Часть IV

Под утро всегда привидится что-нибудь этакое. Которое в реальной жизни напрочь отсутствует. Дети, например. Куча детей на зеленой лужайке. И все такие хорошенькие, такие карапузики милые, ангелочки нежные. К чему бы это, а?

Кира задалась этим вопросом на грани пробуждения, не успев открыть глаза. Наверное, к чему-нибудь хорошему снятся. Не могут дети сниться к плохому. Или они сами по себе снятся, просто так? Чтобы она, продрав глаза, лишний раз прочувствовала свое несовершенство? Так чего лишний раз-то, и без того подобных чувствований хватает. А если не хватит, напомнят о них люди добрые. Нет, почему человеческий мир так несправедливо устроен? Чем добрее человек, чем лучше к тебе относится, тем больше он в душу лезет, бесцеремонные вопросы задает. Чего ж, мол, Кирочка, замуж не выходишь, давно пора семью заводить, деток рожать.

Перекатившись на спину, Кира открыла глаза, полежала еще немного. Будильника не слышно, значит, рано проснулась. Можно, конечно, поваляться, но не стоит этого делать. Надо убегать от снов, от мыслей по поводу снов… Первые мысли после пробуждения – они ж самые коварные, тем более если направленность у них грустная. Дашь им волю – все, считай день насмарку пошел.

А мама, похоже, тоже проснулась. Из приоткрытой двери ее спальни слышится тихое чертыхание, даже матюки пунктиром проскакивают. Интересно, кто ее так с утра раззадорил?

Кира просунула голову в дверь, спросила осторожно:

– Мам, ты чего?

– Да ничего! День опять жаркий собирается, правильно одеться пытаюсь. Перебрала весь гардероб, ничего подходящего найти не могу! И что за морока с этими тряпками! Раньше у меня тряпок не было и такой проблемы не было, что есть, то и надела… Теперь же все наоборот! Полный шкаф тряпок, а надеть нечего!

– Да уж, проблема так проблема.

– А ты не хихикай над матерью.

– Да упаси боже… Что я, сама себе врагиня?

Мама обернулась, посмотрела на нее внимательно, словно хотела удостовериться, что никакого «хихиканья» в ее адрес не подразумевается. И уже более миролюбиво спросила:

– Ты почему соскочила в такую рань?

– Не знаю… Не спится чего-то…

– Ну тогда заходи, советуй матери, как правильно нарядиться.

– Хм… Так ты мне хотя бы направление для советов обозначь! Куда собралась-то?

– На кудыкину гору!

– А где это?

– Сказать где? Или лучше не надо?

– Да можешь сказать, я стерплю, чего уж. Можно подумать, я к твоей жесткой системе координат непривычная.

– Да нормальные координаты, самые доходчивые для некоторых неповоротливых особей.

– А если серьезно, мам? Сегодня какой-то праздник? Я что-то пропустила, да?

– Сегодня юбилей у Натальи…

– У тети Наташи? Ой, а я, как всегда, забыла! Обязательно ей позвоню, поздравлю. Это ж надо, сколько лет тетя Наташа дружбу с тобой выносит.

– Да, с подругой мне повезло. А ты могла бы не просто звонком отделываться, а приехать и поздравить. Наталья на даче собралась юбилей отмечать.

– Ну, если смогу…

– Понятно, можешь не продолжать. Уж на дачу тебя точно не выманишь. Так во что мне одеться-то, а, Кирюшка? Чтобы прилично было и от жары не сдохнуть?

– Да какая разница, если на даче… Надень вон тот сарафан, он хлопковый, в нем не жарко…

– Так в нем руки голые!

– И что?

– А ничего! Вот стукнет тебе шестьдесят семь, тогда и поймешь, чего! Ты глянь, какие у меня руки полные стали! Фу, глаза бы на себя не глядели. Какая ж эта старость зараза противная… Не знаешь, чего на себя напялить, чтобы прилично выглядеть!

– Ну, это у тебя проблемы вовсе не старческие, по-моему. Это женские обычные проблемы. Когда шкаф от одежды ломится, а носить нечего.

– Не, Кирюшка, ты не права. Раньше у меня вообще такой проблемы не было. А как на пенсию вышла… Думала, отдохну наконец. А тут они меня и достали, женские прибабахи на всю голову! Набросились, как собаки, грызут и грызут! Да разве я раньше столько времени проводила у зеркала? Да ни в жизнь! Помнишь?

– Помню, мам, помню.

– Ну вот! Надо было эти прибабахи в положенное время переживать, а мне все недосуг было… А теперь они мне мстят по полной программе!

– Так не уходила бы на пенсию… Тебя ж уговаривали.

– А я не сама ушла, меня здоровье ушло. Подкралось и шепнуло мне на ухо в одночасье – что ж ты, Валентина Михайловна, вся из себя заслуженная подполковница, место чужое занимать будешь? Голова-то у тебя не так варит, как раньше, забывчивая стала голова, бестолковая. Нет, Кирюшка, правильно я все сделала, пенсию заслужила – и до свидания. Это как в спорте, когда лучше уйти вовремя и не позориться, не трясти своими заслугами. Тем более у меня инфаркт был… Ну что мне надеть-то, советуй давай! Не уводи разговор в сторону!

– Надень шифоновую блузку с маками… Она с рукавами.

– Не, это слишком парадно для дачи.

– Тогда вон ту рубаху надевай, она обыкновенная, в клеточку, – сказала Кира.

– Да ты что! Это ж вообще беспросветные будни – рубаха в клетку! Неуважение к юбилярше получается!

– Да никто не обидится! Надевай что хочешь! Столько мучений затеяла, будто на свидание собралась. – Кира пожала плечами.

– Да пусть и на свидание! Должен же кто-то из нас двоих о свиданиях думать? Если ты не думаешь, то мне придется, другого выхода нет!

– Мам… Не заводись на эту тему, а? Чего ты прямо с утра?

– Да я не завожусь, это ты меня своим упрямством заводишь. Хоть в лоб тебе, хоть по лбу, хоть говори, хоть нет…

– А при чем тут упрямство, а? Можно подумать, меня каждый день прямо с утра замуж начинают звать! Все зовут и зовут, надоели!

– Так и не позовут, если сама инициативу не проявишь. Ты в мужском коллективе работаешь, Кирюшка, не забывай!

– Инициативу? Это как? Научи, подскажи! Может, мне с пирогами на работу ходить да наших ребят угощать? Представляю себе картинку, ага… Пироги сожрут, конечно, а инициативы не просекут, плевали они на мою инициативу. А может, мне подследственных начать запугивать, а? Или женись, или посажу?

– Да не придирайся к словам… Ты же понимаешь, о чем я говорю. Хотя бы женственность включи, мягкость, кокетничать научись, правильно на мужиков смотреть… А то глянешь на тебя порой – и вздохнешь только. Чешешь на работу, глаза в землю, брови нахмурила, скукожилась вся!

– Ага… А как надо на работу идти? Задницу в себя, грудь вперед и походку от бедра? Ты представляешь меня с походкой от бедра? Или зайца тоже в принципе можно научить курить? – сказала Кира.

– Кирюш, не злись… Но ты и впрямь стала какая-то железобетонная, честное слово. А с железобетоном ни один мужик общаться не захочет. Нельзя всю жизнь прожить одной, Кирюш…

– Ты же прожила, и ничего.

– Так я не одна. Я с тобой.

– И я с тобой…

– А если я помру в одночасье? Вон, один инфаркт уже был…

– Мам, ну перестань, пожалуйста!

– Ребеночка роди хотя бы… Ладно и без мужа, для себя роди. Для меня. Так внука хочу. Или внучку.

– От кого, мам?

– О господи, Кирюш… Да ведь дурное дело нехитрое. Что ж ты у меня такая… Или предлагаешь мне этой проблемой заняться?

– Какой? Рождением ребеночка?

– Да ну тебя…

– А какой?

– Мужика тебе для дурного нехитрого дела подыскивать, вот какой! Если сама не можешь!

– Мам… А ты никогда не думала, что подобные разговоры для меня – мука мученическая? Вот я хорохорюсь перед тобой, отвечаю искрометно, бисер мечу… А что у меня в это время в душе происходит, не думала? Там, за моим железобетоном, как ты говоришь?

Валентина Михайловна вздохнула, закрыла дверцу шкафа, покаянно глянула на дочь. Потом произнесла тихо:

– Прости, Кирюш… Как же я не понимаю, конечно, я все понимаю. И себя все время ругаю – зачем я тебя не отговорила от профессии. Надо было силу применить, материнский волюнтаризм. А мне все некогда было.

– Ладно, мам, забудем. Тем более профессия тут ни при чем. Как сложилось, так и сложилось, такая судьба, значит.

И, глянув хитро на мать, проговорила через короткий смешок:

– Но если ты мне завтрак сейчас приготовишь и кофе сваришь, то насчет дурного нехитрого дела я, пожалуй, подумаю!

– Так это я мигом, доченька… Иди в ванную, а я пока на кухню метнусь! Будет тебе и кофе, и завтрак! Давай-давай, а то заболтались мы с утра, на работу опоздаешь!

Завтрак прошел в теплой и дружественной обстановке, но настроение было испорчено. Не спасло его и чудесное утро, нежно выглядывающее сквозь листву и сладко пахнущее резедой, буйно растущей вдоль бульварных газонов.

Кира любила пройтись до работы пешком – благо путь пролегал аккурат через городской бульвар, и эта прогулка со временем переросла в некую традицию-необходимость, и лица по пути встречались одни и те же, и можно было не убирать приветливую улыбку с лица, потому что здороваться приходилось с этими «лицами» ежеминутно.

Сегодня улыбаться не хотелось. А кто сказал, что надо непременно улыбаться, когда здороваешься? Может, настроение у человека плохое? Может, ему испортили настроение с утра – невзначай, походя…

А может, мама права. Может, и впрямь надо конкретной целью задаться, обстряпать с кем-нибудь это «дурное и нехитрое» да родить себе ребеночка. Найти достойного претендента, чтоб гены хорошие были, чтоб умный был, красивый, здоровый…

Да только где его найдешь-то, господи? Вот они, потенциальные претенденты, цепочкой тянутся к своим служебным и рабочим местам, топают по бульвару. Все личности давно известные, и все не без изъяна. Если умный, то некрасивый, если здоровый, то явный дурак…

По любви оно лучше, конечно. Когда ребеночек от любви рождается, ему за это авансом хорошие гены полагаются. А если с любовью напряженка, то и выкручивайся как хочешь, выходит? Нет, ну что за жизнь… Хоть из пробирки рожай.

А может, среди своих бравых полицейских кого присмотреть? Все-таки мужской коллектив, какой ни на есть, а выбор. Чего далеко ходить?..

Что ж, была не была! Кто первым встретится, ту кандидатуру и рассмотрим! Пусть будет как в сказке.

Первым ей встретился следователь Вася Поспелов, бежал заполошно навстречу по коридору. Кира успела подумать насмешливо – такая судьба, что ж поделаешь. Тем более они с Васей один кабинет на двоих делили, столы стояли впритирку, каждый день общались практически лицом к лицу.

– Ты куда, Вась? – спросила Кира.

– В буфет… – на ходу обернулся Вася. – Позавтракать не успел. Прикроешь меня, если что? Я быстро…

– Прикрою, конечно. Беги.

Бедолага этот Вася. Нет, симпатичный, конечно, и не дурак. Но все равно – бедолага. Жена ему четверых нарожала, младшему три месяца всего. Своей жилплощади нет, живут на территории тещи с тестем. Понятно, какой там у Васи бедлам и отчего он всегда голодный. Нет, не годится Вася для «дурного нехитрого».

А в кабинете успел-таки накурить, пока ее не было! Хоть топор вешай! И окно не открыл!

Не успела Кира отдаться гневу, телефонный звонок помешал. Схватила трубку, бросила раздраженно:

– Да, слушаю! Следователь Стрижак! Да, я вас жду к десяти часам… То есть как это – не можете? Ладно, понятно… А когда можете? Завтра? Хорошо, я вас жду завтра с утра.

Положила трубку, вздохнула – ну вот… Неудачно день начался. Вызвала свидетеля на сегодняшнее утро, а он попросил время перенести. Жена у него рожает, видите ли. Причина уважительная, конечно. Не зря ей сегодня дети снились. Определили тематическую интонацию предстоящего дня, выходит. А еще говорят, нельзя верить снам!

Что же она хотела сделать, когда вошла?.. Окно открыть, вот что! И не забыть потом Васе выговор сделать. Небось дома при жене и теще не курит… А с ней рядом чего, с ней можно?.. Она ж не женщина для него, она свой парень. Да все они такие!

В открытую створку тут же ворвался ветер, зашевелил бумаги на Васином столе. Мимо проехал служебный «Фольксваген», привез на рабочее место Павла Петровича. Опаздывает, однако, начальник. Или начальство не опаздывает, начальство задерживается?

Да фиг с ним, по большому счету, пусть задерживается. Ему можно. Дай бог всякому такого Павла Петровича в начальники. Десять лет совместной работы бок о бок, это вам не баран чихнул. И ни разу за эти десять лет ни одного глобального недоразумения меж ними не случилось, если не считать всякой мелочовки под плохое настроение. Да что говорить, отличный мужик. Умный, понятливый, свой в доску.

Опа, опа… Так, может, это… того? Не приспособить ли умного и понятливого в давешних целях? То есть для «дурного нехитрого»? А что, если включить женский глаз, оценивающе-сермяжный?..

Ростом Павел Петрович невысок, лысый и с брюшком. И все время платком шею вытирает, потеет много, наверное. И выпить не дурак, часто коньяком у него в кабинете попахивает. И бриться не любит, а надо бы, потому что щетина у него растет седая и пегая и совсем не брутальная. А еще порядочная одышка имеется, значит, со спортом не дружит и сердце слабое. Ох, что-то кочевряжится женский глаз, уж простите, Павел Петрович. Явно кочевряжится. Стало быть, отказываю я вам…

Так сама себя развеселила, что захихикала вслух, откинув назад голову. И вздрогнула, когда услышала за спиной удивленный Васин голос:

– Кирюх, ты чего ржешь-то? Крыша поехала?

– Да нет, просто Павел Петрович меня рассмешил. А ты напугал, зараза! Не услышала, как вошел! И в кабинете накурено! Сколько раз говорить можно! Убью когда-нибудь! Пепельницей по темечку! И сам будешь виноват, довел потому что!

Вася и бровью не повел. Встал рядом, плечом к плечу, и они вместе полюбовались, как выкатился колобком из машины Павел Петрович, как озабоченно глянул на часы и покачал головой, устыдившись за опоздание. Потом лихо взлетел на крыльцо, по-хозяйски рванул на себя входную дверь.

– Наш Пал Петрович – это архетип начальника, – проговорил Вася, ласково улыбаясь. – Возьми любой наш детективчик, и не ошибешься – будто с него картинка списана.

– Да? Я никогда об этом не думала. Но я наших детективов и не читаю, я зарубежные люблю. Но надо будет почитать, даже интересно.

– Почитай, почитай. Сама увидишь.

– А знаешь, Вась… – задумчиво произнесла Кира, улыбаясь, – ты прав, наверное… И впрямь архетип… Когда я десять лет назад пришла работать, он был начальником дознания. Теперь он начальник следственного отдела. Я думаю, он всегда был и будет каким-нибудь начальником.

– А мы – подчиненными, – подхватил Вася, вздыхая. – Вечными подчиненными. Всегда были и всегда будем.

– Да ладно, не вздыхай! – повернула к нему голову Кира. – Нечего бога гневить, он вполне приличный начальник!

– Ну да, ну да… Я ж не спорю… Слушай, давай кофе попьем, а?

– Так ты ж только из буфета!

– Да я как-то не удовлетворился… Тем более кофе у меня нет. А у тебя есть, я знаю.

– Конечно, у меня есть. Давай попьем.

– Ах ты ж моя Каменская… Как же я тебя люблю, сил моих нет!

– Сам ты Каменская. Не обзывайся.

– Так это ж комплимент, глупая! Ладно, пошел чайник включать. А сахар у тебя есть?

– Есть, есть… У меня все есть. И даже лишняя печенька найдется.

– Ой, печенька… Я тебя обожаю, Кирюха… И для меня печеньку припасла.

– А ты голь перекатная!

– Да, да!

– И нищета хренова. И голодайка. Вечно у тебя ничего нет.

– Конечно! И я тебя тоже очень люблю, Кирюх!

Кофе им попить не удалось. Позвонил Павел Петрович и срочно вызвал к себе, оборвав на полуслове их чудесную пикировку. Причем не просто вызвал, а нервно-трагическим голосом вызвал. Вася, ответивший на звонок, на всякий случай спросил у Киры:

– Ты часом ничего не накосячила, следователь Стрижак?

– Да вроде нет. А у тебя, следователь Поспелов, рыло не в пуху?

– Да мое рыло чище всех рыл, вместе взятых. Но учти, начальник шибко нервный. Не к добру это. А может, мы его давеча сглазили, когда хвалили, а?

– Не знаю. Чего гадать, сейчас поглядим. Пошли.

Павел Петрович с ходу обрушил на них информацию, роясь в ящике стола:

– Заходите. Садитесь. У нас аврал, ребята. Страшный аврал. Дочь мэра пропала, вторые сутки пошли, как пропала.

– Которая? Младшая, что ли? – деловито уточнил Вася.

– Она самая…

– Так она ж молодая девчонка, Пал Петрович. Студентка. Загуляла, обычное дело.

– Да если бы обычное, Вась. Не в том дело, что загуляла, а в том, с кем загуляла.

– И с кем?

– Да с бандитом каким-то, черт бы ее побрал! Она ж в Питере учится, папенька ей квартиру снимает… Он приехал без предупреждения, а доченька там не одна. В квартире братва расположилась, как у себя дома. Ну, наш папа-мэр взялся поскандалить слегка, но с опаской, потому как инстинкт самосохранения вовремя сработал. Доченьку, конечно, заграбастал – и домой. Думал, она испугается отцовского гнева, проблема сама собой решится. Ага, размечтался… Нынче с влюбленными девицами одним гневом не управишься, плевали они на отцовский гнев. Сбежала девица из родительского гнезда, поминай как звали.

– Ну так это дело такое… – задумчиво произнес Вася. – Тут мы ничем не поможем, тут или совет да любовь, или пошла вон, знать тебя не знаю, милая доченька, живи как хочешь.

– Ишь, какой умный нашелся, надо же, – сердито глянул на Васю Павел Петрович. – Ты мне что предлагаешь, и мэру так же на его заявление ответить? Кому бы другому ответил, а мэру… Тут ведь тонкость какая – не хочет он акцент на любовный выбор доченьки делать, некрасиво получается. Журналюги раскрутят – не приведи господь, что получится. Это ж какая Санта-Барбара будет. Сам-то не понимаешь, что ли?

– Понимаю, Павел Петрович.

– Между прочим, этот бандит еще в Питере грозился, что украдет его доченьку и увезет. И что папенька ее никогда больше не увидит. А если заявит в полицию, получит ее хладное тело взамен.

– Да врет он, Павел Петрович.

– Кто врет? Бандит?

– Нет. Мэр врет. Наверняка никаких угроз не было. Парень приехал, свистнул в окно, у девки пятки и засверкали. В молодости от любви у всех башку сносит. Нет, наверняка врет.

– Да? А ты сядь на мое место, позвони ему да скажи: что ж вы врете нам, уважаемый? Слабо, а? Нет уж, дорогой, мы будем искать пропавшую дочурку по полной программе, стараться будем изо всех сил, задницы свои рвать. И ты, Вася, прямо сейчас тоже понесешь свою задницу в Питер, найдешь мамку и всех родственников этого бандита, допросишь их на предмет появления влюбленной парочки. Я поначалу хотел, конечно, к его мамке Стрижак отправить… Сам понимаешь, баба с бабой всегда общий язык найдут… Но Стрижак придется убийством заняться, так что аврал, он и есть аврал. Ну почему всегда именно так, одно к одному, а? И дочка мэра, и убийство, и отпускное дачное время… Еще и жара эта проклятая.

– А кого убили, Павел Петрович? – с тревогой спросила Кира.

– Ты что, сводку с утра не смотрела? – досадливо поморщился Павел Петрович.

– Нет… Не успела еще.

– Рогова убили, Стрижак. Филиппа Сергеевича. Как бишь его… Владельца заводов, газет, пароходов. Помнишь, ты меня когда-то носом ткнула, что я детских стихов не знаю? Поди, и сама забыла, а я помню.

– Не понял, каких пароходов… – тихо произнес Вася. – Откуда у нас пароходы?..

– А это ты у Стрижак потом спросишь, – усмехнулся Павел Петрович, глядя на Киру. – Может, она тебе еще и стишок почитает про мистера Твистера. Необразованный ты, Вася… Но это потом, потом! А сейчас дуй в аэропорт, в Питер полетишь первым же рейсом. Да, пусть тебе билет закажут… И гостиницу забронируют… Чего сидишь? Иди… А мы со Стрижак обсудим наши дела скорбные.

Вася ушел, Павел Петрович выудил из ящика стола пластиковую папку, начал пролистывать бумаги, на ходу торопливо объясняя:

– Утром дознаватель там уже был… Рогов на диване в гостиной лежал, нож ему кто-то в спину воткнул. Похоже, тихо подкрался. На ноже чужих отпечатков пальцев нет. Да и бесполезно их искать. Нож кухонный, обиходный. Все домашние могли им пользоваться. Домработница приходящая, на кухню все шастают и кофе сварить, и бутерброд отрезать. Тем более домработница опознала его, говорит, он все время в ходу. А убийца голыми руками за рукоятку хвататься не станет, он же не идиот.

– Скажите… А когда наступила смерть, Павел Петрович? Заключение патологоанатома уже есть?

– Ишь ты, быстрая какая. Все тебе подай на тарелочке с голубой каемочкой. Поехали за ним, привезут скоро.

– Не поняла… За кем поехали?

– Да за патологоанатомом, черт бы его побрал! За Степаненко! Только зря, наверное, поехали… Не в форме он. По крайней мере, вчера точно был не в себе, зеленых человечков ловил.

– А когда будет в форме?

– Тебе с точностью до минуты назвать? Или как? Форма в данном конкретном случае – вещь неопределенная, и напрямую зависит от количества и качества принятого внутрь содержания. Во как сказал красиво, а? Учись, Стрижак. Это тебе не детские стишата рассказывать.

– Но… Павел Петрович… Как же без экспертизы?.. Это же убийство, вы что!

– Да ладно, не учи меня жить, сам все понимаю! Конечно, этого Степаненко давно надо уволить к чертовой матери, не раз и не два меня под монастырь подставлял… А с другой стороны – где еще такого классного специалиста найдешь? Тем более в нашей глухомани? Он же в своем деле талант… Гений, можно сказать. А все гении подвержены слабостям, им прощать надо.

– Но как же я без заключения?.. Ну ладно, пусть не Степаненко, пусть любой врач. Хотя бы примерно установить время, когда наступила смерть…

– Не надо никаких «любых врачей», Стрижак. Угомонись.

– Да почему?!

– Да потому! Потому что у «любого врача» те же вопросы возникнут, что и у тебя! Где, мол, гениальный патологоанатом Степаненко и почему я, а не он? Поняла? И что я должен отвечать? Правду рассказывать? Степаненко подставлять? Ты-то ладно, свой человек, а другой ведь не поймет, докладную писать побежит. Правильно?

– Но, Павел Петрович… Я все равно не понимаю… Это же ни в какие ворота!..

– Да что ты заладила, как попугай! Ничего, подождешь. Будет тебе экспертиза, никуда не денется, а на данный момент и без экспертизы работы много. Поезжай на место, начинай пока… Одной тебе придется этим заниматься, в помощь никого дать не могу. Сама понимаешь, все люди сейчас по заявлению мэра работают. Ничего, справишься… Тем более в деле уже и подозреваемый есть. На вот, почитай.

Павел Петрович протянул ей пластиковую папку с протоколом дознания и, пока Кира читала, давал свои комментарии, привстав на стуле и заглядывая в бумаги:

– Видишь, дознаватель у охранника объяснение взял. И камера записала. Там паренек один через забор ночами шнырял. Потом хозяина убить грозился. И мотив у него вроде есть – на невесту хозяйскую глаз положил. Знаешь ведь, какие они нынче резвые да наглые, молодые-то. Ничего не боятся, все им на тарелочке принеси. Да ты читай, читай, чего на меня уставилась?

– Павел Петрович, но это ерунда какая-то…

– Где ерунда? Почему ерунда? – удивился Сорокин.

– Да в объяснении охранника указано, что это Марычев Тарас… – сказала Кира.

– Ну да. Марычев Тарас. И что тебя не устраивает?

– Но как же… Я знаю этого мальчишку, он сын моего одноклассника, Севки Марычева!

– Ну знаешь, и что? Все мы давно здесь живем и друг друга знаем. И вообще, что за непрофессиональный местечковый подход к делу, Стрижак? Что ты мне бабские эмоции тут выдаешь? Это ж убийство, а не драка в подъезде! Соберись давай! Тем более не впервой в то место поедешь. Помнишь, как дознание проводила, когда жена у Рогова по пьянке померла? Или невеста, я уж не помню… А когда это было, слушай?

– Десять лет назад.

– Да ты что! Вот время как быстро идет. Я тогда начальником дознания был, а ты только-только пришла. Помню, все на мамку свою сердилась, когда она тебе помогать пыталась.

– Да с чего вы взяли?

– Да с того. Знаешь, как говорится? Ты сам про себя еще сомневаешься, а деревня про тебя все наперед знает. Мамка у тебя замечательная, Стрижак. До сих пор о ней с уважением вспоминаю. Как она, кстати? Здорова?

– Да, все хорошо.

– Привет передавай.

– Передам.

Скрипнула дверь, на пороге появилась юная секретарша Катюша, доложила громко и старательно:

– Павел Петрович, Слава звонил! Просил передать, что Степаненко нет дома! Жена говорит, он на даче!

– Спасибо, Катюша, иди, – махнул пухлой ладонью Павел Петрович. И, обращаясь к Кире, безнадежно пояснил: – Плохи дела, если на даче… Значит, надолго запил. Пока дна не достигнет, наверх не выплывет.

– И когда он достигнет, когда выплывет?

– Чего ты ко мне пристала, Стрижак, а? Откуда я знаю? Сидишь тут, как укор моей совести, вопросы задаешь. Ну случается в нашем деле такой конфуз, да, бывает! Не должно так быть на нашей доблестной службе, но бывает! И главное, как назло, заменить некем! Один в отпуск на неделю попросился, к матери больной уехал, другой в аварию попал, в гипсе лежит. А к постороннему обращаться резону нет, я ж объяснил тебе, почему… Ну бывает так, Стрижак, бывает! Раз в сто лет, но бывает! А Степаненко я потом голову оторву, даю тебе слово… Надеюсь, не помчишься рапорты начальству писать… Если помчишься, то Степаненко сразу уволят. Жалко парня, правда. И мне секир башка будет.

– Да не буду я ничего писать.

– Молодец. Ты ж свой человек, я надеюсь. Ладно, поезжай на место, начинай работать.

Уже свернув на лесную дорогу, что вела к дому Рогова, она испытала странное дежавю – будто и не было десяти пробежавших лет. Именно пробежавших, иначе не скажешь. Что у нее было в эти десять лет? А ничего, кроме работы, не было. И с ней ничего не произошло, кроме обидно формальной прибавки к женскому возрасту. Тогда было двадцать семь, были молодость и надежды, сейчас уже тридцать семь, и уже не молодость, а не поймешь чего. Но вроде и зрелой себя называть рановато. Вообще, не стоило бы сейчас на мысли о себе отвлекаться, но они лезут и лезут в голову! Как привязались с утра, так и день не задался.

Ворота распахнуты настежь, значит, в доме ее ждут. И опять дежавю. Как тогда, десять лет назад. Тот же громила-охранник на крыльцо вышел. Постарел немного, холуйского лоска поубавилось. Вот же странно. Вроде фактура у этого громилы опасливо криминальная, но почему его хочется холуем назвать?

– Здравствуйте. – Кира вышла из машины и поднялась по ступенькам. – Я следователь Стрижак, вот мое удостоверение.

– Да не надо удостоверения. Может, вы меня не помните, конечно, но я вас помню.

– Почему же… Скуратов? Клим Андреевич, если не ошибаюсь?

– Да. Хорошая у вас память.

– Не жалуюсь. Кто еще есть в доме, кроме вас?

– Да все дома. Тайка в спальне сидит, ревет, вся трясется от страха. Это невеста хозяина, любил он ее. Сильно любил. Ну и это… Сразу вам скажу, все равно ведь узнаете. Он ей вроде как опекун был сначала. А потом у них любовь случилась, так уж произошло, не нам судить… Мать ее невестой у Филиппа Сергеевича была, потом умерла. Да вы помните, вы ж этим делом занимались.

– Постойте… Как ее зовут? Тая? Она Настина дочь?..

– Ну да, да… Говорю же, так получилось. Никто ж не знает, когда и в кого влюбится, это дело такое, непредсказуемое. А хозяин ее любил, жениться на ней собирался. В Испании свадьбу шикарную хотел устроить. Должен был улететь через пару дней. А тут вдруг такое.

– Понятно. Мне надо с ней поговорить… Она в состоянии отвечать на вопросы?

– Да ответит, куда денется. Да только вы не всему верьте, что она говорит. Не в себе девушка. Бывает, любит пофантазировать. Иногда такое может придумать, что… Хозяин рассказывал…

– Кто еще находится в доме?

– Татьяна на кухне, обед готовит. По привычке, наверное. Это домработница, Татьяна Воскобойникова. А по батюшке не помню… Васильевна, кажется…

– Хорошо. Но для начала я бы хотела вам задать несколько вопросов. Дознавателю вы указали на Тараса Марычева, якобы он угрожал Рогову убийством. В какой форме он угрожал? Где это было? При каких обстоятельствах?

– Так я уже рассказал все дознавателю, он в протокол записал… Могу еще раз повторить, если надо. Да, он обещал убить хозяина, я сам слышал. Проник на территорию незаконно. Приставал к его невесте, хозяин возмутился, Марычев сопротивление оказал. И предыдущей ночью на территорию пытался проникнуть. Там видеозапись есть, я отдал пленку дознавателю. Да он убил, больше некому. Как обещал, так и сделал, сволочь малолетняя.

– А этой ночью… Камеры были включены?

– Этой – нет. Не сработало там что-то. Я уж проверил. Но если Марычев нашел место, где можно через забор перелезть, что ему стоило тем же путем?..

– Разберемся, Клим Андреевич. Разберемся. Кто-нибудь еще слышал, как Марычев угрожал Рогову?

– Да. Тайка слышала.

– А домработница?

– Нет, ее не было… Вчера она в отгуле была. Вместо нее мать приходила, чтобы обед хозяину приготовить. Мать тоже раньше домработницей служила. В доме не бывает случайных людей, все свои, проверенные. Правда, на ворота охранника нового приняли, но его два дня уже нет, в больнице лежит. Зубы лечил, инфекцию занесли. Бывает… А нового охранника нанимать смысла не было – все равно уезжать скоро. Теперь уж никуда не уедем.

– Стало быть, вы тоже собирались в Испанию вместе с Роговым?

– Собирался. Хозяин дом на побережье купил. Говорил, большой дом… И мне бы места под испанским солнцем хватило. Не судьба, видать. А Марычева уже взяли? Как у вас это называется – до выяснения обстоятельств? Или моих показаний недостаточно?

– Мы разберемся, Клим Андреевич. Обязательно разберемся. Не волнуйтесь.

– Хм… Не волнуйтесь. Хозяина убили, и мне говорят – не волнуйтесь…

– Проводите меня на кухню, пожалуйста. Мне надо с домработницей поговорить.

– Идемте…

На кухне хозяйничала полноватая, но крепкая женщина. Лицо ее было немного заплаканным, но выглядела она хорошо, разводов туши на щеках не наблюдалось и помада блестела на полных губах так, будто ее недавно нанесли.

Кира представилась, и Татьяна оглядела ее с любопытством. Потом, будто опомнившись, всхлипнула, прижала к щекам ладони, слегка покачала головой – продемонстрировала свое горестное отчаяние. И с охотой начала отвечать на Кирины вопросы.

– Да, я хозяина первой увидела… Утром пришла как обычно, дверь открыла своим ключом, а он лежит на диване с ножом в спине.

– Значит, дверь была заперта?

– Ну да. А окно открыто. В доме всегда все окна открыты, даже ночью. Жара ведь на улице. А от кондиционеров хозяин простужается, не велит включать. Вернее, не велел…

– Понятно. А вчера вы были в доме?

– Нет, я отпросилась, мне в больницу надо было. Вместо меня моя мама приходила, Мария Тимофеевна Воскобойникова. Она обед и ужин готовила. Я ее прошу с обедом, когда сама не могу. Она старенькая, но в силах еще.

– Я могу с ней поговорить, Татьяна Васильевна? Как это можно сделать? Она дома сейчас?

– Ой, нет… Она к сестре уехала.

– В котором часу она вчера пришла домой?

– Так она и не приходила… Отсюда сразу на автостанцию подалась, потом позвонила, уже от сестры.

– А когда она вернется?

– Так завтра, наверное… Долго-то она не гостит, всенощную отстоит и обратно. Сестра-то у нее – монахиня в Никольском монастыре.

– Я вас попрошу, Татьяна Васильевна… Как только ваша мама вернется, позвоните мне, пожалуйста. Я телефон оставлю.

– Конечно, позвоню… Ой, как жалко хозяина… Такой был человек обстоятельный. Жениться собирался, в Испанию на жительство уезжать. Но этот дом не хотел продавать вроде, по крайней мере, разговора такого не было. Я думала, буду сюда ходить, присматривать. Тем более Филипп Сергеич хорошо платил… А что теперь с домом будет, не знаете?

– Не знаю, – ответила Кира.

– Продадут, наверное. У него ведь сестра есть, она дом наследует. А на Тае он не успел жениться, стало быть, ей дом не достанется. Я думаю, и завещания никакого нет, не собирался он помирать… Ах, как жалко, как жалко!

– Скажите, а Тая… Она где жила после смерти матери?

– Так у сестры хозяина и жила, у Руфины, в Отрадном. Хороший городок, я как-то бывала, уютный такой. Руфина Таю воспитывала. Она женщина одинокая, ей с руки. Тем более Филипп Сергеич ее полностью обеспечивал. А если б не Тая, ничего бы ей не светило, сами понимаете. Так бы всякий знал – чужого ребенка воспитывать… При хорошем-то содержании… И я бы не отказалась…

– А потом, значит, Рогов решил на Тае жениться? Когда ей восемнадцать исполнилось?

– Ой, это не мое дело, хозяйскую жизнь обсуждать. Мое дело обед готовить да за чистотой в доме следить. Это вы уж сами у Таи спросите. Она наверху, в спальне. Только не станет она с вами разговаривать, наверное.

– Почему?

– Да в шоке она. Лежит на кровати, молчит. Переживает, бедная. Да и что с нее возьмешь – дитя дитем, в чем душа держится? Я пыталась ее чаем напоить, да куда там… А может, вы чай будете? Или кофе?

– Нет, спасибо. Хотя… Сделайте чай для Таи, покрепче, послаще и погорячее. Я сама отнесу.

– Да, сейчас… Может, из ваших рук и попьет.

Держа перед собой чашку с чаем, Кира поднялась по лестнице на второй этаж. Дверь в спальню была открыта, на кровати, свернувшись клубком, лежала девушка. Стало быть, это и есть Тая. Худая спина с ребрышками, острые лопатки, подтянутые к груди коленки, руки-прутики. В первый момент Кире показалось, что она спит. Но неожиданно Тая подняла голову, зашевелилась, нехотя села на кровати, спустив ноги вниз, уставилась на Киру измученными глазами, будто спрашивала: что, что вы от меня хотите?

– Здравствуй, Тая. Меня зовут Кира Владимировна Стрижак, я следователь, и мне надо задать тебе несколько вопросов. Но сначала выпей чаю, пожалуйста…

– Чаю? – в испуганном недоумении произнесла Тая, отстраняясь от протянутой ей чашки. – Почему чаю? Я не хочу.

– Потому что ты вся дрожишь. Успокойся, прошу тебя. Возьми чашку.

Девчонку и в самом деле трясло. Даже чашку с чаем она не смогла донести до рта, по пути выплескала половину себе на грудь. Опустила вниз подбородок, принялась утираться ладошкой, выливая остатки чая на колени… Совсем растерялась, глянула на Киру через дрожащую полуулыбку. Хотела что-то сказать, но то ли всхлипнула, то ли икнула, дернувшись всем телом от спазма.

Кира забрала у нее из рук чашку, придвинула ногой пуфик, села рядом. Острая жалость пробежала мурашками внутри, но не полагалось ей сейчас никакой жалости. Обманчивое это чувство и, как показывал опыт, весьма поверхностное. Поведешься на жалость, расслабишься поневоле и не заметишь, какие с изнаночной стороны черти вытканы.

Тая, преодолев то ли слезные спазмы, то ли икоту, заговорила сама:

– Я ничего не знаю, правда… Меня все утро спрашивали… Я спала всю ночь… А утром Татьяна закричала, я проснулась…

– А вчера? Ты можешь рассказать, что было вчера?

– А… Что именно? Вы про драку хотите спросить, да? Но ведь Клим уже все рассказал, наверное.

Таино лицо снова некрасиво задергалось, ладошка потянулась к губам. Девушка сглотнула, пытаясь унять слезы, прошептала едва слышно:

– Он так его бил… Так страшно… Потом за ворота увел… Я боялась, что он его убьет!

– Кто кого убьет?

– Клим. Он Тараса бил. Тарас пришел ко мне… А ему нельзя было. Я же за Филиппа замуж выхожу. Ой, то есть… Я должна была…

– Скажи… А Тарас угрожал Рогову? Ну… Говорил ему, что убьет?

– Это вам Клим так сказал, да? Но… Вы ему не верьте! Тарас не мог Филиппа убить! Не мог…

– Так угрожал или нет?

– Он… Он когда на ноги встал, то сказал… Но он же от обиды сказал, потому что его избили, унизили… А не оттого, что и в самом деле…

– Понятно. А зачем Тарас приходил к тебе?

– Он хотел, чтобы я ушла с ним.

– А ты хотела уйти с ним?

– Да… То есть нет… Я не знаю. Я же замуж за Филиппа…

– А Филипп, я так понимаю, не хотел, чтобы ты уходила с Тарасом?

– Нет, не хотел. То есть… Вы это почему спрашиваете? Вы думаете, Тарас из-за меня убил Филиппа? Да я ж вам говорю, он не мог! Он не такой… А вы неправильные вопросы задаете, я уже поняла! Вы тоже думаете, что это Тарас Филиппа убил! Но это неправда, неправда, неправда! И я вам больше ничего не скажу, понятно?

Видимо, девушка все оставшиеся силы вложила в последние отчаянные восклицания, потому что закашлялась надсадно, прижав к животу стиснутые кулачки. Кира испуганно наблюдала, как ее кашель переходит в рыдания, как ей не хватает воздуху ни для того, ни для другого. И вдруг неожиданно для себя произнесла:

– Тая, а я ведь знала твою маму. Мы в одном классе учились. Я была в этом доме, когда Настя умерла…

Тая остановилась на вдохе, замерла, недоверчиво глядя на Киру. Потом тихо переспросила:

– Правда? Вы знали мою маму?

– Правда, Тая.

– Тогда… Расскажите мне, как мама умерла. Мне говорили, что от сердечной недостаточности, но я почему-то не верю.

– Да, это был сердечный приступ. Так было написано в медицинском заключении. У твоей мамы было больное сердце.

– Да, я знаю… Я помню, что у мамы было больное сердце. Скажите… А это ничего, что я вам такие личные вопросы задаю? Вы же следователь… Вам, наверное, не до моих личных вопросов?

– Ничего, Тая. Спрашивай.

– Тогда расскажите мне о маме, пожалуйста. Какая она была? Я даже лица ее не помню, ни одной фотографии не сохранилось.

– А разве Филипп Сергеевич тебе не оставил маминых фотографий? Ведь он оформил на тебя опекунство?

– Нет, не оставил… Я не знаю, как так получилось. Наверное, все фотографии были в доме у бабушки. А бабушка умерла.

– Таечка… Но как же так получилось, что ты выходишь за него замуж, извини за нескромный вопрос? Ты успела его полюбить как мужчину?

– Я… Я не могу вам рассказать. Можно, я потом? Мне плохо…

Глаза у Таи были и впрямь пустые, как у дневной совы, тело обмякло, руки в изнеможении висели вдоль тела.

– Хорошо, давай потом… А сейчас ложись, поспи. Тебе надо поспать, Тая. А может, съешь чего-нибудь? Или чаю выпьешь? Ты ж не сумела ни одного глотка сделать.

– Нет, не хочу… Не смогу… Я лучше лягу.

– Ложись…

Тая послушно вытянулась на кровати, сложив кулаки под грудью, затихла. Кира на цыпочках вышла в коридор.

В гостиной она увидела Клима. Тот сидел на диване, наблюдал исподлобья, как она спускается по лестнице. Из коридорчика, ведущего на кухню, показалась Татьяна, и Кира попросила ее тихо:

– Когда Тая проснется, дайте ей успокоительное. Что-нибудь легкое, валерьянку или пустырник. И поесть чего-нибудь.

– Надо же, какая трогательная забота, – вдруг произнес Клим, пристально глядя на Татьяну, будто ожидая от нее поддержки. – Девчонка натворила делов, хозяина под нож подставила, а ей, оказывается, успокоительное требуется. Интересно, Тань, да?

Татьяна ничего ему не ответила, лишь бросила быстрый испуганный взгляд на Киру, мотнула головой, ушла на кухню. А Клим глянул вызывающе:

– Что, я не прав, да?

– Разберемся, Клим Андреевич, разберемся, – сухо произнесла Кира, спокойно встретив его взгляд. – Отведите меня к бассейну, покажите место, где вчера произошла драка между вами и Тарасом Марычевым.

– Да пожалуйста… – с готовностью поднялся с дивана Клим. – Отчего ж не показать, если желаете… А только не было никакой драки, я ж вам объяснил уже. Я пытался выставить Марычева с частной охраняемой территории, только и всего. Это моя обязанность, между прочим. А он оказал сопротивление, потому пришлось применить силу. Оказанное сопротивление и угроза убийством никак не связаны, все само по себе. То есть я хочу сказать, это была осознанная угроза. И мотивчик для убийства тоже у Марычева присутствует, в спальне сидит, и вы только что с ним разговаривали. Тот самый мотивчик, которому валерьянка нужна. Да точно, это Марычев хозяина убил. Как говорится, не мытьем добудем, так катаньем…

– Идемте, Клим Андреевич, – спокойно повторила Кира, никак не прореагировав на его монолог.

Клим усмехнулся, нервно мотнул головой, быстро пошел вперед, в глубь дома, где был выход к бассейну. Потом остановился в стороне и стал наблюдать за тем, как она топчется по траве, пытаясь разглядеть на ней следы крови. Конечно, дознаватель все подробно расписал в акте осмотра, но… А вот и Павел Петрович звонит, может, и новости какие уже есть…

– Ну что там у тебя, Стрижак? Докладывай! – спросил Сорокин.

Голос у начальника был раздраженный и в то же время виноватый. Значит, не стоило спрашивать, очухался Степаненко или нет. А с другой стороны – почему она должна потакать начальственному волюнтаризму? Друга он прикрывает, видите ли.

– А чего докладывать, Павел Петрович? Если я не знаю, когда наступила смерть, какие выводы я могу сделать?

– Да какие выводы… У тебя же подозреваемый есть! И мотив какой-никакой есть! Вот и займись допросом подозреваемого, пока ничего другого за душой нет! Давай, я уже подписал разрешение на задержание… Дуй сюда, Марычева к тебе тепленьким привезут.

«Как все болит внутри, зараза. Это громила умеет бить. Ну ничего, дай отлежаться, сволочь… Хорошо, хоть родители в байку поверили, будто он на мотоцикле грохнулся. А что еще придумаешь про разбитое вдрызг лицо, как обоснуешь кровоподтек под глазом? Да это и не так важно, в общем, как обоснуешь. Важно, чтобы они не лезли в его дела и не мешали. Но что делать-то, что? Надо все равно что-нибудь придумать! Может, в полицию заявление отнести? Так, мол, и так, проверьте факты… Ведь должна быть статья какая-то! Когда человека удерживают страхом, обманом… А Тая его боится, это ж понятно…»

Тарас застонал, с трудом переворачиваясь на другой бок. В голове шумело и стучало, мешало сосредоточиться на последней спасительной мысли. А что, если и правда в полицию?..

Нет, это не в голове стучит. Это в дверь стучат. Надо пойти открыть. Кто там такой нетерпеливый?

Тарас прошлепал босыми ногами к двери, повернул рычажок замка. Распахнул дверь, сощурился на яркое полуденное солнце, потом с удивлением уставился на двух полицейских, на маячившую у них за спинами соседку тетю Зину, застывшую от любопытства, как соляной столб.

– Марычев Тарас Всеволодович? – строго спросил один из полицейских, глянув в бумагу, которую уважительно держал обеими руками.

– Да, он самый… – растерянно подтвердил Тарас, некстати подумав, как неуклюже звучит сочетание его имени-отчества. Язык сломаешь.

– Вы задержаны на основании статьи девяносто первой Уголовно-процессуального кодекса Российской Федерации как лицо, подозреваемое в совершении преступления! – четко отбарабанил тот, который держал бумагу. – Вот постановление о вашем задержании! Ознакомьтесь!

– Да ладно, – пожал плечами Тарас, отодвигая ладонью протянутую ему бумагу. – Вы ошиблись, наверное…

– Проследуйте в машину, Марычев. Да оденьтесь, не босиком же… И не в трениках… Десять минут на сборы хватит?

– Да что случилось, можете объяснить?

– Одевайтесь, Марычев, одевайтесь. В полиции вам все объяснят, – сказал один из полицейских.

– Ладно, что ж… Ерунда какая-то.

Когда отъехали от ворот, Тарас спросил у своих конвоиров тихо, по-свойски:

– Братва, а за что меня, а? Что я сделал-то?

– Я ж тебе давал постановление о задержании прочитать, ты зачем его рукой отодвинул? – насмешливо спросил один из полицейских.

– Да я все равно не увижу, у меня глаз подбит… В чем меня подозревают, ребята?

– В убийстве, идиот.

– В чем?! В убийстве? Ни фига себе… А кого… я убил-то? – опешил Тарас.

– Рогова Филиппа Сергеевича, владельца нашего цементного завода. Ну и влип ты, парень… – сказал полицейский.

– Погодите… Он что, умер?!

– А ты тупой, да? Тебе ж русским языком говорят – убийство! – переспросил напарник первого.

– А… когда? То есть когда его убили-то? – недоумевал Тарас.

– Ну, эти вопросы ты следователю задашь. Или он тебе… А пока вы друг другу вопросы задаете, посидишь сорок восемь часов. А там уж как пойдет… – сказал первый полицейский.

Проводив глазами машину, соседка тетя Зина запричитала тихо, приложив ладонь к дряблой щеке, потом заковыляла к себе в дом, на ходу вспоминая, где оставила телефон. То ли на тумбочке у кровати, то ли на кухонном подоконнике… Долго искала, потом нашла. Потыкав негнущимися пальцами в маленькие кнопочки, отыскала в телефонной памяти номер соседа…

– Севка! Это я, Севка, теть Зина! Конечно, случилось, если звоню! Что я, просто так буду на звонки деньги тратить, при моей копеешной пенсии? Тут за Тараской милиция приезжала, Севка… Увезли парня-то, взяли под белы рученьки… Чего он натворил-то, а? Я слышала, бабы на рынке говорили, что у нашего мэра бандиты дочку убить грозятся… А еще ночью важного мужика убили, прямо в доме… Этого, как его… Который хозяин завода, где твой Тараска работает. Ну и дела, Севка… И за Тараской вдруг приехали! Я и побежала тебе звонить, хоть и дороги нынче звонки-то…

Телефон помолчал, потом тренькнул отбоем, и тетя Зина обиженно сморщила губы. Ишь ты, ответить не захотел… А она всей душой, предупредить по-соседски. Еще и деньги свои потратила! Может, Светка вежливее своего мужа-нелюдима будет? Хотя от нее благодарности тоже не дождешься… Но позвонить все равно надо. По-соседски…

Кира открыла дверь кабинета, вошла, плюхнулась на свое место. Надо отдышаться, в себя прийти, пока подозреваемого не привезли. Нет, как трудно работать в маленьком городке, где все друг друга знают, все меж собой как-нибудь да знакомы! Знакомый на знакомом сидит и знакомым погоняет! Это ведь и произнести трудно – подозреваемый Тарас Марычев… Севкин и Светкин сын…

Во рту пересохло. Надо чаю попить, – подумала Кира. – Заодно и голод заглушить, время уже обеденное. Но с обедом сегодня никак… Зря она бутерброды из дома не взяла, маму не послушала! Но хоть с печеньками.

Не успела Кира чаю попить. Распахнулась дверь, влетел Севка Марычев, легок на помине. Лоб в испарине, глаза сумасшедшие.

– Ты расследуешь убийство Рогова?

– Во-первых, здравствуй. Во-вторых…

– Так ты или нет? Не рви мне душу, Стрижак!

– Да успокойся… Ну, я расследую.

– Тараса моего подозревают?

– Да. Он проходит подозреваемым по делу. Его должны задержать на сорок восемь часов, я его буду допрашивать. Севка, это моя работа, сам понимаешь.

– Да понимаю я, Кирка, понимаю. Можно, я сяду куда-нибудь? Бегом бежал.

Не дождавшись разрешения, Сева плюхнулся на стул, сгорбился и безвольно опустил руки. А отдышавшись, распрямил спину, глянул Кире в глаза, произнес ровным спокойным голосом:

– Значит, так, следователь Стрижак. Отпускай своего подозреваемого, не нужен он тебе.

– Сева, ты что? Ты соображаешь, что говоришь? Может, мне из кабинета выйти, место свое уступить, а ты будешь расследование вести? А я начальству рапорт с объяснениями напишу – разрешите моему однокласснику подхалтурить маленько? Так, что ли?

– Да ты не психуй, ты выслушай сначала. Дело в том, что это я убил Рогова. Вот, пришел сознаваться, видишь? Бегом бежал… Признаю чистосердечно, давай, пиши, оформляй бумагу. Давно хотел его убить, еще десять лет назад. Теперь вот сподобился. Ну что смотришь?

Пиши…

– Сев… Успокойся, пожалуйста. Ну что ты, в самом деле?.. Детский сад какой-то. Я понимаю, конечно, что ты за сына переживаешь, но… Иди домой, а?

– Нет, ты меня должна выслушать, Стрижак! Ты обязана! Я с повинной пришел. Оформляй как надо. Я… Я жаловаться на тебя буду! Обязана выслушать и оформить!

– Да выслушать я могу, Сев, конечно. И даже оформить могу. Но я прекрасно понимаю, что стоит за твоим признанием, что ты хочешь сына спасти, вину на себя взять. Думаешь, ты один такой умный? Родители довольно часто ведут себя подобным образом… Я бы выслушала тебя, Севка, и посочувствовала, но давай в другое время и не на службе? Сегодня, поверь, никак.

Кира не успела договорить – дверь снова распахнулась, и в кабинет вошла Света, красная, запыхавшаяся, с прилипшими к влажным вискам волосами.

Взглянув на застывшую в дверях женщину, Кира устало выдохнула и подумала вдруг – а ведь все это было когда-то… Да, было десять лет назад, когда Настя Ковалева умерла. И вот… Как говорится, приехали, явление второе, все те же в лаптях. Сегодня день особенный, наверное. Не день, а сплошное дежавю.

– Дай мне воды, Стрижак… Где у тебя вода? – хрипло произнесла Света, шныряя диким взглядом по кабинету.

– В холодильнике минералка есть… Только не пей холодную, разбавь из чайника, иначе простудишься.

– Да ладно… – Света шагнула к маленькому холодильнику, который притулился в углу за сейфом, достала из него бутылку.

– А стакан?

– Рядом, в шкафу…

Женщина пила воду жадно, большими глотками. Севка сидел, опустив глаза и с трудом сдерживая досаду. Потом произнес тихо:

– Зачем ты пришла, Свет?.. Кто тебя просил?..

Света даже не глянула в его сторону. Придвинула стул, села поближе к столу, вздохнула, оправила юбку на коленях. И произнесла тихо:

– Ты не слушай их, Стрижак, ни сына моего, ни мужа. Не убивали они Рогова. Я знаю, кто его убил. И все тебе сейчас расскажу.

– Ну и кто же? – стараясь быть сдержанной и спокойной, спросила Кира.

– Его убила эта девчонка, Настьки Ковалевой дочка. Это же ясно как божий день.

Хорошие вещи – сдержанность и спокойствие. Хорошо, когда они есть у человека. И очень хочется, чтобы всегда были, не покидали в трудную минуту. Да, всякий бы хотел, но не у всякого получается. У следователя Стрижак в данный момент не получилось.

– Слушайте, вы, оба… Идите уже домой, а? Что вы мне тут устраиваете? Вы что, не понимаете – я на работе, на службе нахожусь? А вы мне мешаете! И я давно уже не девчонка-одноклассница, не надо со мной фамильярничать! Что вы себе позволяете вообще?

– Стрижак, да ты выслушай сначала, потом воз-мущайся! – обиженно подняла брови Света, подавшись корпусом вперед. – Что тебе, трудно меня выслушать? Я ж не идиотка, чтоб с потолка такие заявления делать. Наверное, у меня для них основания есть.

– Замолчи, Света. Прошу тебя, – скрипнув зубами, прорычал со своего стула Сева.

– А ты сам замолчи! – живо развернулась к нему Света. – Знаю ведь, зачем сюда приперся! Хотел в убийстве Рогова признаться, да? Легче бы тебе от этого стало? Легче?

– Да, легче… – тихо, на выдохе, проговорил Сева и наклонил голову, спрятал в ладонях лицо. – Легче, легче.

– А мне? А Тарасу? Тоже легче? Ты о нас подумал? Нет, не подумал. Ты ж только в своих страданиях жить можешь, а на нас тебе наплевать. А если наплевать, то и молчи.

Снова развернувшись лицом к Кире, Света заговорила деловито:

– Значит, так, Стрижак. Начнем издалека. Помнишь, десять лет назад мы в твоем кабинете сидели, когда Настя умерла? Ты Севку допрашивала, а я вам помешала? Помнишь?

– Ну, допустим…

– А помнишь, Севка тебе рассказал тогда, что Настя к нему перед смертью приходила? Хотела поговорить, но не успела, потому что я с работы пришла и ее из дома выгнала?

– Ну…

– Не нукай, я тебе не кобыла. Так вот, соврал тебе Севка тогда.

– В смысле – соврал? В чем соврал? – переспросила Кира.

– А в том, что разговор у них все-таки был. Я рано с работы пришла, стояла под дверью, все слышала. Но лучше бы я такого не слышала, Стрижак.

– И что же такое ты услышала? – чувствуя холодную оторопь внутри, спросила Кира.

– А то… Настька про жениха своего рассказывала, про Рогова. Даже не рассказывала, а жаловалась да рыдала истерически. Она вроде как Севкиного совета спрашивала, не знала, как ей правильно поступить. Я еще подумала – дура какая… Чего рыдать-то, надо хватать ребенка в охапку да бежать из города куда глаза глядят!

– Да что, что у нее случилось-то? Давай конкретно! – взорвалась от нетерпения Кира. – Сева, Света, объясните нормально!

– Да разве такое объяснишь, Стрижак, – задумчиво проговорила Света, глядя в окно. – Я даже Настьку понимаю – растеряешься тут… Как обухом по голове… Она ж думала, Рогов на нее, красавицу, так запал, что немедленно под венец решил вести, а оказалось, вовсе не на нее, а на дочку… И то, подумала бы сама, Настька-то! Живет одинокий мужик в богатом доме, женат никогда не был… А тут раз – и она появилась в его жизни! Ага, прямо ждал он ее, Настасью-королевишну! Все гляделки проглядел!

– У Насти что, какие-то подозрения появились относительно Рогова?

– Да какие подозрения, если она его застукала, когда он выходил из комнаты, где дочка спала! Проснулась ночью, а мужика рядом нет, пошла по дому искать… И застукала. Ну, он ей наплел что-то, будто бы услышал, как дочка плачет… Настька всю ночь потом глаз не сомкнула, под утро только задремала. Утром хотела у дочки все выспросить, да не успела, шофер ее в школу на машине увез. А потом и вовсе выяснилось, что не в школу, а к сестре своей в Отрадное. Настьке он объяснил, что девочка сама попросилась, вечером обратно ее шофер привезет, мол… А Настька, видать, от страха и растерянности в ступор впала, соображалка совсем отключилась. Прибежала со своими страхами к Севке, рыдать начала. Куда мне, говорит, куда? В милицию идти? Так это ж, мол, Рогов, ему поверят, мне не поверят… Отвези меня, говорит, Севка, сейчас домой, я дочку дождусь, потом на вокзал вместе поедем… А лучше всего сразу в Отрадное отвези! Найдем адресную службу, узнаем, где эта сестра живет, заберем дочку… Теперь представь, Кирка, каково мне все это было слушать, а? Сколько терпения надо иметь? И Севка уши развесил, уже готов был все Настькины просьбы исполнять, как Сивка-Бурка! Ну, я и ворвалась, и устроила ей обструкцию, на дверь указала. Нет, а что? Это мой дом и мой муж, я законная жена, право имею. Чего так смотришь, Стрижак? Презираешь меня, да? В школе презирала и теперь презираешь? Да презирай сколько угодно, мне, в принципе, наплевать.

Кира ничего не ответила, отвела глаза в сторону. Не до Светкиных вопросов ей сейчас было – после такой информации.

– Значит, ты ее прогнала, Свет… Понятно… – сказала она.

– Ага, прогнала. Севка собрался вслед за Настькой бежать, да я его не пустила, – продолжила Светка, вздохнув. – Я на коленях перед ним стояла, умоляла, чтоб в это дело не лез… Мне что? Я могу и на коленях, я ж привычная… Это вы все гордые да независимые, а я нет. Ты, Стрижак, меня не поймешь, потому что не любила никогда. Ты только унижать да презирать можешь, и профессию себе такую выбрала, понятно… Чтобы над людьми возвышаться. Да только мне плевать хотелось на твое презрение, поняла?

Светка снова вздохнула, глянула на Киру с вызовом. Наверное, в Кириных глазах она и увидела то самое презрение, о котором только что говорила. И потому подобралась, распрямила плечи, хлопнула себя по коленкам, проговорила зло и решительно:

– Ладно, пусть будет так. Я черствая, я жестокая, я тварь дрожащая и презренная, пусть. Думай обо мне что хочешь, Стрижак. Мне главное, чтобы ты правильные выводы сделала – мой муж и мой сын никого не убивали. Это Настькина дочка Рогова убила. Девчонка в детстве терпела-терпела, потом выросла и отомстила своему обидчику, это ж понятно. А Сева… Ты же знаешь моего Севу, он такой. Он решил сразу двух зайцев убить – и сына защитить, и девчонку выгородить. Совесть его много лет мучает, понимаешь ли, что тогда смолчал. Ему же на всех совести хватает, кроме жены. А девчонка ничего, девчонка отсидит свой срок и молодой еще на свободу выйдет…

– Да замолчи… Замолчи, наконец! – то ли выкрикнул, то ли простонал Сева. – Всю душу ты мне вымотала! Ну кто, кто тебя просил?..

– Сев… Это правда? Про Таю? Про Настину дочку? – тихо спросила Кира, не поднимая глаз.

Он лишь кивнул молча.

Кира не чувствовала ничего, кроме омерзения. Наверное, надо было еще какие-то Севе вопросы задать, уточнить детали десятилетней давности… Но она не могла. Очень хотелось, чтобы эти люди ушли.

Наверное, и голос у нее получился такой, наполненный омерзением, хотя она старалась говорить очень вежливо, даже зубы сводило от старания:

– Я вас внимательно выслушала, а теперь прошу, освободите мой кабинет, пожалуйста. Мне работать надо. Идите, идите домой… Пожалуйста…

– А Тарас? – спросила Света. – Ты его отпустишь?

– Нет пока. Я его даже допросить не успела.

– Так а зачем допрашивать, и без того все ясно! – снова вскинулась Света, округлив глаза. – Я же тебе все рассказала как есть!

– Я сама разберусь со своими делами. Идите, пожалуйста, – тем же вежливым тоном повторила Кира, уже теряя терпение.

– Стрижак, я ведь жалобу на тебя накатаю! – пригрозила Света.

– Катай. Только дома катай, ладно? Уйди, Свет… Сева, уведи ее.

Сева поднялся, шагнул к жене, цепко ухватил за предплечье, потянул со стула, проговорил что-то на ухо. И Светка послушалась и поднялась, тихо всхлипнув.

– А если они его совсем не отпустят, а-а-а?.. Подставят, убийцей сделают… Им лишь бы дело с рук сбыть, кому охота до правды докапываться… – спросила она уже от двери.

Кира поднялась из-за стола, проговорила спокойно:

– Я во всем разберусь, Света, обещаю тебе. С учетом вновь открывшихся обстоятельств. Обещаю. Иди.

Потом она долго стояла у окна, сплетя руки под грудью, глядела на улицу. Зря глядела, все равно ничего не видела. В голове стоял омерзительный звон, будто она не хотела принимать в себя вновь открывшиеся обстоятельства. Проклятые, сволочные обстоятельства! Как же не хочется возвращаться памятью в то свое первое дознание, когда… Когда…

Наконец она взяла себя в руки. Шагнула к телефону, набрала номер дежурного:

– Слав… Мне машина нужна, в дом Рогова поеду. Да, прямо сейчас. Не знаю я, сколько там пробуду! Да, понимаю, что с транспортом напряженка! Ладно, давай только туда, обратно я сама доберусь. Да нормально доберусь, как… Такси вызову. Понятно, что дочка мэра важнее. Спасибо, Слава. Уже выхожу.

Татьяна выглянула из кухни, спросила удивленно:

– Что-то забыли, да? Или еще спрашивать будете? А то я хотела домой уходить.

– Идите, Татьяна. У меня к вам пока нет вопросов.

– Ага, спасибо. Чего мне тут?.. Все равно ни обедом, ни ужином кормить некого. И Клим уехал… Сказал, что ему больше охранять некого. И еще сказал, что, если вдруг понадобится, пусть, мол, дома ищут.

– Тая как? Спит?

– Не знаю… Заглядывала недавно, не спала вроде. Лежала, в потолок смотрела. Я ее обедать позвала, так она даже не ответила. Ой… А может, вы пообедаете, а? Чего добру пропадать?.. Вон и борщ сварен, и отбивные на сковородке… Кто это есть будет?

– Нет, спасибо. Идите, Татьяна. Идите домой…

– Тогда я еду заберу, можно? Для Таи немного оставлю, остальное заберу… Все равно ж пропадет! Хоть сына накормлю. Мама уехала, в доме ни обеда, ни ужина.

– Делайте что хотите, Татьяна. Я так поняла, ваша мама еще не вернулась?

– Нет… И на звонки не отвечает. Наверное, спать легла перед всенощной службой. А если так, то сегодня точно не вернется, завтра только.

– Хорошо… Идите, Татьяна, идите.

Кира поднялась на второй этаж, открыла дверь спальни. Тая лежала на спине, неловко подогнув ноги, смотрела пустыми глазами в потолок. Медленно перевела взгляд на нее.

– Тая, мне надо с тобой еще раз поговорить. Вернее, спросить кое-что.

Кира вдруг услышала свой голос и удивилась – никогда в нем не было столько трусливого опасения. Подошла, села на пуфик. Тая поднялась на кровати, потерла затекшую от неудобной позы ногу. Кира не знала, с чего начать, но Тая ее опередила, спросила первой:

– А где сейчас Тарас? Вы его арестовали, да? Он в тюрьме?

– Он задержан до выяснения обстоятельств.

– Значит, арестовали. Вы все-таки думаете, что это он убил?.. Вы Климу поверили, конечно.

Тая медленно прикрыла глаза, в изнеможении откинула голову назад и замерла. Казалось, она не дышит, не чувствует и не слышит ничего.

– Тая, мне надо задать тебе один вопрос… Посмотри на меня, пожалуйста, – сказала Кира.

Никакой реакции не последовало, и Кира собралась подняться и встряхнуть Таю за плечи, но та вдруг очнулась, глянула на нее вполне осмысленно и заговорила быстро и четко:

– Нет, вы ошиблись, Тарас его не убивал. Потому что это я его убила. Запишите, пожалуйста, в свои бумаги мое признание, я подпись поставлю. Сейчас я оденусь, везите меня в тюрьму. Это я убила Филиппа. Скажите, а что надо надеть? В джинсах можно? И что надо с собой брать? Зубную щетку, мыло, полотенце?

Лицо ее стало озабоченным, взгляд лихорадочным. Но первый же Кирин вопрос ввел ее в новый ступор.

– Как это было, расскажи? Как ты его убила?

– Ну, как… Я не помню точно… Я сейчас вспомню… Да, я была в спальне, а он позвал меня из гостиной. Сказал, что шея болит и чтобы я размяла ему плечи. Я пошла на кухню, взяла нож и воткнула ему в сердце. Он спиной ко мне лежал и не видел…

– Когда это было? В котором часу?

– Я не помню.

– Ну… Вечером, ночью, ранним утром?

– Не помню.

– Ладно… А почему ты его убила?

– Не знаю… Не могу объяснить. Наверное, я себя в этот момент не помнила. Разве так не бывает, что человек вдруг выключается и не понимает, что делает?

– Бывает. Но для убийства все равно мотив нужен, пусть и подсознательный. Скажи… А как он к тебе относился? Ты же с восьми лет под его опекой… Он обижал тебя, да? Нет, не то… Прости, но я не знаю, как главный вопрос задать. Может, ты сама мне все расскажешь, а, Таечка?

Тая подняла на нее холодные глаза и будто отгородилась невидимой стеной. Отвернувшись, процедила тихо:

– Я же призналась, чего вы от меня еще хотите.

– Тая, пожалуйста, ответь мне! Это правда, что Рогов тебя?.. Что он с тобой?..

Не отдавая себе отчета, Кира села рядом с девушкой, обняла ее за худенькие плечи. Тая вяло попыталась высвободиться, скорчив на лице болезненную гримасу, но Кира держала крепко.

– Поверь, я вовсе не для протокола спрашиваю… Если честно, я вообще не знаю, как с тобой говорить на эту тему. Я боюсь, понимаешь? Когда умерла твоя мама, я должна была… Это было первое мое дело, и мне хотелось, чтобы все было правильно. Но, выходит, я ошиблась. Я накосячила, как тогда сказала моя мама. Я должна была понять. Глубже копнуть! Но у меня опыта не было, были одни амбиции. И мне страшно теперь. Я даже представить себе не могу, как буду с этим жить. Да что я о себе, господи! Тебе-то каково было, вот что самое страшное!

Тая снова дернулась, пытаясь высвободиться из ее рук, и Кира замолчала на полуслове. Потом снова заговорила тихо:

– Ладно, я поняла… Я не буду больше ни о чем спрашивать, хорошо. Только что мне делать с твоим признанием, а? Надо же что-то делать.

– Ну, не мне вас учить, что надо делать, – с горькой усмешкой произнесла Тая, отворачиваясь. – Как ваша главная бумага называется? Протокол? Вот и пишите свой протокол… Такая-то гражданка призналась в совершенном убийстве. И мотивы, как выяснилось в ходе расследования, у нее были. Я так поняла, что вы в курсе этих мотивов, правильно? А если в курсе, то подробности ни к чему. Все хорошо, все сложилось, можете себя поздравить с успешным завершением дела. Дайте мне воды, а? Что-то в горле совсем пересохло, глотать больно.

– А может, пойдем на кухню и чаю выпьем? Я бы с удовольствием. И бутербродец бы какой-нибудь зажевать не мешало, я сегодня не обедала. Пойдем, а? Там никого нет, Татьяна домой ушла.

– А Клим?

– Его тоже нет. Мы одни в доме.

– Тогда лучше кофе… Сладкий и со сливками.

– Ой, а я тоже люблю, чтоб сладкий и со сливками! Пойдем…

Кофе пили молча, сидя напротив друг друга за барной стойкой. Тая в момент осушила свою кружку, вздохнула с тоской.

– Еще хочешь? – спросила Кира.

– Да… Вы сидите, я сама налью.

– А поесть? Смотри, какие я бутерброды сделала! С колбасой, сыром и помидором! Красота!

– Так борщ есть… И отбивная на сковородке…

– Да, это Татьяна для тебя оставила. Может, поешь?

– Нет, я не хочу. А вы бы поели нормально.

– Нет, я без тебя не буду.

– Но я правда есть не хочу… Не смогу ничего проглотить. Кира Владимировна, а расскажите еще про мою маму.

– Что тебе рассказать, Таечка? Даже не знаю… Я говорила уже – мы вместе в школе учились. Настя была самая красивая девочка в классе. И бабушку твою я хорошо знала, она нас всегда пирожками с черемухой угощала.

– Точно, черемуха! Правильно, во дворе у бабушки росла черемуха! И за забором тоже, целые заросли… А когда цвет облетал, будто снегом все покрывалось. Красиво… Он ведь меня тогда и увидел, когда я на черемуховом снегу прыгала, белое платье на мне было в красный горох… И красные туфли, и красные банты в косичках…

– Кто увидел?

– Филипп… У меня всегда эта картинка перед глазами стоит, крутится, как кинопленка. Даже сейчас вижу… Калитка открыта, по улице едет машина. Сначала мимо проехала, потом назад попятилась… А из машины вышел дядька, встал у калитки и на меня смотрит. Я испугалась, побежала в дом, к маме – там, говорю, дядька незнакомый… А мама вышла во двор и вместо того, чтобы дядьку прогнать, начала с ним разговаривать. Долго разговаривала, смеялась… Потом домой пришла, меня по голове погладила и говорит: «Чего ты испугалась, дурочка, дядя хороший. Я с ним познакомилась, на ужин в кафе меня пригласил». И название кафе уточнила, будто я ей не поверю, а еще обещала, что пирожное мне принесет из кафе.

Тая замолчала, опустила взгляд в чашку. Отпила глоток кофе и, грустно усмехнувшись, продолжила:

– С тех пор мама как на крыльях летала, каждый вечер из дому пропадала. А бабушка ругалась, плакала даже. Она тогда уже не ходила, ноги болели. Сидела в кресле, в окно смотрела.

– А почему бабушка ругалась? Ей Филипп не нравился?

– Ну да. Говорила, что не пара он маме, что богатым нельзя доверять. А мама твердила одно свое как заведенная: «Счастья хочу, чтобы по-настоящему. И себе счастья хочу и дочке, чтобы в нищете не плюхаться». А бабушка ей в ответ: хватит, мол, в богатстве счастья искать, ничему тебя жизнь не учит! Много ты, говорит, в Москве его нашла? Пыталась уже, хватит.

– А вы с мамой в Москве жили?

– Ну да… Я там и родилась. Правда, я Москву плохо помню, только по ощущениям. Как-то все было неуютно и неприкаянно. Помню мамину подругу, тетю Женю. Красивая была, курила много. И меня почему-то не по имени называла, а просто «ребенок». «Запомни, – говорила, – ребенок, ты маму свою боготворить должна за то, что она такой подвиг совершила. Врачи ей не позволяли, а она тебя оставила и родила». Я тогда вообще не понимала, что это значит – оставила… А мама смеялась, говорила: «Не пугай Тайку, это не мой подвиг, а врачей! Они меня с того света вытащили, не стали выбор делать между моей сердечной недостаточностью и Тайкой!»

– Да, у твоей мамы было больное сердце… Я помню, ей операцию в восьмом классе делали. А в Москве мама чем занималась? В смысле, где работала?

– Точно не могу сказать… Помню только, что мама с тетей Женей все время уходили и оставляли меня одну в квартире, и я боялась, плакала потихоньку. Наплачусь, свернусь клубочком и усну. Я думаю, работа у них была типичная для приезжих девушек – древнейшая профессия. Но что я тогда могла понимать? Мама приходила, начинала меня обцеловывать, тоже плакала. Я отворачивалась, обижалась… А тетя Женя свое гнула: «Права не имеешь на мамку обижаться, ребенок! Скажи спасибо, что она тебя родила! Что решилась на тебя при такой жизни да с больным сердцем!» И знаете, Кира Владимировна… Так она мне это внушила, что я все время перед мамой вину чувствовала. И потом… Разве могла я ей сказать, что Филипп… Когда мы к нему переехали…

– А вы сразу к нему переехали?

– Нет, не сразу, а когда бабушка умерла. Да она и не собиралась умирать вроде, сидела в кресле перед окном, сидела… Мамы в тот вечер не было, я подошла к ней, спросила что-то, а она не отвечает… Я села на диван и стала ждать, когда мама придет. Страшно было…

Тая цепко ухватила обеими ладошками кружку, но пить не стала. По выражению ее лица было заметно, с какой мукой она вглядывается в пережитое.

– Потом бабушку хоронили… И Филипп на похоронах тоже был. И мама на него смотрела с благодарностью, потому что он денег на похороны дал. А после похорон она мне объявила: «После сорокового дня мы в дом к нему переезжаем, я замуж выхожу… Надеюсь, и тебя он полюбит, как родную дочь». Смешно, Кира Владимировна, правда? Как родную дочь…

– Не смешно, Тая. Мама же не знала. И предположить не могла. Всякая женщина хочет замуж и хочет, чтобы дом свой был и чтобы ребенок ни в чем не нуждался. Это же понятно.

– Ну да, понятно, я ж не спорю. Все было, как мама хотела. Дом большой, комнат много, наряды новые, жизнь тоже новая и прекрасная. И даже по дому ничего делать не надо – для этого домработница есть. Меня в школу отвозят-привозят, и комната у меня удобная, на втором этаже, в отдельном отсеке. И кровать с пологом. За веревочку потянешь – полог опустится, еще раз потянешь – откроется. Мне так нравилось в этой кровати спать… Пока однажды ночью Филипп не пришел ко мне в комнату и не разбудил меня. Я так испугалась, что чуть не задохнулась от страха, когда он…

– Тая, господи… У меня мороз по коже… Он что, изнасиловал тебя?! Восьмилетнюю?

– Нет, нет… Этого не было, но… Кто его знает, лучше бы сразу изнасиловал. А так… Когда тебя трогают горячие дрожащие руки… Во всех местах, долго и подробно… А ты лежишь, и ничего не понимаешь, и боишься до ужаса. Нет, я не могу объяснить, вы все равно не поймете.

– Ну почему же.

– Нет, Кира Владимировна, не поймете. Я даже названия этому ужасу придумать не могу.

– Это называется – совершение развратных действий в отношении несовершеннолетнего лица, Тая.

– Ну, это в ваших протоколах так называется, сухо и по-протокольному. А на самом деле… Это такое мерзкое ощущение страха и беспомощности. И стыда. Такого стыда, о котором нужно молчать, чтобы не обнаружить его, иначе… Иначе жить нельзя. Я ведь никогда и никому даже не пыталась рассказать об этом. Вам первой рассказываю.

– А маме?..

– А маме – тем более. Перед мамой почему-то больше всего стыдно было. Она меня родила с больным сердцем, подвиг совершила, а я… Да нет, что вы, я не могла. Но знаете, все время втайне надеялась, что она как-то почувствует мои страдания, в глазах разглядит, что ли… Мне казалось, мое страдание живое и оно умеет кричать и звать на помощь. А потом стало казаться, что я с ним свыклась, что ему понравилось жить во мне… Бывает ведь, что человек всю жизнь живет и страдает. Иные для того и приходят в этот мир, чтобы страдать. И ничего, привыкают как-то.

– Ну уж… Скажи еще, страданиями душа совершенствуется!

– Да, если хотите. Только это не мой случай. У меня душа так и осталась несовершенной, трусливой и обиженной. На маму обиженной. Ну как, как она могла ничего не замечать? Почему в глазах моих ничего не увидела, материнским сердцем не почувствовала? Может, она меня просто не любила, а, Кира Владимировна?

– Не знаю, что тебе ответить, Тая… У меня нет опыта материнства. Но я думаю, Насте и в голову не пришло о чем-то таком…

– Да. Хорошее оправдание – в голову не пришло. В одну голову почему-то приходит, другую обходит. Знаете, я иногда думаю, что неплохо бы ввести специальный документ на соответствие материнству, какой-нибудь государственный сертификат. А что? Наверняка несчастных детей стало бы меньше на этом свете. Не удалось получить сертификат, не прошла тесты-экзамены, значит, не смей беременеть!

– Не обижайся на маму, Тая. Ее не вернешь, а твоя обида – штука очень опасная. Если годами держать в душе обиду, она, как правило, перерастает в болезнь. В конце концов, мама тебе жизнь дала…

– Ну, вы прямо как та московская тетя Женя! Лучше спросите, нужна ли мне такая жизнь?

– Не буду я спрашивать. А обиду на маму постарайся как-то изжить, это очень важно. Понимаешь, мы все в этом смысле одинаковые, все до поры до времени храним в душах обиды на матерей… У кого большие обиды-камни, у кого мелочные обидки, как надоедливый мусор. Я тоже, знаешь, когда маленькая была, на маму обижалась, и еще как! Я ж без отца росла, а у мамы характер суровый был, она тогда следователем в убойном отделе работала. Весь день среди мужиков, к ночи придет домой злая, уставшая, сорвется на меня, накричит. И денег вечно не было, зарплата маленькая…

– Ну, вы сравнили, Кира Владимировна! Одно дело – на работе занята, а другое… Когда на работе занята, это понять можно, пусть кричит. Наоборот, пожалеть надо. А если ничем не занята? Когда мы к Филиппу переехали, мама же целыми днями ничего не делала, красивой жизнью наслаждалась. А потом сама увидела… Филипп ночью из моей комнаты выходил и с ней в дверях столкнулся. Ведь все ясно было как божий день! Я слышала, как она кричала, когда он ее в спальню по коридору тащил… Я тогда с надеждой уснула, что завтра все кончится наконец и мы с мамой уйдем из этого дома… Но ничего не кончилось. Она утром даже к завтраку не вышла. Филипп меня вместо школы в Отрадное увез, к тете Руфине. Я плакала всю дорогу… А потом…

– Да, Таечка, я знаю. Потом тебе сказали, что мама умерла.

– Да, от сердечного приступа. Скажите… А она правда умерла от сердечного приступа?

– Ты уже спрашивала. Да, это правда. Экспертиза показала, что именно так. По крайней мере, не было других оснований, чтобы… Я тогда проводила дознание, но я ж не знала… Я даже предположить не могла… И не удосужилась поговорить с тобой, в чем теперь ужасно раскаиваюсь, как сама понимаешь.

– Да бросьте, Кира Владимировна. Я бы вам все равно ничего не сказала. Никакая сила на свете не могла бы меня заставить вывернуть наизнанку свой стыд. Бросьте.

– Но я бы психолога пригласила.

– И что? Думаете, я бы психологу рассказала? Да я тогда вообще говорить не могла… Когда узнала, что мамы больше нет, сразу изнутри все заморозилось. Тем более Филипп не разрешил мне быть на похоронах и с мамой проститься. Сказал, что это для меня стресс. И что он теперь будет моим опекуном и что я у тети Руфины в Отрадном жить буду, а он будет меня навещать. Только мне уже все равно было. Нет, стыд и страх никуда не делись, но тоже будто заморозились. Я ж поняла, как он будет меня навещать…

Тая опять усмехнулась, глянула Кире в глаза, будто проверяя, какое впечатление производит ее рассказ на собеседницу. И продолжила на той же насмешливой горькой ноте:

– Нет, он часто не приезжал, только на праздники. На Новый год, на майские, на мой день рождения… Всегда с подарками, с улыбками, шутками… Добрый такой дядюшка, опекун и кормилец. А глаза все равно немного испуганные, немного виноватые. Несчастные какие-то изнутри, будто больные. Сажал меня на колени, осторожно так оглаживал, шептал на ухо – девочка моя, любовь моя, жизнь моя… Единственное, что у меня есть… Потом руки становились горячими и дрожащими, и он прижимал меня к себе и начинал стонать, как раненый зверь. Было больно, но я терпела, боялась пошевелиться. Казалось, если пошевелюсь, он сомнет меня, как пластилиновую куклу. Потом вдруг отталкивал от себя, рычал в спину – уходи, уходи в свою комнату…

– А где в это время была тетя? Как ее? – спросила Кира.

– Тетя Руфина? Не знаю… Может, в соседней комнате…

– Она что… Знала?

– Хм… Интересный вопрос, конечно. Я вам больше скажу – мало того, что знала, она относилась к этому вполне благосклонно. Могла, например, пофилософствовать со мной по-свойски, как с подружкой, вроде того: «Счастливая ты, Тайка, не понимаешь пока своего счастья… Всех бы так любили, как тебя Филипп любит! Вырастешь и поймешь, и оценишь. Как в раю жить будешь. Все только мечтают о такой любви, да не все ее получают, а у тебя, у соплюхи, уже готовая есть, и мечтать не надо».

– Вот сволочь! – в сердцах проговорила Кира, стукнув кулаком по столу.

– Тетя Руфина сволочь? – удивленно подняла бровь Тая. – Не, что вы, не сволочь… Просто она устроена так. Вернее, настроена на уважение к деньгам, как музыкальный инструмент. А кто нынче деньгами счастье не меряет, скажите? Считается, если у человека есть деньги, ему все дозволено. Любая подлость, любой каприз.

– Тая, это не так…

– Ой, да бросьте, Кира Владимировна. Вы же взрослая женщина и не воспитательницей в детском саду работаете.

– Лучше бы я работала воспитательницей…

– Кто знает. Может, и лучше. Не буду спорить, я ведь на мир со своей колокольни смотрю, и взгляд у меня болезненно-искаженный, как вы успели понять. Вот у нас в классе, к примеру, девочка училась из неблагополучной семьи, ужасно неухоженная, плохо одетая, неуклюжая. Кто смеялся над ней, кто жалел, а я ей так страшно завидовала! Мне казалось, ее жизнь по сравнению с моей – просто сказка, и я бы с удовольствием поменялась при возможности. А однажды так захотелось подойти к этой девочке и все рассказать! Но не смогла. Поняла, что стыд не пересилю. Да и подумала потом… Ведь даже эта девочка, голодная, неухоженная и всеми презираемая, на ступеньку выше меня стоит. Да что там на ступеньку – вообще вне пределов досягаемости. Разве можно сравнить то, что со мной происходит, с такой маленькой бедой, как пьющие родители и отсутствие новых колготок? Да пусть они пьют на здоровье… И без колготок можно ходить, с голыми ногами. Зато ты человек в полном смысле этого слова, а не кукла пластилиновая для мерзости. Ну, вы меня понимаете…

Кира чуть мотнула головой и вдруг ощутила, как вспыхнула в затылке боль и начала пульсировать, словно ритмическое сопровождение к Таиному рассказу. Каждое слово – раскаленный удар… Но не попросишь ведь Таю замолчать. Надо слушать, надо падать вместе с ней с ее колокольни.

– …А однажды мне сон приснился, странный такой… Вы что-нибудь в снах понимаете, Кира Владимировна?

– Нет… Но все равно расскажи.

– Ага… Значит, снится мне поле, ровная черная земля. Иду я по ней и вдруг вижу яму. А в ней стул. И будто мне на этот стул надо обязательно сесть… Ну, сажусь. И вдруг – бац! – он проваливается вместе со мной в землю! Только моя голова снаружи торчит! Я начинаю кричать, звать на помощь, а он от моего голоса еще глубже проваливается… Я снова кричу – и еще глубже… И я там, во сне, понимаю, что кричать и звать на помощь больше не надо. Все равно никто не придет, а в землю совсем провалишься, до конца. И такую я ощутила безысходность!.. Проснулась и ходила несколько дней, как слепая и глухая… Помню, меня физичка даже с урока домой отпустила. У тебя, говорит, грипп начинается, вид больной. Еще весь класс заразишь.

– А в школе ты как училась?

– В смысле оценок, что ли? Да нормально, я не старалась особо. А зачем? Филипп сказал, чтобы я ни о каком высшем образовании даже не думала, что мы поженимся и уедем в другую страну… Что он весь мир бросит к моим ногам.

– А учителя… Они что, не пытались твоей жизнью интересоваться? Ведь был же у тебя классный руководитель?..

– Ой, ну вы и впрямь наивная, Кира Владимировна! Ну сами подумайте – оно им надо? Правда, привязалась однажды ко мне школьная психологиня… Смешная такая тетка! Сразу было заметно, что она о себе думает – ах, мол, какая я умная и догадливая… Сейчас разложу душонку этой девчонки по частям, обследую, обнюхаю. Ага, щас. Я прям разбежалась и рассказала бы ей все, ага. Да разве я бы смогла? Я к тому времени уже стопудово была уверена, что, если со мной это произошло, значит, так тому и быть. Значит, со мной так можно. С другими нельзя, а со мной можно. Я одна такая, сильно «счастливая», если с теткиной колокольни смотреть. Наверное, прокаженный так же может себе внушить, что он судьбой избранный… Какой тут, к черту, психолог?!

– Значит, и психолог ничего не увидела?

– Не знаю, может, и увидела. По крайней мере, до слез меня довела. Всю болячку внутри расшевелила… Еще и тетя Руфина увидела, что у меня глаза на мокром месте. То да се, расспрашивать начала… Испугалась, в школу побежала. Уж не знаю, о чем она с этой психологиней говорила, да только та от меня отвязалась, вообще замечать перестала, будто я пустое место. Думаю, тетя Руфина ей денег дала. Наверное, ее Филипп так проинструктировал – если что, сразу деньги давай.

– Тая, я не поняла… Почему ты считала, что именно с тобой это… это можно? Откуда взялась подобная уверенность?

– Ну, вы такие вопросы задаете… Вы что-нибудь про психологию жертвы слышали? Вот я и есть – та самая жертва. Перепуганная, безвольная и ущербная. Как в детстве пережила душевный паралич, так и все… Когда Филипп меня первый раз руками обтрогал… Да он и глазами умел так же трогать. Я столько времени несла в себе этот ужас, упакованный в коробочку! А коробочка эта, как сейф бронированный. Только у меня код от замка был, только я одна имела право туда заглядывать. А другие – нет. Мне и в голову такое не приходило – открыть содержимое сейфа на обозрение. Я там свою личную мерзость хранила… Как в сказке – царь Кощей над златом чахнет… Вот и я чахла потихоньку.

– А сейчас?

– Что – сейчас? – удивленно переспросила Тая.

– Почему сейчас мне открыла?

– Ой, ну что вы, Кира Владимировна… Да я же… Да я хоть что сейчас открою, как вы не понимаете! Любые коды и замки, ради бога… Да я хоть что с собой сделаю, только отпустите Тараса!

– Что ж, понятно… – вяло улыбнулась Кира, качнув головой.

– Что, что вам понятно? Ничего вам не понятно! Отпустите его, а?

Тая сложила ладони у подбородка, посмотрела на Киру с мольбой. Бровки у нее были совсем детские, белесые, выжженные солнцем. И глаза, как у раненого олененка.

– Он не виноват, Кира Владимировна… Это я Филиппа убила… Ну, вы же поняли, какие у меня были мотивы. Целая куча мотивов! Если надо, я все до конца могу рассказать! Ну, как это было… Когда он меня в первый раз…

– Не надо…

Но, видимо, Тая ее не услышала. Она продолжила говорить, захлебываясь словами, по-прежнему держа ладони у подбородка.

– Мне было двенадцать, когда все произошло… В мой день рождения. Он приехал, шикарный праздник устроил, подарков навез. Кольцо с большим бриллиантом, сережки, диадему… И я все поняла. Мне даже страшно не было. Даже жалко его немного было. Он все время повторял, что любит меня, что умрет без меня. Чтобы я его пожалела и перестала мучить… Как будто от меня что-то зависело. Двенадцать лет! Наверное, и у взрослой тетеньки крыша поедет… Ну, в общем… Надеюсь, вы не хотите совсем уж интимных подробностей?

– Нет, не хочу… Таечка, девочка, тебе и впрямь к хорошему психологу надо.

– Тогда уж лучше к психиатру. А вы испугались, да? Я на сумасшедшую похожа? У вас в тюрьме есть психиатр?

– Да в какой тюрьме?

– А вы что, меня не арестуете?

– Нет. Говорю же – тебя врачу нужно показать.

– Да сейчас-то зачем! Сейчас я уже взрослая, совершеннолетняя. Еще два дня – и замуж бы вышла под жарким солнцем Испании! Вы были когда-нибудь в Испании, Кира Владимировна?

– Была…

– И как там?

Глаза у Таи вспыхнули нездоровым блеском и тут же угасли, и вся она сникла и проговорила тихо:

– Ой, что-то мне плохо… Голова закружилась… Можно я лягу, Кира Владимировна?

– Конечно… Пойдем я тебя отведу.

– Я сама…

– Хорошо, сама так сама.

Тая с трудом поднялась по ступенькам, добрела до спальни. Кира шла сзади, страхуя каждый ее шаг. Все ей казалось, что Тая вот-вот упадет.

В спальне Тая упала на кровать, и Кира накрыла ее одеялом, подоткнула со всех сторон.

– Так спать хочу, не могу… Простите меня, пожалуйста, Кира Владимировна, едва слышно бормотала Тая, все еще дрожа под одеялом. – Вы только отпустите Тараса, пожалуйста. Скажите ему, если увидите. Скажите…

– Что ему сказать, Таечка? Что?

– Не знаю я… Скажите ему спасибо. Потому что он такой. Он так на меня смотрел… Хорошо смотрел, понимаете? Будто я такая, как все… Он сказал, что знает про меня и Филиппа, и все равно смотрел, будто я такая, как все.

– Хорошо, я все ему передам. А ты спи, Таечка. Тебе надо поспать. И никуда не уходи из дома.

– Куда я пойду? Мне некуда идти… Только в тюрьму… Почему вы не забрали меня в тюрьму? Отпустите Тараса.

Кира вдруг подумала, вслушиваясь в ее бессвязное бормотание: а ведь и впрямь девчонке пойти некуда. И проговорила быстро, склонившись к ее лицу:

– Тая, ты можешь жить у меня… Мы с мамой вдвоем, у нас квартира трехкомнатная, места всем хватит.

– Какая вы добрая, Кира Владимировна… Не надо… Но все равно спасибо. Кстати, а где дом моей бабушки? Я так и не нашла.

– Ладно, я тебе потом покажу. Спи… Я входную дверь сама закрою. А ключи с собой возьму. У Татьяны ключи есть?

– Да есть…

– До завтра, Тая.

Тая ничего не ответила. А Кира тихо вышла, прикрыв за собой дверь спальни.

На улице мягко светило солнце, обещая скорую прохладу сумерек. В лесу заполошно кричала какая-то птица, налетевший ветер принес терпкие запахи разнотравья, дождя и грибов. Кира глянула на часы – ого… Восемь уже.

Она медленно спустилась с крыльца, постояла в раздумье. Такси вызывать не хотелось. И дежурного Славу тоже не хотелось обременять просьбами.

Отчего ж не пройтись пешочком до трассы? Подышать свежим лесным воздухом, освежить голову… Хотя о какой свежести в голове может идти речь – после такого разговора. Ни в голове, ни в душе, ни в сердце нет свежести, а есть ощущение гнилого тумана вперемешку с муками совести.

В лесу было прохладно и тихо. Кира сошла с дороги, пошла рядом по обочине, отодвигая ладонью буйно разросшиеся зонтики купыря. Подумала вдруг – сто лет в лесу не была… Хорошо как. Тихо. Спокойно. Заходящее солнце сверкает меж стволов, дразнится, словно приглашает пойти туда, в лесную глубь. А что – и пойти бы… Идти себе, идти, ни о чем не думать… В самом деле, живет же кто-то именно так! И она бы могла, если бы выбрала себе другую профессию. Поступила бы, к примеру, после школы в лесотехнический институт, а не брала бы штурмом юридический целых четыре года. Теперь бы гуляла по лесам и полям с удовольствием, а не копалась бы в чужой мерзости. Хотя «копаться» – это ладно, это еще полбеды. Но что дальше с этой закоренелой мерзостью делать, как девчонке помочь?

Кира услышала шум проходящих машин – значит, трасса уже недалеко. Не хотелось уходить из леса. Да и в голове так ничего и не прояснилось, а наоборот, мысли понеслись не в ту сторону.

Надо еще погулять, подумать, решила она. А еще лучше – посидеть. Вон там, на упавшем стволе.

Посиди, подумай, следователь Стрижак. Можешь ноги вытянуть, плечи расслабить и опустить. И что же мы с тобой имеем, следователь Стрижак? А ничего мы не имеем определенного. Ни объективной стороны дела у тебя нет, ни субъективной. Вообще ничего нет, получается, кроме ощущения стыда перед этой девочкой. Плохим ты дознавателем была десять лет назад, теперь ты плохой следователь, вот и все, что мы с тобой имеем. И потому тебе из лесу не хочется уходить, и потому думаешь о чем угодно, только не о том, о чем полагается думать нормальному следователю. Получается, как в том анекдоте про пожарного… Мол, хорошая у меня работа – сижу весь день в дежурке, чай пью, телевизор смотрю. Но как, блин, пожар, так хоть увольняйся…

Она просидела до сумерек, глядя в траву, где происходила тихая и беззаботная лесная жизнь. Божья коровка лезла вверх по жесткому стеблю тимофеевки, падала на землю и снова начинала свое упорное восхождение. Маленькая птаха вилась над головой, щебетала истово. Наверное, у нее где-то неподалеку было гнездо. Из леса потянуло прохладой…

Надо было вставать, надо было идти на дорогу, ловить машину. Надо было исполнять свои обязанности и принимать решения, определяться с объективной и субъективной стороной дела. То есть жить и работать дальше. Но как?.. Как?

До города Кира добралась быстро, случайный водитель расщедрился хорошим настроением и подбросил до самого подъезда дома. Открыла своим ключом дверь, вдохнула в себя вкусные запахи, идущие из кухни. Значит, мама дома… А жаль. Осталась бы лучше у подруги на даче, как планировала утром.

– Ты чего такая опрокинутая, лица на тебе нет? Устала? – выглянула мама из кухни. – Сейчас я тебя кормить буду. Наталья мне с собой всяких вкусностей насовала, еле отбилась…

– А чего ты у нее на даче не осталась, мам? Ты ж собиралась…

– Не знаю… Не захотелось почему-то. Тем более у нее родственники приехали, надо всех спать укладывать… Домик небольшой, чего мы, как сельди в бочке?

– Понятно…

– А что, я тебе мешаю? Может, свидание сорвала? Так ты скажи, я мигом куда-нибудь исчезну.

– Мам, ну какое свидание?.. У тебя все мысли в последнее время только об одном.

– Об одном, о тебе одном сердце мое тоскует… – запела мама фальшиво оперным голосом, смешно выпучивая глаза и подрагивая головой. Потом вздохнула, вяло махнув рукой: – Ладно, иди мой руки… Вижу, не до шуток тебе. Сначала поужинаешь, потом расскажешь.

Стол и впрямь ломился от вкусностей, но Кире есть не хотелось. Мама сидела напротив, смотрела, как она лениво расковыряла голубец, как с трудом отправила в рот маленький ломтик розовой лососины.

– Кирюшка… Ты не заболела часом, а? Вроде отсутствием аппетита никогда не страдала. Я думала, ты в момент все Натальины гостинцы сметешь!

Кира положила вилку, опустила глаза. Потом неожиданно для себя шмыгнула носом, проговорила через подступающую слезу:

– Мам… Почему ты в свое время не запретила мне лезть в эту профессию, а? Почему не отговорила? Надо было меня ремнем привязать и не пускать.

– Ага, тебе запретишь, тебя привяжешь! Характерец еще тот, ага! Да что случилось, Кирюшка? Откуда такой раздрызг?

– Я плохой следователь, мама, вот в чем дело.

– Это ты сама о себе такие выводы сделала или кто другой помог?

– Нет, я сама.

– Ну и зря. Никогда не стоит саму себя ругать, другие это и без тебя сделают. Успокойся, ты не самый плохой следователь.

– Плохой и не самый плохой – это одно и то же, мам.

– Ладно, не придирайся к словам. Расскажи лучше, что случилось. И давай по порядку, не торопись! Нам торопиться некуда.

– Ну что ж, если по порядку, если не торопиться… Ты помнишь мое первое дознание, мам? Когда Настя Ковалева умерла? Ты еще сказала, что я с этим дознанием накосячила и хотела к Павлу Петровичу пойти, а я тебе не дала… Помнишь?

– Ну помню, допустим… И что?

– А то, что ты была права, мама. Накосячила я. Жизнь человеческую сломала.

Кира снова сглотнула слезный комок, уставилась в тарелку с растерзанным голубцом. И услышала, как мама проговорила тихо, но твердо:

– Рассказывай… И перестань реветь, смотреть тошно. Тоже мне, кисейная барышня перезрелого возраста нашлась. Утри сопли и рассказывай!

Мамин окрик подействовал на Киру отрезвляюще и буквально. Кира протянула руку, схватила салфетку, быстро вытерла слезы. Вздохнула, начала рассказывать. И сама не заметила, как рассказ перетек в профессиональный доклад, не допускающий лишних эмоций, как сухо ложатся в канву доклада имеющиеся факты, как вырисовывается мало-помалу, черт бы ее побрал, та самая объективная сторона дела.

Мама слушала не перебивая. Лишь иногда лицо ее отражало внутреннюю оценку рассказа дочери. То брезгливость на нем появлялась, то гнев праведный, то удивление. Когда Кира добралась до того момента, как к ней в кабинет пришла чета Марычевых, мама дернула недовольно уголком рта, что, скорее всего, означало – ну и дура твоя Светка, хабалкой была, хабалкой и осталась.

Наконец Кира закончила и, выставив перед собой ладони, спросила нетерпеливо:

– Ну и как ты думаешь? Могла эта девочка убить Рогова или нет? Вот что у нас получается? Он позвал ее шею размять, а она вместо этого пошла на кухню, взяла нож и воткнула ему со спины прямо в сердце? Вот скажи, возможно такое в данном случае?

– Ну, если спонтанно, почему бы и нет… И такое бывает, – задумчиво произнесла мама, глядя поверх Кириной головы. – Но в данном конкретном случае – нет. Ну сама подумай… Девушка – жертва, смирившаяся со своей долей, принявшая ее за норму. Нет, она не могла убить…

– Почему, мам? А может, это подсознательный неконтролируемый протест?

– Да какое там, что ты… – махнула рукой мама, – нет, Кира, нет… У таких детей не бывает даже попыток к сопротивлению. Никаких не бывает, ни сознательных, ни подсознательных.

– Она уже не ребенок, мам…

– Она всегда будет ребенком, к сожалению. Хотя… Тут уж от многих факторов будет зависеть. Может, ей повезет. Может, кто и поможет повзрослеть и выздороветь.

– А знаешь, она и сама про себя все понимает и говорит примерно так же, как ты, – про отсутствие попытки к сопротивлению. Она умная девочка.

– Вот знаешь, Кирка, я селезенкой чую – тут что-то не то! Давно у меня селезенка не шевелилась! Дай мне подумать, Кирка. Значит, они знали и молчали тогда, десять лет назад. Никому не сказали про это. Почему, интересно?..

– А ты меня предупреждала тогда, мам… Десять лет назад, помнишь? Еще удивлялась, почему Рогов так стремится опеку оформить.

– Да ну тебя, Кирка! Опять себя розгами сечь начинаешь, как малахольная. Ты следователь! А ошибки у всех бывают!

– Ошибки ошибкам рознь. Иногда они имеют цену человеческой жизни.

– Прекрати фразами бросаться, фальшиво звучит. Все равно у нас в доме пепла нет, голову посыпать нечем. Но если имеешь такое неотвратимое желание, сходи к соседу дяде Коле, он курящий. Возьмешь его пепельницу, опрокинешь себе на голову. Глядишь, и легче станет.

– Добрая ты у меня, мама… Добрая и ужасно тактичная.

– А то… Повезло тебе с матерью, что еще скажешь, как не бог в помощь. Ладно, хватит воду в ступе толочь, давай делом займемся.

– Что ж, давай.

– Вот не нравится мне здесь все, Кирюшка, от начала и до конца не нравится. Что-то главное ускользает… Накосячила ты, не все факты собрала, не все детали увидела.

– Да мне самой не нравится, мам… Как-то я сразу на эмоции повелась, растерялась, наверное.

– И признание Севки Марычева весьма глупо выглядит. Но с Севкой все понятно – он сына покрывает. А вот девочка… Почему она так упорно себя оговаривает, а? Тоже этого мальчика, Севкиного сына, прикрывает? Может, влюбиться успела? У них, у молодых, все нынче на раз-два… Ты этого Тараса допрашивала?

– Нет еще. Я не успела. Завтра утром допрошу. Пусть лучше в кутузке ночь проведет, чем с Климом будет счеты сводить.

– А когда смерть наступила?

– Мам… Я ж тебе рассказала про Павла Петровича и Степаненко, нет у меня заключения патологоанатома…

– А, ну да. Пофигист твой Павел Петрович, если культурно выразиться. Можно и некультурно, да ладно. И Степаненко той же проблемой страдает, но с ним-то как раз все понятно, он пьющий. А вот Паша меня разочаровал… Скажу ему при случае.

– Сдашь меня, да? Я ж ему обещала, что про Степаненко никому не расскажу.

– А ты не путай часы с трусами и божий дар с яичницей! В некоторых моментах нельзя быть уступчивой, Кирка! Чтобы потом голову пеплом посыпать не пришлось! В нашем деле занудная дотошность и вредность дороже уступчивости! Конечно, это приятно, когда тебя «своим парнем» считают, а с другой стороны…

– Ладно, я поняла… Я учту, мам.

– Вот и учти! Фу, с толку меня сбила… Что-то я уточнить хотела… А, вот что! Домработницу ты допросила?

– Да, конечно.

– И что?

– Да ничего особенного. Зашла, увидела хозяина с ножом в спине, визг подняла, тут как раз охранник приехал, полицию вызвал.

– А кто у Рогова нынче в прислугах?

– Некая Татьяна Воскобойникова. Но в тот день, накануне убийства, в доме ее мать была… Она иногда Татьяну подменяет, это у них в порядке вещей.

– А матушку ты допросила?

– Нет… Ее сегодня не было в городе, завтра допрошу.

– Понятно… Значит, аккурат накануне и подменила. Слушай, Кирка, а тогда, десять лет назад, кого ты допрашивала? Матушку этой Татьяны?

– Да… Выходит, что так. Да, точно…

– Значит, старшая Воскобойникова свою должность дочке передала? Династия у них, выходит. А давай-ка мы все подробности про эту династию вызнаем. А что, совсем не помешает… Иди, зови Раису Никитичну, сарафанное радио будем слушать!

– Ой, мам…

– Наша Раиса – кладезь информации, она все про всех знает! Даже то знает, чего сам человек про себя не знает! И всегда в точку попадает, точнее, чем в Википедии! Зови, зови… Или подожди, я ей сама сейчас позвоню.

Соседка Раиса Никитична была и впрямь уникальной личностью, имя которой было – Главная Сплетница Города. Такая Главная Сплетница непременно найдется в любом небольшом городке, и нет в том городке человека, о котором не знала бы она всю его подноготную. Причем «подноготная» ни на один грамм не являлась плодом больного воображения или женской зависти, а была вполне себе полноценной подноготной, со всеми интересными подробностями частной и, казалось бы, от общества скрываемой личной жизни.

Раиса Никитична и внешне выглядела весьма колоритно, с покушениями на моложавость и давно утерянную по причине солидного возраста сексапильность. Носила балетки с бантиками, узкие брючки и кофточки-разлетайки, полагая, видимо, что удачно скрывает от любопытного глаза пухлый пенсионерский живот. И манерцы у нее были живенькие, бойкие, выработанные тем самым устремлением к моложавости, и глаза блестели жадным до любой информации любопытством. Оставалось только удивляться, в какие закрома памяти проваливается та информация, чтобы в нужный момент выскочить наружу по мере надобности. Видимо, природа так устроена, и каждому индивиду выдает определенное количество памятных файлов согласно его уникальности, хоть и нелепой на первый взгляд.

Кира не любила Раису Никитичну. Нет, здоровалась, конечно, когда сталкивалась лоб в лоб, но всегда пулей пролетала мимо, не останавливаясь и не утруждая себя парой добрососедских дежурных вопросов о погоде и самочувствии.

– …Да, Раечка, ждем… Сейчас тебе Кира дверь откроет, – ласково ворковала в телефонную трубку мама, показывая Кире глазами, чтобы та шла в прихожую. – Она идет уже, ага…

Кира с коротким вздохом поднялась со стула, поплелась в коридор. Далась маме эта Главная Сплетница. Что она, ее сплетни потом протоколом оформлять будет? И что она такое может сообщить, чтобы…

Ее недовольные мысли оборвал нетерпеливый звонок в дверь. Явилась уже. Не запылилась.

– Ой, Кирочка, здравствуй, здравствуй, – вплыла в открытую дверь Раиса Никитична. – Как ты поправилась, боже мой! Это катастрофа, Кирочка! Тебе срочно надо садиться на гречневую диету! Ты видела Елену Степановну из третьего подъезда, какая она стала? Была корова коровой, а сейчас любо-дорого посмотреть! Глаз отдыхает! Не женщина, а газель! Горная серна!

– Я не хочу быть ни газелью, ни горной серной, Раиса Никитична. Мне и так хорошо.

– Ты не права, Кирочка! Ты сначала посмотри на Елену Степановну, потом выводы делай! Кстати, это я ей посоветовала гречневую диету… А мне о ней рассказала Тамара Степановна из нашей управляющей компании, когда я к ней ходила разбираться по завышенному тарифу в квитанции. А ей посоветовала…

– Рая! Раечка! – прилетел в прихожую из кухни спасительный мамин голос. – Идите сюда, девочки, что вы в коридоре застряли! Чайник уже вскипел!

– Идем, Валюша, идем, – пропела Раиса Никитична, подмигнула Кире и поплыла на кухню. – А можно узнать, по какому случаю у вас чаепитие с гостями?

– Да просто так, Раечка. Решили пригласить по-соседски. Видишь, сколько вкусностей пропадает, надо же кому-то съесть!

– А чего ж пропадает? – прищурила любопытный взгляд женщина, быстро оглядывая стол.

– Ну, так… Пропадает, и все, – пожала плечами мама.

– А, я поняла, Валюша! – вскинулась Раиса Никитична и улыбнулась победно, будто разрешила сложную головоломку. – И правда, как я сразу не догадалась! Это у тебя с юбилейного стола вкусности-то! У Натальи же юбилей был, у подружки твоей?

– Все-то ты знаешь, Раечка.

– Да уж, Валечка, что есть, то есть. А чего не знаю, то сама вычислю. От меня ничего не скроешь, как ни старайся.

– Да я и не стараюсь, Раечка. Догадливая ты моя, кладезь мой бесценный. И что бы я без тебя делала в свое время? Про кого у тебя ни спросишь – все знаешь! Кто с кем поссорился, кто кому изменяет, кто чего с места работы подворовывает.

– Да уж, Валечка, помогала тебе, как могла, ни разу не отказала. И все, заметь, от чистого сердца, от доброй души. Хотя, я слышала, за границей тому, кто с информацией полиции помогает, деньги платят. И даже в штат берут. А я ж бесплатно, на добрых началах. Слушай, Валечка, а может, и у нас нынче такие штатные должности ввели, а я не знаю?

– Нет, не ввели. Если бы ввели, ты была бы первая и безоговорочная претендентка.

– Жаль… Мне бы к пенсии прибавка не помешала, нынче же все дорого стало, в магазин страшно зайти. Но если вдруг должность такую введут… Уж не забывай про меня, Валечка. И ты, Кирочка, не забывай. Знаешь, сколько я твоей мамке преступлений помогла раскрыть? У-у-у, если вспомнить… Правда, Валечка?

– Да, Раечка, без тебя я никак бы не справилась, конечно.

Раиса Никитична напряглась, уловив в тоне собеседницы ироничную нотку, и уточнила на всякий случай:

– Это ты что сейчас, насмехаешься, что ли?

– Да бог с тобой, Раечка… Ни в одном глазу… Наоборот, радуюсь, что так удачно звезды сошлись и что мы с тобой всю жизнь бок о бок живем. И за информацией далеко ходить не надо.

– И снова насмехаешься! Меня ведь не обманешь, Валюша, я на такие дела чуткая! А ты, чем насмешки строить, лучше бы о Кириной судьбе задумалась, ей-богу. Надо же, девка до сей поры не замужем. Дождалась, когда перестарком станет! Где ж твои глаза были, где ж твоя забота материнская потерялась?

– И не говори, Рая… – вполне искренне вздохнула мама, стараясь не замечать Кириного возмущенного выражения на лице.

– Хотя, если мозгой напрячься, Валюшечка… – тоже зыркнув на Киру, интимно потянулась к маме Раиса, чуть не опрокинув на колени чашку с чаем. – Если вплотную, так сказать, вопросом заняться… Есть у меня одна идейка.

– Я вам не мешаю? Может, мне уйти пока? – раздраженно спросила Кира, и женщины повернулись к ней одновременно. У мамы на лице была написана просьба «не возникать и потерпеть немного», Раиса Никитична спрятала свое отношение к ее раздражению за вежливой улыбкой.

Выждав паузу, Раиса Никитична снова развернулась к маме, заговорила деловито:

– Значит, так, Валюш… Меня вчера одна знакомая на юбилей пригласила. Ну, ты знаешь ее, это Катя, она двоюродная сестра Люси Парамоновой, которая у Нины Алексеевой по молодости мужа увела, помнишь? А Нина ей за это космы выдергала, чуть на тот свет не отправила. Да как же ты не помнишь, если сама Люсиным заявлением занималась! У них же тогда почти до смертоубийства дело дошло.

– Хорошо, хорошо, Рая. Потом вспомню. Давай пока ближе к сути. Ты вроде с юбилея начала, Рая.

– А, ну да… Так вот… На Катин юбилей племяш ее должен приехать, он из области, хороший парень, не курящий, не пьющий. В том смысле, до безобразия не пьющий. Так, после работы пивком побалуется, это не страшно. Нынче все мужики такие – придут с работы, усядутся перед телевизором да пиво пьют. А что делать? Какие уж есть. Лучше синица в руках, чем журавль в небе, лучше пусть пиво пьет да дома сидит, чем по бабам бегает. Не красавец, конечно, но с лица воду не пить! Правда, лысоват немного.

– Немного – это как? – едва сдерживая нервный смех, тихо спросила Кира.

– А ты не смейся, Кирочка, не смейся! Так ведь и просмеешься, и жизни семейной на зуб не испробуешь! А парень и впрямь хороший, я тебе плохого не сосватаю… Он женат был, а теперь вдовый, ребеночка один воспитывает. Я фотокарточку видела, вполне себе интересный.

– Кто интересный? Ребеночек?

– Да не… Племяш интересный. А про ребеночка ничего не скажу, не видела. Но я узнаю на днях, проблемы нет. Вот, Валюш… Поняла теперь, к чему я клоню? Может, мне поговорить с Катей, пусть Киру на юбилей позовет?

– Раиса Никитична, прекратите балаган, пожалуйста, – тихо процедила сквозь зубы Кира. – Я больше слышать этого не могу.

– Чего это? Не пойдешь на юбилей, что ли? – досадливо протянула Раиса Никитична, разворачиваясь лицом к Кире. – Ну что ж, я могу понять… Неудобно тебе… А мы тогда, знаешь, вот что сделаем! Мы тогда на юбилее этому племяшу драку с мордобоем организуем! Чтобы все честь по чести, чтобы наряд вызвали, всех участвующих в полицию увезли. А ты бы, Кирочка, его вроде как из беды вызволила. Потом бы он к тебе с цветами да благодарностями… Ну и поглядела бы на него, глазом примерилась… А? Как тебе мой план? Подходит?

Кира не удержалась, расхохоталась от души, стараясь не глядеть в мамино лицо. Хотя мама и сама с трудом выдерживала на лице положенную печать укоризны – так ей хотелось рассмеяться следом за дочерью.

А Раиса Никитична обиделась. Поджала губки, произнесла сухо:

– Да как хочешь, конечно, Кирочка… Я же от души предложила. На нет и суда нет, пойду я тогда.

– Рая! Погоди, Рая, – вовремя ухватила ее за локоток мама, усадила обратно на стул, прошептала на ухо: – Давай потом с тобой этот вопрос обговорим… Приватно, так сказать.

– Нет, а чего она смеется, Валюша? Ей плакать надо, а она смеется! Ее сверстницы, вон, уж по второму ребенку за материнский капитал народили, а эта ходит по одному маршруту, как троллейбус. Из дома на работу, с работы домой. Туда-сюда каждый день, туда-сюда. Так и дождется, что скоро конечную остановку объявят. Сорок лет, дальше ходу нет. Все, милая, приехали.

Кира давно уже не смеялась, глядела на Раису Никитичну грустно. В общем и целом эта тетка права, смейся или сердись, а все равно права. Но разве от этого легче, когда одно знание о себе прилепляется к другому знанию? Когда и в профессии не состоялась, и в личной жизни.

– Хочешь еще чаю, Рая? – оборвала мама гневный монолог соседки, глянув Кире в лицо. – Давай чашку, я налью. Ты еще вот этот пирог не пробовала.

– Да знаю я этот пирог. У меня он лучше получается.

– По особому рецепту печешь, что ли? Сейчас ведь женщины разучились пироги печь. А в богатых домах, я слышала, это теперь модно – русскую кухню возрождать. Некоторые своих домработниц даже на специальные курсы посылают. У Натальи одна знакомая ездила на такие курсы… Татьяна Воскобойникова… Может, слышала?

– Танька-то? Знаю я Таньку Воскобойникову… А с какого боку твоя Наталья с ней знакома?

– Да не знаю… Знакома, и все.

– Да вроде не должна… – с сомнением сказала Раиса Никитична.

– Ну, это неважно, Раечка. А ты сама… Давно эту Воскобойникову знаешь?

– Ой, давно… Она ж бывшая проститутка, в большом городе работала, не помню в каком. Тогда еще не шибко про такие дела в телевизоре говорили, все шито-крыто было. Мол, нет у нас в стране такого явления и быть не может. Мол, только на загнивающем Западе. А Танька Воскобойникова работала проституткой за здорово живешь и плевала на то, что в телевизоре говорят.

– Ну, так уж и проституткой. Скажешь тоже, – недоверчиво протянула мама, быстро глянув на Киру.

– Я что, сама себя не уважаю, чтобы такое про человека придумать? – фыркнула Раиса Никитична, дернув плечом. – Если я говорю, значит, так и есть! Разве я тебя обманула хоть раз, Валюша? Сказала о ком-то неправду? Оклеветала кого? Ну, вспомни!

– Нет, Раечка, не было такого, не было. Не обижайся, что ты.

– Да я не обижаюсь. Ну, была Танька Воскобойникова проституткой, что здесь такого. Надо же кому-то и проститутками быть, любое место пустым не бывает. А только… Насчет занятия – это ее личное дело, конечно, кто спорит… Но ребеночка при таком занятии зря родила. Больной ребеночек-то получился. Вот она матери его и подбросила, а сама снова уехала. Надолго уехала, будто забыла и про сыночка, и про мать. Сволочь, конечно, что скажешь. Мария ее тогда вроде как прокляла, но точно не знаю.

– Мария?

– Ну да, Мария Воскобойникова, Танькина мать. Уж как она полюбила этого мальчишечку, уж как над ним тряслась. Назвала Сереженькой, в честь мужа покойного. Говорят, хороший у нее муж был… У моей знакомой был брат двоюродный, так он знавал его. А еще этот брат…

– Рая, а что Мария? Так и жила с внуком?

– Ну да, куда ей деваться? Говорю же, тряслась над ним, как могла. К Рогову домработницей пошла, чтобы денег заработать на лекарства да на хорошее питание мальчику. Но трясись не трясись, если уж сердце больное. Тут ни лекарства, ни питание роли не играют. Врачи говорили, все равно умрет, и пяти лет не протянет, если какую-то мудреную операцию не сделать. А наши врачи такие операции не делают, и хоть плачь, хоть волосы на себе рви… Но Мария все равно из кожи вон вылезла, а внука спасла! Операцию ему аж в самой Германии делали, она Сереженьку сама туда и свезла.

– Да ты что? Это на какие же деньги? Неужели Татьяна своим занятием на операцию для сына заработала? Это же очень дорого, насколько я знаю, – задумчиво прокомментировала мама.

Раиса Никитична глянула на нее насмешливо, подняла криво подрисованные бровки:

– Ну да, скажешь тоже. Татьяна вообще ни копейки не дала. Говорю же – уехала и забыла. Будто ни матери у нее нет, ни сына.

– Тогда откуда? – упорно повторила свой вопрос мама.

– Так ей Рогов на операцию денег дал.

– Что, прямо-таки сам дал? Взял и вывалил огромные деньжищи для внука домработницы? Он что, такой добрый?

– Да ну…

– Тогда почему?

– Не знаю, Валя… И впрямь подозрительно, ты права. Как-то я упустила этот момент… И Мария в то время на эту тему не распространялась, вот пересуды сами собой и заглохли. А так бы я знала, конечно.

– А дальше что было, Рая? Вылечила Мария Сереженьку, а дальше что?

– Да ничего, Валь. Стала она жить-поживать да Сереженьку растить. А потом и Татьяна вдруг объявилась, говорят, на коленях к матери приползла, прощения у нее просила. А еще говорят – не просто так она приползла-то, занятие свое блудливое бросила, а будто бы Мария ее отмолила. Иконка у нее, говорят, есть особенная, сестра-монашка откуда-то из паломничества привезла. И название у иконки мудреное… Сама не видела, утверждать не могу, но факт остается фактом, – выходит, и впрямь девку отмолила. С тех пор Татьяна такой порядочной заделалась, куда с добром! И домом занимается, и сыном, и на мужиков хоть и глядит, но с выбором, не абы с каким… В общем, как обычная баба себя ведет. И не догадаешься, что проституткой была. Мария ее даже на свое место пристроила – к Рогову домработницей. А что… Нормальное место, теплое… Рогов домработницам хорошо платит.

– Уже не платит, Рая, – сказала мама.

– Да? Почему? – удивилась Раиса Никитична.

– Умер он этой ночью.

– Да ты что?! А почему я не знаю?

– Стареешь, Раечка, стареешь. Такая информация мимо тебя прошла.

– Да не говори… Как же так-то. А почему мне Люба Сарафанова не позвонила, она ж должна была знать! Она же через дорогу от Воскобойниковых живет! И никто не позвонил, ничего не сказал!

– Я думаю, Рая, тебе надо Любе Сарафановой позвонить и все претензии ей высказать. Что же такое, в самом деле, – сказала мама.

– Опять надо мной насмехаешься, да, Валечка? Погоди, погоди… Приткнешься еще, и не раз. Ладно, пойду я. Надо же, Рогов помер!.. А я ж с его завода на пенсию ушла. Все знают, а я не знаю, как же так-то… Надо на похороны пойти обязательно, поглядеть.

Она ушла, глубоко раздосадованная своим незнанием. Кира проводила ее до двери, вернулась на кухню к матери.

– Ты хоть представляешь, Кирюш, сколько надо денег, чтобы отвезти ребенка на операцию в Германию?

– Наверное, очень много.

– Не то слово. Вот так, за здорово живешь, никто такие деньги не выложит, пусть и самый благотворительный благотворитель. Ты завтра, когда с Марией Воскобойниковой разговаривать будешь, не забудь спросить, как дело было.

– Думаешь, Воскобойниковой за ее молчание заплатили? Она что-то знала?

– Все может быть. И даже не в том дело, знала она что-то или нет… Надо прощупать ее со всех сторон, эту Марию Воскобойникову. Тем более она была в тот день в доме Рогова.

– Да ну, мам… Она пожилая женщина, что она могла?..

– Давай-давай, работай по ней, собирай информацию. Чем больше информации, тем яснее картина. Иногда такие неожиданные повороты в деле бывают, что голова кругом идет. Вся картина враз меняется. Ой, сдается мне, Настя Ковалева не просто так умерла, явно у Рогова рыльце в пуху. А еще я не думаю, что эта Настя такая овца безропотная была, что села перед телевизором и давай пить с горя.

– Не знаю, мам, как насчет овцы безропотной, но я бы на ее месте… Да если бы у меня хоть доля сомнения появилась, какая моему ребенку грозит опасность, да я бы…

– Не «якай» Кирюшка. Ты на ее месте не была. Да и вообще… Ты же не знаешь, как все на самом деле было. Может, он ее запугал?

– Ага… Это она с перепугу так напилась, что сердце не выдержало? А раньше не могла своему ребенку более внимательно в глаза посмотреть? Знаешь, я сегодня слушала ее дочь, и у меня что-то вроде раздвоения сознания произошло. Сначала я представила себя на месте этой девочки… Потом на месте Насти… Нет, если бы с моим ребенком!.. Да я бы…

– А ты роди, чтобы сознание не раздваивалось. Роди, а потом про других баб рассуждай да сравнивай, как у них да как у тебя. Ну чего ты опять набычилась, чего так смотришь?.. Понимаю, надоела я тебе.

– Да, мам, надоела, если честно.

– И все равно – роди, Кирка, а? Пока я в силе. Ты бы работала, я бы за внуком смотрела. И все при делах…

Кира ей ничего не ответила, глядела задумчиво в темное окно. Потом заговорила тихо:

– Мам, я все у тебя хочу спросить, и как-то случая не было… Почему ты не вышла замуж за дядю Сему? Ведь он с нами полгода жил, и все вроде хорошо было. Он со мной занимался, в школу водил, ужином кормил, пока ты на работе.

– Ну, вспомнила дела минувших дней! Когда это было-то, тридцать лет назад!

– И все-таки, мам… Почему?

– Ой, не знаю, Кирюшка, что тебе и ответить. Понимаешь, я тогда вдруг испугалась, будто черт меня за сердце дернул. Да, Сема хороший парень был, спокойный, добрый. И ты к нему тянулась, все норовила обнять да приласкаться. Как репей росла, моей ласки мало видела, отца и вовсе не помнишь. Не знаю, что мне вдруг не по себе стало. Я тогда как раз дознание проводила, где подозреваемый падчерицу насиловал. Наслушалась, насмотрелась… А в нашем деле сама знаешь, как бывает. Хоть сам на молоке вроде не обжигаешься, но автоматом на воду все равно дуешь. Тем более я молодая была, броню нарастить не успела. Вот и перестраховалась, перетрусила. Потом ужасно жалела, конечно.

– А я помню, как дядя Сема чуть не плакал, когда вещи собирал.

– Да дура я, Кирка, признаю! Сама не понимаю, чего вдруг испугалась! А Сема потом женился, двух девочек удочерил. И вырастил, и образование дал, и замуж выдал. Теперь, наверное, и внуки уже есть. А я так и тянула тебя, работала за копейку, глодали десятый хрен… Так и не испытала сполна женского счастья. Вон, даже и внуков не судьба дождаться, я так понимаю.

– Мам, хватит. Опять завела свою песню. И вообще, я очень устала. Я спать пойду. Какое-нибудь успокоительное у нас есть? Боюсь, мне не заснуть.

– Ну, дожила! Ты это дело брось! Какое еще успокоительное в твоем возрасте?

– Мам, я живой человек. Я сегодня чуть сознание не потеряла, когда слушала Настину дочку.

– В первую очередь ты следователь, Кира. Эмоции – потом. А потеря сознания для тебя вообще роскошь несусветная.

– Значит, я плохой следователь, мам. Сегодня я убедилась в этом окончательно.

– И что дальше?

– Не знаю…

– Ох, Кира, Кира! И зачем я костьми не легла, когда ты в юридический собралась? Еще и за направлением к начальнику ходила, идиотка. Где моя голова была?

– Да, не оправдала я твоих надежд. Не забудь добавить, что и замуж я не вышла, и внуков тебе не родила.

– Так это ж все в одном котле варится, чего еще добавлять-то. В нашей профессии только за Уголовный кодекс можно замуж выйти, но от него ведь не родишь. Ладно, иди ложись, я тебе сама пустырника накапаю да в постель принесу. Иди.