Глава VI

Господи, как быстро пролетело лето! Первое, настоящее, ее личное, собственное лето, в котором и солнце светило ярко – как оказалось, в том числе и для нее тоже! — и дожди лили, и тополиный пух катался по асфальту мягко–снежными комьями, и появившиеся вдруг на деревьях первые августовские желтые листья приветливо маячили яркими пятнышками, робко приглашая в такую же личную ее, собственную осень… Господи, счастье какое! А вы, проходящие мимо витрины магазина и спешащие по своим делам, как думали? Вы, в ком никогда не жила Ксюша Белкина, и не знаете, и предположить даже не можете, какое это счастье…

В книжный магазин неподалеку от своего нового жилища она все же устроилась. Зашла туда в первый раз – перетряслась вся от страха… А ее сразу и взяли! У них как раз продавщица в тот день уволилась, так что повезло… А может, и не повезло, может, так и должно было случиться! Ведь как говорит Трифон – стоит только начать, а дальше все само собой произойдет, и ни жизнь свою, ни саму себя не узнаешь…

— Представляешь, меня поспрашивали о том о сем – и что я читаю, и кто больше нравится, и почему … А потом говорят – мы вас берем! – взахлеб докладывала ему Ксюша, счастливо заламывая руки. – Представляешь? Вот так раз – и взяли!

— Ну и нормально… Чего тут такого–то? — рассеянно бормотал он, переводя взгляд с мольберта на ее сияющее счастьем лицо. — Так радуешься, будто тебя в космонавты взяли, а не в продавцы…

— Да ты не понимаешь! Там же книги! Я буду продавать классику! Ты бы видел, какие сейчас издания красивые! А какие там девочки работают замечательные – все сплошь интеллектуалки…

— Ну–ну… Эк тебя понесло–то! Смотри — впадешь в эйфорию, опять контролера очередного притянешь! Во–первых — в любом коллективе всякие девочки есть, учти! А во–вторых – ты тоже девочка замечательная, и тоже интеллектуалка! Опять забыла? Опять одна Ксюша Белкина в этом мире самая есть недостойная?

— Ага… — счастливо рассмеялась Ксюша. — Так и получается… А когда ты мне портрет покажешь? Скоро?

— Так все от тебя будет зависеть, добрая моя Галатея! Договорились же… Это твои победы над Ксюшей Белкиной образ будущий создают, а не я… Так что давай, дерзай…

А Дарья Львовна отпускать ее не хотела ни в какую. Сказала, что и зарплату в два раза поднимет, и на хорошее место поставит, и чуть не заплакала даже…

— Конечно! На ком теперь она, бедная, зло срывать будет? – саркастически прокомментировала поведение директрисы Нина. – Все–таки власть над человеком – штука особенная! На нее, как на наркотик, так подсесть можно – запросто и не соскочишь… А может, и правда, останешься? Привыкла я к тебе…

— Нет! — испуганно замотала головой Ксюша. – Нет, Нин, что ты! Я теперь не знаю, как и две недели положенные отработать! Скорей бы уж…

— А Серега? Не достает тебя больше?

— Ты знаешь, нет… Даже по–другому как–то и смотреть начал… Вчера ящик тяжелый с рыбой несла, так он аж бегом бросился навстречу и из рук его выхватил – помог, значит…

— Да я и сама тебя не узнаю, Ксюш! Прямо на глазах меняешься… Жалко, что уходишь! Правда, жалко! Одно успокаивает – в твоем новом образе и моя доля вложенных сил присутствует.

— Да конечно, Ниночка! Я тебе очень, очень благодарна…

Расставаясь, они даже всплакнули маленько, сидя в обнимку на той же скамеечке под лестницей, и дружно решили ни за что не теряться в этой жизни, то есть ездить друг другу в гости, звонить каждый день… Как жаль, что благие стремления часто уходят вникуда. Иначе к концу жизни друзей было бы – не перечесть… Жизнь закрутит–завертит, а потом встретишь бывшего коллегу – и сказать ему нечего…

Вот и ее закрутило–завертело так, что и дух не перевести! И работа новая – привыкать надо, и Олька дома часто не ночует – беспокойство сплошное, и Лиза позвонила – попросила еще и дачу съездить проведать… И еще – сомнение одно вдруг закралось ей в душу. И не сомнение даже, а так, беспокойная будто радость, от ощущения которой начинало беспорядочно колотиться сердце и сами собой растягиваться в глупейшей улыбке губы – причем в самое неподходящее для этого время, как наваждение какое, ей богу… Неужели влюбилась? А может, ей просто кажется? Может, все на художников так смотрят, когда они их портреты пишут? Не видят ничего, не слышат, а только смотрят и улыбаются…

— Эй, ты чего молчишь? Задумалась, что ли? У Ольки–то как дела с ее папиком продвигаются, спрашиваю? – очнулась Ксюша от насмешливого Трифонова голоса. – Странная ты какая сегодня…

— А? А–а–а… Да ничего, продвигаются… Она довольна страшно! После экзаменов на юг ее повезет, а самое главное – уломал в десятый класс пойти! Никаких, говорит, сомнительных училищ не позволю, без образования ты мне не нужна, говорит…

— Ну, вот видишь, классный папик оказался! Все Ольке на пользу! Не промахнулась, значит, в самое яблочко попала… Инстинкт самосохранения сработал!

— Причем тут инстинкт? Может, она просто влюбилась…

— Ну да! – расхохотался вдруг весело Трифон. – Влюбилась! Скажешь тоже… О любви тот мечтает, кто бытовухи мерзкой не чухал, не ел ее полными ложками на задрипанной коммунальной кухне… Когда нечем прикрыть голую задницу, о бриллиантах как–то не думается, дорогая моя Ксения! Так что у Ольки твоей сейчас один здравый смысл в голове присутствует – инстинкт самосохранения называется. Он в каждой женщине заложен изначально, а у некоторых вообще основным является…

— А почему тогда у меня его нет?

— Почему? И в тебе заложен, только глубоко спрятан. До него еще очередь не дошла… Подожди, всему свое время, и до него докопаемся!

— А наоборот не бывает? – совсем тихонько спросила она.

— Что – наоборот?

— Ну, сначала – любовь, потом – инстинкт…

— Бывает, еще как! Особенно у дураков и блаженных! Но это особое счастье – быть дураком или блаженным, оно не всем дается. Это уж как господь тебя поцелует… Ну, ладно, хватит на сегодня, инстинктивная моя Ксения… Проваливай домой, мне утром вставать рано! Завтра приходи, продолжим…

Господи, как сладко обрывается внутри от этого «приходи завтра»! Конечно, она влюбилась! Когда собирается – торчит целыми часами перед зеркалом с Олькиными кисточками да пуховками… То так подкрасится, то этак… А руки дрожат! Ничего такого не умеют руки–то… И приодеться очень хочется – уже раз пять они с Леной заветную комиссионку посетить успели. Какая мудреная и завлекательная эта наука, оказывается, – хорошо выглядеть! Это вам не джинсы с футболкой натянуть да в беличье колесо впрыгнуть. В общем, так ушла с головой в любовь да в новую жизнь, что про старую забыла совсем. А она тут как тут, быстренько о себе и напомнила…

— Ксюш, Витя же умер! — колким укором прозвучал в трубке мамин голос. – А ты и не знаешь даже!

— Когда? – выдохнула с трудом Ксюша, тут же ощутив, как плеснуло в лицо ледяной волной обвинение, как сжались, сложились внутри, будто карточный домик, все ее маленькие победы, как выползает из–под них прежняя Ксюша Белкина – виноватая всегда и во всем, и даже в Витиной смерти виноватая…

— Когда, когда! Она еще спрашивает! Ни разу и не появилась тут, как уехала, и позвонить не соизволила даже…

Ксюша медленно отвела телефонную трубку от уха и изо всех сил встряхнула головой, пытаясь вынырнуть из холодного потока торопливых обвинений, не дать себе запутаться в них – прочь, прочь, с ней уже нельзя так, как раньше! Нельзя! Посидев так еще минуту, она снова поднесла трубку к уху и резко спросила, перебив, по всей видимости, мать на полуслове:

— Когда похороны, мам? Сегодня или завтра?

— Завтра… — растерянно протянула мать. – А ты придешь, что ли?

— Приду, конечно! С работы отпрошусь и приду. Помогу, чем смогу. Все, пока. Я тороплюсь, опаздываю уже…

Хоронили Витю всей большой коммунальной квартирой – надеяться было не на кого. Антонина Александровна уже несколько дней пребывала в состоянии алкогольной невесомости – не спала и не бодрствовала, сидела, смотрела круглыми пустыми глазами на всех удивленно, будто спрашивала – чего ж вы плачете, по какому такому поводу? Витю обрядили в дешевый, но строгий костюм, в котором его иссохшее тело совсем потерялось. Казалось, лежит в гробу голова и пиджак с брюками да с белой рубашкой и галстуком… Лицо же было спокойным и счастливым, зачесанные назад волосы впервые открыли взгляду широкий умный лоб, и даже губы улыбались слегка, будто ободряюще – ничего, ничего, ребята, все правильно вы делаете, все идет хорошо… Глядя в это спокойное лицо, Ксюша вдруг ощутила странное, не присущее случаю чувство огромного облегчения, будто рядом с Витей улеглись и приготовились сгореть в огне крематория ее недавние страхи, будто он решил забрать их с собой навсегда…Казалось, что улыбается он именно ей, радуясь ее новому выражению лица, строгому, ловко сидящему черному костюмчику, новой прическе, прямой спине, поднятому вверх подбородку. И нисколько не обижается, что не приехала, не сходила в библиотеку, не свозила в церковь, не поговорила, не посоветовалась, что ушла тогда раз и навсегда, даже не попрощалась…

«А может, я вообще такая, злая да жестокая? — спрашивала себя Ксюша. – Как мне Трифон сказал — откуда знаешь, какая ты есть… Стою и радуюсь, что никакого долга надо мной больше не висит, по совести не скребет… Ни горя не испытываю, ни жалости – ничего! А он ведь помогал мне, любил меня! Значит, злая я, точно злая…»

— Ксюх, какая ты непривычная стала… — тронула ее за плечо подошедшая Асия. – Встретила бы на улице – не узнала…

— Почему?

— Не знаю! Вроде все то же, а другая ты! Как будто и не жила с нами здесь никогда, чужая совсем… И красивая…

— Скажешь тоже! — махнула на нее рукой, чуть улыбнувшись, Ксюша. – Нашла красавицу!

— И рукой ты так не махала никогда, и не улыбалась так раньше …

— Ага! И ростом ниже была!

— Да. И правда… И ростом ниже…

Краем глаза она изредка замечала, что и мать тоже бросает на нее возмущенные и удивленно–испуганные взгляды, переминается с ноги на ногу, не решаясь подойти и по–хозяйски отдать привычное распоряжение — упал–отжался… Потому что отдать–то его, конечно, можно, да только как бы конфуза не вышло – что–то больно солдатик сам на себя стал не похож! «Ладно, смотри–смотри, и не подходи лучше, не надо… Дай спокойно с Витей попрощаться – отмучился парень, отошел от тяжкого существования–наказания. Так уж получилось, что вместе мы с ним отошли, только я – в жизнь, а он – в смерть…»

— Слушай, Трифон, как ты думаешь, я злая или добрая? — задумчиво спросила Ксюша, когда он в очередной раз упер в нее свой сосредоточенный изнутри и в то же время медово–растекшийся взгляд.

— М–м–м?..

— Как ты думаешь, злая я или добрая? — переспросила громко, четко разделяя слова, словно пытаясь вытащить его с заоблачных высот творческого удовольствия и обратить на внимание на себя – живую, не нарисованную…

— А сама ты как думаешь? – улыбнулся он ей наконец вполне осознанно. — Не просто же так спрашиваешь, какие–то мыслишки явно бродят в твоей головке?

— Вчера на похоронах была… Витя умер, я тебе про него рассказывала…

— Витя – это тот самый проповедник смирения да обретения в нем духовного счастья?

— Ну да…

— Так. И что?

— Ты знаешь, стыдно говорить, но я стояла перед его гробом и ничего, абсолютно ничего не испытывала — ни жалости, ни сожаления, ни горя… Я злая и равнодушная, да?

— Да. Ты злая и равнодушная. В меру. А еще ты добрая и отзывчивая. Тоже в меру. Как всякий, впрочем, нормальный человек. Не бывает злых и добрых, плохих и хороших – все индивидуальны! В каждом всего помаленьку примешано. Так что не зацикливайся. Или ты сама себя опять хочешь плеткой высечь?

— Нет!

— Тогда не задавай глупых вопросов!

— Ну что ты сердишься? Я же просто спросила… Мне всегда казалось, что я очень добрая… Я даже ругаться толком не научилась, сколько ни стараюсь! Мне все кажется, будто я играю в конфликт, как плохая актриса, а полностью отдать в это свои эмоции у меня не получается… Там, на потрете, я не очень зля получаюсь?

— Ну, еще не хватало, чтобы ты оказалась банальной скандалисткой! Не приведи господь! — засмеялся Трифон, медленно подходя к ней. – Ты у нас другая, Ксения Белкина, совсем другая… Хочешь посмотреть?

— А что, уже готово? – радостно спросила Ксюша, резво поднимаясь с маленького коврика, на котором сидела, поджав под себя давно затекшие ноги.

— Готово… Пойдем, посмотрим…

Он быстро обнял ее за талию, отчего моментально перехватило дыхание и тихонько дрогнуло навстречу его руке все тело каждой напряженной мышцей, каждой клеточкой, каждым нервом! Как тогда, с Иваном Ильичом…

— Ты что, Галатея моя Белкина? Волнуешься, что ли?

— Волнуюсь… — хриплым голосом ответила Ксюша, подходя вместе с ним к портрету.

Сквозь с трудом сдерживаемое, разливающееся по телу радостно — возбужденное дрожание, идущее от горячей, крепко лежащей на талии мужской руки, наплыло на нее и это незнакомое портретное лицо – то ли красивое, то ли ужасное, не поймешь… Серые распахнутые глаза смотрели открыто и прямо – ее глаза. Но – сам по себе взгляд! Разве она может смотреть так…нахально? И губы… Неужели они могут сложиться в такую вызывающую улыбку? Да она сроду так скалиться не умела…

— Это — я?!

— Ты.

— Странно…

— Что странно?

— Ты меня вот такой видишь?

— Да. Именно такой – уверенной в себе, красивой и очень сексуальной! Да, ты такая и есть, Ксения Белкина, не поняла разве? Какая ты у меня глупая Галатея — Ксения Белкина…

Может, она бы и рассмотрела себя повнимательнее, и в самом деле разглядела бы ту самую уверенность, и красоту, и сексуальность, если б не его горячая рука, сжимающая талию. Да ну его, этот портрет! Какой к черту портрет, когда дух захватило от поцелуя и нет никаких сил его прервать, и оторваться от этого мужчины тоже никаких сил нет – даже на секунду… Пусть лучше портретная Ксения посмотрит на нее и усмехнется одобрительно, словно говоря – ну наконец–то… Сколько же можно, в самом деле, заниматься всякими глупостями – вот она, твоя любовь, возьми, наслаждайся ею, потому что она здесь самая главная, она творит с тобой чудеса, а все остальное – потом, потом!

Проснувшись влажным от августовского холодного тумана утром, она счастливо, всем телом, потянулась, долго смотрела, улыбаясь, на засыпанное рыжими кудрями самое красивое в мире мужское лицо на соседней подушке. Потом тихо встала, вышла голышом на сырой балкон, вобрала в себя побольше вкусного терпкого воздуха подступающей осени, сладко вздрогнула горячим ото сна телом. Как хорошо… На работу бы не опоздать! Сейчас она сварит крепкого кофе, отнесет в постель любимому мужчине, посидит с ним еще пять — нет, десять! — минут и бегом побежит продавать людям классическую литературу… Хотя почему – побежит? Нет, она спокойно пойдет, с достоинством. Вон как те, идущие внизу по терракотовым плитам тротуара женщины. Вышагивают себе, щебечут чего–то, и не подозревают, какие счастливые… И она – счастливая! Она выгнала, выпустила наконец на свободу сидящую в ней столько времени Ксюшу Белкину…

Бойтесь, бойтесь идущие внизу по терракотовым плитам тротуара счастливые женщины – отныне Ксюша Белкина на свободе. Что? Вы ее не боитесь? А зря! Ее надо, надо бояться! Она коварна и опасна, знаете ли. Она может в любое время прийти к вам, переселиться в вас, начать в вас расти! В вас, в вашей дочке, внучке, правнучке, наконец! Бойтесь, бойтесь ее, женщины! То бишь ничего и никогда не бойтесь…что гуляет она теперь где–то среди них… она выгнала, выпустила на свободу