Глава V

Неожиданность. — Приключение. — Тайна.

Ночь прошла спокойно; Питер оставался на своем посту и не слышал ничего, что помешало бы ему мирно спать. Ла Мотт услышал его гораздо раньше, чем увидел, — слуга издавал в высшей степени мелодичный храп, хотя нужно признать, что в его исполнении басовые ноты преобладали над остальной частью гаммы. Он скоро был поднят на ноги бравурным вступлением Ла Мотта, чьи интонации прозвучали диссонансом на слух Питера и нарушили его оцепенелый покой.

— О Господи, хозяин! Что случилось? — вскричал Питер, продирая глаза. — Неужто они здесь?

— Могли бы и быть здесь, по твоим попечениям. Разве я затем тебя поставил сюда, чтобы ты спал, паршивец?

— Господи помилуй, хозяин, — отвечал ему Питер, — да ведь сон здесь — единственная утеха; право же, я и собаку этим не попрекнул бы, в таком-то месте!

Ла Мотт сурово осведомился, не слышал ли он какого-либо шума ночью, и Питер клятвенно заверил его, что никакого шума не слышал; утверждение это в точности соответствовало истине, ибо всю ночь напролет он сладко спал.

Ла Мотт поднялся к люку и настороженно прислушался. Все было тихо, и он решился приподнять дверцу; в глаза ему ударил яркий солнечный свет — утро было в разгаре. Он бесшумно прошел по комнатам и выглянул в окно; никого не было видно окрест. Ободренный, он отважился спуститься по башенной лестнице в нижние апартаменты. Уже направившись ко второй комнате, он вдруг спохватился и решил прежде заглянуть в приоткрытую дверь. Глянул — и увидел, что кто-то сидит у окна, облокотясь о подоконник. Это открытие так его поразило, что на мгновение он совершенно потерялся и не мог сделать ни шага. Человек, сидевший у окна спиною к нему, встал и повернул голову. Ла Мотт опомнился и, ступая как можно быстрее и неслышнее, удалился от двери и поднялся наверх. Добравшись до кабинета, он откинул крышку люка, но, еще не успев опустить ее за собой, услышал в смежной комнате шаги незнакомца. На дверце не было ни болтов, ни иных каких-либо запоров, и безопасность Ла Мотта зависела теперь исключительно от того, насколько точно прилегает дверца к доскам пола. Наружная дверь «каменного мешка» не запиралась вообще, задвижки же на второй двери находились по эту ее сторону, так что запереть ее от себя он не мог бы, хотя бы до тех пор, пока не изыщет способа бежать.

Оказавшись наконец в «каменном мешке», он приостановился и отчетливо услышал в кабинете над головой шаги. Напрягши слух, он уловил голос, звавший его по имени, и буквально скатился по лестнице к кельям, ежесекундно ожидая стука откинутой дверцы и топота преследующих его людей; впрочем, он был уже далеко и не мог бы этого слышать. Бросившись наземь у самой дальней кельи, он некоторое время лежал неподвижно, переводя дух после пережитых волнений. Мадам Ла Мотт и Аделина, вне себя от ужаса, спрашивали его, что произошло. Он не сразу смог говорить. Когда же заговорил, в том уже почти не было нужды, потому что слабые звуки, доносившиеся сверху, отчасти сказали женщинам правду.

Звуки как будто не приближались, но мадам Ла Мотт, не в силах сдержать страх, пронзительно закричала. Отчаяние Ла Мотта от этого лишь удвоилось.

— Вы окончательно погубили меня! — воскликнул он. — Ваш вопль подсказал им, где я скрываюсь.

Сцепив руки, он быстрым шагом направился к лестнице. Аделина стояла оцепеневшая и бледная как смерть, поддерживая мадам Ла Мотт и всеми силами стараясь не допустить ее до обморока.

— О Дюпра! Дюпра! Ты уже отомщен! — произнес Ла Мотт голосом, шедшим, казалось, из самого сердца. И после паузы добавил: — Но к чему мне тешить себя надеждой на спасение? Зачем дожидаться здесь их прихода? Не лучше ли окончить эти мучительные пытки и без промедления отдать себя в их руки?

Говоря так, он направился уже к двери, но отчаяние мадам Ла Мотт его остановило.

— Останьтесь! — проговорила она, — ради меня, останьтесь. Не покидайте меня так и не губите себя по собственной воле.

— Право, сэр, — сказала Аделина, — вы поступаете слишком опрометчиво; такое отчаяние столь же бесполезно, сколь необоснованно. Мы ведь слышим: никто не идет сюда; если бы преследователи ваши обнаружили люк, они конечно же давно уже были бы здесь.

Слова Аделины усмирили бурю, бушевавшую в его мозгу, треволнения ужаса утихли, и слабый луч разума осветил угасшую было надежду. Он старательно прислушался и, убедившись, что все оставалось спокойно, со всяческими предосторожностями вернулся через «каменный мешок» к подножию лестницы, что вела к люку. Дверца была плотно закрыта; сверху не доносилось ни звука.

Ла Мотт выжидал долго, но, так как тишина ничем не была нарушена, его надежды окрепли, и в конце концов он уже начал верить, что королевские приставы покинули аббатство. День, однако же, прошел в тревожном прислушивании. Поднять крышку люка он не решился, то и дело ему чудились какие-то отдаленные шумы. Тем не менее он понимал, что тайна кабинета так и не раскрыта, и в этом обстоятельстве справедливо усматривал основу своей безопасности. Следующая ночь прошла, как и день, в трепетных надеждах и неустанном прислушивании.

Но теперь им угрожал голод. Запасы провизии, которыми они распоряжались крайне бережливо, были исчерпаны, и дальнейшее пребывание в укрытии могло привести к самым печальным последствиям. Приняв во внимание эти обстоятельства, Ла Мотт стал обдумывать, как, сохраняя осторожность, действовать дальше. По-видимому, иного выхода не оставалось, кроме как отправить Питера в Обуан, единственный городок, откуда он мог вернуться в сроки, диктуемые их потребностями. Правда, в лесу было вдоволь дичи, но Питер не умел ни обращаться с ружьем, ни пользоваться удочкой.

Поэтому было решено, что он поедет в Обуан за новым запасом провизии и всем необходимым для починки колеса, чтобы экипаж был наготове и мог в любой момент увезти их из этого леса. Ла Мотт запретил Питеру расспрашивать о людях, которые интересовались им, и пытаться каким бы то ни было способом выяснить, покинули они или нет эти места, чтобы по глупости своей не выдать его снова. Он наказал слуге вообще не вести разговоров на эти темы и, покончив с делом, как можно скорее покинуть Обуан.

Однако нужно было преодолеть еще одну трудность: кто осмелится первым выйти из укрытия и удостовериться, что слуги закона оставили аббатство? Ла Мотт полагал, что если он еще раз попадется им на глаза, то выдаст себя окончательно, если же приставы увидят кого-либо из его домочадцев, такой определенности у них не будет, поскольку никто из них властям не известен. Но при этом его посланец должен был обладать достаточным мужеством, чтобы выдержать допрос, и иметь довольно ума, чтобы соблюсти осторожность. Питер, возможно, обладал первым качеством, но был определенно лишен второго. Аннетт не имела ни того, ни другого. Ла Мотт посмотрел на жену и спросил, решится ли она ради него на подобный риск. Вся душа ее этому воспротивилась, и все же ей никак не хотелось ответить отказом или показаться равнодушной, когда речь шла о безопасности ее супруга. Аделина по выражению лица мадам Ла Мотт разгадала ее душевное смятение и, подавив страх, заставлявший ее до сих пор хранить молчание, предложила в качестве посланца себя.

— Навряд ли они захотят обидеть меня, — сказала она, — не то что мужчину.

Стыд не позволял Ла Мотту принять ее предложение; а мадам Ла Мотт, тронутая ее великодушием, на миг почувствовала новый прилив былой симпатии к девушке. Аделина настаивала так усердно и горячо, что Ла Мотт заколебался.

— Вы, сэр, — говорила она, — однажды спасли меня от самой неминуемой опасности, и с той поры ваше доброе сердце оберегает меня. Не лишайте же меня права быть достойной вашего расположения, доказав мою благодарность. Позвольте мне подняться в аббатство, и, если, сделав это, я уберегу вас от зла, я буду сторицей вознаграждена за ту малую опасность, какая может грозить мне, ибо радость моя будет по меньшей мере равна вашей.

Слушая Аделину, мадам Ла Мотт едва удерживалась от слез, а Ла Мотт с глубоким вздохом сказал:

— Что же, да будет так… идите, Аделина, и с этой минуты считайте меня вашим должником.

Аделина не стала задерживаться ради ответа и, взяв фонарь, покинула нижнюю галерею; Ла Мотт, сопровождавший девушку, чтобы поднять крышку люка, умолял ее со всей мыслимой осторожностью оглядывать каждое помещение, прежде чем войти.

— Если вас все-таки увидят, — напутствовал он ее, — вы должны объяснить свое появление так, чтобы не выдать меня. Присутствие духа, вам свойственное, надеюсь, поможет вам. Я помочь не могу. Благослови вас Бог!

Когда Аделина ушла, восхищение мадам Ла Мотт поступком девушки уступило место иным ощущениям. Несомненно, чувство более могущественное, чем благодарность, думала она, помогло Аделине преодолеть страх. Что же как не любовь могло подвигнуть ее на столь великодушный поступок! Сочтя невозможным объяснить поведение Аделины иначе как личной заинтересованностью, — пусть подозрения ее и соответствовали тому, что мы наблюдаем в жизни света, — мадам Ла Мотт явно забыла, как еще недавно сама же восхищалась чистотой и бескорыстием своей юной подруги.

Аделина тем временем поднялась в верхние комнаты. Яркие лучи солнца опять заиграли перед ее взором и вселили в сердце бодрость; легкой походкой, нигде не задерживаясь, она прошла через комнаты и вышла к башенной лестнице. Здесь она постояла немного, прислушиваясь, но, кроме вздохов ветра между деревьями, ни единый звук не достиг ее ушей; наконец она спустилась вниз. Аделина обошла все комнаты, нигде никого не встретив; то немногое из мебели, что здесь оставалось, явно никем не было потревожено. Теперь она решилась выглянуть из башни наружу. Единственным живым существом, представшим ей, был молодой олень, который мирно пасся под сенью деревьев. Олененок, любимец Аделины, заметил ее и вприпрыжку радостно бросился к ней. Боясь, как бы животное не выдало ее, если за ним наблюдают, девушка поспешила вернуться под аркаду монастыря.

Она отворила дверь, которая вела в большую залу аббатства, но коридор выглядел слишком мрачным и темным, так что она побоялась войти и отпрянула назад. И все же необходимо было продолжить осмотр, особенно по другую сторону руин, которая отсюда была не видна ей; но тут ее снова обступили страхи, едва она представила себе, как далеко ей придется отойти от единственно безопасного места и как трудно будет вернуться сюда в случае опасности. Она заколебалась, не зная, как поступить, но тут же, вспомнив, чем обязана Ла Мотту, поняла, что это, быть может, единственная для нее возможность оказать ему услугу, и потому решила идти дальше.

Как только мысли эти пронеслись у нее в голове, она подняла к Небу невинный взор и вознесла безмолвную молитву. Нетвердой поступью двигалась она среди монастырских руин, тревожно озираясь, то и дело замирая в испуге, едва ветер прошелестит в листве — ей все чудился чей-то шепот. Девушка вышла на лужайку перед аббатством, но никого не увидела, и на душе у нее немного полегчало. Теперь она попыталась открыть огромную дверь, ведущую прямо в залу, но вдруг вспомнила, что Ла Мотт приказал запереть ее, и зашагала к северной части аббатства; оглядевшись, насколько позволяла густая листва и опять никого не увидев, она направила свои стопы к той башне, из которой вышла.

Теперь на душе у Аделины было легко, и она спешила вернуться — ей не терпелось уведомить Ла Мотта о том, что он в безопасности. Под арками ей опять повстречался ее любимец, и она остановилась на минутку, чтобы приласкать его. Олененку, видимо, приятен был звук ее голоса, и он вновь ей обрадовался; она стала говорить ему что-то, как вдруг животное отпрянуло от ее руки, и, посмотрев вверх, она увидела, что дверь в коридор, ведший в залу, открывается и из нее выходит человек в военном мундире.

Аделина стрелой пролетела под аркадой, ни разу не посмев обернуться; но она слышала чей-то голос, призывавший ее остановиться, и быстрые шаги догонявшего ее человека. Она не успела добежать до башни и, задохнувшись, припала к полуразрушенной колонне, бледная и обессилевшая. Человек подошел к ней и, глядя на нее с выражением крайнего изумления и любопытства, в мягкой манере заверил, что ей нечего бояться, и осведомился, не имеет ли она отношения к Ла Мотту. Заметив, что она все еще выглядит испуганной и не отвечает, он вновь повторил заверения свои и вопрос.

— Я знаю, что он скрывается в этих руинах, — сказал незнакомец, — и причина, по какой он скрывается, мне известна; но мне необходимо, чрезвычайно важно его увидеть, и он сам поймет, что ему нечего меня бояться.

Аделину била дрожь, она едва держалась на ногах. Девушка колебалась, она не знала, что ответить. Вероятно, ее вид утвердил незнакомца в его подозрениях, она же, понимая это, пришла в еще большее замешательство; воспользовавшись этим, он продолжал настаивать. Наконец Аделина ответила, что какое-то время тому назад Ла Мотт останавливался в аббатстве.

— Он и сейчас здесь, сударыня, — сказал незнакомец, — проводите меня к нему, я должен его видеть и…

— Никогда, сэр, — отозвалась Аделина, — и я торжественно заверяю вас, что ваши поиски будут напрасны.

— Что ж, придется искать самому, — объявил незнакомец, — если вы, сударыня, отказываетесь помочь мне. Я уже видел его, догонял в комнатах наверху, но внезапно потерял из виду… где-то там он и прячется, следовательно, там должны быть какие-то тайные ходы.

Не дожидаясь ответа девушки, он метнулся к двери в башню. Аделина сочла, что следовать сейчас за ним — значит признать правильность его догадки, и поначалу решила остаться внизу. Однако, подумав еще, она сообразила, что незнакомец может прокрасться в кабинет бесшумно и прямо натолкнуться на Ла Мотта у открытого люка. Поэтому она заторопилась следом, надеясь, что ее голос предотвратит опасность, которой она боялась. Она настигла незнакомца уже во второй комнате и тотчас громко с ним заговорила.

Между тем он обыскивал комнату с величайшей тщательностью, однако, не найдя потайной двери или другого выхода из нее, перешел в кабинет. Аделине пришлось собрать все свое мужество, чтобы скрыть волнение. Он продолжал поиски.

— Я знаю, что он прячется в этих комнатах, хотя пока не могу установить, где именно. Я гнался за кем-то, кого считаю Ла Моттом, как раз до этого места, и он не мог исчезнуть отсюда иначе как через потайной ход. Я не выйду отсюда до тех пор, пока не отыщу его.

Он обследовал стены и доски пола, но дверцы люка так и не обнаружил, она и в самом деле была совершенно неразличима, ведь и Ла Мотт заметил ее не глазом, а лишь благодаря тому, что она качнулась под его ногой.

— Здесь какая-то тайна, — сказал незнакомец, — которую я не понимаю и, возможно, никогда не пойму.

Он повернулся, готовый уже покинуть кабинет, как вдруг — кому под силу описать отчаяние Аделины!.. — она увидела, что дверца люка легко подымается и в проеме появляется сам Ла Мотт!

— Ах! — вскричал незнакомец, бросаясь к нему.

Ла Мотт выпрыгнул ему навстречу, и они заключили друг друга в объятия.

Изумление оказалось на миг сильней даже отчаяния, только что обуревавшего Аделину, но тут же что-то припомнилось ей, и, еще до того как Ла Мотт воскликнул: «Сын мой!», она поняла, кто этот незнакомец. Питер, стоявший у подножия лестницы и слышавший, что происходит наверху, опрометью бросился оповестить свою хозяйку о радостном открытии, и несколько мгновений спустя мадам Ла Мотт уже была в объятьях сына. Место, столь недавно являвшее собою обитель отчаяния, мгновенно превратилось в дворец блаженства, и древние стены отражали теперь одни лишь радостные речи и взаимные поздравления.

Радость Питера по этому случаю была неописуема. Он разыграл форменную пантомиму — дурачился, хлопал в ладоши, то и дело подбегал к молодому хозяину, тряс его за руку, не обращая внимания на хмурившего брови Ла Мотта, метался туда-сюда, сам не зная зачем, и, о чем бы его ни спрашивали, отвечал невпопад.

Когда первые восторги утихли, Ла Мотт, как бы внезапно опомнясь, вновь принял привычный трагический вид.

— Я заслужил порицание, — сказал он, — столь неумеренно предавшись радости, в то время как опасности, быть может, окружают меня. Давайте же удалимся в наше укрытие, пока это еще в нашей власти, — продолжал он, — через каких-нибудь несколько часов королевские приставы могут опять приняться за поиски.

Луи все понял и поспешил рассеять тревогу отца, рассказав следующее:

— Письмо мсье Немура, в котором он описывал ваше бегство из Парижа, настигло меня в Перонне, где стоял тогда наш полк. Немур писал, что вы отправились на юг Франции, но, поскольку с тех пор никаких известий от вас не было, место, где вы нашли убежище, ему неведомо. Приблизительно в это время я послан был во Фландрию и, не имея возможности хоть что-либо узнать о вас, провел несколько недель в мучительной тревоге. По завершении кампании я получил увольнительную и тотчас помчался в Париж, надеясь узнать у Немура, где вы обрели пристанище.

Однако ему это было известно не более, чем мне. Он рассказал, что однажды — это было на второй день после вашего бегства — вы написали ему из Д., под вымышленным именем, как и было договорено заранее, и сообщили, что из опасения обнаружить себя больше писать ему не будете. Таким образом, место вашего пребывания было ему неизвестно, однако он выразил уверенность, что вы продолжили путь к югу. Опираясь на эти скудные сведения, я покинул Париж и отправился вас разыскивать. Поехал прямиком в В. и, расспрашивая повсюду о дальнейшем вашем маршруте, благополучно добрался до М. Там мне сказали, что вы оставались в гостинице несколько дней из-за болезни молодой леди — обстоятельство, весьма меня озадачившее, так как я понятия не имел, какая такая юная леди могла сопровождать ваС. Тем не менее я отправился в Л.; однако там ваш след был, казалось, окончательно утерян. Однажды я сидел в задумчивости у окна на постоялом дворе и вдруг заметил, что на стекле что-то нацарапано; праздное любопытство заставило меня прочитать надпись. Мне показалось, что почерк мне знаком, а то, что я прочитал, подтвердило мою догадку, ибо я вспомнил, что не раз слышал, как вы повторяете эти строки.

Я с новым пылом стал расспрашивать о том, куда вы все же направились, пока на постоялом дворе вас не припомнили, и так проследил ваш путь до Обуана. Здесь я опять потерял ваш след, рыскал по окрестностям, вновь вернулся в Обуан — и вдруг хозяин постоялого двора, где я остановился, заявил мне, что, кажется, кое-что слыхал про вас, и тут же выложил, что произошло возле кузницы за несколько часов до того.

Он так точно описал мне Питера, что я не сомневался ни минуты: в аббатстве живете вы; а так как я знал, сколь необходимо вам скрываться, то увертки Питера ничуть не поколебали моей уверенности. На следующее утро с помощью моего хозяина я нашел аббатство и, обыскав все доступные осмотру части его, начал уже опасаться, что утверждения Питера соответствуют истине. Однако ваше появление развеяло мои страхи, доказав, что аббатство все еще обитаемо; но тут вы внезапно исчезли, да так внезапно, что я не был уверен, вы ли тот человек, которого я видел. Я продолжал искать вас почти дотемна и практически не покидал тех помещений, где вы столь неожиданно скрылись. Я без конца звал вас, полагая, что мой голос, может быть, разъяснит вам вашу ошибку. Наконец я удалился, чтобы провести ночь в коттедже на окраине леса.

Сегодня утром я пришел рано, чтобы возобновить поиски; я надеялся, что вы, почувствовав себя в безопасности, выйдете из укрытия. Но каково же было мое разочарование, когда я увидел аббатство столь же безмолвным и безлюдным, каким оставил его накануне! Я уже выходил, в который раз, из большой залы, как вдруг до слуха моего донесся голос этой юной леди — он-то и помог мне открыть то, что я так долго искал.

Этот короткий рассказ полностью рассеял прежние опасения Ла Мотта, но вселил новые: теперь он боялся, что расспросы сына и его собственное очевидное стремление затаиться могли возбудить любопытство жителей Обуана и в результате раскрыть его действительное положение. Однако он решил пока что гнать от себя мучительные мысли и насладиться радостью от свидания с сыном. Мебель была вновь возвращена в относительно обжитую часть аббатства, и мрачные кельи опять покинуты.

Приезд сына, казалось, вдохнул новую жизнь в мадам Ла Мотт, и все ее горести временно утонули в радостном оживлении. Она часто смотрела на него молча, примечая и даже преувеличивая в своей материнской пристрастности все перемены к лучшему, какие время внесло в его облик и манеры. Луи Ла Мотту шел теперь двадцать третий год; он выглядел мужественно, как истинный солдат, держался просто и скорее изящно, чем горделиво, и, хотя черты его лица были неправильны, всякий, увидев его однажды, пожелал бы встречаться с ним и впредь.

Мадам Ла Мотт с нетерпением расспросила о своих парижских друзьях и узнала, что за считанные месяцы ее отсутствия несколько из них умерло, иные покинули Париж. Ла Мотт, в свою очередь, узнал о том, что в Париже его усердно разыскивали, и, хотя в этом сообщении для него не содержалось ничего неожиданного, был так глубоко поражен, что тотчас принял решение перебраться куда-нибудь в более отдаленные края. Луи осмелился возразить, что, по его суждению, оставаться в аббатстве столь же безопасно, как и в любом ином месте, и повторил, что, по словам Немура, королевские приставы так и не смогли проследить его путь из Парижа.

— Кроме того, — добавил Луи, — аббатство это находится под охраной суеверия, и никто из местных жителей не смеет приблизиться к нему.

— С вашего позволения, молодой хозяин, — вмешался Питер, все время остававшийся в комнате, — в первый-то вечер и мы незнамо как напугались, да и я сам уж думал было, что здесь подворье дьяволов, но под конец все ж понял, что совы это, ну и другие такие птицы.

— Твоего мнения никто не спрашивает, — сказал Ла Мотт, — учись помалкивать.

Питер сконфузился. Когда он вышел из комнаты, Ла Мотт с беспечным видом спросил сына, какие слухи ходят среди селян.

— О, сэр, — отозвался Луи, — я не припомню и половины. Но говорят, например, что много лет тому назад некий человек (впрочем, никто его не видел, так что уже по этому можно судить, какова цена подобным россказням) был тайно привезен в аббатство и где-то здесь заточен, и что имеются веские основания полагать, что человек этот умер не своей смертью.

Ла Мотт вздохнул.

— Еще говорят, — продолжал Луи, — что кое-кто видел призрак покойного среди руин аббатства; а чтобы история выглядела еще фантастичнее — ведь простонародье обожает всякие чудеса, — говорят, что есть здесь где-то такое место, откуда не вернулся ни один смельчак, решившийся посетить его. Так люди, у которых не хватает реальных впечатлений, придумывают себе воображаемые.

Ла Мотт сидел, погруженный в задумчивость.

— Но каковы основания, — сказал он, пробудившись наконец от своих раздумий, — из которых они выводят, будто человек, заточенный здесь, был убит?

— Они не выражаются столь определенно, — отвечал Луи.

— В самом деле, — сказал Ла Мотт, опомнясь, — они утверждают только, что он умер не своей смертью.

— Весьма тонкое различие, — заметила Аделина.

— Ну, я не слишком понял их доводы, — продолжал Луи, — люди, в самом деле, утверждают, что человек, которого привезли в аббатство, никогда уже не покидал его стен, по крайней мере, никто об этом не слышал, но, по мне, и самый приезд его сюда сомнителен; говорят также, что, покуда он оставался жив, все в аббатстве было как-то таинственно и на удивление секретно и что с той поры владелец аббатства никогда больше здесь не появлялся. Но кажется, впрочем, нет в этой истории ничего такого, что достойно остаться в памяти.

Ла Мотт вскинул голову, словно собираясь что-то ответить, но появление мадам Ла Мотт повернуло разговор в иное русло, и в тот день его больше не возобновляли.

Питер отправлен был за провизией, а Ла Мотт и Луи уединились, чтобы обсудить, как долго можно оставаться в аббатстве, не подвергая себя опасности. Невзирая на только что услышанные заверения сына, Ла Мотт не мог не думать о том, что промахи Питера и расспросы Луи могут привести к тому, что его убежище будет раскрыто. Некоторое время он напряженно обмозговывал это, как вдруг его осенило, что последнее обстоятельство может обернуться ему на пользу.

— Если вы, — обратился он к Луи, — вернетесь в Обуан на тот постоялый двор, откуда выехали, и, ничем не выдавая себя, расскажете хозяину, что в аббатстве никого не обнаружили, а потом добавите, что человек, которого вы разыскиваете, как вам стало известно, проживает в одном городке далеко отсюда, это пресечет возможные толки сейчас и не даст им веры в будущем. А если после того вы сможете, положась на свое присутствие духа и умение владеть лицом своим, описать ему встречу с кошмарным привидением, то все это, я полагаю, в сочетании с удаленностью аббатства и безлюдными лесными тропами, может дать мне право считать эти руины собственным моим замком.

Луи согласился на все предложения отца и на следующий же день исполнил поручение так успешно, что с тех пор спокойствие в аббатстве было, можно сказать, восстановлено полностью.

Так окончилась эта история — единственное событие, потревожившее покой наших беглецов с тех пор, как они обосновались в лесу. Аделина, избавившись от страха перед опасностями, грозившими только что Ла Мотту, и от тревоги за него, теперь более чем когда-либо испытывала душевную удовлетворенность.

К тому же, как ей показалось, мадам Ла Мотт вернула ей свое расположение, и душа ее с новой силой ощутила благодарность, наполнясь весельем, столь же оживленным, сколь и невинным. Мадам Ла Мотт была просто довольна присутствием сына, Аделина же приняла это за благорасположение к ней самой и всеми силами старалась быть достойной его.

Но радость Ла Мотта из-за неожиданного приезда сына быстро испарилась, и мрачное отчаяние вновь затуманило его лицо. Он опять зачастил в свое лесное убежище, все его поведение окрашено было некой тайной скорбью; мадам Ла Мотт снова встревожилась и решила обратиться к помощи сына, дабы проникнуть в причину неведомой беды.

Однако рассказать о своей ревности к Аделине мадам Ла Мотт не могла, хотя вновь ею терзалась; ревность научила ее с поразительной изобретательностью ложно истолковывать каждый взгляд и каждое слово Ла Мотта и зачастую принимать выражение искренней благодарности и уважения со стороны Аделины за более нежные чувства. С самого начала Аделина привыкла совершать долгие прогулки по лесу, и потому намерение мадам Ла Мотт следить за нею оказалось невыполнимо — теперь это было бы и слишком трудно, и опасно. Чтобы использовать для этой цели Питера, пришлось бы рассказать ему о своих подозрениях, а следовать за девушкой самой — значило скорее всего выдать себя, дав ей понять, что она терзаема ревностью. Ревность и деликатность сковывали ее, принуждая терпеть муки неопределенности в отношении того, что составляло главную часть ее подозрений.

Но Луи она все же поведала о таинственной перемене в характере Ла Мотта. Сын слушал ее с глубоким вниманием, и растерянность, смешанная с беспокойством, читавшаяся на его лице, свидетельствовала о том, сколь близко к сердцу принимает он эту историю. Он недоумевал не менее, чем она, и с готовностью согласился понаблюдать за Ла Моттом, уверенный, что его вмешательство послужит на благо как отцу, так и матери. В какой-то степени он разгадал подозрения матери, но, полагая, что она желает сохранить в тайне свои чувства, предоставил ей возможность считать, что она в этом преуспела.

Затем он спросил об Аделине и выслушал недлинную ее историю, в кратком изложении матери, с нескрываемым интересом. Он выразил столь глубокое сочувствие к ее ситуации и такое негодование по поводу противоестественного поведения ее отца, что мадам Ла Мотт, которая только что опасалась, что он догадается о ее ревности, испытывала теперь опасения иного рода. Она осознала вдруг, что красота Аделины уже захватила воображение сына, и испугалась, как бы ее очарование не покорило и его сердце. Даже если бы мадам Ла Мотт по-прежнему испытывала к Аделине нежность, к их взаимной симпатии она отнеслась бы с неудовольствием, видя в том препятствие для карьеры и благосостояния, ожидающих, как она уповала, ее сына. На этом зиждились все ее надежды на будущее процветание, и она рассматривала брачный союз, в какой он мог бы вступить, как единственное средство для их семьи выбраться из нынешних затруднений. Поэтому она лишь бегло коснулась достоинств Аделины, холодно согласилась с Луи, сострадавшим ее несчастьям, вместе с ним осудила поведение ее отца, но не без примеси полускрытых намеков на поведение самой Аделины. Средства, употребленные ею, чтобы погасить увлечение сына, возымели обратное действие. Равнодушие, какое выказала она к Аделине, лишь углубило его сострадание к ее несчастному положению, а мягкость, с которой она тщилась судить своего отца, только усилила его благородное возмущение этим человеком.

Едва расставшись с матерью, Луи увидел отца; Ла Мотт только что пересек лужайку и, свернув налево, вступил под густую сень леса. Луи счел это удачной возможностью приступить к выполнению своего плана и, выйдя из аббатства, медленно последовал за отцом, держась на должном расстоянии. Ла Мотт шел все прямо и, казалось, был так глубоко погружен в свои думы, что не смотрел ни направо, ни налево и почти не отрывал глаз от земли. Луи следовал за ним примерно с полмили, как вдруг увидел, что отец свернул на тропинку, уходившую резко в сторону. Он ускорил шаги, чтобы не потерять отца из вида, но, дойдя до тропы, обнаружил, что деревья здесь сплелись слишком густо и уже скрыли от него Ла Мотта.

Тем не менее он продолжил свой путь. Тропа вела его в глубь самой мрачной чащобы, какую доводилось ему до сих пор видеть, пока не оборвалась у сумрачной прогалины между высокими деревьями, затенявшими ее своими густо переплетенными ветками, которые не пропускали солнечных лучей, создавая здесь своеобразный торжественный полумрак. Луи осматривался, ища глазами Ла Мотта, но его нигде не было видно. Так он стоял, озираясь и раздумывая, что ему делать дальше, как вдруг увидел на некотором отдалении странные контуры, разглядеть которые мешала укрывавшая их густая тень.

Приблизившись, он обнаружил развалины маленького сооружения, которое, судя по остаткам его, было некогда склепом. «Здесь, — сказал он себе, глядя на развалины, — покоится, вероятно, прах какого-нибудь давным-давно усопшего монаха из аббатства, быть может, его основателя, который, проведя жизнь в воздержании и молитвах, искал на небесах награды за свое долготерпение. Мир праху его! Но ужели он думал, что жизнь, исполненная лишь пассивных добродетелей, заслуживает вечной награды? Заблудший человек! Разум, если бы ты ему доверился, подсказал бы тебе, что активные добродетели, следование золотому правилу — „поступай так, как желал бы, чтобы поступали с тобой“ — одно лишь это может заслужить милость Всевышнего, чья слава есть благоволение».

Он стоял, вперив взор в гробницу, и вдруг увидел возникшую под аркою склепа фигуру. На мгновенье она застыла, словно бы при виде его, и тотчас исчезла. Луи, хотя и не привык поддаваться страху, испытал в этот миг неприятное чувство, но тут же сообразил, что это мог быть как раз Ла Мотт. Он приблизился к развалинам и окликнул его. Ответа не прозвучало, и он позвал его снова, однако все было тихо, как в могиле. Тогда Луи подошел к самой арке и постарался обследовать место, где фигура исчезла, однако из-за густого сумрака его попытка оказалась бесплодной. Тем не менее он заметил немного правее вход в гробницу и сделал несколько шагов вниз по наклонному темному коридору, но тут ему пришло в голову, что это место вполне может оказаться пристанищем разбойников, и, подумав о возможно грозившей ему опасности, он поспешил отступить.

Луи возвращался в аббатство той же дорогой, по которой шел, и, заметив, что никто не следует за ним, и вновь почувствовав себя в безопасности, вернулся к прежней своей догадке, что человек, которого он видел, был не кто иной, как Ла Мотт. Он раздумывал об этой странной возможности, пытался отыскать резоны для столь таинственного поведения, но все было тщетно. Несмотря на это он все больше веры давал своей догадке и вернулся в аббатство в полной, насколько позволяли обстоятельства, уверенности, что человек, показавшийся под аркой гробницы, был его отец. Войдя в залу, служившую в настоящее время гостиной, он был весьма поражен, увидев отца, который сидел там с мадам Ла Мотт и Аделиной, спокойно беседуя с таким видом, как будто возвратился уже довольно давно.

Луи воспользовался первым же случаем, чтобы рассказать матери о своем приключении и спросить, намного ли раньше него вернулся Ла Мотт; когда же узнал, что случилось это за полчаса до его прихода, удивился еще больше и не знал, что и думать.

Тем временем сознание растущей привязанности Луи к Аделине вкупе с разъедающими душу подозрениями разрушали в сердце мадам Ла Мотт ту любовь, какую некогда возбудили в ней сострадание и уважение к девушке. Ее холодность была теперь слишком очевидна, чтобы остаться незамеченной той, на кого была направлена, а замеченная, причинила последней поистине невыносимую боль. Со всем пылом и искренностью юности Аделина искала объяснения этой перемене, искала случая оправдаться, объяснить, что ничем не желала вызвать ее. Однако мадам Ла Мотт искусно избегала этого, а между тем бросала намеки, от которых Аделина испытывала все большую растерянность и которые делали ее нынешнюю несчастную долю еще несноснее.

«Я потеряла привязанность, — говорила она себе, — которая принадлежала мне в полной мере. Это было моим единственным утешением… И все же я ее потеряла… даже не зная, в чем моя вина. Но, благодарение Богу, я ничем не заслужила это охлаждение, и, хотя она покинула меня, я буду любить ее всегда».

Расстроенная, она теперь часто покидала гостиную и, удалившись в свою комнату, предавалась отчаянию, какого не ведала никогда прежде.

Однажды утром, так и не сумев заснуть, она поднялась очень рано. Слабый свет зачинавшегося дня трепетно пробивался сквозь облака и, разливаясь по горизонту, возвещал восход солнца. Очертания холмов, деревьев медленно открывались глазу, омытые ночной росой, поблескивая в рассветных лучах, пока не явилось наконец солнце и не засияло повсюду во всю силу. Красота этого утреннего часа манила Адалину на волю, и она направилась в лес, чтобы насладиться утренней свежестью. Только что проснувшиеся птицы приветствовали ее щебетом, когда она проходила, и свежий ветерок дышал ароматом цветов, чьи краски сияли особенно ярко сквозь капли росы, повисшие на их лепестках.

Она шла, не замечая расстояния, и, следуя изгибам реки, вышла на росистую поляну, окруженную деревьями, склонявшимися к самой воде, образуя картину столь романтическую, что Аделине захотелось присесть под деревом, чтобы полюбоваться ее, красотой. Дивная природа мало-помалу смягчила ее горе и навеяла ту мягкую и сладостную меланхолию, которая столь мила чувствительной душе. Некоторое время она сидела в задумчивости, а цветы, что росли на берегах подле нее, казалось, с улыбкой встречали новую жизнь, приведя ей на ум сравнение с ее собственной. Она рассеянно размышляла, вздыхала, а потом голосом, чье чарующее звучание порождалось нежностью ее сердца, запела:

Сонет

К Лилии

О скромный цвет!

Твой венчик шелковистый
Благоуханьем наполняет луг,
Едва заря заглянет в дол росистый
И ветерок овеет все вокруг.

Когда ж небес померкнет око
И спать уляжется зефир,
И мрак, подкравшийся с востока,
Опустится на дольний мир,

Ты грациозно поникаешь,
Ночной прохладою объят,
И в тесной келье замыкаешь
Свой легкий, свежий аромат.

Но не грусти, цветок мой нежный!
Ведь солнцу вновь подставишь ты
Свой колокольчик белоснежный
И бархатистые листы.

Дитя Весны! Как ты, во мраке ночи
Склоняюсь я под бременем скорбей.
Приди же, Радость, осуши мне очи,
Лучом зари печаль мою развей!*

Далекое эхо продлевало мелодию, и Аделина сидела, внимая мягкому отголоску, пока, пропев последний катрен своего «Сонета», не услыхала вдруг в ответ незнакомый голос, почти столь же нежный и не столь отдаленный, как эхо. Удивленная, она оглянулась вокруг и увидела молодого человека в охотничьем костюме; он стоял, прислонившись к дереву, и смотрел на нее с тем глубоким вниманием, какое свидетельствует о подлинной увлеченности.

Тысяча опасений промелькнула в мозгу Аделины, только сейчас она вспомнила, как далеко отошла от аббатства. Она поднялась, торопясь уйти, и увидела, что незнакомец с почтительным видом приближается к ней; однако, заметив, что она испугалась и пятится от него, он остановился. Она поспешила в аббатство, и, хотя у нее было немало причин знать, преследует ли он ее, деликатность не позволила ей оглянуться. Придя в аббатство и обнаружив, что семья еще не собралась к завтраку, она прошла в свою комнату и принялась гадать, кем может быть незнакомец. Полагая, что вопрос этот интересует ее лишь постольку, поскольку касается безопасности Ла Мотта, она, не испытывая неловкости, погрузилась в мысли о том, какое достоинство отличало внешний облик и поведение юноши, увиденного в лесу. Как следует обдумав происшедшее, она сочла невозможным заподозрить человека его склада в злоумышлениях против ближнего и, хотя у нее не было ни единого факта, который помог бы догадаться, кто он и что делал в безлюдной чаще, инстинктивно отвергла все подозрения, оскорбительные для него. Подумав еще, она решила не рассказывать Ла Мотту об этом маленьком инциденте; она прекрасно знала: даже если опасность существует лишь в его воображении, тревога Ла Мотта будет подлинной и вновь подвергнет его всем страданиям и мучительной неуверенности, от которых он только что избавился. Она решила, однако, временно отказаться от лесных прогулок.

Спустившись к завтраку, Аделина заметила, что мадам Ла Мотт держится более замкнуто, чем обычно. Ла Мотт вошел в комнату почти следом, отпустил несколько шутливых замечаний о погоде и, сделав, таким образом, усилие, чтобы казаться бодрым, погрузился в свое обычное уныние. Аделина между тем с тревогой наблюдала за выражением лица мадам Ла Мотт — даже малейший проблеск доброжелательности был для нее подобен лучу солнца. Однако мадам Ла Мотт почти не давала ей повода утешиться. Она скупо бросала слова, делала странные намеки, понять которые было невозможно. Появление Луи пришлось очень кстати, принеся Аделине некоторое облегчение, — она боялась уже произнести хоть слово, чтобы дрожащий голос не выдал ее напряжения.

— Это прелестное утро рано выманило вас из комнаты, — сказал Луи, обращаясь к Аделине.

— И у вас, разумеется, был приятный спутник, — сказала мадам Ла Мотт. — Прогулка в одиночестве редко доставляет удовольствие.

— Я была одна, мадам, — ответила Аделина.

— В самом деле! Ну, значит, мысли ваши были самые приятные.

— Увы, — отозвалась Аделина, и, несмотря на все ее усилия сдержаться, на глаза ее навернулись слезы, — нынче для этого осталось слишком мало поводов.

— Это поистине удивительно, — продолжала мадам Ла Мотт.

— Но что же удивительного, мадам, если те, кто теряет последнего друга, чувствуют себя несчастными?

Совесть заставила мадам Ла Мотт признать справедливость упрека, и она вспыхнула.

— Ну что вы, — сказала она после короткой паузы, — к вам это не относится, Аделина. — И пристально посмотрела на Ла Мотта.

Аделина, которую невинность оберегала от подозрительности, не обратила на это внимания и, улыбнувшись сквозь слезы, сказала, что рада слышать это от нее. Во время этого разговора Ла Мотт сидел, погруженный в свои мысли, а Луи, не догадываясь, о чем идет речь, смотрел то на мать, то на Аделину, ожидая каких-либо объяснений. На последнюю он поглядывал с самым нежным участием, которое открыло мадам Ла Мотт его истинные чувства, и она не замедлила ответить на последние слова Аделины со всей серьезностью:

— Друг лишь тогда достоин уважения, когда его поведение того заслуживает. Дружба с тем, кто утерял свое достоинство, — не честь, а бесчестье для обеих сторон.

Самый тон и подчеркнутая выразительность, с какой произнесла она эти слова, еще больше встревожили Аделину; она робко выразила надежду, что ничем не заслужила подобного попрека. Мадам Ла Мотт промолчала, но Аделина была так потрясена сказанным ею ранее, что из глаз ее брызнули слезы, и она закрыла лицо носовым платком.

Луи вскочил, не скрывая волнения; Ла Мотт, пробужденный от своей задумчивости, спросил, что произошло, однако забыл, по-видимому, о чем спрашивал, еще до того, как ему успели ответить.

— Аделина сама может дать вам на этот счет объяснения, — сказала мадам Ла Мотт.

— Я этого не заслужила, — сказала Аделина, вставая, — но коль скоро мое присутствие неприятно, я уйду.

Она направилась к двери, но тут Луи, взволнованно меривший шагами комнату, взял ее за руку и со словами: «Это какое-то заблуждение» — хотел проводить Аделину к ее стулу. Однако Аделина была слишком взволнованна, чтобы и далее сдерживать свои чувства; поэтому, отняв руку, она сказала:

— Позвольте мне удалиться. Если здесь какое-то заблуждение, я не в силах прояснить его.

И с этими словами она покинула комнату.

Луи проводил ее глазами до двери, затем обернулся к матери.

— Право, сударыня, — сказал он, — вас следует упрекнуть. Клянусь жизнью, она заслуживает вашей самой горячей симпатии.

— Вы необычайно красноречивы, когда говорите о ней, сэр, — сказала мадам Ла Мотт, — позволите ли спросить, что вас так к ней расположило?

— Присущее ей очарование, — отвечал Луи, — которое невозможно наблюдать не восхищаясь.

— Но что, если вы слишком уж полагаетесь на ваши наблюдения? Вполне может статься, что это очарование обманчиво.

— Простите, сударыня, но я без всякой предвзятости утверждаю, что оно меня не обманывает.

— Не сомневаюсь, что у вас имеются достаточные резоны для такого утверждения, и догадываюсь, видя ваше восхищение этой святой невинностью, что она преуспела в своем замысле похитить ваше сердце.

— Вовсе того не желая, она завоевала мое восхищение, чего не случилось бы, будь она способна вести себя так, как вы сказали.

Мадам Ла Мотт собиралась ему ответить, но тут вмешался ее супруг; вновь очнувшись от своих дум, он осведомился, о чем идет спор.

— Прекратите, вы ведете себя смешно, — проговорил он недовольным тоном. — Полагаю, Аделина упустила сделать что-то по дому, и столь возмутительный промах, разумеется, заслуживает сурового назидания, но будьте любезны не тревожить меня вашими мелкими дрязгами… И если вам, сударыня, непременно нужно тиранствовать, делайте это без свидетелей.

С этими словами он сердито вышел из комнаты, а так как Луи тотчас последовал за ним, мадам Ла Мотт осталась наедине со своими отнюдь не приятными мыслями. Ее дурное настроение проистекало все из того же источника. Ей стало известно об утренней прогулке Аделины. А так как Ла Мотт спозаранку ушел в лес, воображение, подогреваемое ревностью, подсказало ей, что они назначили друг другу свидание. Это подтверждалось, на ее взгляд, тем, что к завтраку Ла Мотт вошел сразу же вслед за Аделиной; при мысли об этом, охваченная жгучей ревностью, она уже не могла сдержать своих чувств, ее не остановило ни присутствие сына, ни столь почитаемые ею обычно правила хорошего тона. Поведение Аделины в последней сцене она сочла изощренной игрой, а безразличие Ла Мотта — притворством.

Как справедливо сказано:

Ревнивца убеждает всякий вздор,
Как доводы Священного писанья.

Вот так же изобретательна была и она, «пытаясь отыскать причину, идя по ложному пути».

Аделина ушла к себе, чтобы выплакаться. Когда первое волнение улеглось, она окинула внутренним взором свое поведение и, не найдя в нем ничего, за что могла бы упрекнуть себя, немного успокоилась, утешенная чистотой своих побуждений. Подвергшись обвинениям, невинность иногда способна в первый момент смириться с наказанием, положенным лишь виновному, однако раздумье рассеивает наваждение страха и приносит страждущему сердцу утешение добродетели.

Луи, увидев, что Ла Мотт, выйдя из аббатства, направился в лес, поспешил догнать его, вознамерившись заговорить с отцом о причине его тоски.

— Прекрасное утро, сэр, — сказал Луи. — Если позволите, я прогулялся бы с вами.

Ла Мотт, хотя и недовольный, не возразил; некоторое время они шли в глубь леса, потом Ла Мотт свернул вдруг на тропу, ведшую в прямо противоположном направлении, чем та, по которой удалился накануне.

Луи заметил ему, что дорожка, по которой они шли до того, была более тенистой и оттого более приятной. Ла Мотт как будто не услышал его, и Луи продолжал:

— Она ведет к необычному месту, я обнаружил его вчера.

Ла Мотт вскинул голову. Луи стал описывать гробницу и свое неожиданное приключение. Пока он рассказывал, Ла Мотт не спускал с него глаз, то и дело меняясь в лице. Когда Луи закончил, он сказал:

— Вы очень рисковали, обследуя то место и особенно спустившись вниз. Я посоветовал бы вам быть осторожнее, разгуливая в глухом лесу. Я сам не решаюсь заходить далее определенных границ и потому не знаю, какие люди могут там скрываться. Ваше сообщение меня встревожило, — продолжал он, — ведь если поблизости расположились разбойники, они могут ограбить меня. Впрочем, мне почти нечего терять, кроме собственной жизни.

— И жизни ваших близких, — добавил Луи.

— Разумеется, — сказал Ла Мотт.

— Неплохо было бы узнать что-то определенное о том человеке, — опять заговорил Луи. — Я все думаю, как бы тут поступить.

— Бесполезно размышлять об этом, — сказал Ла Мотт, — расспросы лишь навлекут на нас беду. Быть может, вы заплатите жизнью, потакая своему любопытству. Наш единственный шанс жить здесь в безопасности — постараться, чтобы про нас не узнали. Вернемся в аббатство.

Луи не знал, что и думать, но больше к этой теме не возвращался. Вскоре Ла Мотт опять впал в задумчивость, и его сын воспользовался случаем посетовать на угнетенное его состояние, которое он замечает последнее время.

— Сетуйте лучше на его причину, — сказал Ла Мотт со вздохом.

— Так я и делаю самым искренним образом, в чем бы она ни заключалась. Могу ли я спросить вас, сэр, какова эта причина?

— Так, значит, несчастья мои так мало вам известны, — отозвался Ла Мотт, — что есть необходимость о том спрашивать? Разве я не отторгнут от дома, от друзей, разве не изгнан почти за пределы страны? И при этом меня еще можно спрашивать, отчего я несчастлив?

Луи чувствовал справедливость этого упрека и некоторое время молчал.

— То, что вы несчастливы, сэр, удивления не вызывает, — продолжил он, — было бы странно, будь это не так.

— Тогда что же вас удивляет?

— То, как вы были веселы, когда я здесь появился.

— Только что вы сетовали, что я несчастен, — сказал Ла Мотт, — а теперь, кажется, не очень довольны, что однажды я был весел. Что это значит?

— Вы совсем неправильно меня поняли, — отвечал ему сын, — ничто бы так меня не обрадовало, как возможность увидеть вас опять веселым; тогда имелись все те же причины для горя, и все-таки вы были веселы.

— То, что тогда я был весел, — сказал Ла Мотт, — вы можете без всякой лести отнести на свой счет; ваше присутствие оживило меня, и притом я освободился от груза опасений.

— Но почему в таком случае, коль скоро эта причина остается в силе, вы все-таки невеселы?

— А почему бы вам не вспомнить о том, что перед вами отец ваш, с которым вы разговариваете подобным образом?

— Я это помню, сэр, и одна лишь тревога за моего отца побуждает меня говорить так с вами. С невыразимым беспокойством я чувствую, что есть какая-то тайная причина вашей тоски. Откройте же ее, сэр, тем, кто желает разделить с вами ваши несчастья, и позвольте им смягчить своим участием их жестокость.

Луи поднял глаза и увидел, что лицо его отца бледно как смерть. Когда он заговорил, его губы дрожали.

— Ваша проницательность, как ни полагаетесь вы на нее, в настоящий момент подвела ваС. У меня нет причин для огорчения, кроме тех, которые вам уже известны, и я желаю, чтобы подобный разговор более не возобновлялся.

— Если таково ваше желание, я подчиняюсь, — сказал Луи, — но простите мне, сэр, если…

— Яне намерен прощать вас, сэр, — прервал сына Ла Мотт, — и на том закончим нашу беседу.

С этими словами он ускорил шаги, и Луи, не осмелясь догнать его, продолжал идти не спеша, пока не вышел к аббатству.

Аделина провела большую часть этого дня одна в своей комнате, где, еще раз выверив свое поведение, постаралась укрепить сердце против не заслуженного ею неудовольствия мадам Ла Мотт. Эта задача оказалась труднее, чем обвинять себя самое. Она любила мадам Ла Мотт и до сих пор полагалась на ее дружбу, которую, невзирая на обращение с нею, все еще высоко ценила. Правда, она ничем не заслужила ее потерю, но мадам Ла Мотт так явно не желала объясниться, что было мало вероятности возвратить эту дружбу, как ни ложна могла оказаться причина ее недоброжелательства. Наконец она убедила себя или, скорее, заставила проявить терпимость и самообладание; ибо отказаться от чего-то истинно хорошего с чувством удовлетворения возможно не столько с помощью рассудка, сколько благодаря душевному усилию.

Много часов она посвятила работе, которую предназначала мадам Ла Мотт, и делала это без какого-либо намерения тем расположить ее к себе, а потому, что ощущала: в том, чтобы именно так ответить на неприязнь, было нечто, отвечающее ее характеру, ее чувствам, ее гордости. Самолюбие может являться тем центром, вокруг которого вращаются человеческие чувства, ибо, какой бы мотив ни вел к самовознаграждению, его можно объяснить любовью к себе; и все же некоторые чувства столь утонченны по своему характеру, что, независимо от происхождения, почти заслуживают названия добродетели. Таковы были и чувства Аделины.

За работой и чтением Аделина провела большую часть дня. Книги, в самом деле, были для нее главным источником знания и развлечением. Этих книг, принадлежавших Ла Мотту, было немного, но они были хорошо подобраны, и Аделина с удовольствием их перечитывала. Когда душа ее пребывала в смятении из-за поведения мадам Ла Мотт или из-за воспоминаний о пережитых несчастьях, книга была тем опиумом, который убаюкивал ее и доставлял отдохновение. Ла Мотт прихватил с собой и несколько книг лучших английских поэтов — этот язык Аделина выучила в монастыре и, таким образом, способна была ощутить красоту стихотворений, которые нередко приводили ее в восторг.

К концу дня она покинула свою комнату, чтобы насладиться тихим вечерним часом, однако прогуливалась лишь по дорожке поблизости от аббатства, с западной его стороны. Сперва она немного почитала, но скоро ей не захотелось отвлекаться от окружавшей ее красоты; она закрыла книгу и отдалась сладостной легкой меланхолии, которую навевал этот чаС. Воздух был тих; солнце, опускаясь за дальние холмы, освещало ландшафт пурпурным заревом, посылая более мягкие отсветы на лесные поляны. В воздухе веяло росной свежестью. Когда солнце скрылось, бесшумно надвинулись сумерки, и вся картина обрела торжественную величавость. Аделина задумчиво наблюдала и, припомнив, повторила следующие стансы:

Ночь

Уходит Вечер легкою стопой,
И вот уж Ночь грядет в свои владенья,
А с ней светил небесных грозный строй
И чередой — всевластные виденья:

И те, что спящим навевают сны,
И те, что души полнят сладким страхом,
И те, что средь могильной тишины
Вздымаются, скорбя, над хладным прахом.

О Ночь! Царица одиноких дум!
Темны твои пути, невнятны речи,
Но славлю я ветров угрюмый шум
И всякий день с тобою жажду встречи.

Когда над морем, оседлавши шквал,
Ты мчишь, одета облачным покровом,
Люблю следить я, как за валом вал
О брег скалистый бьется с гулким ревом.

Меня раскаты грома не страшат,
Отрадны сердцу все твои забавы:
Огнистый блеск зарниц, и звездопад,
И северных сияний свет кровавый.

Но мне всего милей тот легкий луч,
Что сквозь туман трепещущий струится,
Когда скользит среди кудрявых туч
Твоя серебряная колесница —

И темный холм, и роща, и река,
Подернуты волшебной пеленою,
Вдруг представляются издалека
Таинственной, неведомой страною.

О, сколь же сладостно в такую Ночь
Бродить лесной тропой иль горной кручей,
Внимая ветру, что относит прочь
Ветвей склоненных разговор певучий!

Какой печалью нежной дышит мгла,
Какие слезы омывают очи,
Когда свои незримые крыла
Над нами простирают духи ночи!

О Царство Грез, во тьме и тишине
Взлелеянных в полуночную пору!
Всех трезвых Истин ты дороже мне,
Что в ярком свете Дня открыты взору*.

Когда она возвращалась в аббатство, к ней присоединился Луи, они обменялись несколькими фразами, потом Луи сказал:

— Я был крайне огорчен той сценой, свидетелем которой оказался утром, и жаждал найти случай сказать вам об этом. Поведение моей матери слишком загадочно, чтобы в нем разобраться, но нетрудно угадать, что здесь какая-то ошибка. И я молю вас только об одном: если я могу вам в чем бы то ни было быть полезен, располагайте мною.

Аделина от души поблагодарила его за дружеское предложение, которое оценила больше, чем могла выразить словами.

— Мне ничего не известно, — сказала она, — о каком-либо моем промахе, который заслуживал бы недовольства мадам Ла Мотт, и потому я решительно не в силах истолковать ее поведение. Я несколько раз просила ее объясниться, но она столь же старательно этого избегала. Поэтому я сочла за лучшее больше не затрагивать этот предмет. Однако позвольте мне заверить вас, сэр, что я высоко ценю вашу доброжелательность.

Луи вздохнул и промолчал. Наконец он заметил:

— Я хотел бы, чтобы вы разрешили мне поговорить об этом с моей матерью. Я убежден, что сумею разъяснить ей ее ошибку.

— Ни в коем случае, — ответила Аделина. — Неудовольствие мадам Ла Мотт причиняет мне невыразимое огорчение, но попытка принудить ее объясниться лишь усилит ее неудовольствие, а не устранит его. Умоляю вас не делать этого.

— Я подчиняюсь вашему решению, — сказал Луи, — но на сей раз с неохотой. Я чувствовал бы себя гораздо счастливее, если бы мог услужить вам.

Он произнес это так нежно, что Аделина впервые угадала, какие чувства таятся в его сердце. Душа, более, чем ее, склонная к суетности, давно уже подсказала бы ей, что внимание к ней Луи диктуется чем-то большим, нежели галантность хорошо воспитанного человека. Она не подала виду, что обратила внимание на его последние слова, но замолчала и невольно ускорила шаг. Луи больше ничего не сказал, по-видимому, уйдя в свои мысли; они так и не нарушили молчания до самого аббатства.

Глава VI

Ступай отсюда!
Скройся, мерзкий призрак!

«Макбет»

Минуло около месяца без сколько-нибудь заметных происшествий. Ла Мотт пребывал почти в таком же унынии, как и прежде, и отношение мадам Ла Мотт к Аделине, хотя и стало немного мягче, все же было далеко не сердечным. Луи с помощью бесчисленных мелких знаков внимания изъяснял свою всевозраставшую любовь к Аделине, но она по-прежнему принимала их как простую любезность.

Но однажды в грозовую ночь, когда они уже собирались разойтись на покой, их встревожил топот лошадиных копыт у самого аббатства. Потом они услышали голоса, а вскоре за тем громкий стук в парадные двери залы окончательно привел их в смятение. Ла Мотт нимало не сомневался, что слуги закона наконец открыли его убежище, и страх почти лишил его рассудка. Однако он распорядился загасить все огни и соблюдать полную тишину, не желая пренебречь даже малейшей надеждой на спасение. Еще был шанс, полагал он, что новоприбывшие сочтут аббатство необитаемым и поверят, что сбились с пути. Но едва его распоряжения были исполнены, как в двери снова застучали еще неистовей. Ла Мотт подошел к маленькому зарешеченному оконцу в портале, чтобы определить, сколько там неизвестных и каковы они на вид.

Ночная тьма расстроила его план. Он различил лишь группу всадников; однако, прислушавшись, разобрал часть их переговоров. Кто-то утверждал, что они сбились с пути, но тут человек, бывший, судя по его уверенному тону, их вожаком, заявил твердо, что свет шел отсюда и он убежден, что в здании кто-то есть. С этими словами он вновь громко застучал в двери, но ответило ему только гулкое эхо. Сердце Ла Мотта ушло в пятки, он был не в состоянии пошевельнуться.

Немного подождав, всадники как будто стали совещаться, но говорили так тихо, что Ла Мотт не мог разобрать, о чем шла речь. Они отъехали от главных дверей и словно бы ускакали, но тут же Ла Мотту показалось, что он слышит, как они пробираются между деревьями по другую сторону аббатства; вскоре он понял, что уезжать они и не собирались. Несколько минут Ла Мотт оставался в мучительной неизвестности. Он отошел от решетки, возле которой его сменил Луи, и отправился понаблюдать за той частью строения, где приезжие, как он полагал, затаились. Тем временем буря разыгралась в полную силу, и гулкие порывы ветра, завывавшего среди деревьев, не давали Ла Мотту возможности различить какие-либо иные звуки. На мгновение ветер стих, и тогда ему показалось, что он слышит голоса; впрочем долго гадать ему не пришлось, так как возобновившиеся удары в двери опять заставили его трепетать; не обращая внимания на ужас мадам Ла Мотт и Аделины, он выбежал из залы, чтобы воспользоваться люком — последним своим шансом на спасение.

Ожесточение пришельцев, кажется, нарастало с каждым ударом грома; старые и трухлявые двери сорвались с петель, и незваные гости вступили в залу. Отчаянный вопль мадам Ла Мотт, стоявшей в дверях смежной комнаты, подтвердил догадку главного из прибывших, и он пошел вперед так быстро, как только позволяла темнота.

Аделина потеряла сознание, мадам Ла Мотт громко взывала о помощи; в залу влетел с фонарем Питер и обнаружил, что в ней полно людей, а его молодая хозяйка без чувств лежит на полу. Тут к мадам Ла Мотт подошел незнакомец и, попросив извинить его за грубое вторжение, хотел было объясниться, но, увидев Аделину, поспешил к ней, чтобы поднять девушку; однако Луи, только что вошедший, схватил ее на руки и посоветовал незнакомцу не вмешиваться не в свое дело.

Человек, с которым он заговорил так резко, носил звезду одного из первых орденов Франции и держался с достоинством, свидетельствовавшим о его принадлежности к высшему слою общества. На вид ему было лет сорок, но, возможно, одухотворенность лица и пылкий взгляд мешали верно определить его возраст. Его смягчившиеся черты и располагающие манеры, когда он, словно забыв о себе, был обеспокоен лишь состоянием Аделины, несколько рассеяли тревогу мадам Ла Мотт и смирили внезапный гнев Луи. Незнакомец смотрел на все еще бесчувственную Аделину с пылким восхищением, казалось, целиком им захваченный. На девушку, и в самом деле, нельзя было взирать равнодушно.

Красота ее, которой обморок придал томную нежность, была не столь цветущей сейчас, сколь трогательной. Слегка распущенная шнуровка, чтобы свободней было дышать, открывала сияющие прелести, затененнные, но не сокрытые ее золотисто-каштановыми локонами, пышной волной разметавшимися на груди.

В этот миг в залу вошел еще один незнакомец, молодой дворянин, который, что-то быстро сказав старшему, присоединился к группе, окружившей Аделину. Он принадлежал к тому типу мужчин, в ком изящество счастливо сочетается с силой, чьи черты оживленны, но не высокомерны, благородны, но при том исполнены необычайной нежности. Сейчас, когда он с участием смотрел на Аделину, его лицо было особенно привлекательно; в эту минуту она пришла в себя и первым, кого она увидела, был он, склонившийся над нею в безмолвной тревоге.

Аделина вспыхнула от неожиданности, ибо сразу признала в нем того незнакомца, которого встретила в лесу. Но тут же лицо ее покрылось бледностью, она испугалась, увидев, что в комнате полно людей. Луи, поддерживая, отвел ее в соседнюю комнату; оба незнакомых дворянина последовали за ними, вновь рассыпаясь в извинениях за причиненную тревогу. Старший, повернувшись к мадам Ла Мотт, сказал:

— Полагаю, мадам, вам неизвестно, что я — владелец этого аббатства. Она ошеломленно смотрела на него.

— Не тревожьтесь, мадам, вы в безопасности, чувствуйте себя как дома. Я давно забросил эти руины и счастлив, если вы нашли здесь приют.

Мадам Ла Мотт поблагодарила за гостеприимство, а Луи подчеркнул, что высоко ценит любезность маркиза де Монталя — ибо таково было имя благородного дворянина.

— Моя главная резиденция, — продолжал маркиз, — находится далеко от этих мест, однако здесь, у самого леса, у меня есть шато, туда я и возвращался, однако сильно запоздал и в ночной тьме сбился с дороги. Свет, мелькавший между деревьев, привлек меня сюда, но из-за кромешной темноты я не думал, что он идет из аббатства, пока не оказался возле дверей его.

Благородные манеры незнакомцев, пышность их костюмов, а главное — эта речь развеяли у мадам Ла Мотт последние крупицы опасений, и она уже распорядилась подать для приезжих ужин, как вдруг Ла Мотт, слышавший все и убедившийся, что ему ничего не грозит, вошел в комнату.

Он направился к маркизу с любезным видом, однако не успел заговорить, как слова приветствия замерли на его губах, он задрожал всем телом, и по лицу его разлилась смертельная бледность. Маркиз был потрясен не меньше его и в первый момент от неожиданности даже схватился за шпагу, но, опомнясь, отдернул руку и постарался овладеть своим лицом. Воцарилось мучительное молчание. Ла Мотт сделал движение к двери, однако ноги отказались ему повиноваться, и он упал в кресло, безмолвный и обессиленный. Ужас, написанный на лице его, как и все поведение, несказанно удивили мадам Ла Мотт, и она вопросительно посмотрела на маркиза, который не счел нужным ответить на ее взгляд. Весь его облик не только не объяснял, но еще подчеркивал какую-то тайну и выражал такое смятение чувств, разобраться в котором она не могла. Она попыталась как-то успокоить мужа, но он отклонил ее усилия и, отвернувшись, закрыл лицо руками.

Маркиз, овладев собою, направился к двери в залу, где собрались его люди, но тут Ла Мотт, вскочив на ноги, обратился к нему с безумным видом и попросил задержаться. Маркиз оглянулся на него и приостановился, все еще колеблясь, не уйти ли. К мольбам Ла Мотта присоединилась и Аделина, которая уже пришла в себя; это заставило маркиза решиться, и он сел.

— Я прошу вас, милорд, — сказал Ла Мотт, — дать мне возможность переговорить с вами наедине.

— Смелая просьба, и согласиться на нее, пожалуй, небезопасно, — сказал маркиз, — к тому же это больше, чем мне угодно допустить. Вы не можете сказать ничего, что не было бы известно вашей семье… говорите же и будьте кратки.

С каждой фразой маркиза Ла Мотт менялся в лице.

— Это невозможно, милорд, — сказал он, — мои губы умолкнут навеки, прежде чем произнесут в присутствии кого-либо другого слова, предназначенные только вам. Я прошу… умоляю дать мне аудиенцию… всего несколько минут.

Он проговорил эти слова со слезами на глазах, и маркиз, смягченный таким отчаянием, согласился на его просьбу, хотя с явным раздражением и неохотой.

Ла Мотт взял фонарь и повел маркиза в маленькую комнату, находившуюся в отдаленной части здания; там они оставались около часа. Мадам Ла Мотт, встревоженная столь долгим их отсутствием, отправилась на поиски. Когда она подошла близко, любопытство, которое в подобных обстоятельствах, пожалуй, нельзя назвать предосудительным, побудило ее подслушать их. В эту минуту Ла Мотт вскричал:

— …только безумие отчаяния!..

За этим последовало несколько слов, произнесенных так тихо, что она не могла разобрать их.

— Я страдал больше, чем могу выразить, — продолжал Ла Мотт, — один и тот же образ преследует меня в ночных кошмарах и дневных блужданиях. Кроме смерти, нет кары, которой я не согласился бы претерпеть, лишь бы вернуть то душевное состояние, в каком я приехал в этот леС. Еще раз вверяю себя вашему состраданию.

Яростный порыв ветра, просвистевший по коридору, где стояла мадам Ла Мотт, заглушил голоса мужа и отвечавшего ему маркиза; но тут же она услышала:

— Завтра, милорд, если вы вернетесь сюда, я провожу вас на место.

— Навряд ли это необходимо, а возможно, и опасно, — сказал маркиз.

— Вам, милорд, я могу извинить эти сомнения, — вновь заговорил Ла Мотт, — но клянусь, я готов на все, что бы вы ни предложили. Да, — продолжал он, — каковы бы ни были последствия, я покорюсь вашему решению.

Разбушевавшаяся стихия заглушила их голоса, и мадам Ла Мотт тщетно старалась расслышать слова, в которых заключалась, быть может, разгадка таинственного поведения ее мужа. Между тем мужчины направились к двери, и она поспешила вернуться туда, где оставила Аделину с Луи и молодым шевалье.

Вскоре за нею вошли маркиз и Ла Мотт, первый — высокомерный и холодный, второй — несколько спокойнее, чем был, но все с тем же выражением ужаса на лице. Маркиз прошел в залу, где ждала его свита. Буря все еще не улеглась, но маркиз, по-видимому, хотел уехать как можно скорее и приказал своим людям быть наготове. Ла Мотт хранил угрюмое молчание и все ходил по комнате взад-вперед быстрым шагом, погруженный в раздумье. Маркиз между тем сел подле Аделины и все внимание отдал ей; впрочем, иногда мысли его убегали далеко, и он умолкал надолго. В эти минуты с Аделиной заговаривал молодой шевалье, она же застенчиво и не без волнения старалась спрятаться от глаз обоих.

Маркиз пробыл в аббатстве около двух часов, но буря все не унималась, и мадам Ла Мотт предложила ему переночевать. Взгляд мужа заставил ее затрепетать в страхе перед последствиями. Однако ее предложение было вежливо отклонено, ибо маркизу явно столь же не терпелось уехать, насколько хозяину нестерпимо было его присутствие. Он часто выходил в залу и от входных дверей нетерпеливо поглядывал на тучи. Но сквозь ночную тьму ничего не было видно, и слышались лишь завывания ветра.

Маркиз собрался уезжать уже на рассвете. Когда он совсем был готов покинуть аббатство, Ла Мотт опять отвел его в сторону и несколько минут о чем-то говорил ему. Его взволнованная жестикуляция, которую мадам Ла Мотт с любопытством наблюдала издали, теперь вызвала еще и отчаянную тревогу, поскольку происходящее было ей решительно непонятно. Ее попытки разобрать хоть что-нибудь из разговора мужчин пропали втуне, так как беседовали они совсем тихо.

Наконец маркиз и его свита отбыли, и Ла Мотт, собственноручно заперев двери, молчаливый и подавленный, ушел в спальню. Как только они остались одни, мадам Ла Мотт воспользовалась случаем и попросила мужа объяснить ей сцену, свидетельницей которой она была.

— Не задавайте мне вопросов, — сказал Ла Мотт, — я все равно не отвечу. Я уже запретил вам касаться этого предмета.

— Какого предмета? — спросила его жена. Ла Мотт, казалось, опомнился.

— Не важно… Я ошибся…мне показалось, что вы уже задавали мне эти вопросы.

— Ах! — воскликнула мадам Ла Мотт, — значит, все так, как я и подозревала: ваша прежняя тоска и это отчаяние нынче ночью имеют одну причину.

— Но с какой стати вам вздумалось подозревать что-то, расспрашивать? Неужто мне вечно будут докучать догадками?

— Простите, я вовсе не хотела докучать вам; но тревога за ваше благополучие не дает мне покоя из-за этой ужасной неопределенности. Позвольте мне по праву жены разделить с вами горести, которые мучают ваС. Не отталкивайте меня!

Ла Мотт прервал ее:

— Какова бы ни была причина волнения, которое вы наблюдаете, клянусь, я не желаю сейчас открыть ее. Быть может, настанет время, когда я сочту, что скрываться долее не нужно; но до той поры молчите и не будьте назойливы. Главное же, не вздумайте рассказывать кому бы то ни было, если вы заметили во мне что-то необычное. Похороните все догадки в вашей груди, не то я прокляну вас, а сам погибну.

Он произнес это столь решительно, а лицо его покрылось такой смертельной бледностью, что мадам Ла Мотт содрогнулась и больше ни о чем не спрашивала.

Мадам Ла Мотт легла в постель, но не обрела покоя. Она размышляла о случившемся, удивление и любопытство, вызванные речами и образом действий мужа, теперь еще усилились. Одно, впрочем, стало вполне очевидно: невозможно было сомневаться в том, что загадочное поведение Ла Мотта, столько месяцев подряд внушавшее ей опасения и тревогу, и недавняя сцена с маркизом имеют одну и ту же причину. Эта уверенность, доказывавшая, по-видимому, как несправедлива она была, подозревая Аделину, заставила ее испытывать муки совести. Она с нетерпением ждала утра, когда маркиз опять посетит аббатство. Наконец природа вступила в свои права и дала ей краткое забвенье от тревог.

На следующий день семья собралась за завтраком поздно. Все сидели молчаливые, погруженные в себя, однако выражение лиц было весьма различно и еще менее схожи были их мысли. Ла Мотта, по-видимому, терзали беспокойство и страх; при этом на лице его выражалось глубокое отчаяние. Иногда его глаза дико вспыхивали от внезапного приступа ужаса, но затем он вновь погружался в мрачное уныние.

Мадам Ла Мотт, казалось, совсем извелась от тревоги; она не спускала глаз с лица мужа и с нетерпением ждала приезда маркиза. Луи был сдержан и задумчив. Аделина испытывала, по-видимому, крайнюю неловкость. Она с удивлением наблюдала, как вел себя Ла Мотт минувшей ночью, и ее счастливое доверие к нему, какое она испытывала до сих пор, поколебалось. Она боялась также, что крайняя необходимость вынудит его вновь пуститься в странствия и он, может быть, будет не в состоянии или не захочет приютить ее под своим кровом.

Во время завтрака Ла Мотт часто подходил к окну и устремлял в него беспокойный взор. Жена слишком хорошо понимала причину его нетерпения и старалась унять собственное беспокойство. В эти минуты Луи делал попытки шепотом что-нибудь разузнать у отца, но Ла Мотт каждый раз возвращался к столу, где присутствие Аделины не позволяло продолжать разговор.

После завтрака Ла Мотт вышел и стал ходить взад-вперед по лужайке; Луи хотел было присоединиться к нему, но отец в категорической форме заявил, что желает остаться один, и вскоре, так как маркиз все не ехал, ушел от аббатства подальше.

Аделина вместе с мадам Ла Мотт, которая старалась выглядеть оживленной и благожелательной, удалилась в их рабочую комнату. Чувствуя необходимость как-то объяснить явное беспокойство Ла Мотта и предупредить недоумение, какое мог вызвать у Аделины неожиданный приезд маркиза, если девушка по собственному разумению свяжет его с поведением Ла Мотта прошлой ночью, мадам Ла Мотт упомянула о том, что маркиз и Ла Мотт давно знают друг друга и что столь нежданная встреча после многих лет и при столь резко изменившихся обстоятельствах, для Ла Мотта унизительных, причинила ему глубокое страдание. Боль была еще сильнее от сознания, что маркиз когда-то неправильно понял нечто в поведении Ла Мотта по отношению к нему, отчего их приятельство оборвалось.

Все это не убедило Аделину, так как не соответствовало, на ее взгляд, степени волнения, выказанного обоюдно маркизом и Ла Моттом. Слова мадам Ла Мотт лишь усилили ее недоумение и пробудили любопытство, хотя предназначались для того, чтобы угасить их. Однако эти мысли она оставила при себе.

Мадам Ла Мотт, следуя своему плану, сказала, что маркиз должен вот-вот приехать и она надеется, что все недоразумения между ними будут улажены наилучшим образом. Аделина вспыхнула, попыталась что-то сказать, губы не слушались ее. От сознания, насколько она взволнованна, и от того, что мадам Ла Мотт смотрела на нее, она смутилась еще больше, а попытки скрыть это лишь усиливали смущение. Все же она постаралась возобновить беседу, но поняла, что не в состоянии собраться с мыслями. Взволнованная тем, что мадам Ла Мотт, возможно, угадает чувство, которое до сих пор было почти тайной для нее самой, она побледнела, потупила глаза и какое-то время едва могла дышать. Мадам Ла Мотт спросила, не захворала ли она, и Аделина, обрадовавшись предлогу, ушла к себе; ей хотелось полностью отдаться своим мыслям, которые с этой минуты были полностью поглощены ожиданием новой встречи с молодым шевалье, сопровождавшим маркиза.

Выглянув из своей комнаты, она увидела вдалеке маркиза; верхом на лошади, в сопровождении нескольких спутников он скакал к аббатству, и Аделина поспешила сообщить мадам Ла Мотт о его приближении. Вскоре он был уже у дверей, и мадам Ла Мотт вместе с Луи вышли встретить его, так как Ла Мотт еще не вернулся. Маркиз вступил в залу, сопровождаемый молодым шевалье, и, отнесясь к мадам Ла Мотт с формальной вежливостью, осведомился о Ла Мотте, на поиски которого уже отправился Луи.

Некоторое время маркиз хранил молчание, затем спросил мадам Ла Мотт, как себя чувствует ее обворожительная дочь. Она поняла, что маркиз имеет в виду Аделину, и, ответив на вопрос и пояснив мимоходом, что девушка им не родственница, послала за Аделиной, так как по некоторым признакам угадала, что именно таково было желание маркиза. Аделина вошла застенчиво, с румянцем на щеках и сразу безраздельно завладела вниманием маркиза. Его комплименты она приняла с нежной грацией, но, когда к ней подошел молодой шевалье, его пылкость заставила ее держаться еще сдержанней, и она едва осмеливалась оторвать глаза от пола, чтобы не встретиться с его взглядом.

Вошел Ла Мотт и поспешил принести извинения, на что маркиз ответил лишь легким наклоном головы с видом недоверчивым и надменным. Они тотчас вместе покинули аббатство, причем маркиз знаком приказал своим спутникам следовать за ним на расстоянии. Ла Мотт запретил сыну сопровождать его, однако Луи заметил, что он ведет маркиза к той самой, наиболее глухой, части леса. Он терялся в догадках, что бы это могло значить, но любопытство и тревога за отца побудили его на некотором расстоянии следовать за ним.

Тем временем молодой незнакомец, которого маркиз называл Теодором, оставался в аббатстве с мадам Ла Мотт и Аделиной. Первая, при всем ее такте, едва умела скрыть волнение. То и дело, заслышав шаги, она невольно спешила к двери и несколько раз даже выходила из залы, чтобы бросить взгляд в сторону леса, но каждый раз возвращалась разочарованная. Никто не появлялся. Теодор все свое внимание, какое вежливость позволяла отнять у мадам Ла Мотт, посвящал Аделине. Его манеры, столь мягкие, но при этом исполненные достоинства, мало-помалу избавили ее от стеснительности и преодолели сдержанность. В ее речах более не чувствовалось мучительной скованности, теперь в них, напротив, открывалась красота ее души, порождая, видимо, взаимное доверие. Вскоре стало очевидно сходство их чувствований, внезапное удовольствие то и дело освещало черты Теодора, который часто угадывал, по-видимому, еще и не высказанные мысли Аделины.

Отлучка маркиза показалась им совсем короткой, тогда как для мадам Ла Мотт она была слишком длинной; услышав наконец топот копыт у дверей, она просияла.

Маркиз вошел лишь на минуту и сразу удалился с Ла Моттом в другую комнату, где они некоторое время что-то обсуждали; после этого маркиз немедленно отбыл. Теодор попрощался с Аделиной, которая вместе с Ла Моттом и его супругой проводила их до дверей; лицо молодого человека выражало нежное сожаление, и, отъезжая, он часто оглядывался на аббатство, пока оно совсем не скрылось из виду за ветвями деревьев.

Недолгая радость, осветившая лицо Аделины, исчезла вместе с молодым незнакомцем, и, возвращаясь в зал, она вздохнула. Образ Теодора сопровождал девушку и в ее комнату; она помнила каждое сказанное им слово… его суждения, столь сходные с ее собственными… его манеры, такие приятные, его лицо, такое одушевленное, оригинальное, благородное, в котором мужское достоинство сочеталось с милой благожелательностью… Аделина вспоминала все эти и многие другие прекрасные его качества, и ею овладела тихая печаль. «Я никогда больше его не увижу», — прошептала она. Невольный вздох сказал ей больше о ее сердце, чем ей хотелось бы знать. Она вспыхнула и опять вздохнула, затем, взяв себя в руки, попыталась обратить свои мысли на другой предмет. Некоторое время она размышляла об отношениях Ла Мотта и маркиза, однако, не умея раскрыть их тайну, постаралась укрыться от собственных переживаний в тех, что черпала из книг.

В это время Луи, потрясенный и страшно удивленный отчаянием, которое охватило его отца при первом посещении маркиза, обратился к Ла Мотту с расспросами. Он не сомневался, что маркиз имеет прямое отношение к тому событию, из-за которого Ла Мотту пришлось покинуть Париж, и высказал свои мысли без утайки, сетуя при этом на несчастную случайность, которая заставила отца искать приют в таком месте, какое менее любого иного подходило для этого — во владениях его врага. Ла Мотт не возражая выслушал соображения сына и также стал жаловаться на злую судьбу, которая привела его в эти края.

Срок увольнения Луи из полка близился к концу, и он воспользовался случаем, чтобы выразить свое огорчение из-за того, что вынужден покинуть отца в столь опасных для него обстоятельствах.

— Я бы оставил вас, сэр, с более легким сердцем, — продолжал он, — если бы был уверен, что знаю все о ваших несчастьях. Сейчас же я вынужден гадать об опасностях, которых, возможно, и не существует. Избавьте же меня, сэр, от этой мучительной неопределенности и позвольте доказать, что я достоин вашего доверия.

— Я уже дал вам однажды ответ на ваш вопрос, — сказал Ла Мотт, — и запретил впредь касаться этой темы. Теперь я вынужден сказать вам, что мне нет дела до того, что вы уезжаете, коль скоро вы считаете возможным подвергать меня этим расспросам.

Резко повернувшись, Ла Мотт удалился, оставив сына в сомнениях и тревоге.

Появление маркиза развеяло ревнивые страхи мадам Ла Мотт, и она осознала, как жестока была к Аделине. Представив себе ее сиротство… неизменную преданность, о которой прежде свидетельствовало все ее поведение… мягкость и терпение, с какими она переносила ее несправедливое отношение к себе, мадам Ла Мотт была сражена и при первой же встрече стала держаться с Аделиной так же ласково, как когда-то. Однако она не могла ни объяснить это непоследовательное на первый взгляд поведение, не выдав своих подозрений, о которых теперь ей было совестно вспоминать, ни попросить за него прощения, не объяснив все.

В конце концов она удовлетворилась тем, что в своем обращении с Аделиной выражала искреннюю симпатию, вновь воскресшую. Аделина сперва удивилась, но перемена эта была ей слишком приятна, чтобы допытываться о ее причинах.

Однако, как ни рада она была вернувшемуся расположению мадам Ла Мотт, Аделина часто обращалась мыслями к собственному странному и даже отчаянному положению. Она не могла не чувствовать меньшего доверия к дружбе мадам Ла Мотт, чей нрав оказался не столь благожелательным, как она воображала прежде, и слишком склонен к капризам. Аделина то и дело вспоминала странное поведение маркиза в аббатстве, волнение его и Ла Мотта, а также очевидную неприязнь их друг к другу; ее недоумение в равной мере вызывало и то, что Ла Мотт предпочел, а маркиз ему позволил остаться в аббатстве.

К этой теме ее мысли возвращались, пожалуй, всего чаще, ибо имели отношение к Теодору; впрочем, она не осознавала истинную причину. Свою заинтересованность она относила к тревоге за благополучие Ла Мотта и за собственное свое будущее, которое было теперь столь тесно с ним связано. Правда, она иногда ловила себя на попытках угадать, каковы родственные отношения Теодора и маркиза, но тотчас одергивала себя и сурово корила за то, что позволила своим помыслам сбиться на предмет, который, как она угадывала, может оказаться слишком опасен для ее душевного покоя.

Глава VII

Воображаемые страхи хуже Действительных.

Несколько дней спустя после событий, рассказанных в предыдущей главе, Аделина, которая сидела у себя в комнате, предаваясь раздумьям, была потревожена лошадиным топотом, замершим у дверей. Выглянув из окна, она увидела маркиза де Монталя, входившего в аббатство. Его приезд удивил ее, и чувство, в причине которого она не пожелала дать себе отчет, заставило ее отпрянуть от окна. Впрочем, та же причина тотчас вернула ее назад, но тот, кого искал ее взгляд, не появился; однако на этот раз она не спешила отойти.

Пока она стояла так, задумчивая и разочарованная, маркиз вышел из дверей вместе с Ла Моттом и, сразу же взглянув вверх, увидел Аделину и поклонился. Она почтительно ответила на поклон и удалилась от окна, раздосадованная тем, что ее заметили. Мужчины ушли в лес, но спутники маркиза не последовали за ними, как в прошлый раз. Когда они вернулись — а до этого прошло немало времени, — маркиз вскочил на коня и ускакал вместе со свитой.

Весь остаток дня Ла Мотт выглядел мрачным и больше молчал, погруженный в свои думы. Аделина следила за ним с особенным вниманием и беспокойством; она заметила, что после каждого посещения маркиза он становится печальнее, и потому удивилась, услышав, что маркиза ждут на следующий день к обеду.

Сообщив об этом, Ла Мотт произнес целый панегирик, расхваливая характер маркиза и особенно подчеркивая его щедрость и душевное благородство.

Аделине сразу пришли на память толки об аббатстве, слышанные ею ранее, и они набросили тень на то совершенство, о котором повествовал Ла Мотт, так что блеск его несколько потускнел. Впрочем, слухи не заслуживали, по-видимому, большого внимания; ведь если отрицание чего-либо может служить доказательством, то в одной своей части они уже оказались ложными: так, говорилось, что в аббатстве водятся привидения, — однако же никаких сверхъестественных явлений нынешними его обитателями замечено не было.

Все же Аделина решилась спросить, к нынешнему ли маркизу относятся те оскорбительные слухи. Ла Мотт с иронической усмешкой ответил:

— Сказки о привидениях и домовых от века обожало и лелеяло простонародье. Я же склонен полагаться на мой собственный опыт, по меньшей мере столько же, сколько на россказни этих мужланов. Если вам довелось видеть что-либо, подтверждающее их выдумки, не откажите в любезности сообщить мне об этом, чтобы и я утвердился в вере.

— Вы неверно меня поняли, сэр, — сказала Аделина, — я спрашивала не о сверхъестественных силах; я имела в виду другие слухи, о том, что по приказу маркиза здесь был спрятан некто, умерший, как говорили, не своей смертью. Именно это называли причиной, по которой маркиз покинул свое аббатство.

— Все это досужие выдумки, — сказал Ла Мотт, — романтические сказки, создаваемые ради того, чтобы удивить. Одного того, что маркиз здесь, достаточно, чтобы их опровергнуть; если мы вздумаем поверить хотя бы половине этих россказней, имеющих тот же источник, что и первые, мы сами покажем себя немногим выше тех простаков, которые их выдумывают. Полагаю, ваш здравый смысл, Аделина, подскажет вам, что всему верить нельзя.

Аделина вспыхнула и промолчала; но ей казалось, что Ла Мотт защищал маркиза более горячо и многословно, чем это соответствовало его собственному отношению или диктовалось обстоятельствами. Она вспомнила давешний его разговор с Луи и еще более подивилась тому, что происходило теперь.

Она ожидала следующего дня со смешанным чувством тревоги и радости; надежда вновь увидеть молодого шевалье занимала ее мысли и вселяла самые разные чувства: она то боялась его приезда, то сомневалась, приедет ли он. Наконец осознав, как много она о нем думает, Аделина даже покраснела. Настало утро — маркиз приехал, но приехал один; душу Аделины заволокли тучи, хотя ей и удалось сохранить видимость обычного оживления. Маркиз был любезен, приветлив и внимателен; к манерам, чрезвычайно непринужденным и изящным, добавлялась изысканная утонченность человека из общества. Говорил он живо, забавно, иногда даже остроумно и выказал прекрасное знание жизни, или что часто за него принимают, знакомство с высшим светом и злободневными темами.

В этом Ла Мотт оказался достойным его собеседником, и они принялись обсуждать характеры и нравы века с большим одушевлением и не без юмора. Мадам Ла Мотт не видела своего мужа столь оживленным с тех самых пор, как они покинули Париж, так что в иные минуты ей казалось даже, что они там по-прежнему. Аделина слушала их беседу, пока не ощутила, что оживление ее, поначалу искусственное, стало истинным. Маркиз держался столь обходительно и приветливо, что ее скованность незаметно отступила перед естественной живостью ее нрава, которая вновь вступила в свои давно утерянные владения.

Уезжая, маркиз сказал Ла Мотту, что он рад обнаружить здесь столь приятного соседа. Ла Мотт поклонился.

— Я буду иногда навещать вас, — продолжал маркиз, — и сожалею, что в настоящее время не могу пригласить мадам Ла Мотт и ее обворожительную подругу на мою виллу, но она сейчас ремонтируется и служит мне всего лишь не слишком удобным местом для жилья.

Оживление Ла Мотта исчезло вместе с его гостем, и вскоре он вновь погрузился в молчание, уйдя в себя.

— Маркиз очень приятный человек, — сказала мадам Ла Мотт.

— Очень приятный, — отозвался он.

— И кажется, у него предоброе сердце, — заметила она.

— Предоброе, — сказал он.

— Вы как будто расстроены, дорогой. Что вас тревожит?

— Решительно ничего… Я просто думал, что при таких приятных талантах и предобром сердце очень жаль, что маркиз…

— Что же, дорогой мой? — с нетерпением спросила мадам Ла Мотт.

— Что маркиз допустил… допустил, что аббатство превратилось в руины, — ответил Ла Мотт.

— И это все? — Мадам Ла Мотт была разочарована.

— Все, клянусь честью, — сказал Ла Мотт и вышел из комнаты.

Настроение Аделины, уже не поддерживаемое занимательной беседой маркиза, упало, сменившись апатией, и, как только гость уехал, она в задумчивости удалилась в леС. Она шла по романтической тенистой тропинке, которая вилась вдоль ручья. Покой открывшейся ей картины, едва тронутой красками осени, принес облегчение ее душе, навеяв мягкую грусть; неведомо откуда набежавшая слеза, незамеченная, затрепетала на ресницах. Она вышла на небольшую уединенную поляну, окруженную высокими деревьями. Ветер уныло вздыхал среди ветвей, раскачивая верхушки деревьев и осыпая листьями землю. Она села на берегу под деревьями и погрузилась в печальные думы, не оставлявшие ее.

— Ах, если бы я могла прозреть будущее и узнать, что ждет меня! — воскликнула она. — Тогда, вероятно, я сумела бы, благодаря усердным размышлениям, встретить грядущее мужественно. Сирота, одна в целом мире… брошена на милость чужих людей, вынуждена искать у них утешения и средств к существованию, — что должна ожидать я, кроме несчастий! Увы, отец мой, как вы могли так покинуть дитя свое… бросить в бурные воды жизни, чтобы они поглотили, быть может, дочь вашу! Увы, у меня нет ни одного друга…

Шорох опавшей листвы прервал ее; она обернулась и, увидев молодого спутника маркиза, встала, чтобы уйти.

— Простите мое вторжение, — сказал он, — меня привлек сюда ваш голос, а слова ваши удержали на месте. Но мой проступок несет наказание в себе самом: узнав, что вас печалит, как могу я не печалиться сам? Но не может ли моя симпатия или мое сострадание избавить вас от бед? — Он колебался. — Не могу ли я заслужить право называться вашим другом, сочтете ли вы меня достойным этого?

Мысли Аделины смешались, она едва могла отвечать ему; вся дрожа, она мягко отняла руку, которую он между тем взял в свои.

— Вы слышали, сэр, может быть, больше того, что является правдой: я в самом деле несчастлива, но минута уныния сделала меня несправедливой… я не столь несчастна, как говорила. Сказав, что у меня нет ни единого друга, я отплатила неблагодарностью мсье и мадам Ла Мотт за их доброту, ведь они были для меня не только друзьями — они заменили мне родителей.

— Коль так, я высоко чту их, — горячо вскричал Теодор, — и, если это не слишком смело с моей стороны, позвольте спросить вас, отчего вы несчастны?.. Но…

Он замолчал. Аделина, подняв глаза, увидела, что он смотрит на нее с глубоким, пылким участием, и тотчас опять устремила взгляд в землю.

— Я причинил вам боль неуместным вопросом, — сказал Теодор. — Простите ли вы меня, особенно когда я добавлю, что задать его меня побудила забота о вашем благополучии?

— Вам не за что просить прощения, сэр. Я искренне благодарна вам за участие. Однако вечер прохладный. Если угодно, пойдемте к аббатству.

Теодор, идя с Аделиною, некоторое время молчал. Наконец он заговорил:

— Я только что умолял вас о прощении, а теперь, кажется, опять нуждаюсь в нем… но вы не откажетесь поверить, что у меня имеются серьезные и веские причины спросить, насколько вы близкая родственница Ла Мотту.

— Мы вовсе не родственники, — сказала Аделина, — но я никогда не смогу отплатить ему за ту поддержку, которую он оказал мне, и уповаю только на то, что благодарность ему научит меня не быть забывчивой.

— Вот как! — удивленно воскликнул Теодор. — А могу ли я спросить, как давно вы его знаете?

— Лучше позвольте мне, сэр, спросить, к чему все эти вопросы?

— Вы правы, — ответил он с виноватым видом, — моим поведением я заслужил этот упрек…я должен был объясниться определеннее. — Казалось, он обдумывает нечто такое, что сказать прямо не может. — Но вы не знаете, в каком я затруднительном положении… однако клянусь вам, мои вопросы продиктованы величайшей заботой о вашем счастье… я страшусь за вашу безопасность.

Аделина посмотрела на него с удивлением.

— Я боюсь, что вас обманывают, — продолжал он. — Я боюсь, что опасность близко.

Аделина остановилась и, глядя серьезно ему в лицо, попросила объясниться откровенно. Она заподозрила, что опасность угрожает Ла Мотту, и, поскольку Теодор молчал, повторила свою просьбу.

— Если это касается Ла Мотта, — проговорила она, — то прошу вас, сообщите ему все немедленно. Слишком многих несчастий приходится ему опасаться.

— Благородная Аделина! — вскричал Теодор. — Сердце, способное вас обидеть, должно быть из камня! Как мне дать вам понять, что мой страх за вас слишком даже обоснован, и как без этого предупредить вас об опасности, над вами нависшей!..

Услышав среди деревьев шаги, он умолк и сразу же разглядел Ла Мотта, сворачивавшего на тропинку, по которой они шли. Аделина смутилась при мысли, что ее увидят наедине с молодым шевалье, и заспешила, чтобы поскорей присоединиться к Ла Мотту, но Теодор удержал ее, попросив уделить ему еще минуту внимания.

— Сейчас нет времени для объяснений, — проговорил он, — но то, что я должен сказать, чрезвычайно важно для ваС. Поэтому обещайте завтра увидеться со мной где-нибудь в лесу, в это же время. И тогда, надеюсь, вы убедитесь, что мое поведение вызвано исключительными обстоятельствами и я вынужден забыть об условностях.

Аделине претила мысль назначить свидание; она заколебалась и наконец попросила Теодора не откладывать до завтра объяснения, по-видимому, столь важного, а подойти к Ла Мотту и немедля сообщить ему о нависшей над ним опасности.

— Я не с Ла Моттом хочу говорить, — сказал Теодор, — я не знаю ни о какой опасности, которая бы угрожала ему… Но он приближается. Быстрее же, прелестная Аделина, обещайте встретиться со мной.

— Обещаю, — замирающим голосом выговорила Аделина, — завтра, часом раньше, я приду на то место, где вы увидели меня нынче вечером.

С этими словами она отняла у Теодора трепещущую руку, которую он на миг прижал к губам в знак признательности, и юноша мгновенно исчез.

Ла Мотт между тем подошел к Аделине, которая, боясь, что он видел Теодора, испытывала некоторую неловкость.

— Куда это Луи умчался так поспешно? — спросил Ла Мотт.

Аделина обрадовалась, что он обознался, и не стала разубеждать его. Оба задумчиво направились к аббатству, где Аделина, слишком занятая своими мыслями, поспешила удалиться к себе. Она размышляла над словами Теодора и чем дальше, тем больше приходила в замешательство. Иногда она бранила себя за то, что назначила свидание, опасаясь, что он просил об этом, желая говорить ей о любви; в другие минуты скромность пресекала эти мысли, и она досадовала на себя за то, что допускает их. Она вспоминала искреннюю озабоченность в его голосе и во всем его поведении, когда он умолял ее о встрече; теперь она убедилась в том, что он хочет сообщить ей нечто важное, и дрожала при мысли об опасности, уяснить себе которую не могла, с тревогой ожидая завтрашнего дня.

Иногда же воспоминание о его нежной заинтересованности в ее благополучии, о его взгляде и выражении лица прокрадывалось ей в душу, пробуждая приятное чувство и тайную надежду, что она ему не безразлична. Призыв к ужину оторвал ее от этих мыслей. Трапеза проходила невесело, так как это был последний день пребывания Луи в аббатстве. Аделина, питавшая к нему искреннюю симпатию, была огорчена его отъездом, его же глаза часто останавливались на ней с выражением, свидетельствовавшим о том, что он покидает предмет своей страсти. Девушка попыталась держаться весело, чтобы подбодрить остальных, в особенности мадам Ла Мотт, которая временами не могла сдержать слез.

— Скоро мы увидимся снова, — сказала Аделина, — и, надеюсь, при более счастливых обстоятельствах.

Ла Мотт вздохнул. Луи, услышав эти слова, просиял.

— Вы этого желаете? — спросил он с особенным выражением.

— Конечно, желаю, — ответила Аделина. — Неужто вы сомневаетесь в моей привязанности к моим лучшим друзьям?

— Я не могу сомневаться ни в одной вашей добродетели, — сказал Луи.

— Вы забываете, что вы не в Париже, — сказал Ла Мотт сыну, и слабая улыбка промелькнула на его лице. — Там подобные комплименты были бы вполне уместны… но в здешней глухомани они совершенно outre*.

— Язык восхищения не всегда тот же, что язык комплиментов, сэр, — сказал Луи.

Аделина, желая переменить разговор, спросила, в какую часть Франции он направляется. Луи ответил, что его полк находится сейчас в Перонне и он едет прямо туда. Поговорив еще о том о сем, семья разошлась по комнатам для ночного отдыха.

Близящийся отъезд сына занимал все помыслы мадам Ла Мотт, и к завтраку она вышла с распухшими от слез глазами. Бледное лицо Луи свидетельствовало о том, что ему отдых удался не лучше, чем его матери. По окончании завтрака Аделина временно оставила Ла Моттов одних, чтобы своим присутствием не помешать их последней беседе. Прогуливаясь по лужайке перед аббатством, она вернулась мысленно к вчерашнему событию и с еще большим нетерпением думала о назначенной встрече. Вскоре к ней присоединился Луи.

— Это было немилосердно с вашей стороны, — сказал он, — покинуть нас в последние минуты моего пребывания здесь. Если бы я мог надеяться, что вы будете иногда вспоминать обо мне в мое отсутствие, отъезд не показался бы мне так горек.

Затем он сказал, с какой печалью ее покидает, и тут, хотя перед тем он принял решение воздержаться от откровенного признания в своих чувствах, его сердце уступило силе страсти и Луи произнес то, что Аделина постоянно боялась услышать.

— Это признание, — сказала Аделина, стараясь побороть волнение, им вызванное, — внушает мне невыразимое беспокойство.

— О, не говорите так! — прервал ее Луи. — Дайте мне хоть слабую надежду, которая поддержала бы меня, принужденного страдать вдали от ваС. Скажите, что я вам не ненавистен… Скажите…

— Говорю это с величайшей готовностью, — дрожащим голосом ответила Аделина; — если вам доставит удовольствие уверенность в моем уважении и дружбе — примите мои в том заверения; как сын моих величайших благодетелей, вы заслуживаете…

— Не говорите о благодеяниях, — сказал Луи, — ваши достоинства превосходят все заслуги перед вами. И позвольте мне надеяться на чувство не столь прохладное, как дружба, равно как и верить, что мне не нужно опираться на поступки других, чтобы удостоиться вашего одобрения. Я долго молчал, тая в себе мое чувство, ибо предвидел ожидавшие его трудности… нет, я даже имел смелость попытаться побороть его. Я осмелился предположить — простите мне это допущение, — что забыть вас возможно… и…

— Вы терзаете меня, — прервала его Адалина, — я бы не должна была слушать ваши речи. На обман я не способна и потому говорю вам: хотя достоинства ваши всегда будут вызывать мое уважение, вам ни в коем случае не должно надеяться на любовь мою. Даже будь это иначе, обстоятельства наши сами решили бы это за наС. Если вы действительно друг мне, вы порадуетесь тому, что я избавлена от борьбы между любовью и благоразумием. Позвольте мне надеяться также, что время научит вас свести любовь к чистой дружбе.

— Никогда! — страстно воскликнул Луи. — Будь это возможно, моя любовь была бы недостойна ее предмета.

В эту минуту молодой олень, любимец Аделины, вприпрыжку подбежал к ней. Луи был взволнован до слез.

— Этот олененок, — сказал он, помолчав, — первым привел меня к вам. Он был свидетелем той счастливой минуты, когда я впервые увидел вас во всей вашей прелести, слишком сильно поразившей мне сердце. Тот миг и сейчас жив в моей памяти, и вот милое это создание приходит опять, чтобы стать свидетелем печальной разлуки.

Горечь не позволила ему продолжать. Затем, овладев своим голосом, он сказал:

— Аделина, когда вы станете смотреть на вашего маленького любимца и ласкать его, вспомните несчастного Луи, который будет тогда далеко… далеко от ваС. Не отказывайте мне в скромном утешении верить в это.

— Мне не потребуется такой наставник, чтобы напоминать о вас, — с улыбкой сказала Аделина. — Ваших замечательных родителей и ваших собственных достоинств вполне достаточно, чтобы я вас помнила. Если бы я увидела, что ваше природное здравомыслие победило страсть вашу, моя радость сравнялась бы с моим уважением к вам.

— На это не надейтесь, — сказал Луи, — ибо в данном случае страсть и есть добродетель. — Тут он увидел Ла Мотта, выходившего из-за аббатства. — Минуты дороги, — сказал он, — меня прерывают. О Аделина, прощайте! И скажите, что будете иногда думать обо мне.

— Прощайте, — сказала Аделина, растроганная его отчаянием. — Прощайте, и да пребудет мир с вами. Обещаю думать о вас с сестринской любовью.

Он глубоко вздохнул и сжал ее руки; в эту минуту Ла Мотт, обойдя еще одну груду развалин, показался снова. Аделина покинула их и удалилась к себе, подавленная этой сценой. Чувство Луи и ее уважение к нему были слишком искренни, чтобы она не испытывала сострадания к юноше из-за его несчастной любви. Она не вышла из своей комнаты до тех пор, пока он не покинул аббатство, не желая мучить его и себя формальным прощанием.

Вечер и час свидания приближались, и нетерпение Аделины росло; все же, когда время настало, решимость ей изменила, и она заколебалась. Назначить свидание — в этом поступке Аделине виделись нескромность и лицемерие, ей претившие. Она вспомнила, как нежно держался с ней Теодор, вспомнила еще несколько малоприметных штрихов, которые подсказывали ей, что сердце его имеет к этой истории самое непосредственное отношение. Она вновь засомневалась — не добивался ли он ее согласия на эту встречу под предлогом ни на чем не основанного подозрения, — и уже почти решила не ходить. И все же утверждения Теодора могли быть искренними, и опасность, ей грозившая, реальной. В этом случае ее угрызения совести были просто смешны; она удивлялась себе самой, что позволила им на мгновение взять перевес в столь серьезном вопросе, и, браня себя за проволочку, ими вызванную, заторопилась на место встречи.

Узкая тропинка, что вела к условленному месту, была тиха и никем не потревожена; когда Аделина вышла на полянку, Теодора там не оказалось. Гордость ее всколыхнулась, ей стало неприятно, что она, явившись на назначенное им свидание, оказалась более пунктуальной, чем он сам, и она свернула направо по тропинке, извивавшейся среди деревьев. Пройдя немного по ней и никого не увидев, не услышав ничьих шагов, она вернулась; но Теодор не появился, и она опять ушла. Потом вернулась во второй раз, но Теодора все не было. Ей стало не по себе, когда она сообразила, как давно уже вышла из аббатства, и поняла, что назначенный час миновал. Она была оскорблена и смущена, однако же села на траву и решила ждать, что будет. Прождав бесплодно до наступления сумерек, она встала, еще более уязвленная в своей гордости. Она боялась, что Теодор усмотрел нечто предосудительное в ее согласии, которого сам добивался; полагая, что он отнесся к ней с умышленной небрежностью, она с отвращением, осуждая себя, покинула условленное место.

Когда чувства эти улеглись и разум возобладал вновь, Аделина устыдилась своего, как она назвала это, ребяческого всплеска самолюбия. Словно в первый раз она вспомнила слова Теодора: «Я боюсь, что вас обманывают и опасность совсем близко». Теперь ее здравый смысл оправдывал обидчика и видел лишь друга. Суть этих слов, в справедливости которых она более не сомневалась, вновь ее встревожила. Ради чего он взял труд прийти сюда с виллы, ради чего намекал на грозившую ей опасность, если не желал остеречь ее? А если так, какое препятствие помешало ему прийти на свидание?

Эти мысли сразу заставили ее принять решение. Завтра, в тот же час она придет на заветную полянку, куда участие к ее судьбе, без сомнения, приведет Теодора в надежде с нею там встретиться. Она не могла не верить тому, что над нею нависло какое-то несчастье, но что это за несчастье, угадать не могла. Мсье и мадам Ла Мотт были ее друзья, но кто же еще мог обидеть ее здесь, где, как она полагала, отцу до нее не добраться? И почему Теодор сказал, что ее обманывают? Поняв, что не в состоянии выбраться из лабиринта догадок, она постаралась не поддаваться тревоге до следующего вечера. И все усилия употребила на то, чтобы как-то развлечь мадам Ла Мотт, которая после отъезда сына очень нуждалась в утешении.

Наконец, удрученная собственными бедами и сострадая бедам мадам Ла Мотт, Аделина удалилась на ночь к себе. Вскоре она забылась сном, но это было тревожное забытье, из тех, что слишком часто посещают ложе страдальцев. В конце концов ее растревоженная фантазия навеяла ей следующее сновидение.

Она увидела себя в просторном старинном покое аббатства, кое-как обставленном, но более старом и запущенном, чем все, какие она видела до сих пор. Помещение было крепко заперто, однако никого в нем не было. Она стояла, раздумывая и озираясь, как вдруг услышала слабый голос, который звал ее; повернувшись в ту сторону, откуда он раздался, она увидела в слабом свете лампы фигуру, распростертую на брошенном прямо на пол ложе. Тот же голос вновь позвал ее, и, подойдя ближе, она отчетливо увидела лицо человека, по-видимому, умиравшего. Он был мертвенно-бледен, однако сохранял выражение мягкости и достоинства, глубоко ее поразившие.

Пока она смотрела на него, его черты изменились, искаженные предсмертной агонией. Потрясенная, она отпрянула, но он внезапно протянул руку и, схватив ее кисть, крепко сжал. Она в ужасе боролась, пытаясь освободиться, и вдруг, опять взглянув на него, увидела мужчину лет тридцати, но совершенно здорового, хотя черты лица его были те же и излучали доброту. Он ласково ей улыбнулся и приоткрыл губы, словно собирался что-то сказать, как вдруг пол комнаты разверзся, и он исчез. Ей пришлось сделать усилие, чтобы не последовать за ним, и от этого она проснулась… Сон так сильно потряс ее, что потребовалось время, прежде чем она преодолела вызванный им ужас и даже по-настоящему осознала, что находится в своей спальне. Но в конце концов она успокоилась настолько, что могла снова уснуть. И опять ей приснился сон.

Ей привиделось, что она заблудилась в извилистых коридорах аббатства, что почти темно и она давно уже бродит, но никак не может найти дверь. Внезапно откуда-то сверху донесся погребальный звон и вскоре затем — отдаленные невнятные голоса. Она с удвоенной силой принялась искать выход. Было тихо; наконец, усталая, она села на ступеньку в коридоре. Так она просидела недолго и вдруг увидела вдали отблески света на стенах, однако поворот коридора, очень длинного, не позволял ей увидеть, что там происходит. Некоторое время отблески были едва заметны, но потом стали ярче, и тут она разглядела в коридоре человека, облаченного в длинное черное платье, похожее на то, какое надевают служители на похоронах, и с факелом в руке. Он приказал ей следовать за ним и повел по длинному коридору к подножию лестницы. Ей стало страшно, она побежала назад, и тогда человек повернулся и погнался за ней… От ужаса она проснулась.

Взбудораженная этими сновидениями, а еще более их явной связью между собой, глубоко ее поразившей, она решила бодрствовать, чтобы отвязаться от кошмарных образов. Однако некоторое время спустя усталость вновь погрузила ее в дремоту, хотя и не приносившую отдохновения.

Теперь она увидела себя в огромной старинной галерее и в одном конце ее разглядела дверь в комнату, чуть-чуть приоткрытую; оттуда просачивался свет. Она подошла и обнаружила человека, которого уже видела раньше; он стоял возле двери и знаком звал ее подойти. С непоследовательностью, столь свойственной сновидениям, она более не старалась уйти от него и, приблизившись, последовала за ним через анфиладу комнат, завешенных черным и освещенных как для похорон. Он вел ее все дальше, пока она не поняла, что находится в комнате, которую видела в предыдущем сне. Покрытый саваном гроб стоял в дальнем конце ее, освещенный свечами, в окружении нескольких человек, погруженных, по-видимому, в глубокое горе.

Внезапно ей представилось, что все эти люди ушли, она же осталась одна; она подошла к гробу, поглядела на него и вдруг услышала голос, звучавший словно бы изнутри, но никого не увидела. Человек, которого она встретила недавно, вскоре оказался подле гроба, и она, подняв саван, увидела мертвеца, в котором узнала того умиравшего дворянина, который привиделся ей в прошлом сне. Черты его уже были тронуты смертью, но еще хранили ясность. Она стояла, глядя на него, и вдруг из его бока хлынула на пол кровь, залив всю комнату; одновременно голос, который она слышала ранее, произнес несколько слов, но тут ужас от всего увиденного охватил ее с такой силой, что она вздрогнула и пробудилась.

Едва придя в себя, она встала с кровати, дабы убедиться, что все это был только сон; волнение было так сильно, что она побоялась оставаться одна и почти решила уже позвать Аннетт. Черты покойного и комната, где он лежал, отчетливо запечатлелись в ее памяти, и ей все еще казалось, что она слышит тот голос и видит лицо, представшее ей во сне. Чем дольше она думала об этих снах, тем больше им дивилась; они были так ужасны, так часто возвращались и казались столь явно друг с другом связанными, что она никак не могла считать это случайностью; но и счесть их чем-то сверхъестественным она также не находила причин. В эту ночь она больше не уснула.

Конец первого тома

Назад: Том первый

Дальше: Том второй