты и с тех пор уже не расставались. Так и ходили, взявшись за руки, среди блеска и огней. Разговаривали, строя будущее, которое их ждало впереди.
Эйва очень старалась как можно дольше не выпускать ладошку Уоша. Тем вечером она дала себе клятву, что никогда-никогда его не покинет.
