Том второй
Глава VIII
Все эти чудеса
Совпали так, что и сказать нельзя:
«Они естественны, они обычны».
Я думаю, что зло они венчают.
«Юлий Цезарь»
Когда Аделина вышла к завтраку, мадам Ла Мотт была поражена ее утомленным, измученным видом и спросила, не больна ли она. Аделина, заставив себя улыбнуться, сказала, что дурно спала, так как ее терзали кошмары. Она уже готова была пересказать их, но какой-то сильный непроизвольный импульс помешал ей. К тому же Ла Мотт так безжалостно высмеял ее беспокойство, что она почувствовала себя пристыженной, вообще заговорив об этом, и постаралась изгнать самое память о том, что было его причиной. После завтрака она надеялась отвлечься от своих мыслей, беседуя с мадам Ла Мотт, но ничего не могла поделать с собой: события последних двух дней, разные эпизоды из сновидений и попытки догадаться о том, что же все-таки хотел сообщить ей Теодор, не давали ей покоя. Некоторое время женщины сидели вдвоем, как вдруг у портала аббатства послышались голоса, и Аделина, подойдя к оконной нише, увидела на поляне внизу маркиза и его спутников. Некоторых из них, скрытых от нее порталом, она видеть не могла — возможно, среди них был и Теодор. С великой тревогой она ждала его появления, пока маркиз и кое-кто из его свиты не вступили в зал, сопровождаемые Ла Моттом; мадам Ла Мотт вышла им навстречу, Аделина же поднялась к себе.
Вскоре, однако, Ла Мотт прислал к ней сказать, чтобы она присоединилась к обществу, но тщетно надеялась она увидеть среди гостей Теодора. Когда она вошла, маркиз встал и сделал ей несколько обычных комплиментов, после чего потекла оживленная беседа. Аделина, почувствовав, что неспособна изображать оживление, в то время как ее сердце сжимается от тревоги и разочарования, почти не принимала в ней участия: имя Теодора не было упомянуто ни разу! Она спросила бы о нем сама, если бы могла сделать это, не нарушая приличий, а потому была вынуждена довольствоваться надеждой на то, что он, возможно, появится к обеду или хотя бы перед отъездом маркиза.
Так в бесплодных ожиданиях прошел этот день. Уже близился вечер, а она все еще осуждена была сидеть перед маркизом, делая вид, что внимает беседе, которую, сказать по правде, едва ли слышала, а тем временем ускользал, быть может, случай, от которого зависела ее судьба. Неожиданно она была избавлена от этой пытки, но предана другой, возможно, еще более мучительной.
Маркиз спросил о Луи и, узнав о его отъезде, сообщил, что и Теодор Пейру нынешним утром отправился в свой полк, стоявший весьма далеко от этих мест. Он посетовал на то, что будет лишен его общества, и обронил несколько лестных фраз о его талантах. Это известие было для Аделины ударом, который сломил ее давно мучимую тревогой душу: кровь бросилась ей в лицо, сознание внезапно затуманилось, и лишь усилием воли она сумела опомниться настолько, чтобы скрыть свои чувства и избежать нового приступа дурноты.
Она ушла в свою комнату и там, облегчая угнетенное сердце, дала волю слезам. Мысли с такой скоростью сменяли одна другую, что прошло немало времени, прежде чем она смогла логически рассуждать. Она попыталась найти объяснение внезапному отъезду Теодора. «Возможно ли, — говорила она себе, — чтобы он, будучи действительно заинтересован в моем благополучии, все-таки оставил меня во власти той беды, которую сам предрекал? Или я должна поверить, что он забавлялся моим расположением к нему из пустой шалости и теперь покинул меня мучиться беспокойством, им же самим внушенным? Невероятно! Его лицо, столь благородное, все его поведение, столь доброжелательное, не могут скрывать сердце, способное измыслить такой презренный план. Нет!.. Что бы ни было мне уготовано, я не хочу отказаться от удовольствия верить, что он достоин моего уважения».
От этих мыслей ее пробудил раскат грома, и она поняла, что вечерняя тьма так густа из-за приближавшейся грозы; гроза катилась к аббатству, вскоре засверкали молнии, всполохами освещая комнату. Аделина была выше того, чтобы изображать испуг, и вообще не склонна была предаваться страху, но сейчас ей показалось неприятно оставаться одной, и, надеясь, что маркиз уже покинул аббатство, она спустилась в гостиную. Однако угрюмые тучи его задержали, теперь же, когда разразилась гроза, он был рад, что не покинул надежный кров. Гроза между тем не утихала, наступала ночь. Ла Мотт уговаривал своего гостя переночевать в аббатстве, и маркиз наконец согласился, что привело в некоторое замешательство мадам Ла Мотт, озабоченную тем, как устроить его. Но вскоре она все уладила и была совершенно удовлетворена, предоставив маркизу свою комнату, а комнату Луи — двум главным его приближенным; Аделина, как решено было чуть позже, уступала свою комнату мсье и мадам Ла Мотт, сама же перебралась в смежное помещение, где для нее поставили узенькую кровать, на которой обычно спала Аннет.
За ужином маркиз был не столь весел, как всегда; он часто обращался к Аделине, всем своим видом и манерами выражая ласковое внимание к ней, усиленное ее недомоганием, так как она все еще выглядела бледной и томной. Аделина, как обычно, старалась отставить свои тревоги и казаться веселой; однако вуаль искусственного оживления была слишком тонкой, чтобы скрыть лик печали, и слабая улыбка лишь придавала ее облику особенную мягкость. Маркиз беседовал с нею на самые разные темы и проявил изысканный ум. Замечания Аделины, которые она, отвечая на вопросы, высказывала со сдержанной скромностью, в словах, одновременно простых и убедительных, по-видимому, еще усиливали его восхищение, которое он выражал иногда невольным восклицанием.
Аделина рано ушла в свою комнату, которая с одной стороны примыкала к той, где на эту ночь расположилась мадам Ла Мотт, а с другой — к кабинету, упоминавшемуся ранее. Она была просторная, с высоким потолком, а то немногое, что сохранилось в ней из мебели, пришло в полный упадок; впрочем, возможно, что унылый дух, царивший в этом помещении, придавало ему не столько убранство, сколько душевное состояние самой Аделины. Она не захотела лечь в постель из страха, что вернутся сновидения, преследовавшие ее накануне, и решила бодрствовать сидя, до тех пор, пока не станут слипаться глаза, — тогда, может быть, ей удастся крепко уснуть. Она поставила на столик свечу и, взяв книгу, читала более часа, пока мозг не отказался отвлекаться и далее от волновавших его забот; некоторое время она сидела у столика, задумчиво склонив голову на руку.
Ветер был сильный, и всякий раз, как он со свистом проносился по заброшенному помещению и бился о хлипкие двери, она вздрагивала, а иногда ей казалось даже, что в промежутках между порывами слышатся вздохи; однако она гнала от себя эти фантазии, внушенные поздним часом и печальным расположением духа. Погруженная в свои мысли, она сидела так, уставясь взглядом в стену напротив, как вдруг обратила внимание на то, что один из гобеленов, которыми были завешены стены, колышется взад-вперед; понаблюдав несколько секунд, она встала, чтобы посмотреть, в чем там дело. Гобелен колыхался от ветра, и она покраснела при мысли, что на миг поддалась испугу; однако же она заметила, что в одном месте обивка раскачивается сильнее, чем повсюду, и звуки, доносившиеся оттуда, были какие-то иные, чем шум ветра. Дряхлый помост для кровати, обнаруженный однажды Ла Моттом, отодвинули, когда устраивали ночлег для Аделины, и именно там, где прежде стояло возвышение, ветер за стеною свистел с особенной силой. Любопытство побудило Аделину продолжить обследование; она провела по обивке ладонью и, обнаружив, что стена под нажимом подается, подняла гобелен и увидела узкую дверь, ослабевшие петли которой пропускали ветер, создавая тот шум, на который она обратила внимание прежде.
Дверь держалась только на засове; отодвинув его и взяв свечу, она спустилась на несколько ступенек и оказалась в другой комнате. Ей тотчас вспомнились ее сны. Комната не слишком походила на ту, в которой она видела умиравшего дворянина, а затем гроб, однако смутно напомнила одну из комнат, через которые она проходила. Подняв свечу повыше, чтобы лучше рассмотреть помещение, она по конструкции его поняла, что находится оно в старинной части здания. Высоко расположенное разбитое окно было, судя по всему, единственным источником света. В противоположной стене комнаты она увидела другую дверь и, немного поколебавшись, набралась мужества и решила продолжить исследование. «В этих комнатах как будто витает тайна, — сказала она себе, — и может статься, мне выпадет жребий раскрыть ее…посмотрю, по крайней мере, куда ведет эта дверь».
Подойдя к двери, она отворила ее, нетвердой поступью прошла по длинной анфиладе апартаментов, по стилю и состоянию похожих на первую комнату, и в конце анфилады обнаружила точно такую комнату, в какой видела во сне умиравшего мужчину. Аделина была так потрясена, что едва не потеряла сознание; она огляделась, почти готовая увидеть призрак из ее сна.
Не в силах покинуть это страшное место, она присела на старый сундук, чтобы немного прийти в себя, а между тем ее душу охватил суеверный ужас, какого она никогда не испытывала прежде. Она никак не могла сообразить, в какой части здания находятся эти помещения и отчего их до сих пор не обнаружили. Правда, все окна здесь были под самым потолком, так что в них нельзя было заглянуть снаружи. Наконец она собралась с мыслями и поняла, что это — внутренняя часть наиболее старой постройки.
Пока все эти мысли кружились у нее в голове, лунный луч высветил за окном какой-то силуэт. Успокоившись теперь настолько, чтобы пожелать продолжить осмотр и в надежде на то, что силуэт этот подскажет, где же все-таки расположены комнаты, она поборола последние страхи и, чтобы видеть яснее, отнесла свечу в смежное помещение; однако, не успела она вернуться к окну, как тяжелая туча закрыла лик луны и все снаружи погрузилось во тьму. Осторожно ступая, она пошла назад за свечой, и тут обо что-то споткнулась; она нагнулась посмотреть, что там такое, но в этот миг опять вышла луна и Аделина увидела в окне очертания восточной башни аббатства. Это открытие подтвердило ее догадку, что комнаты расположены во внутренней части здания. Темнота помешала ей разглядеть предмет, о который она споткнулась, но, взяв опять свечу, она увидела на полу старый кинжал. Дрожащей рукой она подняла его и, рассмотрев вблизи, обнаружила, что кинжал покрыт пятнами и изъеден ржавчиной.
Потрясенная и недоумевающая, она огляделась, надеясь найти в комнате что-нибудь такое, что подтвердило бы либо опровергло ужасное подозрение, промелькнувшее у нее в мозгу, но увидела только большое кресло со сломанными подлокотниками, стоявшее в углу, и стол в столь же плачевном состоянии; помимо этого в другом конце комнаты были навалены грудой какие-то вещи, по всей видимости, ненужное старье. Она подошла ближе и разглядела сломанный остов кровати, на нем — обломки развалившейся мебели, покрытые пылью и паутиной, — все это, вероятно, оставалось нетронутым много лет. Желая, однако же, рассмотреть все получше, она попыталась приподнять то, что когда-то, очевидно, было частью ложа, но упустила его, и предмет, соскользнув на пол, поволок за собою немалую толику хлама. Аделина отскочила в сторону, спасаясь от рухнувшей груды, и, едва грохот утих, услышала слабый шорох; она уже устремилась к двери, как вдруг увидела, как что-то тихо падает посреди кучи хлама.
То был маленький свиток бумаги, перевязанный шнурком и покрытый пылью. Аделина подняла его и, развернув, увидела, что это какая-то рукопись. Она попробовала читать, но часть манускрипта, что была перед ее глазами, оказалась слишком потертой и прочтению поддавалась с трудом; однако те несколько слов, которые ей удалось разобрать, ужаснули и заинтересовали ее, поэтому, взяв свиток, она поспешила вернуться к себе.
Войдя в свою комнату, она заперла за собой потайную дверь и спустила поднятый гобелен, так что дверь опять оказалась им скрыта. Была уже полночь. Тишина этого часа, лишь время от времени нарушаемая глухими вздохами ветра, еще усиливала торжественную печаль Аделины. Она хотела быть одна и, прежде чем опять заглянуть в манускрипт, прислушалась, по-прежнему ли мадам Ла Мотт находится в ее комнате. Оттуда не доносилось ни звука, и она осторожно отворила дверь. Глубокая тишина почти убедила ее, что в комнате никого нет, но на всякий случай она принесла свечу и теперь окончательно уверилась, что комната пуста. Аделина удивилась, что мадам Ла Мотт все еще не легла, несмотря на столь поздний час, и вышла на площадку башенной лестницы послушать, бодрствует ли еще кто-нибудь.
Снизу слышались голоса; она различила голос Ла Мотта, говорившего в своем обычном тоне. Успокоенная сознанием, что все в порядке, Аделина повернулась, чтобы уйти к себе, как вдруг уловила собственное имя, произнесенное маркизом с необычайной страстью. Она замерла.
— Я ее обожаю, — продолжал маркиз, — и, ради всего святого…
— Милорд, вспомните о своем обещании…
— Я помню, — ответил маркиз, — и я его исполню. Однако мы теряем попусту время. Завтра я объяснюсь, и тогда станет ясно, на что надеяться и как действовать.
Аделину била дрожь, она едва держалась на ногах. Ей хотелось вернуться в свою комнату, но слова, ею услышанные, слишком близко касались ее, чтобы она не пожелала понять их до конца. Внизу некоторое время молчали, затем заговорили тише. Аделина вспомнила намеки Теодора и решила, если это возможно, избавиться от ужасного подозрения. Она неслышно прокралась на несколько ступенек вниз, чтобы лучше слышать беседовавших, однако они говорили так тихо, что ей лишь изредка удавалось разобрать отдельные слова.
— Говорите, отец ее? — спросил маркиз.
— Да, милорд, ее отец. Я знаю это совершенно точно.
При упоминании отца Аделина вздрогнула, охваченная новыми страхами, и стала вслушиваться еще напряженнее, но некоторое время никак не могла разобрать их речи.
— Времени терять нельзя, — произнес вдруг маркиз, — так что — завтра. Аделина услышала, как Ла Мотт подымается, и, полагая, что он выходит, взбежала по ступенькам и, добравшись до своей комнаты, почти бездыханная, упала в кресло.
Все ее мысли были только об отце. Она не сомневалась, что, как ни противоречило это с виду его прежнему поведению, когда он бросил ее на чужих людей, он ее разыскивал и нашел ее убежище, но страх подсказал ей, что все это может окончиться какой-нибудь новой жестокостью. Она не колеблясь сочла именно это той опасностью, о какой предупреждал ее Теодор, но никак не могла догадаться, каким образом он узнал об этом и откуда ему стала известна так подробно ее история, если не от Ла Мотта, ее друга и покровителя, которого она тем самым, хотя и не желая того, заподозрила в предательстве. Зачем, в самом деле, было Ла Мотту скрывать именно от нее то, что было известно ему о намерениях ее отца, если он не принял решение отдать ее в его руки? И все же прошло немало времени, прежде чем она освоилась с мыслью, что такой вывод возможен. Обнаружить порочность тех, кого мы любим, — одна из самых изощренных пыток для добродетельной души, и приговор не единожды бывает отвергнут, прежде чем выносится окончательно.
Слова Теодора, опасавшегося, что ее обманывают, подтверждались, помимо мучительных сомнений в Ла Мотте, еще и другим, более ужасным подозрением, что мадам Ла Мотт также участвует в заговоре против нее. Эта мысль временно притушила страх Аделины, оставив в душе ее только горе; девушка безутешно плакала. «Такова, значит, человеческая натура! — рыдала она. — Ужели я осуждена видеть обманщика в каждом?»
Неожиданно обнаружившаяся порочность тех, кого мы обожали, склоняет нас переносить наше осуждение с индивидуума на весь род человеческий; с этого момента мы уже не доверяем внешним впечатлениям и слишком быстро приходим к выводу, что верить нельзя никому.
Аделина решила утром броситься к ногам Ла Мотта и молить его о сострадании и покровительстве. Ее душа была слишком возбуждена собственными горестями, чтобы заняться манускриптом, и она, задумавшись, сидела в своем кресле, пока не услышала шаги мадам Ла Мотт, собиравшейся лечь в постель. Вскоре поднялся в комнату и Ла Мотт, и Аделина, кроткая, преследуемая Аделина, проведшая два дня в мучительной тревоге и ночь — в кошмарных сновидениях, попыталась взять себя в руки, чтобы уснуть. Но в теперешнем своем состоянии она мгновенно поддавалась страхам и едва успела погрузиться в сон, как тут же вскочила, услышав громкий шум и суету. Прислушавшись, она поняла, что шумели в нижних покоях, но не прошло и нескольких минут, как в дверь мадам Ла Мотт торопливо постучали.
Ла Мотта, только что уснувшего, разбудить было нелегко, однако в дверь заколотили так неистово, что Аделина, вне себя от страха, встала с постели и подошла к двери, что вела из ее комнаты, решив окликнуть его. Однако голос маркиза заставил ее остановиться — она отчетливо его услышала, стоя у двери. Маркиз требовал, чтобы Ла Мотт встал немедленно, и мадам Ла Мотт уже сама старалась разбудить мужа; наконец он проснулся в страшной тревоге и вскоре, выйдя к маркизу, вместе с ним спустился вниз. Теперь и Аделина поспешила одеться, хотя руки ее не слушались, и побежала в смежную комнату, где застала мадам Ла Мотт, потрясенную и испуганную.
Тем временем маркиз, до крайности возбужденный, объявил Ла Мотту, что назначил на раннее утро аудиенцию нескольким особам по делу чрезвычайной важности, но только сейчас вспомнил об этом, а посему должен незамедлительно возвратиться на свою виллу, и попросил послать за его слугами. Ла Мотт не мог не заметить, что маркиз был смертельно бледен, и с некоторым беспокойством осведомился, не болен ли он. Маркиз заверил его, что чувствует себя превосходно, однако желает немедленно выехать. Питера послали звать слуг, и маркиз, отказавшись что-нибудь перекусить, поспешно попрощался с Ла Моттом; как только его люди были готовы, он покинул аббатство.
Ла Мотт вернулся в комнату, размышляя о внезапном отъезде гостя, чье волнение было слишком сильно, чтобы приписать его обозначенной причине. Он успокоил встревоженную мадам Ла Мотт и в то же время удивил ее, назвав повод для столь поздней суматохи. Аделина, удалившаяся к себе, как только услышала шаги Ла Мотта, выглянула из окна на стук лошадиных копыт. То был маркиз и его люди, как раз в эту минуту проскакавшие под окном. Разглядеть, кто это, Аделина не могла и потому при виде всадников, так поздно объявившихся под стенами аббатства, испугалась; она тут же постучалась к Ла Моттам, чтобы рассказать им об этом. Ла Мотт объяснил ей, что произошло.
Наконец она улеглась в постель, и в эту ночь ее сон не тревожили никакие кошмары.
На следующее утро, встав ото сна, она увидела внизу Ла Мотта, в одиночестве прогуливавшегося по дорожке, и поспешила воспользоваться случаем — подступиться к нему со своею мольбой. Она приблизилась нерешительным шагом; бледность и робкое выражение лица ее выдавали сильное душевное смятение. Без предисловий и каких-либо объяснений она взмолилась о сострадании. Ла Мотт остановился и, пристально глядя ей в лицо, спросил, что в его отношении к ней допускает подозрение, явствующее из ее просьбы. Аделина вспыхнула оттого, что усомнилась в его искренности, но тут же вспомнила подслушанные ночью слова.
— Ваше отношение ко мне, сэр, всегда было гораздо более добрым и благородным, чем я была вправе рассчитывать, но… — И она умолкла, не зная, как сказать о том, чему совестилась верить.
Ла Мотт молча, выжидательно смотрел на нее и наконец попросил объяснить, что она имела в виду. И тогда Аделина обратилась к нему с мольбой защитить ее от отца. Ла Мотт выглядел удивленным и сконфуженным.
— Вашего отца! — повторил он.
— Да, сэр, — ответила она. — Я ведь знаю, что он обнаружил, где я укрылась. У меня есть все основания бояться родителя, который обошелся со мной так жестоко — и вы тому свидетель; и я вновь умоляю вас спасти меня от него.
Ла Мотт стоял неподвижно, словно в раздумье, а Аделина все взывала к его состраданию.
— Почему вы полагаете, или, вернее, как вы узнали, что ваш отец преследует вас?
Вопрос этот смутил Аделину, ей неловко было признаться, что она подслушала его разговор с маркизом, но измыслить ложь, врать было ниже ее достоинства. В конце концов она сказала правду. Лицо Ла Мотта мгновенно исказилось дикой злобой, и, резко выговорив ей за проступок, на который ее толкнула скорее случайность, нежели обдуманное намерение, он спросил, что такого особенного она подслушала, из-за чего так обеспокоилась. Она точно повторила смысл отдельных фраз, достигших ее ушей. Пока она говорила, он смотрел на нее с напряженным вниманием.
— И это все, что вы слышали? Из-за этих-то нескольких слов вы пришли к столь определенному заключению? Разберите их, и вы убедитесь, что они не позволяют сделать такой вывод.
Сейчас она поняла то, что лихорадочный страх не позволил ей увидеть раньше: отдельные фразы, как она их слышала, мало что значили, это ее воображение заполнило бреши так, чтобы показалось — беда очевидна. Ее страх несколько ослабел.
— Не сомневаюсь, что ваши опасения теперь рассеялись, — продолжал Ла Мотт, — но, чтобы доказать вам мою искренность, в которой вы усомнились, я скажу вам, что для них имеются основания. Вы встревожены, и не без причины. Ваш отец обнаружил, где вы находитесь, и уже затребовал вас к себе. Это правда, что из сострадания к вам я отказался вас выдать, но у меня нет ни права вас удерживать, ни средств, чтобы вас защитить. Когда он явится, чтобы потребовать выполнения его притязаний, вы в этом убедитесь. Так что приготовьтесь к беде, которая, как вы видите, неизбежна.
Некоторое время Аделина могла лишь плакать. Наконец сила духа, пробужденная отчаянием, возобладала.
— Предаю себя воле Всевышнего! — сказала она.
Ла Мотт молча смотрел на нее, и на его лице выразилось сильное волнение. Но он не стал продолжать разговор и ушел в аббатство, оставив Аделину на дорожке, погруженную в глубокую печаль.
Гонг, позвавший к завтраку, заставил ее поторопиться в гостиную, где она провела Она поспешно отступила назад и, забыв о просьбе Ла Мотта, быстрым шагом стала подниматься в свою комнату; однако маркиз, уже входивший в залу и видевший, что она уходила, с вопросительным видом повернулся к Ла Мотту. Ла Мотт окликнул Аделину и, многозначительно нахмурившись, тем напомнил ей о ее обещании. Аделина призвала на помощь все свое мужество и все-таки подошла, очевидно взволнованная; маркиз отнесся к ней с обычной своей непринужденностью в манерах; выглядел он веселым.
???
…непринужденностью и, попросив прощения за то, что нарушил покой минувшей ночью, повторил объяснение, данное прежде Ла Мотту.
Воспоминание о подслушанном разговоре поначалу несколько смущало Аделину и уводило ее мысли от несчастий, какие грозили ей от ее отца. Маркиз, как всегда, внимательный к Аделине, был, по-видимому, обескуражен ее очевидной подавленностью и выразил тревогу по поводу ее печали, которую, невзирая на все усилия, выдавал ее вид. Когда мадам Ла Мотт поднялась, Аделина хотела последовать за ней, однако маркиз попросил ее уделить ему несколько минут и отвел назад к ее месту. Ла Мотт тотчас исчез.
Аделина слишком хорошо знала, каково будет содержание его речи, и скоро слова его усилили смятение, еще прежде внушенное страхом. Маркиз заговорил о силе его страсти в таких выражениях, которые слишком часто позволяют горячность принимать за искренность, Аделина же, для которой объяснение это, если вызывалось честными намерениями, было мучительным, если же бесчестными, то оскорбительным, прервала его и, поблагодарив за честь, скромно, но твердо ответила отказом. Она встала, собираясь уйти.
— Останьтесь, восхитительная Аделина, — воскликнул он, — и если сострадание к моим мукам не расположит вас в мою пользу, позвольте сделать это соображениям об угрожающей вам опасности. Мсье Ла Мотт осведомил меня о ваших несчастьях и о той беде, что сейчас нависла над вами; примите же от меня покровительство, какого он не может вам предоставить.
Аделина уже шла к двери, как вдруг маркиз бросился к ее ногам и, схватив руку, стал осыпать ее поцелуями. Она изо всех сил пыталась высвободиться.
— Выслушайте меня, очаровательная Аделина, выслушайте меня! — вскричал маркиз. — Я живу только вами. Прислушайтесь к моим мольбам, и все мое состояние будет вашим. Не повергайте меня в отчаяние незаслуженной суровостью или из-за того только…
— Милорд, — прервала его Аделина с непередаваемым достоинством, все еще полагая, что намерения его честны, — я ценю благородство ваших помыслов и польщена честью, какой вы меня удостаиваете. Поэтому я скажу несколько больше того, что необходимо для простого отказа, которым по-прежнему вынуждена вам ответить. Я не могу отдать вам мое сердце, вы не можете получить ничего большего, чем мое уважение, которому ничто не может содействовать в такой степени, как ваш отказ от подобных предложений в будущем.
Она опять сделала попытку уйти, но маркиз помешал ей и, поколебавшись немного, вновь повторил свое предложение, но на сей раз в словах, которые невозможно было истолковать превратно. Глаза Аделины заволоклись слезами, однако она их сдержала и, бросив на него взгляд, в котором горечь и негодование, казалось, боролись за первенство, сказала:
— Милорд, это не заслуживает ответа… позвольте мне пройти.
На минуту его покорило достоинство, с каким она держалась, и он бросился к ее ногам, умоляя простить его. Но она молча повела рукой и быстро вышла. Взбежав к себе, она заперла дверь и, бросившись в кресло, отдалась скорби, отягощавшей ее сердце. И не последней причиной этой скорби было подозрение, что Ла Мотт оказался недостойным ее доверия, ибо трудно было представить, чтобы ему неизвестны были подлинные притязания маркиза. Но при этом она верила, что мадам Ла Мотт обманули, представив дело так, будто намерения маркиза честны; это, по крайней мере, избавило Аделину от мучительных сомнений в ее порядочности.
С трепетом окинула она мысленным взором свое положение. По одну сторону был отец, чья жестокость проявила себя уже слишком явно, по другую же — маркиз, преследовавший ее своей оскорбительной, греховной страстью. Она решила передать мадам Ла Мотт суть последнего разговора с маркизом и, в надежде на ее покровительство и доброжелательность, осушила слезы; она уже собралась выйти, как вдруг к ней вошла сама мадам Ла Мотт. Слушая Аделину, она плакала и, по-видимому, испытывала сильное волнение. Она постаралась утешить юную подругу и обещала употребить все свое влияние, чтобы Ла Мотт потребовал от маркиза прекратить домогательства.
— Вам известно, моя дорогая, — продолжала она, — что наши нынешние обстоятельства заставляют нас поддерживать отношения с маркизом, и потому вам следует в поведении своем как можно меньше выказывать негодование; держитесь в его присутствии с вашей обычной непринужденностью, и я не сомневаюсь, что эта история на том и закончится.
— Ах, мадам, — воскликнула Аделина, — как тяжела задача, которую вы на меня возлагаете! Умоляю, позвольте мне никогда больше не подвергать себя унижению находиться в его присутствии, позвольте мне, когда он навещает аббатство, оставаться в моей комнате.
— Я с радостью согласилась бы, — сказала мадам Ла Мотт, — если бы в нашем положении это было возможно. Но вы прекрасно знаете, что наше пребывание в аббатстве зависит от доброй воли маркиза, и мы не можем позволить себе потерять это пристанище; то же, что предлагаете вы, поставит все под угрозу. Так что прибегнем к более мягким методам, и мы сохраним его дружбу, не подвергая вас серьезным неприятностям. Выходите же приветливая, как всегда; задача не столь трудна, как вы воображаете.
Аделина вздохнула.
— Я вам повинуюсь, мадам, — сказала она, — это мой долг; но вы извините меня, если я признаюсь, что повинуюсь крайне неохотно.
Мадам Ла Мотт обещала немедленно пойти к мужу, и Аделина рассталась с ней, хотя и не убежденная в своей безопасности, но все же с более легким сердцем.
Вскоре она увидела, что маркиз уехал, и, поскольку ничто, казалось бы, не мешало мадам Ла Мотт вернуться, стала ожидать ее в великом нетерпении. Так она прождала в своей комнате около часа, когда же наконец ее позвали в гостиную, она обнаружила, что Ла Мотт был там один. Он встал при ее появлении и несколько минут молча ходил по комнате. Затем он сел и обратился к ней.
— То, о чем вы рассказали мадам Ла Мотт, — заговорил он, — очень меня обеспокоило бы, если бы я смотрел на поведение маркиза так же серьезно, как она. Знаю, молодые леди склонны толковать неправильно пустую любезность нынешних модников, и вы, Аделина, никогда не можете быть уверены в том, что верно отличаете легкомыслие этого толка от серьезного ухаживания.
Аделина была изумлена и оскорблена тем, что Ла Мотт способен так неуважительно судить о ее умственных способностях и характере, как свидетельствовали слова его.
— Возможно ли, сэр, — сказала она, — что вы одобряете поведение маркиза?
— Вполне возможно и вполне определенно, — сказал Ла Мотт весьма сурово, — как вполне возможно и то, что мое суждение об этой истории может оказаться не столь извращено предрассудками, как ваше. Впрочем, обсуждать это я не намерен. Я буду лишь просить, поскольку вам известна неопределенность моего положения, чтобы вы сообразовались с этим, а не превращали маркиза вашими неуместными обидами в моего врага. Сейчас он мой друг, и для безопасности моей необходимо, чтобы он таковым и оставался; если же я допущу, что кто-либо из моих домочадцев проявит в отношении маркиза грубость, то вполне могу ожидать, что он станет врагом мне. Право же, вы можете держаться с ним любезно.
Аделина сочла слово «грубость», как употребил его Ла Мотт, чрезмерно сильным, но воздержалась от изъявления обиды.
— Я могла желать, сэр, — сказала она, — привилегии удаляться, когда бы ни приехал маркиз, но, коль скоро вы полагаете, что такое поведение может затронуть ваши интересы, я должна покориться.
— Подобная искренность и добрая воля восхищают меня, — сказал Ла Мотт, — и, так как вы желаете быть мне полезной, знайте, что верней всего вам это удастся, если вы будете обращаться с маркизом, как с другом.
Слово друг, употребленное по отношению к маркизу, неприятно поразило слух Аделины; она заколебалась и посмотрела на Ла Мотта.
— Как с вашим другом, сэр, — сказала она. — Я постараюсь… «Постараюсь обращаться с ним, как с моим другом» — должна была она сказать, но поняла, что так окончить фразу не может. Она попросила Ла Мотта защитить ее от отца.
— Все, что я в силах сделать для вас, сделаю, — сказал он, — но вам известно, как мало у меня прав и средств противостоять ему и как сам я нуждаюсь в покровительстве. Зная теперь, где вы скрываетесь, он осведомлен, вероятно, и об обстоятельствах, которые держат здесь меня, и, если я попытаюсь оказать ему сопротивление, он может выдать меня судебным приставам, видя в том простейший способ завладеть вами. Опасности обложили нас со всех сторон, — продолжал Ла Мотт, — и если бы я знал способ, как нам вырваться!
— Покиньте аббатство, — сказала Аделина, — и поищите убежище в Швейцарии или Германии; тогда вы будете свободны от дальнейших обязательств перед маркизом и от преследований, которых так страшитесь. Простите меня за то, что я тем самым даю вам совет, который в какой-то степени, конечно, подсказан мыслью о собственной моей безопасности, но который в то же время, как мне кажется, дает единственный шанс обеспечить и вашу.
— Ваш план вполне разумен, — сказал Ла Мотт, — будь у меня деньги, чтобы осуществить его. Но сейчас я должен довольствоваться тем, чтобы оставаться здесь, по возможности неузнанным, и защищать себя, обращая в друзей тех, кто меня знает. Самое же главное — я должен сохранить расположение маркиза. Он может сделать многое, даже если отец ваш прибегнет к отчаянным мерам. Но почему я так говорю? Быть может, ваш отец уже прибег к этим мерам, быть может, последствия его мести уже нависли над моей головой. В эту ситуацию меня поставило мое расположение к вам, Аделина; если бы я предал вас его воле, я был бы здесь по-прежнему в безопасности.
Аделину так тронула доброта Ла Мотта, в которой нельзя было усомниться, что у нее перехватило горло. Наконец она смогла заговорить и в самых пылких словах выразила ему свою благодарность.
— Искренни ли вы сейчас? — спросил Ла Мотт.
— Возможно ли отказать мне хотя бы в простой искренности? — со слезами воскликнула Аделина.
— Выражать чувства на словах легко, — сказал Ла Мотт, — однако они могут при этом никак не затрагивать сердца. Я верю в их искренность лишь настолько, насколько они влияют на наши поступки.
— Что вы хотите сказать этим, сэр? — недоуменно спросила Аделина.
— Я хочу спросить вас: если представится случай доказать вашу благодарность, останетесь ли вы верны вашему чувству?
— Назовите что-то такое, от чего я отказалась бы! — с силой воскликнула Аделина.
— Если, например, маркиз опять признается в том, что серьезно пылает к вам страстью, и предложит вам свою руку — не заставит ли вас пустая антипатия, тайная мечта о каком-либо более счастливом возлюбленном отказать ему?
Аделина вспыхнула и потупилась.
— В самом деле, сэр, вы назвали то единственное доказательство моей благодарности вам, которое я отвергла бы. Никогда я не смогу полюбить маркиза и даже, говоря откровенно, уважать его. Мне кажется, даже из благодарности нельзя приносить в жертву покой и мир всей жизни.
У Ла Мотта был разочарованный вид.
— Так я и думал, — сказал он, — эти тонкие чувства хороши на словах, и человек, их высказывающий, выглядит очаровательно; но подвергните их испытанию делом, и они растают в воздухе, оставив после себя лишь пустую шелуху.
От этой незаслуженной саркастической отповеди на глазах Аделины показались слезы.
— Если ваша безопасность зависит от моего поведения с маркизом, — сказала она, — выдайте меня моему отцу, коль скоро мое пребывание здесь грозит вам новыми бедами. Я не хотела бы показать себя недостойной вашего покровительства, коим до сих пор пользовалась, предпочтя мое собственное благополучие вашему. Когда я уеду, у вас больше не будет причины опасаться недовольства маркиза, которое, может быть, грозит вам, если я здесь останусь… потому что, увы, для меня невозможно принимать его ухаживания, как бы ни почтенны были его намерения.
Ла Мотт выглядел оскорбленным и встревоженным.
— Этого быть не должно, — сказал он, — и не станем изводить себя, воображая возможные несчастья, чтобы затем, дабы избежать их, угодить в беду реальную. Нет, Аделина, хотя вы и готовы пожертвовать собой ради моей безопасности, я не допущу этого. Я не отдам вас вашему отцу, не будучи принужден к тому. Единственное, о чем я прошу вас взамен, — будьте с маркизом любезны.
— Я постараюсь исполнить ваше пожелание, сэр, — сказала Аделина.
В комнату вошла мадам Ла Мотт, и разговор прекратился. Аделина провела вечер в печальных раздумьях и, как только было можно, ушла к себе, надеясь во сне обрести убежище от своей беды.
Глава IX
Как часто он с приходом ночи,
В бессонный мрак уставив очи,
Вздыхая тяжело,
Мечтал хотя бы на мгновенье
В прохладу сладкого забвенья
Блаженно погрузить горящее чело.
Уортон
Манускрипт, найденный Аделиной минувшей ночью, не раз приходил ей на память в течение дня, но либо она была в эти минуты чересчур озабочена текущими событиями, либо слишком опасалась чьего-либо вторжения, чтобы позволить себе углубиться в него. Теперь она вынула рукопись из ящика, куда спрятала ее ранее, и, собираясь проглядеть лишь несколько первых страниц, села на край кровати.
С живым интересом развернула она манускрипт, выцветшие и почти стершиеся чернила которого далеко не сразу вознаградили ее исследовательское рвение. Первые слова были утеряны совершенно, однако само повествование начиналось со следующих фраз:
«О ты, кто бы ты ни был, кого случай или несчастье приведут когда-нибудь в это место, — к тебе обращаюсь я, тебе поведаю о моих злоключениях и тебя прошу отмстить за них. Тщетная надежда! И все же есть некоторое утешение в том, чтобы верить: однажды мои писания увидит ближний, повесть о муках моих однажды пробудит, быть может, сострадание в чувствительном сердце.
Но все же удержи свои слезы — жалость твоя теперь бесполезна. Давно уже прекратились мучения и стихли жалобные стоны. Это слабость — желать сострадания, ощутить которое невозможно, пока смерть не упокоит меня и я не вкушу (на что уповаю) вечного блаженства.
Итак, узнай, что в ночь двенадцатого октября 1642 года по дороге на Ко, на том самом месте, где воздвигнута была колонна в память о бессмертном Генрихе, я был схвачен четырьмя головорезами, которые, искалечив слуг моих, привезли меня через пустынные степи и густой лес в это аббатство. Они вели себя не как обычные бандиты, и скоро я понял, что их наняла некая высокопоставленная особа для совершения ужасного злодеяния. Напрасны были мои-мольбы и деньги, предложенные им, дабы они открыли имя нанимателя и отказались от своего замысла. Они не желали сообщить хотя бы самые ничтожные сведения о своих планах.
Но когда после долгого путешествия они привезли меня в это аббатство, их подлый наниматель сразу стал очевиден, а чудовищный его замысел более чем ясен. Все громы небесные обрушились на мою беззащитную голову! О мужество! Закали мое сердце, чтобы…»
Фитиль в лампе Аделины догорал, и блеклые чернила при столь слабом освещении делали напрасными все ее усилия разобрать буквы. Принести свечу снизу было невозможно, не выдав того, что она все еще бодрствует — а это могло вызвать вопросы и потребовало бы объяснений, в которые она не желала вдаваться. Таким образом, вынужденная прервать изучение рукописи, которая по многим причинам чрезвычайно ее волновала, она улеглась наконец на свое скромное ложе.
То, что она успела прочитать в манускрипте, пробудило в ней мучительный интерес к судьбе его автора, страшные картины закружились в мозгу. «В этих самых комнатах!» — воскликнула она и, задрожав, закрыла глаза. Наконец она услышала, как мадам Ла Мотт прошла в свою комнату, и фантомы страха постепенно рассеялись, позволив ей отойти ко сну.
Утром ее разбудила мадам Ла Мотт, и, к своему разочарованию, Аделина обнаружила, что проспала значительно дольше обычного, так что уже не успеет вернуться к изучению рукописи. Ла Мотт вышел к завтраку мрачнее обычного, мадам Ла Мотт тоже выглядела грустной, что Аделина приписала тревоге за нее. Едва они позавтракали, как топот копыт уведомил их, что кто-то приехал; Аделина подошла к оконной нише и увидела спешившегося у дверей маркиза. Она поспешно отступила назад и, забыв о просьбе Ла Мотта, быстрым шагом стала подниматься в свою комнату; однако маркиз, уже входивший в залу и видевший, что она уходила, с вопросительным видом повернулся к Ла Мотту. Ла Мотт окликнул Аделину и, многозначительно нахмурившись, тем напомнил ей о ее обещании. Аделина призвала на помощь все свое мужество и все-таки подошла, очевидно взволнованная; маркиз отнесся к ней с обычной своей непринужденностью в манерах; выглядел он веселым.
Аделина была поражена и шокирована его небрежной фамильярностью, однако же это пробудило ее гордость, придав ее облику достоинство, которое сразу осадило его. Теперь в речах его часто звучала неуверенность, и он, казалось, то и дело терял нить разговора. Наконец, поднявшись, он попросил Аделину уделить ему несколько минут для беседы. Мсье и мадам Ла Мотт поспешили к двери, но Аделина, повернувшись к маркизу, объявила, что не намерена слушать его иначе как в присутствии ее друзей. Впрочем, заявление это было уже ни к чему, так как Ла Мотты уже удалились, причем Ла Мотт, уходя, всем своим видом показал, как будет недоволен, если она вздумает за ними последовать.
Некоторое время она сидела молча, в трепетном ожидании.
— Я понимаю, — заговорил наконец маркиз, — что мое поведение, на которое подтолкнул меня пыл моей страсти, повредило мне в вашем мнении и что вам нелегко будет вернуть мне уважение ваше, но уповаю на то, что предложение, которое я делаю вам сейчас, — предложение титула моего и состояния — достаточно доказывает искренность моего чувства и загладит проступок, вызванный одной лишь любовью.
Выдав этот образчик банального суесловия, которое маркиз явно полагал началом триумфа, он попытался поцеловать руку Аделины, которую она поспешно отдернула со словами:
— Вам уже известны, милорд, мои чувства на сей счет, и, право, я не вижу необходимости повторять сейчас, что не могу принять честь, которую вы мне оказываете.
— Объяснитесь, очаровательная Аделина! Мне неизвестно, чтобы я когда-либо делал вам подобное предложение.
— Вы совершенно правы, сэр, — сказала Аделина, — и вы хорошо поступили, напомнив мне об этом, коль скоро я, выслушав ваше первое предложение, сочла возможным хотя бы мгновение слушать второе.
И она поднялась, чтобы выйти из зала.
— Останьтесь, мадам, — сказал маркиз, обратив на нее взгляд, в котором оскорбленная гордость боролась с желанием смирить себя, — не позволяйте себе столь экстравагантным отказом действовать противу ваших собственных интересов; вспомните об опасностях, которые вас окружают, и оцените предложение, которое может предоставить вам, по крайней мере, достойное убежище.
— Я никогда не навязывала вам, милорд, мои несчастья, каковы бы они ни были; поэтому, надеюсь, вы извините меня, если я замечу, что одно лишь упоминание о них в эту минуту гораздо больше похоже на оскорбление, чем на участие.
Маркиз, хотя явно обескураженный, намеревался все же ответить, но Аделина не пожелала остаться и удалилась к себе. Несмотря на свою беспомощность, она всей душой воспротивилась предложению маркиза и решилась ни в коем случае не принимать его. К ее неприятию его личности в целом и отвращению, умноженному его первым предложением, добавлялось, без сомнения, впечатление о ранее возникшей симпатии, память о которой она, как оказалось, не могла выбросить из сердца.
Маркиз остался обедать, и Аделина, из уважения к Ла Мотту, вышла к столу, но последний так часто обращал в ее сторону напряженные взгляды, что она была в полном отчаянии и, едва была убрана скатерть, удалилась в свою комнату. Вскоре за ней последовала и мадам Ла Мотт, так что Аделине лишь к вечеру удалось вернуться к рукописи. Когда мсье и мадам Ла Мотт ушли к себе, она засветила лампу и села читать.
«Развязав веревки, головорезы сняли меня с лошади и повели через залу, а потом вверх по винтовой лестнице. Сопротивление было бесполезно, но я все озирался вокруг в надежде увидеть кого-нибудь не столь ожесточенного, как те, что привезли меня сюда, кого-нибудь, способного испытывать жалость или хотя бы держаться человечнее. Однако все было тщетно: никто не появился, и это подтвердило мои прежние опасения. Секретность предприятия заставляла предположить самое ужасное. Между тем бандиты, миновав несколько комнат, остановились в помещении, сплошь увешанном старыми гобеленами. Я спросил, почему мы не идем дальше, и услышал в ответ, что скоро я это узнаю.
Я ожидал уже, что сейчас увижу занесенное надо мной орудие смерти, и молча вручил себя Господу. Но тогда еще смерть не ждала меня; они подняли гобелен, за ним оказалась дверь, которую они и отворили. Схватив меня за руки, они повели меня через анфиладу комнат. В самой дальней из них они снова остановились. Ужасающая мрачность этого места, казалось, весьма подходила для убийства и будила мысли о смерти. Я вновь огляделся, полагая увидеть орудие уничтожения, и вновь облегченно перевел дух. Я попросил сказать мне, какая судьба мне уготована. Кто ее уготовил, спрашивать было уже не нужно. Бандиты промолчали, но в конце концов объявили, что помещение это — моя тюрьма. Затем, оставив кувшин с водой, они покинули комнату, и я услышал звук задвигаемого засова.
О, этот звук отчаяния! О, минута невыразимой тоски! Муки смерти, без сомнения, не ужасней тех, какие я тогда испытал. Запертый в темнице, лишенный света Божьего, друзей, самой жизни — ибо я несомненно предвижу это! — в расцвете лет моих, посреди грехов моих — оставленный переживать в воображении ужасы, более кошмарные, чем, возможно, дала бы реальность… я падаю под их…»
Здесь несколько страниц рукописи оказались попорчены сыростью и совершенно не поддавались прочтению. С большим трудом Аделина разобрала несколько строк:
«Минули три дня в одиночестве и молчании; ужасы смерти постоянно у меня перед глазами, позволяя готовиться к ожидающей меня ужасной перемене! Утром, проснувшись, я думаю о том, что не доживу до следующей ночи, а когда вновь наступает ночь, уверен, что никогда больше глаза мои не увидят рассвета. Почему меня привезли сюда… почему я осужден так сурово… но чтобы на смерть! И какой же поступок мой в жизни заслужил сие от руки ближнего? От…
О дети мои! О мои далекие друзья! Я никогда более вас не увижу… никогда более не встречу дружеского прощального взгляда… никогда не заслужу последнего благословения! Вы даже не подозреваете, сколь ужасно мое положение — увы, вам сие не может быть ведомо, такое знание человеку недоступно. Вы верите, что я счастлив, иначе уже мчались бы мне на помощь. Я знаю: то, что я сейчас пишу, не принесет мне свободы, и все же есть утешение в самой возможности изливать свои печали, и я благословляю человека, не столь жестокого, как его товарищи, который снабдил меня всем необходимым, чтобы запечатлеть их. Увы, он слишком хорошо знает, что за такое послабление бояться ему нечего. Это перо не может призвать моих друзей на помощь, не может открыть мое отчаянное положение до того, как станет уж поздно. О ты, быть может, читающий эти строки, урони слезу, узнав о моих страданиях. Я часто плакал над страданиями моих ближних!»
Аделина прервала чтение. Несчастный автор взывал здесь прямо к ее сердцу; он говорил со всей силой правды, будил воображение — ей казалось уже, что давние эти страдания терзают его именно сейчаС. Некоторое время она не могла читать дальше и сидела, задумчивая и печальная. «Несчастный страдалец, — говорила она себе, — был заключен в этих самых комнатах, здесь он…» Аделина вздрогнула, ей показалось, что она услышала какой-то странный звук, но ничто не нарушило тишину ночи. «В этих самых стенах, — продолжала она, — были написаны эти строки, утешавшие его надеждой, что когда-нибудь их прочитают сострадательные глаза. Это время пришло. Твои несчастья, о, оскорбленная душа! оплаканы в том самом месте, где ты переносил их. Здесь, где ты страдал, я проливаю слезы над твоими страданиями!»
Ее воображение было сильно возбуждено, и для ее расстроенных чувств видения потрясенного ума представлялись чем-то совершенно реальным. Она опять вздрогнула и прислушалась; ей почудилось, будто она отчетливо услышала повторенное за ее спиной, совсем близко, слово «здесь». Однако ужас при этой мысли охватил ее лишь на мгновение; она знала, что такого быть не может. Уверенная, что это лишь обманчивая фантазия, она взяла манускрипт и опять погрузилась в чтение.
«Для чего приберегают меня? К чему эта отсрочка? Если я должен умереть — почему не сразу? Вот уже три недели остаюсь я в этих стенах, и за все это время ни один сострадательный взор не смягчил мои несчастья; ни один голос, кроме моего собственного, не достиг моих ушей. Физиономии головорезов, стерегущих меня, суровы и неумолимы, и они упрямо хранят молчание. Это безмолвие ужасно! О вы, изведавшие, что такое жить в полном одиночестве, кому довелось влачить дни свои, не слыша ни единого слова ободрения, — вы, и только вы, способны понять, что я сейчас чувствую; только вы можете представить, чего бы я не вынес, лишь бы услышать человеческий голос.
О, ужасный конец! О, эта смерть при жизни! Какая убийственная тишина! Все вокруг меня мертво; да существую ли я сам в действительности, или я — всего лишь изваяние? Что это — греза? А вот эти предметы — они реальны? Увы, в моем мозгу все спуталось… это схожее со смертью бесконечное безмолвие, эта мрачная комната, ужас перед предстоящими страданиями помутили мою фантазию… О, будь здесь чья-то дружеская грудь, дабы я мог преклонить на нее мою усталую голову!., несколько сердечных слов, чтобы воскресить мою душу!..
Я пишу украдкой. Человек, снабдивший меня пером и бумагой, боюсь, пострадал за те малые знаки сочувствия, которое он проявил ко мне; я не видел его уже несколько дней. Может быть, он склонен помочь мне — оттого и запрещено ему приближаться ко мне. О, эта надежда! Но как она тщетна. Никогда больше не придется мне покинуть эти стены живым. Еще один день прошел, а я все еще жив, но завтра ночью, быть может в это же время, на мои страдания смерть наложит печать свою. Когда дневник оборвется, читатель поймет, что меня больше нет. Возможно, это последние строки в моей жизни…»
Слезы застилали глаза Аделины. «Несчастный! — воскликнула она. — Неужто не нашлось там доброй души, чтобы спасти тебя! Великий Боже! Сколь неисповедимы пути Твои!» Так она сидела задумавшись, и ее фантазия, витавшая теперь среди ужасных видений, понемногу взяла верх над рассудком. На столе перед нею стояло зеркало, и она боялась поднять глаза, чтобы не увидеть рядом со своим лицом другое; и еще иные ужасные мысли и фантастические странные образы проносились в ее мозгу.
Вдруг совсем рядом с ней послышался глухой вздох. «Пресвятая Дева, не оставь меня! — вскричала она и окинула комнату испуганным взглядом. — Это в самом деле больше, чем просто фантазия!» Ее охватил такой страх, что она не раз уже готова была звать Ла Моттов, но нежелание обеспокоить их и боязнь насмешек ее удержали. К тому же ей страшно было пошевельнуться и даже дышать. Она вслушивалась в шепот ветра за окном и вдруг опять уловила словно бы вздох. Теперь воображение ее и вовсе отказалось подчиняться рассудку: обернувшись, она увидела неясную фигуру, которая как бы прошла в дальнем конце комнаты; от нее повеяло ужасающим холодом, и Аделина, оцепенев, застыла в кресле. Наконец она глубоко вздохнула, отчего несколько воспряла духом, и способность рассуждать к ней вернулась.
Немного спустя, поскольку все оставалось спокойно, она стала спрашивать себя, не обманула ли ее разыгравшаяся фантазия, и в конце концов настолько справилась со страхом, что отказалась от мысли позвать мадам Ла Мотт. Однако душа ее по-прежнему пребывала в смятении, так что она решила в эту ночь не возвращаться к рукописи, и, проведя некоторое время в молитве и попытках успокоиться, отошла ко сну.
На следующее утро, когда она проснулась, в окне весело играли солнечные лучи, мгновенно разогнав фантомы ночи. Разум, успокоенный и взбодренный сном, отверг таинственные порождения растревоженной фантазии. Аделина встала, освеженная и исполненная благодарности, но, как только спустилась к завтраку, этот мимолетный проблеск душевного мира рассеялся с появлением маркиза, чьи частые визиты в аббатство после того, что произошло, не только неприятно поражали, но и тревожили ее. Она видела, что он решил упорствовать в ухаживаниях за нею, и наглость и бессердечие такого поведения не только возмущали ее, но внушали к нему еще большее отвращение. Из жалости к Ла Мотту она постаралась скрыть свои чувства, хотя теперь уже полагала, что он, пользуясь ее желанием услужить ему, требует от нее слишком многого, и серьезно задумалась о том, как ей избегать этих встреч в дальнейшем. Маркиз оказывал ей самое почтительное внимание, но Аделина была молчалива и сдержанна и при первой же возможности удалилась.
Когда она подымалась уже по винтовой лестнице, внизу в зале появился Питер и выразительно посмотрел на нее. Она его не заметила, но он ее окликнул негромко; тут она обратила внимание, что он делает ей знаки, словно желая сообщить о чем-то. Но в эту минуту из сводчатой комнаты показался Ла Мотт, и Питер поспешно скрылся. Аделина ушла к себе, думая об этих его странных знаках и о том, с какими предосторожностями Питер подавал их.
Но скоро ее мысли вернулись в свое обычное русло. Минуло уже три дня, а никаких известий о своем отце она не слышала. Она начала надеяться, что он отказался от насильственных действий, на которые намекал Ла Мотт, и предпочел более мягкий способ; однако, приняв во внимание нрав его, она сочла это невероятным и погрузилась в прежние свои страхи. Ее пребывание в аббатстве становилось мучительным из-за настояний маркиза и необходимости вести себя так, как требовал Ла Мотт; и все же она не могла без содрогания думать о том, чтобы покинуть аббатство и вернуться к отцу.
Образ Теодора часто вторгался в ее мысли и приносил с собой боль, причиненную его странным отъездом. Она смутно чувствовала, что его судьба каким-то образом связана с ее судьбой; все усилия исторгнуть его из своей памяти служили лишь доказательством того, как глубоко проник он в ее сердце.
Чтобы отвлечься от этих предметов и удовлетворить свою любознательность, столь глубоко растревоженную минувшей ночью, Аделина взяла манускрипт, но не развернула его, так как вошла мадам Ла Мотт и сообщила, что маркиз уехал. Они вместе провели утро, работая и беседуя о самых разных вещах; Ла Мотт появился только к обеду и говорил мало, Аделина — и того меньше. Все же она спросила, слышал ли он что-нибудь о ее отце.
— Я о нем ничего не слышал, — сказал Ла Мотт, — но, как сообщил мне маркиз, есть веские основания полагать, что он недалеко отсюда.
Аделина была потрясена, но все же сумела ответить с подобающей твердостью:
— Я уже и так чрезмерно вовлекла вас в свои неприятности, сэр, и теперь вижу, что сопротивление погубит вас и не поможет мне; поэтому я решила вернуться к моему отцу и тем избавить вас от дальнейших мытарств.
— Опрометчивое решение, — ответил Ла Мотт, — и если вы последуете ему, боюсь, вы жестоко раскаетесь. Я говорю с вами как друг, Аделина, выслушайте же меня без предубеждения. Маркиз, как мне известно, предложил вам свою руку. Не знаю, что больше вызывает мое удивление — то ли, что человек его ранга и влияния умоляет о браке особу без состояния и серьезных связей, или то, что особа эта при данных обстоятельствах отвергает все преимущества, ей предлагаемые. Вы плачете, Аделина; позвольте мне надеяться, что вы убедились в нелепости такого поведения и не станете более пренебрегать своей удачей. Расположение, какое я вам оказывал, должно убедить вас, что, давая вам этот совет, я забочусь о вас и у меня нет иных мотивов, кроме вашего блага. Тем не менее должен сказать: если бы отец ваш и не настаивал на вашем возвращении, я не знаю, как долго мои обстоятельства позволят мне оказывать вам даже ту скромную поддержку, какую вы здесь имеете. Однако вы все еще молчите.
Боль, которую вызвала эта тирада, лишила Аделину дара речи, и она продолжала плакать. Наконец она проговорила:
— Позвольте мне, сэр, вернуться к моему отцу; я бы дурно отблагодарила вас за ваше благорасположение, о котором вы упомянули, если бы пожелала остаться здесь после того, что вы сейчас мне сказали; принять же предложение маркиза для меня невозможно.
Воспоминание о Теодоре возникло в душе ее, и она разрыдалась. Ла Мотт некоторое время оставался в задумчивости.
— Странное ослепление, — проговорил он. — Возможно ли, чтобы вы способны были упорствовать в героизме, пригодном для романа, и предпочесть отца, столь жестокосердого, как ваш, маркизу де Монталю, судьбу, полную опасностей, жизни блестящей и восхитительной?!
— Простите меня, — сказала Аделина, — брак с маркизом может быть блестящим, но никогда — счастливым. Характер его вызывает у меня отвращение, и я прошу вас, сэр, больше не упоминать об этом.
Глава X
Совсем не знак бездушья молчаливость.
Гремит лишь то, что пусто изнутри.
«Король Лир»
Разговор, изложенный в предыдущей главе, был прерван появлением Питера, который, выходя, выразительно посмотрел на Аделину и только что не поманил ее пальцем. Ей не терпелось узнать, что он хотел сообщить, и вскоре она вышла вслед за ним в залу, где и увидела его, мешкавшего в ожидании. Заметив Аделину, он знаком призвал ее к молчанию и поманил в оконную нишу.
— Ну же, Питер, что ты хочешь сказать мне? — спросила Аделина.
— Тсс, мамзель, ради всего святого, говорите потише: ежели нас увидят, нам каюк.
Аделина попросила его объяснить, что он имеет в виду.
— Так я, мамзель, только того и хотел весь Божий день напролет, все ждал-поджидал, все смотрел-посматривал, потому как хозяину-то на глаза попасть боялся; да только дело никак не ладилось: не понимали вы, и все тут.
Аделина попросила его поторопиться.
— Оно-то так, мамзель, да только очень уж я боюсь, что увидят нас… но чего б я ни сделал, чтобы услужить такой хорошей молодой леди, не могу же я не рассказать вам, коли знаю про то, какая вас ждет опасность.
— Ради Бога, говори поскорее, — сказала Аделина, — или нам помешают!
— Ладно, коли так; но только вы должны сперва поклясться Пресвятой Девой, что нипочем не выдадите, что это я рассказал вам. Мой хозяин меня…
— Обещаю, обещаю! — сказала Аделина.
— Ну так вот… в понедельник вечером, когда я… тс-с… кажись, я слышу шаги? Вы, мамзель, вот что: ступайте прямо отсюда на крытую галерею. Ни за что на свете не хотел бы я, чтоб меня сейчас здесь увидели. Я, значит, выйду из залы через главный вход, а вы пройдете по коридору. Да уж, ни за что на свете я не хочу, чтобы нас с вами увидели.
Аделину сильно встревожили слова Питера, и она поспешила в крытую галерею. Он пришел быстро и, опасливо озираясь, продолжил:
— Как я и говорил вам, мамзель, в понедельник вечером, когда маркиз заночевал здесь, он, как вы знаете, не ложился допоздна, и я, может, догадываюсь, по какой такой причине. Странные вещи тут обнаружились, да только не мое это дело встревать и рассказывать про все, что я думаю.
— Умоляю, говори о главном, — в нетерпении прервала его Аделина, — что это за опасность, которая мне угрожает? Говори быстрей, пока нас не увидели.
— Еще какая опасность, мамзель, — ответил Питер, — ежели б вы все знали, а коль и узнаете, так оно ник чему, потому как ничем вы себе помочь не можете. Ну да, кстати-некстати, а я решился уж рассказать вам, хотя, может, и поплачусь за это.
— Похоже, ты решил вовсе ничего мне не рассказывать, — возразила Аделина. — Потому что ни на шаг не продвинулся вперед. Но о чем ты говоришь? Ты упомянул маркиза…
— Тс-с, мамзель, не так громко. Маркиз, как я уж сказал, сидел допоздна, и мой хозяин сидел с ним вместе. Один из людей маркиза ушел спать в дубовую комнату, а другой остался, чтобы раздеть своего хозяина. Ну вот, сидим мы с ним… о Господи всемилостивый, у меня прямо волосы встали дыбом… я и сейчас еще весь трясусь. Словом, когда мы так-то вот с ним сидели, дожидаючись… Ох, вон там мой хозяин; я видел, как он промелькнул среди деревьев. Ежели он меня тут увидит, нам с вами обоим конец. Ужо в другой раз все расскажу.
И с этими словами Питер поспешил в дом, оставив Аделину в тревоге, недоумении и досаде. Она направилась в лес, раздумывая над словами Питера и стараясь угадать, на что намекал он; к ней присоединилась мадам Ла Мотт, и они беседовали о чем придется, пока не вернулись в аббатство.
Напрасно Аделина целый день поджидала случая поговорить с Питером. Когда он прислуживал за столом, она изредка с тревогой поглядывала на него, надеясь по выражению лица понять хоть что-нибудь, относившееся к предмету ее страхов. Потом она ушла к себе; мадам Ла Мотт последовала за ней и, разговаривая о том о сем, оставалась довольно долго, так что у Аделины не было ни малейшей возможности встретиться с Питером. Мадам Ла Мотт одолевали, по-видимому, мучительные мысли; когда Аделина, заметив это, спросила о причине, из ее глаз брызнули слезы, и она внезапно покинула комнату.
Поведение мадам Ла Мотт вкупе с речами Питера еще больше встревожило Аделину; она в задумчивости сидела на кровати, отдавшись своим мыслям, пока часы в нижней комнате не пробили полночь. Уже решившись лечь, она вспомнила о рукописи и не смогла удержаться, чтобы не почитать ее. Первые слова, которые ей удалось разобрать, звучали так:
«Вновь возвращаюсь я к сему жалкому утешению — мне вновь дозволено узреть еще один день. Сейчас полночь! Моя одинокая лампада горит предо мною; время ужасное, но для меня и полдневная тишь все одно что полночная тишина: более глубокая тьма — вот и все различье. Лишь мои мучения ведут счет этим тихим монотонным часам. Великий Боже! Когда я упокоюсь!..
Но отчего это странное узилище? Я никогда ничем не оскорбил этого человека. Если мне суждена смерть, зачем эта отсрочка? И с какой целью меня привезли сюда, если не затем, чтобы предать смерти? Увы, это аббатство…»
Здесь рукопись опять была неудобочитаема, и на протяжении нескольких страниц Аделина сумела разобрать лишь отдельные фразы.
«О горькое испытание! Как, когда мне будет ниспослан покой! О мои друзья! Неужто никто из вас не кинется мне на помощь? Никто не отомстит за мои муки? Ах, вы попытаетесь отомстить — но тогда будет уже поздно, тогда я уйду навеки…
Еще раз мне дарована ночь. Еще один день прошел в одиночестве и страданиях. Я вскарабкался к окну, надеясь, что картина природы освежит мою душу и придаст мне силы выдержать эти несчастья. Увы! Даже в этом малом утешении мне отказано: окна выходят на другую часть аббатства и пропускают лишь малую толику того дня, которого мне никогда уже не увидеть в полной красе. Последняя ночь! Последняя ночь! О, ужасное место!..»
Аделину била дрожь. Ей было страшно читать следующую фразу, как ни манило любопытство. И все же она прервала чтение: безотчетный ужас охватил ее. «Здесь свершилось чудовищное злодеяние, — прошептала она. — Крестьяне говорили правду. Здесь произошло убийство». Эта мысль заставила ее трепетать от страха. Она вспомнила кинжал, о который споткнулась ее нога в потайной комнате, и это подтвердило ее самые ужасные предположения. Ей захотелось осмотреть кинжал, но он оставался в одной из тех комнат, и она побоялась отправиться на поиски.
«Несчастная, несчастная жертва! — воскликнула она. — Неужели никто из твоих друзей не мог избавить тебя от гибели! О, если бы я была поблизости!..
Но что могла бы я сделать, чтобы спасти тебя! Увы, ничего! Я забыла о том, что даже сейчас мне, может быть, как и тебе, грозят несчастья, и у меня нет друзей, которые бы вызволили меня. О, я уверена, что догадываюсь, кто виновник твоих горестей!» Она умолкла, и вдруг ей послышался вздох, такой же, что пронесся по комнате минувшей ночью. Кровь застыла у нее в жилах, она сидела, боясь пошевельнуться. Ее комната была расположена вдали от помещений, занимаемых Ла Моттами, которые даже не услышали бы ее зов (ибо они опять перебрались к себе); эта уединенность так сильно подействовала на ее воображение, что она лишь усилием воли удержалась от обморока. Довольно долго просидела она замерев, но все было тихо. Когда она пришла в себя, первым ее побуждением было кинуться к Ла Моттам; однако, подумав, она от этого отказалась.
Постаравшись успокоиться, она обратилась с короткой молитвой к Тому, Кто до сих пор всегда оберегал ее в беде. Вскоре душа ее вознеслась и утешилась; глубокое умиротворение наполнило ее сердце, и она вновь принялась за чтение.
Несколько строк, следовавших за прочитанными, совершенно стерлись…
«Он мне сказал, что жить мне осталось не долго, не более трех дней, и предложил на выбор смерть от яда или от шпаги. О, терзания этой минуты! Великий Боже! Ты видишь муки мои! Я часто вглядывался, соблазняемый мимолетной мыслью о бегстве, в забранные решеткой окна под потолком моей тюрьмы — и тут, решив попытать все возможное, в приступе отчаяния вскарабкался к самому оконному проему, однако нога моя соскользнула и, сорвавшись, я оказался на полу, оглушенный ударом. Придя в себя, я сразу услышал шаги — кто-то вошел в мое узилище. Память ко мне вернулась, и положение мое было плачевным. Я затрепетал в ожидании того, что должно было произойти. Подошел тот же человек; сперва он смотрел на меня с жалостью, но вскоре лицо его вновь обрело свойственную ему жестокость. Однако пришел он на сей раз не для того, чтобы исполнить волю своего нанимателя. Мне оставляют жизнь до другого дня — Великий Боже, да свершится воля Твоя!»
Аделина не могла больше читать. В ее мозгу кружилось все, что так явно перекликалось с судьбою этого страдальца — слухи, ходившие об аббатстве, ее сны, пред тем как она обнаружила потайные комнаты, странные обстоятельства, при которых она нашла манускрипт, наконец, тот призрак — теперь она и в самом деле верила, что видела его. Она корила себя за то, что все еще ни словом не обмолвилась Ла Мотту о найденных ею рукописи и комнатах, и решила все рассказать ему не позднее завтрашнего утра. Собственные неотложные заботы, а также боязнь лишиться рукописи, не успев ее прочитать, заставляли ее до сих пор молчать.
Подобное стечение обстоятельств, полагала она, возможно лишь при участии сверхъестественных сил, решивших покарать преступника. Эти размышления внушили ей благоговейный трепет, который вскоре, из-за уединенности этой просторной старинной комнаты, где она сидела, перерос в ужаС. Она никогда не была суеверна, но столь необычайные обстоятельства вплелись на сей раз во всю эту историю, что она не могла поверить в их случайность. Ее воображение, растревоженное такими мыслями, опять стало чрезвычайно чувствительно к каждому впечатлению; она боялась оглянуться, чтобы не увидеть еще какой-либо пугающий призрак, и воображала, что слышит голоса сквозь ураганный ветер, сотрясавший здание.
Все же она старалась владеть своими чувствами настолько, чтобы не взбудоражить семью среди ночи, но час от часу ей становилось все тяжелее, так что даже боязнь вызвать насмешки Ла Мотта едва ли удержала бы ее в комнате. Дух ее был теперь в таком состоянии, что вновь обратиться к рукописи она не могла, хотя и сделала попытку, надеясь избегнуть мук неизвестности. Отложив манускрипт, она попробовала убедить себя сохранять спокойствие. «Чего мне бояться? — сказала она. — Ведь я ни в чем не повинна и не буду наказана за преступление кого-то другого».
Сильный порыв ветра, пронесшегося по всей анфиладе комнат, сотряс дверь, что вела из ее недавней опочивальни в потайные помещения, с таким неистовством, что Аделина, не в силах долее оставаться в неизвестности, бросилась туда, чтобы посмотреть, откуда этот грохот. Гобелен, скрывавший дверь, ходил ходуном; некоторое время она наблюдала в неописуемом ужасе, пока, сообразив наконец, что его колышет ветер, не сделала над собой нечеловеческое усилие и наклонилась, чтобы поднять гобелен. В это мгновение ей показалось, что она слышит голоС. Она замерла, прислушиваясь, но все было тихо; однако страх уже настолько овладел ею, что у нее не было сил ни осмотреть тайник, ни покинуть эти комнаты.
Но через несколько секунд голос раздался вновь. Теперь она знала, что не обманулась: как ни тих был зов, она слышала его отчетливо и была уверена, что голос повторял ее имя. Разгоряченная фантазия подсказала ей, что это тот самый голос, который она слышала в своих снах. Аделина окончательно лишилась последних остатков мужества и, упав в кресло, потеряла сознание.
Она не знала, как долго пролежала без чувств, но, придя в себя, собрала все силы, чтобы добраться до винтовой лестницы, и там громко позвала на помощь. Никто ее не услышал, и она, едва держась на ногах от слабости, поспешила вниз к комнате мадам Ла Мотт. Аделина тихонько постучала в дверь, и мадам Ла Мотт тотчас отозвалась, испуганная тем, что ее разбудили в такое время: она решила, что мужу ее грозит опасность. Поняв, что это Аделина и что ей худо, она немедля бросилась на помощь. Ужас, все еще написанный на лице Адели-ны, привлек ее внимание, и вскоре девушка ей все объяснила.
Рассказ Аделины так встревожил мадам Ла Мотт, что она разбудила мужа; Ла Мотт, скорее рассерженный тем, что его потревожили, нежели озабоченный волнением, которого не заметить не мог, упрекнул Аделину за то, что она позволяет фантазиям возобладать над здравым смыслом. Тогда Аделина рассказала ему, что обнаружила потайные комнаты и рукопись; это настолько заинтересовало Ла Мотта, что он пожелал видеть рукопись и немедленно отправиться в комнаты, описанные Аделиной.
Мадам Ла Мотт попыталась отговорить его, но Ла Мотт, на которого противоречия всегда действовали прямо противоположным желаемому образом и который не прочь был еще раз высмеять Аделину, не отказался от своего намерения. Он приказал Питеру взять лампу и настоял, чтобы мадам Ла Мотт и Аделина пошли вместе с ним. Мадам Ла Мотт попросила избавить ее от этого, Аделина тоже в первый момент сказала, что идти не может; однако им обеим пришлось подчиниться.
Они поднялись в башню и в первые комнаты вступили все вместе, ибо никому не хотелось оказаться последним. Во второй комнате все было спокойно и в полном порядке. Аделина подала рукопись и указала гобелен, скрывавший дверь. Ла Мотт поднял гобелен и отворил дверь, но тут мадам Ла Мотт стала умолять его не идти дальше. Однако он приказал всем следовать за ним. В первом помещении ничего особенного не оказалось; Ла Мотт выразил удивление, что эти комнаты так долго оставались незамеченными, и уже направился в следующий покой, но вдруг остановился.
— Отложим обследование до завтра, — сказал он, — пары в этих помещениях нездоровы во всякое время, но особенно вредны ночью. Мне зябко. Питер, не забудь с утра пораньше открыть эти окна, чтобы освежить воздух.
— Господь с вами, ваша честь, — возразил Питер, — да разве ж вы не видите, что мне до них не дотянуться… и вообще не верится мне, чтоб они открывались, — видите, какими толстыми решетками забраны; клянусь чем хотите, комнаты эти на тюрьму смахивают. Сдается мне, про это самое место и говорит здешний люд, что тот, кто попал сюда, никогда уж не выйдет.
Ла Мотт, во время этой речи внимательно рассматривавший окна, которые, если он и заметил их, войдя, явно не привлекли его внимания, теперь прервал рассуждения Питера и приказал ему идти с лампою впереди. Все охотно покинули тайник и вернулись в нижнюю комнату, где был разведен огонь; некоторое время вся компания оставалась вместе.
Ла Мотт по причинам, ведомым лишь ему, принялся высмеивать Аделину за ее открытие и страхи, покуда она, так серьезно, что принудила его подчиниться, не попросила оставить эту тему в покое. Он замолчал, и вскоре Аделина, ободренная наступлением дня, решилась уйти к себе и на несколько часов погрузилась в благотворный, ничем не потревоженный сон.
На следующий день первой заботой Аделины было встретиться с Питером, которого она надеялась увидеть на лестнице, идя вниз к завтраку. Однако он не появился, и она спустилась в гостиную, где нашла Ла Мотта, явно взволнованного. Аделина спросила, заглянул ли он в рукопись.
— Я пробежал ее мельком глазами, — сказал он, — но время так над ней потрудилось, что прочитать ее навряд ли возможно. Судя по всему, в ней рассказывается странная романтическая история; и я не удивляюсь, что после того, как вы позволили этим ужасам воздействовать на ваше воображение, вам пригрезились всякие призраки и непонятные звуки.
Аделина решила, что Ла Мотт не желает ей верить, и потому не ответила. Во время завтрака она часто взглядывала на Питера (который прислуживал им) с тревожным вопросом и увидела по лицу его с еще большей определенностью, что он имеет сообщить ей нечто важное. Надеясь поговорить с ним, она при первой возможности покинула комнату и ушла на любимую свою дорожку; вскоре там оказался и Питер.
— Благослови вас Бог, мамзель, — сказал он, — виноват, что напугал вас этой ночью.
— Напугал меня? — отозвалась Аделина. — Каким образом?
Тут он рассказал ей, что, дождавшись, когда мсье и мадам Ла Мотт, по его разумению, уснули, он прокрался к двери ее комнаты, собираясь досказать ей то, о чем начал рассказывать утром; что несколько раз окликнул ее как только смел громко, но, не получив ответа, подумал, что она спит или не считает нужным говорить с ним, и потому ушел. Аделина ободрилась, поняв, чей слышала голос, и даже подивилась тому, что не узнала его сразу, однако вспомнив, в каком смятении духа пребывала последнее время, удивляться перестала.
Она попросила Питера как можно короче рассказать, какая опасность ей угрожает.
— Ежели вы, мэм, дозволите мне говорить по-моему, вы скорехонько про все узнаете; а вот коль станете торопить меня да сбивать то и дело вопросами не ко времени, так я и сам знать не буду, про что рассказываю.
— Пусть будет по-твоему, — сказала Аделина, — только помни, что нас могут увидеть.
— Да уж, мамзель, я-то боюсь этого не меньше вашего, потому как думаю, что и мне почти так же худо придется; да только будь что будет, а я все равно вам скажу: ежели вы останетесь в этом старинном аббатстве еще на ночь, то будет вам куда как скверно… мне-то все про это известно доподлинно, как я и говорил вам.
— О чем ты, Питер?
— Ну как же… об этом ихнем плане.
— Так что же, мой отец?..
— Ваш отец! — перебил ее Питер. — Господь с вами, это же все состряпано, чтобы запугать вас; ни отец ваш, ни кто иной за вами не присылали. Смею сказать, что вашему отцу известно про вас не больше, чем папе римскому… ничегошеньки ему не известно.
Аделина взглянула на него с досадой.
— Ты шутишь, — сказала она. — Если тебе есть что сказать, говори быстро. Я тороплюсь.
— Что это вы, молодая леди, я ж не хотел вас обидеть. Надеюсь, вы на меня не осерчали; а только, по-моему, вы не станете отрицать, что отец у вас жестокий. Но, как я уж вам говорил, маркизу де Монталю вы приглянулись, так что он да хозяин мой (тут Питер огляделся) стакнулись насчет вас.
Аделина побледнела — она угадала часть правды и с жаром попросила его продолжать.
— Значит, стакнулись они насчет ваС. Это мне сказал Жак, человек маркиза. «Ты, Питер, — говорит он мне, — мало что знаешь про то, что здесь творится. Я, если б захотел, мог бы порассказать тебе кое-что, да только это не для тех, кто проболтаться способен. Ручаюсь, твой хозяин с тобой не очень-то делится». Меня это за живое задело, и решил я доказать, что мне можно доверять уж не мене, чем ему. «Так да не так, — говорю, — я, может, знаю поболе твоего, да только хвастать этим не желаю». И тут я подмигнул ему эдак. «Вон что, — говорит он, — выходит, ты у него в доверенности больше, чем я думал. Что ж, она девица прекрасная — это он про вас, мамзель, — да только она всего-навсего дичь, бедняжка… — так что это ничего не значит». Тут я решил узнать получше, о чем он, потому только и не сбил его с ног. Делая вид, что знаю не меньше, чем он, я в конце концов выведал все, и он мне сказал… но вы такая бледная стали, мамзель, вам дурно?
— Нет, — дрожащим голосом вымолвила Аделина, едва держась на ногах. — Прошу тебя, продолжай.
— Сказал он мне, что маркиз долго за вами ухлестывал, но вы и слушать его не хотели, и он даже притворился, что хочет на вас жениться, да только все равно ничего не вышло. «Ну, что до женитьбы, — говорю я ему, — так мне кажется, она знает, что маркиза жива; и уверен я, что не на такую напал он, чтобы устроиться с ней как-то по-другому».
— Так, значит, маркиза жива! — воскликнула Аделина.
— Ну да, мамзель, мы все знаем про это, и я думал, вы тоже знаете. «Это мы еще посмотрим, — сказал мне Жак, — я, по крайней мере, думаю, что наш хозяин обойдет ее». Я прямо глаза вылупил — не мог удержаться. «Да-да, — говорит он, — ты ведь знаешь, что твой хозяин согласился ее выдать моему маркизу».
— Боже милостивый, что будет со мною! — воскликнула Аделина.
— Да, мамзель, мне вас жалко, но вы дослушайте меня. Когда Жак сказал такое, я совсем забылся. «Нипочем не поверю, — говорю ему, — нипочем не поверю, чтобы мой хозяин был виновен в эдакой подлости; он ее не выдаст, или я не христианин». «О, — сказал Жак, — я-то думал, тебе все известно, иначе ни словечком про это не обмолвился бы. Впрочем, ты можешь хоть и сам во всем убедиться, ежели подойдешь к двери в гостиную — я-то ведь так и сделал; они как раз сейчас, смею заметить, обмозговывают это дельце».
— Не нужно больше пересказывать вашу беседу, — попросила Аделина, — скажи мне только, что они решили — что ты услышал из гостиной.
— Ну так вот, мамзель, как он сказал это, я его враз на слове поймал, подошел к двери и уж точно услышал, что хозяин мой и маркиз про вас говорят; а потом услышал, как маркиз сказал: «Условия вам известны, только на этих условиях я согласен предать прошлое за… заб… забвению» — это самое слово.
Тогда мсье Ла Мотт сказал маркизу, что, если он вернется в аббатство ночью — он про нынешнюю ночь говорил, мамзель, — все будет подготовлено точь-в-точь по его желанию. «Аделина будет вашей, милорд, — сказал он, — ее комната вам уже знакома».
При этих словах Аделина всплеснула руками и подняла глаза к небу в безмолвном отчаянии.
— Как услышал я это, — продолжал Питер, — сомневаться в том, что сказал Жак, больше не приходилось. «Ну, — сказал он, — что ты теперь про это думаешь?» — «А то, — говорю, — что мой хозяин подлец». — «Хорошо, что ты не моего так назвал», — сказал он. «Ну, — говорю, — что до этого…»
Аделина, прервав его, спросила, слышал ли он еще что-нибудь.
— Да тут, — сказал Питер, — из другой комнаты вышла мадам Ла Мотт, так что мы убрались поскорее на кухню.
— Значит, ее при том разговоре не было? — сказала Аделина.
— Быть-то не было, мамзель, да только хозяин мой рассказал ей все, я так понимаю.
Этим явным предательством мадам Ла Мотт Аделина была потрясена почти так же, как известием о грозившей ей гибели. Несколько секунд она лихорадочно думала, что ей делать.
— Питер, — сказала она наконец, — у тебя доброе сердце, и ты справедливо возмущен предательством твоего хозяина — поможешь ли ты мне бежать?
— Ах, мамзель, — сказал он, — чем же я могу помочь вам?.. И потом, куда мы направимся? Здесь у меня друзей не больше, чем у вас, — никого нет.
— О! — воскликнула Аделина с чувством, — мы бежим от врагов… чужие люди могут оказаться друзьями. Помоги мне только убежать из леса, и ты заслужишь мою вечную благодарность. Только бы выбраться из этого леса — дальше я ничего не боюсь.
— Ну, что до леса, — сказал Питер, — так мне и самому от него тошно, хотя, поначалу-то, как мы сюда приехали, я ведь думал, что мы заживем здесь на славу; думал, что здешняя жизнь будет, по крайности, совсем не похожа на ту, какую мне приходилось влачить прежде. Но все эти привидения, что обжили аббатство… я не трусливей других, но мне они не по вкусу. А потом, в округе столько болтают всякого… да и хозяин мой — я-то думал, что буду служить ему до скончания века… но теперь мне все едино, когда покинуть его… из-за того, как он поступил с вами, мамзель.
— Значит, ты согласен помочь мне бежать? — пылко воскликнула Аделина.
— Ну, что до этого, мамзель, я бы с моей охотой, кабы знал, куда ехать. Оно, конечно, есть у меня сестра, в Савойе проживает, так ведь далеко-то как! И с деньжатами… я немного поднакопил из жалованья, но в эдакую даль с ними не доберешься.
— Об этом не беспокойся, — сказала Аделина, — как только мы выберемся из леса, я постараюсь сама о себе позаботиться и отплачу тебе за твою доброту.
— О мэм, чего уж там…
— Ладно, ладно, Питер, давай подумаем, как нам убежать. Этой ночью… ты говоришь, этой ночью маркиз должен вернуться?
— Да, мамзель, этой ночью, как стемнеет. А я вот что надумал: хозяйские лошади пасутся в лесу. Возьмем одну из них, а с первого же перегона отошлем обратно… но вот как изловчиться, чтобы нас не увидели? И потом, если мы уедем засветло, он кинется в погоню и перехватит нас; а ежели вы здесь до ночи задержитесь, прикатит маркиз, и тогда уж ничего не выйдет. И еще — ежели они хватятся нас обоих сразу, то уж верно обо всем догадаются и кинутся ловить наС. Вот ежели б вам как-нибудь уйти первой и ждать меня, пока не уляжется суматоха? Тогда, покуда они вас в подземелье том ищут, я изловчусь как-нибудь и улизну от них… а уж тогда мы окажемся далеко отсюда еще до того, как они надумают гнаться за нами.
Аделина была на все согласна и даже подивилась мудрости Питера. Она спросила, известно ли ему такое место неподалеку, где она могла бы затаиться, пока он не прибудет с лошадью.
— И вправду, мэм, есть такое место, я как раз о нем подумал, там вы можете переждать, можно сказать, в безопасности, потому как туда никто не заходит… да вот только говорят, будто место это нечистое, так что вы, может, и не пожелаете идти туда.
Услышав это, Аделина вспомнила прошлую ночь и содрогнулась, однако мысль о реальной опасности вновь легла ей камнем на сердце и поборола все прочие страхи.
— Где это место? — спросила Аделина. — Если там можно укрыться, я пойду не колеблясь.
— Это старый склеп, он находится в самой чащобе; коротким путем дотуда — полмили, а ежели по другому идти — так с милю будет. Когда хозяин мой приохотился надолго в лес уходить, и я ходил туда за ним следом, но склепа тогда не видел, потом уж набрел на него. Но так ли, эдак ли, а ежели вы отважитесь переждать там, мамзель, я покажу вам самый короткий путь.
С этими словами он указал на извилистую тропинку, уходившую вправо. Аделина бросила взгляд вокруг и, никого не увидев, попросила Питера проводить ее до склепа. Они пошли по тропе, пока наконец, свернув в романтически мрачную часть леса, почти не доступную лучам солнца, не оказались на том самом месте, где некогда Луи высмотрел своего отца.
Тишина и торжественность этого места наполнили сердце Аделины благоговейным трепетом; она остановилась и некоторое время молча его обозревала. Наконец Питер повел ее внутрь полуразрушенной усыпальницы; они спустились на несколько ступеней.
— Здесь схоронили какого-то старого аббата, — сказал Питер, — так говорили мне люди маркиза; должно быть, он был из аббатства. Вот только не пойму, с чего ему в голову пришло гулять здесь. Его-то уж точно не убили.
— Надеюсь, что нет, — сказала Аделина.
— Хотя чего только не схоронено в этом аббатстве, и…
Аделина его перебила.
— Тс-с!.. кажется, я слышу шум, — прошептала она. — Боже, сделай так, чтобы нас не увидели!
Они прислушались, но вокруг было тихо, и они пошли дальше. Питер отворил низенькую дверь, и они вступили в темный проход, двигаясь осторожно, так как то и дело спотыкались о камни, вывалившиеся из стен.
— Куда мы идем? — спросила Аделина.
— Я и сам толком не знаю, — сказал Питер, — потому как и не заходил так далеко; но здесь, кажется, спокойно.
Какая-то преграда встала у него на пути. Это была дверь, которая подалась, когда он нажал на нее, и они оказались в помещении, похожем на келью и едва различимом в сумеречном свете, который проникал сверху через решетку. Слабый луч падал прямо вниз, оставляя во тьме большую часть помещения.
Осмотревшись, Аделина вздохнула.
— Очень страшное это место, — сказала она, — но если оно укроет меня, я сочту его за дворец. Помни, Питер, мой покой и моя честь зависят от твоей верности; будь же осторожен и при этом решителен. Вечером, когда стемнеет, я смогу ускользнуть из аббатства, менее всего рискуя быть замеченной, и буду дожидаться тебя здесь. Как только мсье и мадам Ла Мотт станут искать меня в нижних кельях, приведи сюда лошадь. Постучи три раза в дверь склепа — я пойму, что ты здесь. Ради всего святого будь осторожен и точен.
— Ладно, мамзель, и будь что будет.
Они поднялись по ступенькам наверх, и Аделина, боясь, что их увидят, приказала Питеру поскорее вернуться в аббатство и придумать что-нибудь в объяснение своего отсутствия, если его уже хватились. Оставшись опять одна, она не стала удерживать слез и предалась горькому отчаянию. Она видела себя без друзей, без родственных связей, несчастной, одинокой, брошенной на произвол худшего из зол; преданной теми самыми людьми, для которых так долго старалась быть утешением, которых любила, как своих покровителей, и почитала, как отца с матерью! Эти мысли мучительно ранили ей сердце, и сознание нависшей над нею опасности на время уступило место горю от встречи с такой греховностью человеческой.
Наконец она собралась с силами и, направив стопы свои к аббатству, решила терпеливо дожидаться вечера и сохранять видимость спокойствия в присутствии мсье и мадам Ла Мотт. В настоящий момент ей хотелось избежать встречи с кем-либо из них, так как она не была уверена, что сумеет скрыть владевшие ею чувства. Поэтому, придя в аббатство, она сразу же поднялась к себе. Здесь она постаралась занять мысли чем-либо иным, но все было тщетно, опасность ее положения и жестокое разочарование в тех, кого она так глубоко почитала и даже любила, тяжелым гнетом легли на все ее помыслы. Мало что действует на благородную душу столь убийственно, как неожиданно обнаруженное вероломство тех, кому мы доверяли, даже если это не влечет за собой безусловных неприятностей для нас самих. Поведение мадам Ла Мотт, обманным молчанием своим принявшей участие в заговоре против нее, особенно потрясло Аделину.
«Как обмануло меня мое воображение! — сказала она. — Какую картину исполненного добродетели мира нарисовало оно! И что же — я должна теперь верить, что все люди жестоки и вероломны? Нет, уж лучше я буду предана еще и еще, лучше буду вновь страдать, чем обреку себя на злосчастную подозрительность». Теперь она попыталась извинить поведение мадам Ла Мотт, приписав его страху перед мужем. «Она не смеет противоборствовать его воле, — сказала она, — иначе она предупредила бы меня об опасности и помогла мне избежать ее. Нет, никогда не поверю, что она могла замышлять мою погибель. Только страх заставлял ее молчать».
Эта мысль несколько успокоила Аделину. Собственное великодушие в этот миг научило ее софистике. Она не понимала, что, объяснив поведение мадам Ла Мотт страхом, она лишь убавила степень ее вины, приписав ее мотиву менее презренному, но не менее эгоистическому. Она оставалась в комнате до тех пор, пока не позвали к обеду; отерев слезы, неверной походкой и с бьющимся сердцем она спустилась в гостиную. Увидев Ла Мотта, она, несмотря на все свои усилия, затрепетала и побледнела. Даже внешне не могла она сохранять бесстрастие при виде того, кто, как ей было известно, обрек ее на гибель. Он заметил ее волнение и спросил, не больна ли она; Аделина тотчас поняла, какой подвергает себя опасности, не умея скрыть свои чувства. Боясь, что Ла Мотт заподозрит истинную причину, она собралась с духом и с безмятежным видом ответила, что чувствует себя хорошо.
Во время обеда она сохраняла ту степень самообладания, которая достаточно хорошо скрывала сердечную боль, по-разному ее терзавшую. Когда она смотрела на Ла Мотта, главными ее чувствами были гнев и негодование; но при взгляде на мадам Ла Мотт все было иначе. Благодарность за ее былую доброту давно превратилась в нежную привязанность, и теперь ее сердце сжималось от горя и разочарования. Мадам Ла Мотт выглядела подавленной и почти не участвовала в разговоре. Ла Мотт, казалось, старался гнать от себя мысли, скрываясь за искусственной, неестественной веселостью. Он смеялся, говорил о чем попало и то и дело опрокидывал в себя бокал за бокалом; то была веселость отчаяния. Мадам Ла Мотт начала беспокоиться и хотела удержать его, но он упорно продолжал возлияния Бахусу, пока не лишился всякой способности рассуждать.
Мадам Ла Мотт, испуганная тем, что он, не владея собой в данный момент, может выдать себя, ушла с Аделиной в другую комнату. Аделина вспоминала счастливые часы, некогда проведенные ими вместе, когда доверие прогоняло сдержанность, а симпатия и уважение влекли к дружбе. Ныне эти часы ушли навсегда; она не могла больше поверять свои печали мадам Ла Мотт, не могла больше и уважать ее. И все же, невзирая на все опасности, которым подвергало ее преступное молчание мадам Ла Мотт, она, понимая, что это в последний раз, не могла говорить с ней, не чувствуя той печали, какую мудрость назвала бы слабостью, великодушие же дало бы иное, более мягкое имя.
По тому, как поддерживала беседу мадам Ла Мотт, было ясно, что она угнетена не меньше Аделины. Мысли ее были далеки от предмета их разговора, который то и дело прерывался долгими паузами. Иногда Аделина ловила на себе ее взгляд, исполненный нежности, и видела на глазах ее слезы. Это не могло не тронуть девушку, несколько раз она уже готова была броситься к ее ногам и умолять сжалиться над ней, взять под свое покровительство. Но по более холодном размышлении ей становилось ясно все безумие и опасность подобного поступка. Она подавляла свои чувства, но в конце концов, не в силах справиться с ними, вынуждена была удалиться.
Глава Х-2
О ты, входящий без преград
В тот мир, что вечной тьмой объят,
Где призрачных теней владенья,
Где обитают лишь виденья, —
О Страх! О Ужас ледяной!
Ты здесь, ты предо мной:
Походкою нетверд, безумен ликом,
Как я, дрожишь, — и прочь бегу я с криком.
Коллинз
Из окна своей комнаты Аделина с волнением наблюдала, как садится солнце за дальние холмы и близится час побега. Закат был необычайно великолепен, солнце наискось пронизывало лес огненными лучами и высвечивало то тут, то там нагроможденья руин. Она не могла смотреть на это равнодушными глазами. «Быть может, мне уже никогда не увидеть, как опускается солнце за эти холмы, — сказала она, — как освещает эту картину! Где буду я в час следующего заката — где буду завтра в это время? Быть может, в пучине страданий!» При этой мысли она заплакала. «Еще несколько часов, — продолжала она, — и приедет маркиз… несколько часов — и это аббатство станет ареной суматохи и растерянности. Все глаза будут искать меня, все укромные уголки будут обследованы». Размышления эти вновь повергли ее в ужас, ей хотелось лишь одного — поскорей убежать.
Между тем сумерки постепенно сгущались, и наконец она решила, что уже достаточно темно, чтобы рискнуть; но перед тем, как уйти, она опустилась на колени и поручила себя Небу. Она помолилась о поддержке и заступничестве и предала себя милосердию Божию. Окончив молитву, она вышла из комнаты и, неслышно ступая, по винтовой лестнице спустилась вниз. Вокруг не было никого; выскользнув из башенной двери, она направилась в лес и здесь огляделась; в тусклом сумеречном свете все предметы сливались.
С трепещущим сердцем она стала искать тропинку, указанную Питером, ту, что вела к усыпальнице, и, найдя, поспешила по ней, одинокая и испуганная. Она беспрерывно вздрагивала, едва ветер легко касался листвы или летучая мышь скользила в сумерках бесшумными зигзагами, и, часто оглядываясь на аббатство, думала, что различает там в сгущавшейся темноте мужские фигуры. Продолжая идти, она вдруг услышала топот копыт, а вскоре и голоса, среди которых узнала голос маркиза. Всадники явно приближались как раз из той части леса, куда спешила Аделина. От ужаса у нее подкосились ноги; она замерла, не зная, как поступить. Идти вперед означало броситься прямо в руки маркиза; вернуться — вновь оказаться во власти Ла Мотта.
Так она стояла, не зная, куда бежать, как вдруг звуки изменили направление и стали удаляться в сторону аббатства. Аделина получила короткую передышку от испытанного только что ужаса. Теперь она поняла, что маркиз просто проезжал здесь, держа путь в аббатство, и поспешила к старому склепу, чтобы там спрятаться. Наконец она добралась до него, хотя это было нелегко — темнота затрудняла поиски. У входа она замешкалась, взволнованная таинственностью, что царила внутри, и кромешной тьмой. Подумав, она решила ждать Питера снаружи. «Если кто-нибудь появится здесь, я услышу их раньше, чем они увидят меня, и успею скрыться в склепе».
Прислонясь к выступу усыпальницы, она замерла в тревожном ожидании, чутко прислушиваясь, но ничто не нарушало тишину этого часа. Можно представить ее состояние, если иметь в виду, что в эти минуты решалась судьба ее. «Они уже обнаружили, что я исчезла, — думала она, — именно сейчас они ищут меня по всем закоулкам аббатства. Я слышу ужасные их голоса, вижу их разъяренные лица». Сила воображения почти сводила ее с ума. Озираясь вокруг, она заметила вдалеке огоньки, перебегавшие с места на место; иногда они словно бы скользили между деревьями, а иногда исчезали совсем.
Свет шел, по-видимому, из аббатства. Аделина вспомнила, что утром видела отсюда часть аббатства сквозь лесную прогалину. Поэтому она не сомневалась, что там ищут с факелами ее, и, не найдя, могут, к ее ужасу, добраться и до склепа. Теперь это место спасения, казалось ей, было слишком близко от врагов ее, чтобы она могла чувствовать себя в безопасности; и Аделина готова была броситься дальше в лес, но, сообразила, что Питер не будет тогда знать, где искать ее.
Пока эти лихорадочные мысли мелькали у нее в голове, ветер донес до нее отдаленные голоса, и она, заторопившись к входу в склеп, увидела вдруг, что огоньки внезапно исчезли. Вскоре все затихло и погрузилось во тьму; однако Аделина все же решила сойти в усыпальницу. Она помнила, где находятся наружная дверь и подземный проход, так что несколько минут спустя уже отворила дверь во внутреннее помещение. Там было совершенно темно. Она дрожала всем телом, но все-таки вошла и, двигаясь на ощупь вдоль стен, присела наконец на каменный выступ.
Здесь она снова обратилась с молитвой к Всевышнему и постаралась собраться с духом в ожидании Питера. Более часа провела она в этом мрачном укрытии, но ни единый звук не дал ей знать о его приближении. Она совсем пала духом, боясь, что какая-то часть их плана открылась или что-то помешало и Питер теперь в руках Ла Мотта. Это подозрение временами овладевало ею с такой силой, что она готова была в страхе покинуть свое убежище, не дожидаясь Питера, и бежать куда глаза глядят, видя в том свой единственный шанс на спасение.
Занятая этими мыслями, она вдруг услышала через решетку вверху перестук копыт. Он приближался и наконец замер возле гробницы. В следующий миг до нее донесся троекратный стук по камню; ее сердце бешено колотилось, и волнение было так велико, что несколько мгновений она не могла пошевельнуться. Стук повторился; она собралась с духом и, добравшись до двери, оказалась в лесу. Она окликнула Питера, так как темнота не позволяла различить ни человека, ни лошади. И услышала торопливый ответ:
— Тише, мамзель, наши голоса могут нас выдать.
Сев на лошадь, они пустили ее так быстро, как только позволяла тьма. С каждым шагом ее Аделина оживала. Она спросила, что происходило в аббатстве и как ему удалось вырваться.
— Говорите тише, мамзель, вы все узнаете вскорости, но сейчас я вам ничего не скажу.
И за все время, пока они видели вдали огоньки, он едва ли обмолвился словом; как только они выехали в более открытую часть леса, он пустил лошадь в галоп и гнал ее так, пока у нее доставало сил. Когда они оглянулись назад, огней уже не было видно. Страх Аделины унялся. Она опять спросила, когда же открылся ее побег.
— Теперь можешь говорить, не боясь, что тебя услышат, — сказала она, — надеюсь, им нас уже не догнать.
— Значит, так, мамзель, — зашептал он, — только вы это ушли, как явился маркиз, тут-то мсье Ла Мотт и узнал, что вы сбежали. Ну, все сразу забегали, и он еще долго беседовал с маркизом.
— Говори же громче, — сказала Аделина, — я тебя не слышу.
— Ладно, мамзель…
— О Боже! — вскричала Аделина. — Что это!? Это же не голос Питера! Скажите мне, ради Бога, кто вы и куда меня везете?
— Скоро вы это узнаете, молодая леди, — ответил незнакомец, ибо то был в самом деле не Питер. — А везу я вас туда, куда приказал мой хозяин.
Аделина, не сомневаясь, что это был слуга маркиза, попыталась соскользнуть наземь, но человек, соскочив, привязал ее к лошади. Наконец слабый луч надежды мелькнул в ее мозгу: она попробовала смягчить своего спутника, с искренним красноречием горя умоляла пожалеть ее; но он слишком хорошо понимал свои интересы, чтобы хоть на миг поддаться состраданию, какое против его воли пробуждали в нем ее безыскусные мольбы.
Тогда она вполне предалась отчаянию и, умолкнув бессильно, покорилась своей судьбе. Так они ехали до тех пор, пока дождь, сопровождаемый громом и молниями, не заставил их укрыться под сенью толстого дерева. Слуге это казалось достаточным укрытием, что же до Аделины, то сама ее жизнь была ей сейчас слишком безразлична, чтобы объяснять ему его ошибку. Гроза была сильной и долгой, но, как только все стихло, они опять пустились галопом и, после двух часов скачки, выехали на опушку леса; вскоре они оказались у глухой высокой стены, которую Аделина едва разглядела при свете луны, мелькавшей среди разбегавшихся туч.
Здесь они остановились. Человек спешился и, отворив маленькую дверь в стене, развязал Аделину; когда он снимал ее с лошади, она невольно вскрикнула, хотя было ясно, что кричать бесполезно. Дверь вела в узкий коридор, слабо освещенный лампой, висевшей в другом его конце. Человек провел Аделину до другой двери; за нею оказалась великолепная гостиная, ярко освещенная и элегантно, изящно обставленная.
Стены гостиной были расписаны фресками, изображавшими сцены из Овидия, и задрапированы длинными шелковыми занавесками, богато отделанными бахромой. Диваны также были обтянуты шелковой тканью, гармонировавшей с драпировками. В центре потолка, на котором изображалась сцена из «Армиды» Тассо, была висячая лампа в этрусском стиле. Свет, отражаясь от настенных зеркал, разливался по всей гостиной. Бюсты Горация, Овидия, Анакреона, Тибулла и Петрония Арбитра украшали ниши, и цветы в этрусских вазах источали нежнейший аромат. Посреди комнаты находился маленький столик, уставленный разными яствами — фруктами, мороженым, ликерами. Казалось, все это — плод волшебства и напоминало скорее дворец феи, нежели человеческую обитель.
Пораженная Аделина спросила, где же она находится, однако спутник ее отвечать на вопросы отказался и, предложив отведать закуски, ее покинул. Подойдя к окну, она в свете выглянувшей из-за туч луны увидела огромный парк: рощицы, лужайки и речушку; отблески луны на водной глади создавали картину, полную разнообразной и романтической прелести. «Что же все это значит? — вопросила она. — Затем ли эти чары, чтобы соблазнить меня на мою погибель?» Она попробовала открыть окна в надежде спастись бегством, но все они оказались заперты; бросилась к дверям — но они также были на запоре.
Поняв, что шансов на побег у нее пока нет, она погрузилась в горестные раздумья, но вдруг они были нарушены звуками негромкой музыки, дышавшей такой негой и волшебством, что притупляли печаль и пробуждали в душе нежность и тихое наслаждение. Но едва мелодия оборвалась, чары рассеялись, и Аделина вновь осознала нынешнее свое положение.
Опять зазвучала музыка — «музыка, похожая на волшебный сон», — и постепенно девушка опять подпала под ее светлую магию. Женский голос в сопровождении лютни, гобоя и еще нескольких инструментов сплетал изысканнейшую мелодию, приводившую мало-помалу в экстаз. Постепенно она начала затихать и с трогательной нежностью замерла на нескольких совсем простых нотах, а затем сменилась внезапно веселой грациозной песенкой; Аделина услышала следующие слова:
