ЧАСТЬ II

— Слушай, Молодец–Гришковец, у тебя что, и в самом деле друзей никаких нет? Ты почему уже второй месяц у нас пропадаешь? Не надоело тебе Шурочкины бредни про полезное питание и здоровый цвет лица слушать? – приставала к Илье Люся, сидя с ногами на спинке любимой скамеечки в скверике. Позднее мартовское солнце светило игриво и ласково прямо в ее блаженно улыбающееся лицо с едва проклюнувшимися бледными веснушками, обещая первый румяно–нежный весенний загар. – Чего молчишь–то? Опять странностями своими мучаешься?

— Ну почему нет друзей? Есть, наверное…

— Как это – наверное? А ты что, определенно не знаешь, что ли? – не унималась Люся.

Илья взглянул сбоку на ее запрокинутое к солнцу лицо, улыбнулся счастливо. Захотелось вдруг сказать просто и прямо, что торчит он у них с Шурочкой целыми днями вовсе не потому, что девать ему себя некуда, а потому, что его давно уже тянет сюда, в их дом, словно магнитом. Сама она не замечает, что ли, что с ним такое происходит…

Люся, конечно же, все «такое» как раз и замечала. Давно – с той самой первой их встречи, и сама себя иногда ловила на мысли, что уже и не представляет, как это она раньше обходилась без странного этого парня. Мысли эти, впрочем, никак не связаны были с ее мучительной и униженной, походя растоптанной любовью; Глеб все еще сидел в душе крепко и основательно, и черная на него обида часто накатывала невидимой волной, перехватывала дыхание. А Илья – это был Илья… Он вошел в ее жизнь сразу, как необходимый ее атрибут, как некая хорошая привычка, он даже и с Шурочкой нашел каким–то непостижимым образом общий язык… И еще – ему было до всего дело, чем бы она ни занималась, куда бы ни пошла, о чем бы ни горевала. Она не могла сказать определенно, нравилось ей это или нет, просто непривычно было – раньше–то она сама по себе жила. Шурочке давно уж не до нее, а отец… С отцом она дружила, конечно, но иногда ей казалось, что пропади она из его жизни надолго, он и не заметит совсем…

Потихоньку у Люси образовалось что–то вроде крайней потребности в постоянном радостно–теплом его присутствии, и губы сами собой растягивались в ответ на его улыбку, и слегка подразнить его, и чуть–чуть пококетничать тоже Люсе нравилось. Хотя держалась она несколько снисходительно, и опасную тему «про чувства» в разговорах старательно обходила, словно боясь вспугнуть ту праздничную простоту и легкость, которую нес в себе и без остатка дарил ей этот белобрысый мальчишка. Она и про друзей–то сейчас просто так спросила – знала наперед, что он ответит. Ей всегда забавны были его наивно–философские потуги, по большей части странноватые, но и довольно часто попадающие в самую точку — сама же она порой его на них и провоцировала. Вот и сейчас что–нибудь эдакое выдаст, это уж наверняка, это и к бабке ходить не надо…

Илья молчал. Казалось, он вовсе и не слышал никаких ее вопросов. Он просто смотрел на запрокинутый к солнцу ее профиль и думал о своем. Сон вспоминал. Странный такой сон, будто сидит он рядом с отцом, доктором Петровым, и молчит. И он молчит. И нет будто меж ними ни обиды, ни досады на ту дурацкую их встречу, а наоборот, есть особое какое–то чувство, в нормальной жизни необъяснимое. Будто душа у них одна на двоих общая, и сердце общее, и мысли общие. И будто говорить им ни о чем и не надо вовсе – и так хорошо. Вот как с Люсей сейчас. Хороший такой сон…

Люся по–прежнему сидела, блаженно прикрыв глаза, наслаждалась двойным удовольствием: сверху от солнца тепло, сбоку от взгляда Ильи тепло – прямо оздоровительный сеанс какой–то, лучше всяких Шурочкиных спа–процедур…Она чувствовала, как жизнь и тепло входят в нее огромными порциями, делают свою благотворную работу, как она поднимается, летит потихоньку вверх из пропасти этой дурацкой черной любви…

— Ну? Чего ты молчишь? – лениво пробормотала она и даже чуть приоткрыла один глаз, скосив его в сторону Ильи. – Я у тебя про друзей спросила…

— Хорошо, будем считать, что на сегодняшний день нет у меня друзей, кроме тебя. Устраивает? — так же лениво ответил Илья.

На самом деле он с трудом мог бы дать четкое определение такому понятию, как дружба. Слишком уж оно расплывчатым было, неконкретным каким–то: или это тесное общение группы людей, озабоченных общей проблемой — как бы поэлегантнее убить свое время, или маленький такой профессиональный союз по тому же принципу…Вот если Люся о таких друзьях спрашивает, та да, таких много, наверное. А если она имеет ввиду роскошь человеческого общения как таковую, то с этим у него большой напряг, конечно. Илья вообще считал, что дружба – чувство довольно интимное, такое же, как и любовь. Вот хотя бы отца его взять : пять минут он его и видел–то всего, а ощущение было такое, будто он давным–давно его знает и основательно–крепко уже с ним дружит… И сны такие поэтому снятся…

— Хм… Смотри–ка, выкрутился! – усмехнулась тихонько Люся. – Значит, одиночество друзьям предпочитаешь?

— Ну да, а что? – удивленно посмотрел на нее Илья. – Что тут плохого–то?

— Да ничего…А я тебе часом не надоела, самодостаточный ты наш?

— Ты?!

— Ну да. А чего ты на меня уставился так? – вздрогнув от возмущенного его почти выкрика и открыв глаза, чуть кокетливо спросила Люся. – Ну да, я…

— Ты — это совсем из другой оперы. С тобой я бы вообще ни на минуту не расставался, будь на то моя воля…

— Да ты и так почти не расстаешься! – звонко рассмеялась Люся, лукаво наблюдая за его почти подростковым смятением. – Торчишь у нас каждый божий день уже второй месяц! Знаешь, у меня иногда такое чувство, будто я давно–давно за тобой замужем. Или усыновила тебя, к примеру…

— Нет уж, лучше замужем! – торопливо поправил ее Илья и сам испугался этой своей торопливости, отвернул в сторону вмиг залившееся румянцем лицо.

— Ладно, давай дружно проскочим опасную тему, — усмехнулась понимающе Люся. – Ты лучше расскажи про практику свою. Ты ж вчера в судебном заседании первый раз был. Понравилось?

— Ваш вопрос некорректен, ваша честь, прошу снять… — недовольно пробурчал Илья, следя исподлобья за Фрамом, трусящим лениво по сильно подтаявшему под деревьями снегу. – Что значит – понравилось? Как будто я в театр сходил…

Илья и в самом деле находился в некотором смятении после вчерашнего судебного процесса, на который отправили всю их институтскую группу. Он даже с трудом высидел все это действо до конца и вышел из зала судебного заседания в полной уверенности, что в выборе профессии своей трагически ошибся. Никак не покидало ощущение, будто сходил он на плохой спектакль заезжего провинциального театра с абсолютно дурной актерской игрой: одни люди как будто старательно судили других людей, третьи как будто их защищали, и все месте дружненько участвовали в общем процессе, изо всех сил эмоционально соревновались, и делали мизансцены, и напрягали голосовые связки, поочередно пикируясь. Даже судья выглядел каким–то строго–игрушечным в черной своей мантии и треуголке, и адвокат резво–игрушечным, и даже подсудимые – трое парней с каменно–красными лицами — тоже будто были срисованы с задуманной режиссером картинки. Илья долго всматривался в лица этих отморозков, отчего сам по себе пришел ему на память зловещий образ Булгаковского Марка Крысобоя, про которого Йешуа сказал, что он вообще–то добрый, только не знает об этом… И тут же понял вдруг, что он, хоть убей, не видит и никогда, наверное, не увидит смысла в этом судебном процессе. Потому что смысла в нем никакого такого и нет. Потому что смысл и состоит только в этой вот людской доброте, о существовании которой в себе мало кто и догадывается. А когда все, наконец, узнают, что на самом деле, в основе своей они есть просто добрые люди, то и судить некого будет…

— Ну, так что? Не впечатлило, что ли? – переспросила его Люся и посмотрела сбоку удивленно: — Странный ты какой сегодня, слушай. Непривычно–молчаливый такой… А может, тебе подсудимых жалко стало? Лампочка опять зажглась, да?

— Нет, Люсь, не зажглась. Тут другое. Я просто вчера, знаешь, вывод сделал – нет никакого смысла в нашей с тобой профессии.

— А в чем тогда смысл есть?

— А в том, что все, абсолютно все на земле люди по сути одинаковые — они все просто добрые, только не знают об этом. Вот если бы они узнали… В общем, не хочу я больше глупостям всяким учиться, вот и все! Брошу институт, наверное…

— О господи, Илья, ну что ты опять несешь! – рассердившись, Люся даже спрыгнула со скамейки в черную подтаявшую лужу и встала перед ним, сурово нахмурившись. – Не смей, слышишь? Не смей! Я твоих выдумок просто слышать не могу! Мне даже иногда бывает страшно за тебя…

Она почему–то захлебнулась концом фразы, резко замолчала и отвернулась в сторону. Что же это, когда ж это она успела так привязаться к этому глупому мальчишке? Сидит вот теперь и боится за него, да еще и сердится, как идиотка. Вот казалось бы, какое ей до всего этого дело…Но это казалось только. Чем–то он был близок ей. Иногда хотелось защитить его по–матерински, иногда и самой за него вдруг спрятаться… Ну не влюбилась же она, в самом деле. А может, просто сама запуталась в этих его духовных поисках–метаниях…

— Ты вот что, Илья… — серьезно взглянула она него, сильно нахмурив брови, и даже пальцем ему строго погрозила. – Ты не особо над своей судьбой–то экспериментируй, слышишь? Нельзя этого. Обычно те, кто поисками правды, смысла да истины сильно увлекаться начинают, ничего при этом полезного не делая, рано или поздно в злобу да в разочарование уходят и носятся со своей непонятостью потом, как духовные маньяки…Я много таких знаю…

— Нет, Люсь. Ты не права. Нет злобных людей на свете. Говорю же — у каждого человека только одна суть…

— Мы все – просто добрые люди? — закончила за него Люся, тяжко вздохнув.

— Да.

— Только не знаем об этом?

— Да…

— Господи, ну что мне с тобой делать! – рассмеялась она грустно. – Нет, Молодец–Гришковец, с тобой точно не соскучишься! Ты прямо как наша Шурочка. О чем ни заговори – все на одну тему сведешь… И откуда у тебя только мысли такие берутся, а? Про смысл, про добрых людей…

— А мысли, Люсь, вообще не берутся. Они закономерно притягиваются откуда–нибудь. Каждому – свои. Вот как меня к тебе, например, притянуло. Помнишь, как ты мне в поезде про свою любовь дурацкую рассказывала? С тех пор и притянуло. Я еще тогда сидел и тихо так удивлялся, и не верил, что так бывает. А теперь знаю – бывает. Теперь счастливее меня и на свете никого нет. Бабка говорит, что я вообще в последнее время свечусь весь…

— Так, стоп, стоп… — тут же перебила его решительно Люся. – Давай лучше не про тебя, давай–ка лучше про бабку… Я , кстати, уже очень с ней познакомиться хочу, ты всегда так вкусно о ней рассказываешь!

— Так пойдем к нам! Я давно уже зову! И Андрей Васильевич про тебя все время спрашивает… Прости его, Люсь… И мама приглашает…

— Нет, отца я пока видеть не хочу. И маму твою тоже. У меня еще сроки для прощения не наступили.

— Какие сроки?

— А у каждого на обиду есть свои сроки. Ты не знал? Кто–то сразу, с ходу умеет прощать, вот как ты, например. Кому–то месяц нужен, кому–то год, а некоторые люди всю жизнь в себе обиду носят , как мешок с дерьмом… А мне уже немного осталось. Вот еще месяца два пообижаюсь – и все, и больше не буду.

— Это хорошо… — засмеялся Илья, — это ты сейчас просто здорово сказала… А приходи завтра! Завтра же суббота, мама с твоим отцом за город собираются поехать, в гости к кому–то. Мы с бабкой одни будем. Придешь?

— Приду.

— Тогда мы тебя ждем к обеду. Я сам что–нибудь вкусное приготовлю.

— Давай… Слушай, Молодец–Гришковец, а мы с тобой не загулялись сегодня? Домой ведь пора. А так не хочется, так хорошо весной пахнет! Люся соскочила со скамейки, попрыгала, раскинув руки, с шумом втянула носом воздух:

— Весна холодным арбузом пахнет… Чувствуешь?

— Да. А еще – талой землей и прошлогодними листьями. А осень? Осень чем пахнет? — глядя на нее и улыбаясь, спросил Илья.

— А осень пахнет дымом и снегом…И мокрым деревом…

— А лето?

— Теплой водой из фонтана и нагретой травой! И клейким тополем! И первым яблоком!

— А зима?

— А зима ничем не пахнет. У меня всю зиму почти насморк не проходит. Пойдем домой. Ты Шурочке обещал фен отремонтировать… Фрам! Домой! – закричала она в сторону темных деревьев.

Пес нехотя вынырнул из темноты, встал боком в сторонке, укоризненно виляя хвостом. « Я до весны дожил, слава богу, это в моем–то возрасте! А ты

меня домой загоняешь!», — ясно слышался упрек в его тихом просящем поскуливании, – « Итак целыми днями дома один сижу…»

— Пошли, Фрамушка, пошли, дружочек! – уговаривала его Люся . – Там ведь у нас Шурочка дома одна, и не накормлена толком, и поговорить ей не с кем, на судьбу пожаловаться… Сейчас Илья с ней будет активно общаться, а я буду ужин готовить… Пойдем, Фрамушка…

Надев поводок на покорившегося своей собачьей судьбе Фрама, они медленно пошли в сторону дома.

— Тебя Шурочка–то еще не совсем достала? – с сочувствием глядя снизу вверх на Илью, спросила Люся.

— Да нет. Нормально.

— Я слышала, она там соперницу свою в черных красках расписывает.

То бишь, получается, мать твою. Она ж не знает, чей ты сын…И откуда у нее столько жутких фантазий берется, от обиды, что ли? Прямо на ходу чернуху сочиняет, как садистка какая!

— Да погоди, Люсь. Мне кажется, и Шурочкино время когда–нибудь придет. Я верю. Она ведь, знаешь, тоже очень добрая…

— Только не знает об этом? – слабо усмехнулась Люся.

— Ага…

— Ну–ну… Как бы не так, – тихо сказала Люся, нажимая на кнопку звонка. — Сейчас как начнет опять гадости говорить про мать твою – мало не покажется. Прямо добрейшей души человек…

Дверь тут же с шумом распахнулась, будто Шурочка стояла и ждала их в прихожей. На лице у нее толстой бугристой коркой красовалась маска из овсяных хлопьев с мукой и медом – ее личное произведение и предмет ее гордости. Илья тут же издал громкий звук, похожий на сильный приступ икоты, и шарахнулся испуганно назад, чуть не сбив с ног Люсю и наступив на лапу взвывшему от боли бедному Фраму. Люся не удержалась и хихикнула звонко, и тут же зажала свой рот ладошкой, взглянув виновато и испуганно на Илью – как же она его в этот момент понимала, господи…

— Ну, и где вы так долго ходите? Илья! Ты мне обещал фен отремонтировать! — запричитала Шурочка, с мольбой протягивая к нему руки. – Я же завтра из дому не смогу выйти без прически!

— Завтра же суббота, мам… Тебе ж не на службу… — попыталась успокоить ее Люся, присев на скамеечку в прихожей и протирая мокрой тряпкой Фрамовы лапы.

— Я записалась в группу по фитнесс–йоге. У меня утром первое занятие! Говорят, это жутко полезно для нервной системы. Хочешь, пойдем со мной?

— Нет, спасибо, что–то не хочется. – Вежливо отказалась Люся. – Давай уж как–то без меня…

— Вот так всегда, Илья, — начала жаловаться Шурочка. Что бы я ей ни советовала, все в штыки!

— А эти занятия твои… Как там их называют, забыла … Они очень дорогие?

— Ну как тебе не стыдно, Люся! – чуть не заплакала Шурочка. — Неужели на здоровье и красоте можно экономить?

«Можно, еще как можно…», — с тоской подумала Люся, прикидывая в уме, сколько денег унесет из их скромного бюджета это новомодное Шурочкино увлечение. Зарплата–то у нее секретарская, маленькая и скромная, да и той, похоже, скоро не будет. Наверняка новый молодой начальник захочет себе секретаршу поменять…

— Делай, что хочешь, мам, — вслух произнесла она, расшнуровывая ботинки. – Сейчас мы чаю выпьем, и Илья отремонтирует твой фен.

— Нет–нет, чай – это надолго. Знаю я, как вы чай пьете — часами можете разговаривать! Сначала фен!

— Пойдемте, я посмотрю, — с готовностью отозвался Илья, идя следом за ней в комнату. Он так и не решился ни разу назвать ее Сашей, как требовала Шурочка, просто старательно обходил те моменты, когда надо было как–то обратиться…

— Вы знаете, Илюша, я сегодня снова видела эту ужасную женщину, к которой ушел мой муж… — начала привычно и увлеченно врать Шурочка. – Она была так безвкусно одета, вы бы видели, боже мой! И так грубо, вульгарно накрашена! Как он может смотреть каждый день на все это, не понимаю… А какая у нее ужасная фигура, вы бы видели. Ничего, вот ничего более безобразного я в жизни своей не наблюдала! И вы знаете, у меня сложилось впечатление, что она злоупотребляет алкоголем… У нее ужасный, ужасный цвет лица! Я думаю, она работает где–нибудь в овощной палатке, или продавцом на вещевом рынке. Очень вульгарная особа. Как с такой можно жить, не понимаю… Вот вы бы смогли?

— Что? – Илья поднял голову от разобранного на части фена, уставился рассеянно на Шурочку.

— Я говорю, вот вы бы смогли общаться с такой женщиной? – повторила свой вопрос Шурочка.

— Я?! Я нет… Не знаю… Нет, конечно же, нет… — Илья снова низко опустил голову, с преувеличенным вниманием начал рассматривать лежащие перед ним детали.

— Это ужасно, что он натворил, ужасно… Можно было б еще понять, если б она была лучше и моложе меня, а так… Вы не представляете, Илья, как сильно он меня любил раньше…

Шурочка надолго удалилась в воспоминания о своей прекрасной молодости, о неземной своей красоте и огромном количестве достойнейших кавалеров, добивавшихся в муках ее руки и сердца, с каждым из которых она могла бы гораздо более ярко и счастливо прожить свою супружескую жизнь. Говорила она о них с таким искренним, свежим, просто–таки сегодняшним сожалением, будто кавалеры эти самые только того и ждали все прошедшие годы, как бы оказаться побыстрее у ног ее…Илья слушал вполуха – можно сказать, и вообще не слушал, только изредка кивал головой вежливо. Забыл, что обмануть таким образом Шурочку вовсе нельзя. От громкого ее возгласа–возмущения он тут же и очнулся, вздрогнул и уставился на нее испуганно своими ярко–карими глазами.

— Я говорю, а вы не слушаете меня совсем! – бушевала обиженная Шурочка. – Я с вами о таких серьезных вещах, а вы…

— Чего вы тут ссоритесь, ребята? – заглянула в комнату встревоженная Люся. – Тебе, мам, пора маску смывать, она уже очень сильно подсохла. Раздражение же может быть…

— Ой! – Шурочка испуганно прикоснулась пальчиками к лицу, резво понеслась в ванную.

— Что, достала? – сочувственно обратилась к Илье Люся.

— Да ничего, сегодня еще терпимо.

— Вот и терпи, раз терпимо! Сам напросился. Ужинать будешь?

— Я пойду, поздно уже. Мне еще с ребенком погулять надо…

— С каким ребенком? – удивленно уставилась на него Люся.

— Да девчонка одна из нашей группы родила недавно. Мужа нет, квартиру снимает… А от ребенка не стала избавляться. Я ей и помогаю, как могу. Часа два сейчас погуляю с коляской, а она позанимается пока. Ну, и продуктов ей кое–каких прикуплю. Понимаешь, трудно ей очень…

— Да ладно! Чего ты оправдываешься, как будто я жена тебе? Иди уже…

Так завтра мы с бабкой ждем тебя к обеду?

— Да. Я приду.

— До завтра…

— Пока…

Анна села напротив Петрова, перекинула кухонное полотенце через плечо. Поставив локти на стол, положила подбородок совсем по–бабьи на сложенные ковшиком ладони, стала смотреть, как голодный ее муж жадно поглощает поджаренную до хрустящей корочки картошку.

— М–м–м…Как вкусно! Самое вкусное блюдо на свете – жареная картошка с соленым огурцом вприкуску. Правда, Ань?

— Слушай, Мить, сдается мне, что Вовка–то наш влюбился! Задумчивый такой стал, мягкий. И максимализма в нем поубавилось, знаешь… А вчера у меня ключи от дачи попросил. С девушкой, наверное, туда рванет на выходные. Сейчас там хорошо, в Голубицкой нашей. Весна, солнышко… Спасибо Ульяне твоей, радость нам всем такую устроила.

— Ну вот и хорошо. А то я как–то за него уж переживать начал, знаешь.

— Да за Вовку–то ладно. Ты, я вижу, совсем по другому поводу маешься, Петров…

— Это ты о чем?

— Сам знаешь, о чем. Я тебя, между прочим, серьезно спрашиваю. Хочешь в Екатеринбург поехать?

Петров вздрогнул от ее неожиданного, заставшего его врасплох вопроса – ну что за женщина такая, эта его жена… Прямо насквозь его, как рентгеном, просвечивает. А может, и не просвечивает, может, просто знает его слишком уж хорошо. Не зря же четверть века рядом с собой его терпит.

— Так денег же нет, Ань, — произнес он виновато и буднично, словно речь шла о покупке нового телевизора.

— А я не про деньги спрашиваю. Так хочешь?

— Ань, ну зачем ты…

— А мне знать надо. Может, у меня тут свой интерес имеется. Или, может, покаяться хочу…

— Да? Интересно… Ну, рассказывай давай, чего уж!

— Мить, это ведь я тогда, двадцать лет назад, Таню Гришковец отсюда выгнала! Она совсем и не собиралась уезжать, это я ее чуть не силой вытолкала. Обвинила ее в том, что она нам жизнь испортила… А что было делать, Петров? Так уж получилось. Но про беременность ее я тоже не знала. Честное слово…

— Ань, да к чему теперь все это? Ну, было и было… Двадцать лет прошло…

Петров скромно опустил глаза в тарелку, снова принялся есть с преувеличенным нарочито аппетитом. Анна усмехнулась понимающе и замолчала. Подумалось ей – да и ладно… И в самом деле, зачем ему знать, как примчалась она тогда к Тане на квартиру, как начала молча ее вещи в сумку сбрасывать, все подряд, без разбору. Как Таня стояла в сторонке, наблюдала спокойненько так… А потом вдруг и говорит:

« Зря психуешь–то, Ань. Никуда от тебя твой Петров не денется. Это тебе надо научиться принимать его таким вот. Смириться надо с тем, что он мужчина для всех женщин, а не для тебя одной. И не важно, что он именно на тебе женат. Все равно он – для всех.» Ох уж и покричала она на нее от души… Такими оскорблениями засыпала – вспоминать страшно. Так и не поняла сгоряча, что она хотела ей тогда сказать, да и не пыталась даже. Вот сейчас они с ней по–другому бы поговорили…

— А ты все–таки поезжай, Петров, — тихо произнесла она вслух – Отпускаю я тебя. И Тане там от меня привет передавай. И еще ей скажи – права она тогда оказалась. Она поймет… Да приглашай мальчика на каникулы! Или сразу сюда привози, пусть поживет с нами, попривыкнет… Если она отпустит, конечно. Хороший мальчик, понравился он мне. Что–то от тебя в нем есть неуловимое. В походке, в улыбке… Только он другой. Необычный какой–то. А взгляд – точно твой! Смотришь ему в глаза, и будто греешься. Чудной взгляд, и не человеческий вовсе, — марсианский будто…

Анна задумалась, вспомнив, как провожала Таниного сына на зимой вокзал, вспомнила его мальчишеское совсем, отчаянно–грустное лицо. Видела она тогда, как сильно хотелось ему заплакать, как сдерживался он из самых последних сил. А в поезде все–таки плакал, наверное. Задумалась она и о судьбе своей странной и нелегкой, и о муже своем Мите, тоже странном и бесконечно ею любимом. Нелегко быть женой Петрова, конечно. Но не быть женой Петрова еще хуже – такое и на минуту представить даже страшно…

— Марсианский, говоришь? – задумчиво поднял на нее глаза Петров и улыбнулся едва заметно, потеплел глазами.

— Ну да… Да ты сам увидишь! Он очень занятный. У тебя ведь простых детей не получается, сам знаешь.

— Ань!

— Ну что – Ань? Что есть, то и есть, чего уж…Мне вот Вовка недавно рассказал, как их теперь во дворе дразнят!

— И как?

— Представители новой людской общности – называется «Дети Петрова».

— Ну и не смешно. Дети как дети! Чушь какая…

— Не сердись, Митя. Ладно, проехали. Ну что, собирать мне тебя в дорогу? Трое суток ведь на поезде ехать, надо еду какую–то придумывать.

— Слушай, так у меня ведь отпуск в сентябре только! Кто меня раньше–то отпустит?

— Да ладно… Я сама схожу к главврачу, договорюсь. Он мне не откажет. Выпрошу тебе недельку в счет отпуска.

— А деньги?

— А что деньги? Займем! Первый раз, что ли? Одним долгом меньше, одним больше…Зато более тяжелый долг с души сбросишь! Отцовский! Все, решено, поезжай! И сюда его привози, если поедет…

— Господи, Аня… Как же мне с тобой повезло…

— Да ну… Это мне с тобой повезло, Петров. По крайней мере, скучать ты мне точно не даешь. Только знаешь, у меня к тебе все же одна просьба есть…

— Какая, Ань?

— Ты больше детей не рожай, ладно? А то ведь смех смехом, а и в самом деле скоро создашь новое уникальное сообщество уникальных людей…

Петров ничего не ответил. Промолчал скромненько. Потому что вчера в больницу ему позвонила Оля. И голос ее звенел колокольчиком от радости, и захлебывался периодически счастьем от переполнявшей всю ее новости: тест на беременность дал таки положительный результат…

Боже, какое ж это все–таки удовольствие — просыпаться в своей постели поздним субботним утром, когда за окном уже ярко светит солнце, и можно свободно потянуться, обхватить руками подушку, подставить теплым лучам затылок и, плотно зажмурив глаза, разрешить себе побарахтаться в зыбком состоянии нежной дремы, когда прерванный сон еще будто продолжается, и хочется его досмотреть, или просто дофантазировать , поймав краешком подсознания за ускользающий хвост…

Снился Люсе Глеб. Он уплывал от нее на большом корабле, все дальше и дальше в море, и почему–то протягивал к ней руки, и становился все меньше и меньше… « Вот совсем уплывет, исчезнет с глаз моих, тогда и проснусь!» – подумала она, еще плотнее сжимая веки. – « Давай–давай, уплывай быстрее…С глаз долой, из сердца вон…»

Неожиданно дверь в ее комнату с грохотом распахнулась, Люся вздрогнула, быстро подняла голову от подушки.

— Ой, прости, я тебя разбудила! Посмотри быстрей, как на мне костюмчик сидит? Сзади не очень попу обтягивает? А как ты думаешь, волосы надо ленточкой перевязать?

Шурочка, непрерывно тараторя, вертелась перед ней в ярко–розовом спортивном наряде из обтягивающего эластика, состоящем из короткой маечки и кукольных смешных шортиков. Чуть отвислый животик маленькой, но заметной складочкой наплывал на розовые штанишки, слишком плотная маечка приплюснула грудь, безобразно исказив ее природную форму. «Правду скажешь – обидится, соврешь – засмеют, себе дороже выйдет…» — подумала Люся.

— Ну что ты пялишься на меня так долго? Говори быстрей, я опаздываю! – торопила Шурочка. «А, была не была, умный не заметит, дурак не поймет!» — подумала про себя Люся, произнеся вслух:

— Нормально. Красота – умереть не встать. Иди.

Шурочка розовой птичкой выпорхнула из комнаты, оставив после себя легкий парфюмерный запах крема, пудры, дезодоранта. « Не буду вставать. Пусть уйдет на свою йогу, тогда…» — подумала Люся, сладко, на вдохе, потянувшись и переворачиваясь на спину. В ту же секунду подала голос лежащая на полу около дивана телефонная трубка.

— Да… — хрипло прошелестела в нее Люся.

— Доброе утро! — услышала она радостный голос Ильи. – А я ведь пришел к тебе с приветом… Рассказать, что солнце встало! Что оно, понимаешь ли, горячим светом по листам затрепетало…

— Стоп. Понятно. Дальше не надо. И тебе того же самого, – засмеялась она в трубку. – Чего звонишь? Поход в гости отменяется?

— Ну что ты, нет, конечно! Вот тут бабка Нора спрашивает, что тебе приготовить на обед? Она так обрадовалась, что даже приступ астмы прошел! Ты морского окуня с овощами любишь?

— Не знаю. Люблю, наверное… Да я все люблю. Наша невестка все стрескает…

— Вставай, девять часов уже! У меня сегодня только одна пара в институте, я в первом часу за тобой заеду.

— Давай, жду…

Люся положила трубку обратно на пол, еще раз потянулась. Услышала, как захлопнулась за Шурочкой входная дверь, послушала наступившую благодатную тишину. За окном вовсю светило яркое мартовское солнце, на душе было легко и весело. « А Гришковец–то и правда молодец!» — в который уже раз подумалось ей, — « Вот я уже и здорова, и никакого Глеба в моей жизни никогда будто бы и не было…» Она легко встала с дивана, громко включила музыку. Умываясь, широко улыбалась и подмигивала своему отражению в зеркале, потом принялась внимательно разглядывать свое лицо с выступившими веснушками, долго причесывала волосы, решая, завязать их в обычный хвостик или все–таки распустить по плечам. Спохватившись, строго погрозила себе пальцем в зеркало: так и не заметишь, как маска из овсяных хлопьев на лице окажется…

Илья ввалился в квартиру, как и обещал, в первом часу, запыхавшийся, разомлевший от солнца, в распахнутой настежь куртке. Они долго ехали в забрызганной грязью маршрутке на другой конец города, молча переглядываясь и улыбаясь, а чему — и сами не смогли бы определить – весне, солнцу, друг другу, морскому окуню, что уже вовсю томился в овощах на плите в уютной кухне маленькой двухкомнатной квартирки, или еще чему, не видимому чужому глазу и известному только им одним…

— Здравствуйте. Меня зовут Элеонора Павловна. Проходите, Люсенька, не стесняйтесь. Обедать будем на кухне. В комнате , извините, лекарствами пахнет… Не возражаете?

Бабка Нора стояла в прихожей в неизменном своем строгом черном платье с белым крахмальным воротничком, безукоризненно причесанная, улыбалась навстречу добрыми серыми глазами.

— А почему вас все Люсей называют? Какое–то кухаркино имя… Это производное от Людмилы? – спросила она, когда уселись, наконец, за красиво накрытый к обеду стол, и протянула Люсе исходящую вкусным овощным паром тарелку. – Пробуйте, по–моему, замечательно получилось…

— Нет, Элеонора Павловна, я действительно Люся, тут уж ничего не поделаешь! – легко рассмеялась девушка, с удовольствием отправляя в рот кусочек морского окуня, пропитанный горячим овощным маринадом. – По паспорту я Люсьена, такое вот редкое имя… Вы помните, актриса была с таким именем, а дедушка – мамин папа – был тайно в нее влюблен. Говорил – такой же красавицей вырастешь! Я потом видела ее в каком–то старом фильме. Ничего особенного, простецкое совсем лицо…

— Ах, вот оно что… Ну, Люся так Люся! – улыбнулась ей в ответ бабка Нора. — А лицо у вас , Люся, совсем даже не простецкое. Знаете, я тут недавно перечитывала «Обрыв» Гончарова – очень уж вы на Веру похожи…Вот именно с таким лицом я ее себе и представляла. Точь–в–точь…

— Да? – удивилась Люся. – Странно…Но она ведь барышня, хоть и с характером. Юбки–пелеринки — локоны… А у меня что? Джинсы да свитер! Нет, никак не тяну я на гончаровскую барышню, Элеонора Павловна…

— Как это? А образ? У вас тот же умный и быстрый взгляд, тонкое благородное лицо, темные волосы… А глаза! Какие трагически–красивые у вас глаза! Нет–нет, и не возражайте мне, Люсенька, именно в вас я сейчас гончаровскую Веру и увидела. А пелеринки да локоны – это всего лишь видимое глазу обрамление. Не больше.

— Под корнем квадратным?

— Да! Именно! – засмеялась тетя Нора, обернувшись к Илье, — успел таки задурить голову девушке теориями своими?

— Почему это своими? – возмутился Илья. – Это ж не я придумал, чего ты…

— Так, значит, вы, Люсенька, тоже классику почитываете? Удивительно просто! Сейчас ведь Гончаровым не увлекается никто, молодые девушки ночи напролет в обнимку с книгой уже не проводят… Хотя о чем это я? Это ж надо моего внука знать – у него другой девушки просто и быть не могло.

— Да я не его девушка, Элеонора Павловна, не в том смысле… Просто мы дружим, скорее даже, приятельствуем… Я ведь намного старше, знаете ли. Между нами ничего серьезного быть не может, к сожалению.

Тетя Нора усмехнулась про себя и возражать Люсе не стала. Эта девушка действительно ей нравилась. Чувствовалось в ней что–то очень тонко звенящее и отчаянно–умненькое, и глаза у нее такие необычные – просто таки расчудесные глаза.

А как мило она кокетничает — как настоящая книжная барышня. Старше она намного, видите, ли…

— А внук у вас и в самом деле замечательный, Элеонора Павловна, — словно прочитав ее мысли, повернула Люся голову к совсем уже смущенному Илье, – и я вовсе не льщу вам ради приличия, не думайте даже. Я вообще многому у него учусь. У него ценностные ориентиры очень интересные, знаете ли. Не такие, как у всех. Сейчас нам, молодым, что нужно? Нам хорошее образование подавай, потом карьеру стремительную, да чтоб цель была – побольше материального заполучить…

— А вы что, против материального? – с интересом спросила Элеонора Павловна.

— Нет, почему… Я хочу быть богатой! Деньги ведь дают определенную свободу.

— Свободу от чего, Люсенька?

— А свободу выбирать–быть счастливой или нет. Как говорит моя работодательница, счастье – это всего лишь цена вопроса. Деньги сейчас многое решают…

Боже, как ей нравилась эта девушка… Хотя и глупенькая еще, конечно. Но опять же чувствуется, очень сильно чувствуется — с годами поумнеет. А пока вон о счастье толкует, будто в развлекательном реалити–шоу участвует… Ну ничего, пусть. Да и не дай ей бог поумнеть раньше времени, как ей в свое время пришлось. Потому как истинное знание о предмете тогда только и приходит, когда за ним со стороны наблюдаешь. И о материально–денежной жизни в том числе, если со стороны…

Она с самого малого своего возраста познала это необыкновенное по силе ощущение – быть в стороне от активной материальной жизни. Она в ней никогда по–настоящему не жила, она ее наблюдала, как наблюдают за суетой рыбок в аквариуме, бросив им горсть корма. Рыбок много, а корма мало. Какая себе свой кусочек ухватила, та и счастлива, пока снова не проголодается… Так и человек: ухватит себе дорогую вещь, и кажется ему, что счастлив, пока точно такая же у рядом живущего не появилась. Страшная эта штука — ярмарка тщеславия человеческого. А еще страшнее наблюдать, как быстро люди свели все свои отношения в эту именно плоскость, и начали полагать их за истину. Как в не такое уж и далекое время за истину полагали образ усатого вождя и учителя…

Впрочем, бабка Нора, как и ее внук, тоже была уверена, что все люди по природе своей добрые, только на самом деле не знают об этом. Как не знают они и о том, что счастьем их управляет вовсе не ярмарка эта, а собственный их дух, которому вообще глубоко до лампочки, какими такими благами их на той ярмарке искушают. Но объяснить этого она никому и никогда не смогла бы, да и не стала бы — не поймет никто. Разве что такой же пригвожденный судьбой к определенному месту созерцатель, который одним только духом своим и счастлив, и это ни с чем не сравнимое его присутствие в себе для него куда как ценнее и надежнее, чем ярмарочная радость от приобретенных за деньги материальных благ. И вообще, она давно уже пришла к выводу, что люди–инвалиды составляют особую категорию людей, потому что они музыку жизни слышат. Другие не слышат, а они слышат. Потому что людям, так сказать, нормальным музыку эту слушать и некогда вовсе, да и потерялась она давно в балаганном шуме их материально–бытовой ярмарки. А жаль. Музыка–то эта необыкновенная, тонкая и красивая — музыка счастья, музыка души, музыка той самой доброты, о наличии которой в себе действительно никто по–настоящему и не догадывается…

Но на тему эту они с Люсей все же поговорили. И не поговорили, а поспорили, скорее. Спорщицей Люся оказалась занятной, доводы свои аргументировала достаточно четко – очень умная девочка. Илья в их разговоре совсем не участвовал, но, взглянув на него ненароком в пылу спора, бабка Нора так и обомлела : в глазах ее внука Илюшеньки плескалось целое море абсолютнейшего, стопроцентного восхищения и обожания, и дрожащей озорной радости, и слепого юношеского восторга — это при том, что говорила девчонка тот момент совершеннейшие глупости. Хотя он и не слушал ее совсем, ему и того достаточно было, что она сидит здесь, рядом, что блестит глазами, машет руками, смеется, грустит, слушает… И бабка Нора искренне за внука обрадовалась – очень, очень хорошая девочка…

— А кто вы по профессии, Элеонора Павловна? – спросила неожиданно Люся, устав, видно, от нескончаемого этого философского спора и накладывая себе вторую порцию рыбы. – Если судить по качеству обеда, вы замечательная кулинарка!

— Я переводчик, Люся. С французского, немецкого, итальянского… Но я плохой переводчик, я синхронности не люблю. Скучно. Все время чего–то от себя добавить хочется, а кому это понравится? Получается, что я стилист, а не переводчик…

— Да у нее классные переводы, Люсь! – вдруг заступился за бабку Илья. – Особенно с французского. Она и Жоржа Перека переводила, и Андре Ремакля…

— Ой, а я даже и авторов таких не знаю, – растерянно заморгала ресницами Люся.

— Да я тебе дам потом почитать, тебе понравится!

— Ладно, Илья! – махнула рукой в его сторону тетя Нора, — переводы как переводы… Я вот о чем поговорить хочу , девочка, да все никак не решаюсь. Это ничего, что я на «ты» перешла? Даже и сама не заметила…

— Да конечно, что вы… Я слушаю вас внимательно!

Люся отодвинула от себя пустую тарелку, промокнула салфеткой губы и, пружинисто распрямив спину, вопросительно и серьезно уставилась на тетю Нору.

— Я об отце твоем хотела поговорить… Понимаю, что тема тебе эта неприятна, но раз уж так получилось… Ты попытайся все–таки простить его , Люся. Он говорит, что ты устроила ему настоящий бойкот, бросаешь трубку, не хочешь его видеть…

— Ой, бабка Нора, и не начинай даже, – быстро взглянув на девушку, радостно оборвал ее на полуслове Илья, – не переживай, ей всего только два месяца на обиду и осталось!

— Как это – два месяца? – опешила тетя Нора.

— А она, ты знаешь, сама свой срок вычислила. Месяц уже прошел, значит, еще два…

— Ай да девочка, ай да молодец! Ты мне все больше и больше нравишься, – с облегчением рассмеялась тетя Нора. — Свой срок на обиду сама вычислила, значит. Наш человек, наш… А не выпить ли нам по этому поводу наливочки, а, друзья мои? Поди, Илюшенька, принеси из комнаты. Там, в буфете, найдешь розовый такой хрустальный графинчик. А я ведь приготовилась к долгому разговору…

— Да я понимаю, как отцу сейчас сложно… — задумчиво проговорила Люся. – Вы думаете, легко ему набирать мой номер телефона? И жить уже хочется вовсю новой жизнью, и долги старые назад тянут… Все образуется, не думайте об этом. Все будет замечательно. И обед у вас замечательный, давно я такой вкусноты не ела… Рецепт дадите?

— Да ничего особенного. Лучший рецепт — желание хозяйки. Себя вложила — получается. Жалко от себя отнять – не получается. Вот и весь секрет.

В кухню вошел Илья, держа на весу маленький графинчик, доверху наполненный темной вишневой наливкой.

— Как вкусно… — по глотку смакуя сладкую терпкую жидкость, улыбнулась Люся. – Теплыми вишнями пахнет…

— Давай мы выпьем за тебя, девочка. За твою юность и красоту. Счастья тебе! – подняла свою рюмку тетя Нора.

— Спасибо. Я очень рада, что познакомилась с вами. У меня никогда бабушек не было… Вернее, были, конечно, но я их не помню совсем. Оказывается, это так хорошо, когда можно прийти к бабушке на обед, посидеть, поговорить обо всем… Даже уходить не хочется!

— А тебя никто и не отпускает. Мы долго еще будем пить чай с яблочным пирогом, потом я буду показывать тебе семейные альбомы, потом мы опять пофилософствуем… В жизни столько маленьких радостей, только мы их ценить не умеем.

— Нет, я ценю. Честное слово! Вот сижу сейчас, общаюсь с вами и изо всех сил ценю! Скоро даже таять начну, как Снегурочка… У меня дома, знаете ли, нету таких радостей , у меня одна только Шурочка…

— Да, мне Илья рассказывал про твою маму, Люся. Что ж делать, она твоя мама, и ты сама ее выбрала.

— Как это – я ее выбрала? – удивилась Люся. – Что вы? Родителей ведь не выбирают?

— Выбирают, Люся, выбирают. Именно дети и выбирают себе родителей. Раз тебя родила твоя мама, значит, тебе нужна именно такая мама, и никакая другая. А вот Илюшенька у нас, видно, не только мать себе выбирал, а еще и двух бабок! Вырастили мы его в бабьем своем царстве, как умели. Может, и неправильно… Трудно ему, конечно. Ты уж помоги ему, Люсенька…Не бросай…

— Бабка! Прекрати немедленно! Что это с тобой сегодня?! – взмолился с досадой Илья.

— Ой, прости…

Бабка Нора виновато повернулась к нему, дотронулась ладонью до плеча. Она и сама не поняла, как это у нее вышло вдруг так нехорошо. Просто мысли в последнее время слишком уж часто приходили о том, что скоро, совсем уже скоро и ей билет в иной мир будет выписан. Вот и вырвалась само собой это «не бросай»…

— Элеонора Павловна, я с превеликим удовольствием помогу вашему внуку, я вам обещаю! – что–то прочувствовав в ее просьбе, серьезно и торжественно произнесла Люся. – Тем более, что мне этот процесс и самой ужасно нравится! Хотя это еще посмотреть надо, кто из нас кому больше помогает…

— Спасибо, Люсенька, спасибо! Ты умница. Я знала, что ты меня поймешь… А сейчас пойдем в комнату, я тебе наши семейные альбомы покажу. И прилягу, пожалуй. Устала сидеть…

Тетя Нора тяжело начала подниматься со стула, опираясь одной рукой о край стола, другой привычным уже движением нащупывая свои костыли. Пристраивая их под руками, поймала на себе испуганно–сочувствующий Люсин взгляд и, снисходительно улыбнувшись, тихо и насмешливо произнесла:

— Вот так и живу, Люсенька. Ноги нет, зато ума палата…

Зайдя в комнату, она тяжело опустилась на твердую кровать, пристроила повыше большую подушку, приглашающим жестом показав Люсе на стоящее вплотную к кровати небольшое удобное креслице:

— Садись сюда, девочка… Ты извини, спина стала уставать. Иногда приходится валяться среди бела дня, что ж поделаешь.

Под тихие комментарии лежащей на боку тети Норы Люся медленно пролистывала страницы больших семейных альбомов в выцветших бархатных переплетах, мысли в ее голове текли лениво и ровно, как светлый ручеек течет по гладкому, без единого твердого камешка руслу. Она долго и с пристрастием разглядывала фотографии Татьяны Львовны, подсознательно–ревниво пытаясь обнаружить какой–нибудь в ней женский изъян. Потом призналась себе – нет в этой Шурочкиной врагине–разлучнице никаких таких изъянов…

Обыкновенная красивая женщина, видная и статная, вот и все. Хотя и в возрасте уже, но морщинок своих скрывать не желает, да и косметикой, видно, не пользуется. И потому чувствуется в ней горделивое какое–то, свое, собственное достоинство, и лицо такое открытое, породистое, и глаза умные, со смешинкой… Видно, с характером дама, в себе уверенная. А взгляд какой! Орлица! Вот же свезл Гришковцу…

На одной из фотографий она увидела и отца – на даче какой–то, с веером готовых шашлыков на шампурах. Он счастливо улыбался в объектив, свободной рукой обнимая Татьяну Львовну, глаза его сияли похмельным немножко удовольствием. И даже, может, самодовольством каким–то – посмотрите, мол, какая со мной раскрасавица–женщина…Совсем другой человек, незнакомый будто. Взяв в руки фотографию маленького Ильи, она, удивленно нахмурившись, вдруг подумала, что где–то уже видела ее раньше… Где же? Нет, не вспомнить… И вдруг тут же и озарило: так у себя дома и видела, свою собственную – она там такая же смешная. Как забавно…Видимо, все дети в младенчестве на одно лицо…

— А знаете, Люсенька, вы ведь с Ильей очень похожи! – донесся до нее будто издалека голос тети Норы. — У вас глаза одинаковые – шоколадные, с горчинкой–грустинкой, и даже разрез тот же, и взгляд удивленно–доверчивый – тот же…

— А что? Ваш внук — красивый мальчик, я даже очень согласна быть на него похожей, и не возражаю совсем, — смеясь, согласилась с ней Люся.

— А ты знаешь, это хорошая примета, когда парень и девушка друг на друга похожи. Это значит — прекрасная будет пара, и все у них получится.

— Ой, Элеонора Павловна, вы меня окончательно смутили! – махнула рукой Люся. – Я вообще ни о чем таком и не думаю…

— Ну и зря, что не думаешь. А ты думай. Разница в возрасте, разница в возрасте… Никогда ни на кого не оглядывайся! А тем более – на общественное мнение. Люди друг с другом живут, а не с общественным мнением. Ты мне очень понравилась, Люсенька. Хорошая девочка, умненькая и рассудительная, себе на уме. Я люблю таких. Не зря моего внука к тебе притянуло, не зря…

— Спасибо вам, Элеонора Павловна. За вкусный обед, за науку, за добрые слова. Мне уже пора, наверное.

— Ну что ж, пора так пора. Мы ведь не прощаемся? Еще пофилософствуем с тобой долгими зимними вечерами?

— И летними тоже, – засмеялась Люся, вставая с кресла, – и с большим моим удовольствием. С вами так хорошо, если б вы знали…До свидания. Отдыхайте, утомила я вас…

— Я тебя до дома провожу, можно? – спросил Илья, подавая ей куртку.

— Зачем до дома–то? Светло же еще, – нарочито удивилась Люся.

— Ну и что? С Фрамом погуляем…

Свежий мартовский ветер с радостью бросился им в лица, обдавая неповторимым весенним запахом, который словно берег для них и того только и ждал, когда они вот–вот появятся из подъезда старого сталинского дома с серыми колоннами и пойдут молча по затвердевшей к вечеру слякоти, впервые держась за руки, будто бы поддерживая друг друга, а на самом деле просто потому, что им давно уже хочется идти и просто держать друг друга за руки… И, сидя в маршрутке, тоже не хочется отпускать из ладони ладонь, и говорить ничего не хочется , и домой идти не хочется… А зачем? Лучше они так и будут стоять тут, в Люсином подъезде, около теплой батареи, обнявшись и уткнувшись друг в друга носами, и молчать, чтоб не спугнуть, не дай бог, то бесконечно нежное и большое, которое сидело в них обоих до поры до времени, не подавая признаков жизни, и вдруг вышло наружу во всей красе, почуяв запах весны и глубоко наплевав на разницу в возрасте. Подумаешь, велика и разница–то…

— Надо идти с Фрамом гулять, — прошептала Люся, тихонько высвобождая голову из под его подбородка и заглядывая в шоколадно–растопленные, одуревшие от счастья глаза.

— Подожди… Сейчас пойдем… — Илья осторожно водил губами по ее щеке, едва касаясь кожи. – Подожди…

— И что мне с тобой теперь делать прикажешь, Молодец–Гришковец? – со смехом высвобождаясь и его объятий, спросила Люся. – Я ведь большая уже девочка. Мне и в кавалеры тоже большого дяденьку надо.

— При чем тут дяденька? Дяденька какой–то… – продолжая одурело улыбаться, прошептал Илья. – Замолчи, дурочка. Пошли лучше быстрей за Фрамом, а то он опять в прихожей лужу наделает, испереживается потом весь…

Они весело побежали вверх по ступенькам, неся в себе одну на двоих радость этого прекрасного субботнего дня, под восклицания недовольной Шурочки быстро забрали подвывающего уже от нетерпения Фрама, так же бегом спустились по ступенькам вниз и долго еще сидели, обнявшись и нахохлившись, как два воробья, на любимой своей скамейке в темном скверике, не подозревая о том, что поезд сообщением Краснодар–Екатеринбург уже остановился в Уфе, что по платформе, держа в руке билет, идет к своему вагону понурый красавец–парень в распахнутой дубленке — Глеб Сахнович …Что через пять минут весенний поезд двинется дальше, по своему привычному маршруту, неся в своем чреве этого самого, будь он неладен, Глеба Сахновича, и уже завтра, ранним мартовским утром, привезет его прямо к ним…

Так же не знают они пока и о том, как в далеком городе Краснодаре, измаявшись совестью и своим несостоявшимся очередным отцовством, доктор Петров тоже вовсю собирается в дорогу, и даже успел два билета прикупить на поезд сообщением Краснодар–Екатеринбург. Один билет – туда, другой – обратно…

И тем более не знают о том, что такой же счастливо–весенний день, только уже на берегу Азовского моря, в станице Голубицкой, тоже подошел к своему красивому закатно–багряному завершению…

— Ну, Кэт, ну чего ты у меня глупая такая. Говорил же – нельзя столько загорать! Дорвалась до бесплатного, называется! Да еще и топлесс! Ты же рыжая, у тебя вообще кожа не для загара…

Кэт, мелко трясясь, сидела на песке, поджав под себя ноги, старательного куталась в Вовкину куртку. Лицо ее пылало красно–коричневым огнем, в котором, казалось, расплавились, растворились, исчезли напрочь все ее мелкие конопушки, и только счастливая улыбка их хозяйки говорила о том, что ничего уж такого страшного и не происходит, — подумаешь, туда им и дорога, конопушкам этим..…

— Да ладно, Вовк. Завтра все пройдет. Ты посмотри, какой закат странный…

Заходящее за море солнце, словно не желая оставлять в темноте этот прекрасный берег, изо всех сил цеплялось лучами за острые края редких перистых облаков, щедро подсвечивало их изнутри грязновато–оранжевым сиянием , которое на фоне бирюзового неба выглядело абсолютно ирреальным, фантастически–неземным, и даже немного грубоватым для глаза из–за дисгармонии совсем уж не сочетаемых красок. Хотя в природе, говорят, не должно быть никакой дисгармонии…

— А здесь весной всегда такие закаты странные. Море к лету привыкает, к теплу, после зимы так балуется. Первые игры с солнцем после разлуки. Иногда еще и не такое увидеть можно!

— Хм…А ты, Петров, у нас поэт, оказывается?

— Почему?

— Ну, я б вот так красиво никогда не смогла сказать… А правда, ты, случаем, стихов не пишешь?

— Нет. Не пробовал даже. Честное слово. Стихи – это у нас по Лёниной части…

— Леня – это который из Саратова?

— Ну да… Он сейчас часто к нам приезжает. И здесь с отцом часто бывает. Сидят вот так же подолгу на берегу, море слушают…

— Здорово как!

— А чего здорово–то?

— Ну, как бы тебе объяснить, Петров… Я вот тоже со своими родителями могу отдыхать поехать, конечно. На рыбалку там, на шашлыки, или просто искупаться… А только молча сидеть рядом и море слушать – это не про нас. А хотя почему бы? С тобой ведь сижу, и мне очень даже хорошо! А вот чтоб я с отцом бы так сидела…Или с мамой… Нет, не могу представить…

— Да ладно, не парься. У нас просто отец такой. Особенный. C ним можно лишних слов и не говорить — он на своем каком–то уровне нас воспринимает, на внутреннем. Он в этом смысле вообще уникален…

Про этот «уникальный внутренний уровень» отца Вовке поведал в свое время Леня. У него даже теория своя на этот счет имелась о человеческом уровне души – интересная довольно. Он вообще все переиначивал по–своему, этот Вовкин брат. Странный такой парень. Вовка когда увидел его рядом с отцом первый раз – взревновал жутко. И неприятно поразило лицо отцовское – тот смотрел на Леню своими пронзительными, какими–то возбужденно–счастливыми глазами, и улыбался все время по–идиотски, как Вовке тогда казалось. Подумалось еще – чему он радуется–то? Этого ж вроде как стыдиться надо – сын внебрачный прямо к нему в дом заявился да и чувствует себя в нем распрекрасно, лучше родного… А потом незаметно как–то он с Леней и сам подружился. С ним просто нельзя было не подружиться – он, Леня, такой… Цепляет в нем что–то, притягивает. Он долго не мог определить – что, а потом понял: он не просто поэт–романтик, он и по жизни поэт. Все способен обромантизировать, и даже самую что ни на есть чернуху поганую превратить в смешную эдакую художественность, и ко всему приделать хвостик из обаятельно–смешного оправдания… Да, с Леней он подружился, конечно, а вот с ревностью свой справиться никак не мог. Каждый раз она в нем с новой силой просыпалась – и когда Ульяна приезжала, и когда отец Пашку в дом привел – толстого неуклюжего мальчишку со скрипочкой. Так и сказал – вот, мол, знакомьтесь, это ваш брат Павлик. А нужен ли им этот самый Павлик, так и не спросил…

Не хотел Вовка отца ни с кем делить, и братьев никаких не хотел. И матери долго не верил. Почему–то казалось ему, что притворяется она так по–женски хитро, –мужа потерять боится, потому и терпит в доме такое безобразие. Тем более, что вскоре после Пашки и мамаша его к ним тоже посмела заявиться – билеты в филармонию принесла на его концерт. Пашка–то вундеркиндом оказался, юным дарованием. А мать ничего, разговаривала с ней вежливо, как будто так и надо. И всех их на этот концерт сама же еще и потащила… А только с Вовкой, когда он Пашкину игру услышал, что–то случилось вдруг. Будто прошила его насквозь эта музыка мурашками – аж волосы на голове дыбом встали. И такая вдруг гордость за этого мальчишку откуда ни возьмись наплыла, за братство свое неожиданное – куда там…

Конечно же, он и сам не рад был этому дурацкому пуританству, которое поднимало в нем голову всякий раз, когда он начинал размышлять о странной своей семье. Никак он не мог понять ни мать, ни отца… Вот если со стороны на них посмотреть, получается, что отец – всего лишь пошлый бабник, а мама – обманутая, униженная мужними изменами женщина. А с другой стороны получается, что все это и неправда… Но про себя Вовка все равно решил, что сам жить так ни за что не будет. Что у него в семье все, все будет наоборот. До абсолютной точки наоборот. Чтоб одни родители, одни дети… Вот такой сложный был человек Вовка Петров, сын Петрова — на других не похожий…

— Ты знаешь, Кэт, я всех своих братьев–сестер очень люблю, конечно. Только отца все равно ревную. Вчера вот опять чуть с ума не сошел, когда мать объявила, что он в Екатеринбург ехать собрался к братцу моему очередному. Что делать–то, Кэт? А?

— Что делать, говоришь? – повернув к нему пылающее свое лицо, тихо спросила Кэт. — А я знаю, что. Ты их просто всех вместе собери. Всех отцовских детей.

— Зачем? – удивленно уставился на нее Вовка. – Всех вместе–то зачем?

— А чтоб посмотреть на всех сразу! Чтоб взять и разом понять – какой же ты есть счастливый. Тогда и ревность твоя за каждого в отдельности уйдет. Вы же вместе все – сила, понимаешь? Вы все — дети Петрова…

— Да? – поднял на нее задумчивые глаза Вовка. – Мне такое и в голову не приходило…

— Ну так пусть и придет. А что – хорошая мысль. Дарю.

— Спасибо!

— Только при условии! Ты на эту встречу и меня с собой прихватишь! Мне так на это сообщество детей Петрова посмотреть хочется…

— Хорошо, Кэт. Договорились. Какая ты у меня умная…

Он ласково дотронулся пальцами до ее пылающей щеки, долго смотрел в рыже–зеленые ее глаза – красотища какая, обалдеть можно. Вовка никогда ничего подобного в своей жизни не испытывал. Ему казалось теперь, что он и жил–то свои первые четверть века на свете только для того лишь, чтобы когда–нибудь заглянуть в эти искрящиеся девчачьи глаза, чтобы разом провалиться в них – и чтоб навсегда…

— А ты знаешь, Кэт, в отличие от отца у меня будет только одна женщина. Одна и на всю жизнь!

— Иди ты! Так не бывает, Петров. И не мечтай даже!

— Почему? Бывает. Редко, но бывает. У меня вот будет. Я как раз и есть тот самый кретин, один на миллион, который жене своей никогда не изменит. Я это про себя совершенно точно знаю.

— Ой ли…

— Да. Не смейся. Я по другому не смогу.

— Это что, принцип? Или комплекс? Или опять отцу что–то доказать хочешь?

— Я не знаю, Кэт, что это. Да и не важно, в общем. Главное – у меня будет именно так, и все.

— Надо же… Ты меня все больше и больше поражаешь, Петров! Причем в самое сердце… Ну, а если, например, твоя жена не захочет под твой принцип подстраиваться? Возьмет да и изменит тебе в одночасье? Что тогда? Простишь?

— Прощу, конечно. Человек ведь только за себя отвечает. От другого просто права не имеет требовать быть таким, какой он сам есть…

— Какой ты все–таки странный, Вовка. И странный, и в то же время самый на свете замечательный — по крайней мере, именно мне так кажется… И вообще – я тоже так хочу…

— Чего ты хочешь?

— Чего, чего… Замуж за тебя хочу!

— Ну так в чем дело, Кэт? Пошли!

— Куда?

— Замуж, куда! Сама же сказала… Только у мамы своей на всякий случай поинтересуйся – не знавала ль она в молодости своей доктора Петрова? Да не смотри на меня так – шучу я! Черный такой вот юмор…

— Про замуж?

— Нет. Про маму…

Проснувшись, Люся сладко вытянулась всем телом, перевернулась на другой бок и, привычно обняв подушку, крепко зажмурила глаза. Воскресенье же, опять можно поспать подольше…

Спать не хотелось. Очень хотелось жить. Вовсю требовал от нее каких–то немыслимо–ошалелых поступков поселившийся внутри праздник, от ощущения которого губы сами собой тут же растянулись в глупейшую блаженную улыбку, и появившаяся в теле звонкая веселая пружинка распрямилась вдруг сама собой, заставив одним упругим движением соскочить с дивана, отдернуть штору на окне и увидеть, что день будет ярким и солнечным, наполненным маленькими радостями обычного воскресного бытия , – и утренним неторопливым кофе с хрустящими сырными гренками, и негромкой музыкой, и прогулкой навстречу слепящему мартовскому солнцу рука в руке…

В зеркале ванной она долго и внимательно разглядывала свое новое лицо, и поворачивала его в профиль, и вскидывала вверх подбородок, и поднимала высоко волосы, одновременно пытаясь натянуть сзади широкую ночную сорочку, чтоб обрисовать рельефно грудь и плоский живот. В общем, делала все то, что делают перед зеркалом все девушки, понимающие, что нравятся, и не просто нравятся, а даже больше – что в них влюблены… « Ты мне очень напоминаешь Веру из «Обрыва» Гончарова, тот же образ», — вспомнилась ей ее вчерашняя новая знакомая, Элеонора Павловна. – « Те же глаза, те же темные волосы…»

«Надо же, Вера из «Обрыва», — улыбаясь своему отражению, подумала Люся. – « Сейчас посмотрим…» Вернувшись в свою комнату, она достала с верхней полки книгу, не снимая рубашки, села с ногами на неубранную постель, начала листать. Где ж тут про Веру–то? Ага, вот оно…

«… На него по обыкновению уже делала впечатление эта новая красота, или, лучше сказать, новый род красоты. Нет в ней строгости линий, белизны лба, блеска красок и печати чистосердечия в чертах. Нет и детского, херувимского дыхания свежести… Но есть какая–то тайна, мелькает невысказывающаяся сразу прелесть, в луче взгляда, в внезапном повороте головы, в сдержанной грации движений… Глаза темные, точно бархатные, взгляд бездонный. Белизна лица матовая, с мягкими около глаз и на шее тенями. Волосы темные, с каштановым отливом, густой массой лежат на лбу и на висках ослепительной белизны, с тонкими синими венами…»

Встав с дивана и подойдя к зеркалу, Люся снова задумчиво вгляделась в свое лицо. Положив книгу, постояла, сама себе улыбаясь, потом подмигнула лукаво: «Где–то у Шурочки была плойка, пойду поищу…» Стараясь не разбудить мать, она на цыпочках прокралась в ее комнату, взяла с туалетного столика плойку, прихватив заодно и пудру, и румяна, и тушь для ресниц. Вернувшись к себе, долго и неумело, обжигая пальцы и кожу на голове, завивала непослушные свои волосы, пытаясь уложить их «густой массой на лбу и на висках». Затем провела пуховкой по лицу, чуть тронула тушью кончики длинных ресниц. « Хм… Загадочная барышня Вера… Ну да, что–то в этом есть», — подумала Люся, разглядывая свое непривычное глазу отражение. — « Так, что там у Гончарова дальше–то?»

«Взгляд ее то манил, втягивал в себя, как в глубину, то смотрел зорко и проницательно. Он заметил еще появляющуюся по временам в одну и ту же минуту двойную мину на лице, дрожащий от улыбки подбородок, потом не слишком тонкий, но стройный, при походке волнующийся стан, наконец мягкий, неслышимый, будто кошачий шаг…»

« А еще у Шурочки где–то есть длинная до полу юбка с эдакими расфуфырами по подолу, и белая кофточка с открытыми плечами…» — вспомнила она, снова направляясь в комнату матери. Натянув на себя Шурочкины вещи, снова подошла к зеркалу, изо всех сил стараясь ступать по–кошачьи и «волноваться станом». Ей и правда было комфортно в этом образе. Как будто она всю жизнь и была только этой самой барышней Верой…

В эту минуту и разлился по квартире трелью дверной звонок. Подмигнув лукаво своему новому образу, Люся плавно двинулась в прихожую. « Вот сейчас Молодец–Гришковец удивится!» — подумала она , широко распахивая дверь. И застыла на месте, так и не сообразив убрать с лица загадочную Верину улыбку.

— Глеб?! Откуда ты?

— Привет, Люська. Чего это с тобой? Не узнать совсем… — хмуро проговорил Глеб, опираясь рукой о дверной косяк и рассматривая ее с головы до ног удивленными глазами. – Чего это ты вдруг вырядилась, а? Смешно как…

— Уф, чуть не опоздал… Здравствуйте, попутчиками будем…

Петров тяжело плюхнулся на вагонную полку, снял с головы старую кожаную кепочку, провел тыльной стороной ладони по мокрому лбу. Сидящая напротив женщина улыбнулась ему сочувственно и, выглянув в открытую дверь, озабоченно позвала:

— Илья! Ты здесь? Слава богу… А то поезд уже пошел…

— Ой, ну куда я денусь, чего ты? – заглянул в купе долговязый и по–юношески прыщавый парнишка. – Прямо как с маленьким…

— Сын? – мотнув головой в его сторону, улыбнулся женщине Петров.

— Сын, — кивнула женщина. – Илья… А меня Тамарой зовут. А вас?

— А я Дмитрий, в народе – Митя. Значит, втроем едем? Вы где выходите?

— Да мы до конца… А вы?

— И я! И мне тоже вот в Екатеринбург срочно понадобилось. Сын у меня там. Тоже Илья, кстати…

За суетой купейно–постельного благоустройства, переодеванием, последующим дружным чаепитием с обязательными взаимными уговорами съесть взятые в дорогу скоропортящиеся продукты незаметно прошло время, синие сумерки быстро перекочевали в слабо разбавленную убывающей луной ночную темень.

Юный прыщавый Илья вдохновенно посапывал во сне на верхней своей полке, свесив длинную руку почти до самого столика, за которым засиделись за бутылкой красного сухого вина Тамара с Петровым.

— Хороший у вас мальчишка, Тамара! – улыбаясь, поднял вверх на него глаза Петров. – Спокойный такой, рассудительный, прямо готовый уже маленький мужичок!

— Так а у всех почти матерей–одиночек дети рано взрослеют… — вздохнула протяжно Тамара. – Вы не замечали разве? У нас ведь особого рода единение со своими детьми, может, где–то болезненное даже. Понимаете, у нас грусть общая, неделимая , одна на двоих — грусть по отсутствию отца и мужа… И счастье одинокого материнства – оно тоже особое, знаете ли, тихое такое и разумно–укромное…

— Значит, тяжело одной сына растить?

— Да нет. Тяжело – это не то слово. Просто страхов больше.

— Каких, Тамара?

— Ну, избаловать боишься, залюбить совсем боишься, эдипова комплекса боишься…Да всего на свете больше в два раза боишься!

— А его отец…

— А нет у него отца! Я его для себя родила. Он и не знает даже о его существовании…

— Почему?

— А зачем? У него своя семья, и пусть себе живет в ней и радуется!

— Обижаетесь на него?

— Нет, что вы! – удивленно засияв глазами, засмеялась Тамара. — Какие такие обиды…

Она отвернулась вдруг к окну и замолчала, словно не желая делиться со случайным попутчиком своей внутренней радостью. И вообще – не объяснишь же каждому встречному причину этой самой радости, и не растолкуешь того, что иногда и одной, даже самой короткой встречи хватает, чтоб нести в себе это ощущение счастья от жизни, какой бы она ни была трудной и как бы тебя ни жалели за эту твою женскую неустроенность…

Неустроенной себя Тамара никогда не чувствовала. Жила и жила себе, наблюдая, как половина из так называемых «устроенных» женщин играет в эту свою «устроенность», теша себя и обманывая других видимостью любви да заботы, а другая половина до такой степени все силы свои тратит на цепляние привередливую, такую ненадежную эту «устроенность», боясь ее потерять, что становится намного несчастнее самой что ни на есть распоследней неустроенной. Только вот насчет попутчика своего Тамара ошиблась. Он бы ее радость очень даже понял. Не разглядела она его, не разговорилась пока…

— А все же, Тамарочка… Почему отцу–то про сына не сказали? — Настырно продолжал допытываться Петров даже с какой–то обидой, будто лично заинтересован был в этом вопросе. Хотя, конечно же, и в самом деле заинтересован был…

— А подарок я ему такой сделала, понимаете? Чтоб комплексом вины всю жизнь не мучился.

— Благородно, значит, поступили?

— Ну да! А что?

— Да не нужен ему вовсе такой подарок, Тамара! Вы что! Вы его не одарили, вы его наказали этим неведением на всю оставшуюся жизнь. И сына своего тоже наказали! – горячо и гневно заговорил Петров, заблестел возбужденно глазами.

— Ну, знаете ли, Митя, не вам об этом рассуждать.

— Мне! Вот как раз только мне об этом и рассуждать! Я ведь к такому же вот Илье еду… Толькой мой постарше вашего будет. И тоже о нем не знал ничего. А он взял да сам ко мне прикатил…

— Правда?! – ахнула Тамара, закрыв ладонью рот и откинувшись чуть–чуть назад. – И что вы?

— Да что я… Я ж не знал ничего! Растерялся, как идиот последний. Представляете – отпираться начал. Сейчас как вспомню – так охота самому себе в глаз заехать! Даже думать об этом больно.

— Да ладно… Чего вы? Раз в самом деле не знали…

— Да, не знал. Не виноват. А что это меняет–то? Нет никакой разницы, кто виноват, кто

нет …Понимаете, он без меня вырос. И тоже, как вы говорите, в этой общей с матерью грусти. Неправильно это. Не должно так быть. Никому не позволено обрывать эти тонкие ниточки, нету у вас, у женщин, никакого такого права …

— Ой, да ладно вам! Мужики в большинстве своем сами от отцовства своего убегают – попробуй, догони!

— Так пусть лучше убегают, чем вообще ничего о нем не знают! У них, по крайней мере, хоть шанс есть поумнеть вовремя.

— Ладно, согласна. Ну, а дальше–то что? Вот приедете вы к сыну, а дальше? Что изменится–то?

— Да ничего и особенного, в общем. Посидим, посмотрим друг на друга…

— И все?

— А этого мало? Главное, нам надо друг друга увидеть, в себя вобрать, ниточки эти узелками морскими перевязать. Он, знаете, такой замечательный перец, мой сын!

Глазищи — во! Горячие, умнющие… Конечно, хорошо бы его с собой забрать да рядом пожить, только боюсь, мать не отпустит…

— А если отпустит? Ваша жена тогда что скажет?

— Аня? Ничего не скажет… Мы с ней троих сыновей уже растим, и четвертого в семью примем – делов–то!

— Ну да! Как это просто все у вас…

— Правда, не скажет! Мы с ней эти уроки уже проходили, привел я ей десять лет назад сыночка со стороны. Так вот получилось…

— Нагуляли, что ли?

— Ага, нагулял. Я с его матерью когда познакомился, он уж большой был. Она сама–то им мало занималась, надломленная была совсем женщина, жизнью вся перекрученная… Я помочь ей хотел. Только не успел вот. Погибла она. Артемка один и остался…

— И что, вы его взяли и вот так в семью свою и привели? А жена ваша как?

— А я ей, знаете ли, наврал… Сказал, что это мой сын родной. И Артемке тоже так сказал. Они, знаете, и поверили, слава богу.

— Ну и кино! Что ж вы за человек такой, Митя? Странный вы какой, ей богу! Я таких мужиков и не встречала никогда… Чужого ребенка в семью привести, за своего выдать…И что, ваша жена его приняла?

— Ну да. Она и остальных моих детей тоже хорошо приняла…

— В смысле – остальных?

— А у меня еще трое детей есть. Вот этот, к которому еду, — уже четвертый, стало быть.

— Ничего себе… И все от разных женщин?

— Ну да…

— Ничего себе… Ну, я еще понимаю – одного ребенка на стороне иметь. А тут – сразу четверо! Ну, вы, Митя, даете… А как так получилось–то? Вы уж извините меня за любопытство, но раз такой разговор пошел… Может, расскажете? Интересно даже…

— Ну что ж, могу и рассказать…

Петров глотнул из своей кружки вина, помолчал немного. Подумалось ему почему–то о том, какая ж это все–таки вещь хорошая – разговор двух случайных попутчиков в ночном поезде. Душевная до невозможности. Если б знал еще Петров при этом, что те же слова, только вслух, произносил здесь и его сын, потому что едет он в том же самом купе и на том же самом месте, на котором ехал через февральскую стылую ночь совсем недавно Илья Гришковец… Ничего такого он не знал, конечно. Иногда ее величество судьба любит устраивать такие шутки, о которых мы и не подозреваем даже… Петров просто сидел и думал, с кого же из детей начать этот свой рассказ. Решил – с дочери. Женщин ведь полагается вперед пропускать…

С матерью Ульяны он познакомился еще в студенчестве. Плохо познакомился, в драке ресторанной. Молодой был, глупый – решил за девушку заступиться, которую, как ему показалось, сильно «обижают» двое дюжих кавказцев. Ну и получил от них за такое вот заступничество – мало не показалось…Это потом уж выяснилось, что Алена, девушка та, уже вовсю на тот момент проституцией зарабатывала, как будто сама себя старательно убивала, потихоньку и целенаправленно. Очень надломленная была девчонка. Намучился он, конечно, из этой пропасти черной ее выцарапывая изо дня в день. Она тогда никому уже не верила, и даже себе не верила. А вот глупому студенту взяла да и поверила… И даже ребенка захотела родить – ходила потом беременная, сияла вся от счастья. Наверное, и поженились бы они тогда, конечно, да только Алена по–другому судьбой своей распорядилась. Пока Петров на практике был в далекой поселковой больнице, она замуж успела выскочить за немца, по каким–то своим делам коммерческим к ним в город заехавшего. А потом и в Германию к нему укатила, и дочку пятимесячную с собой увезла… Он ее и не видел с тех пор, Алену свою. Знал только по рассказам матери ее, что все у них там хорошо, да фотографии внучки своей Ульяны она как–то ему показывала – дочки его, стало быть. И все. И потому чуть с ума не сошел, когда однажды, через двадцать семь уже лет, Ульяна сама к нему вдруг заявилась. У него аж дух перехватило…Такая умница–красавица выросла! Только вот побыла она с ним недолго, обратно умчалась – дел много…

А с матерью Павлика у него все совсем наоборот получилось. То есть Петрову тоже пришлось ее вытаскивать, конечно, но уже совсем, совсем из другой пропасти. Родители Зои, матери Павлика, были из породы излишне гордых и добропорядочных, то есть из тех еще, которые голубую свою дворянскую кровь ни за что не хотели с пролетарским дерьмом перемешивать. Родители и дочери такой сумасшедший наказ дали, видимо… Вот и погибала она в гордом и несчастливом своем одиночестве, чуть не умерла. Пока Петрова не встретила да кровь свою голубую с пролетарской таки не перемешала. Теперь вот Павлик у них есть, юный музыкант–вундеркинд… Гении – они ведь не от дерьма, они от любви рождаются. А Зоя, как Павлика родила, будто начала жизнь жить с начала с самого – вся в ребенке своем растворилась. Петров боялся все время, что залюбит мальчишку, испортит совсем. Поэтому и привел его к себе в семью, с ребятами познакомил. Решил – пусть общаются. А у Анны прощения попросил. Знал – она поймет. От того факта, что юный музыкант Павлик уже есть на свете, никуда ведь уже и не денешься…

И про Ленину мать, Веронику, он вспоминал часто, хоть и не виделись они совсем. Леня очень на нее похож – такой же романтик неисправимый, не желающий ничем свою свободу ограничивать. Она тогда сама его в отцы своему ребенку выбрала. А раз женщина выбрала – возражать не смей. Петров и не посмел…

Рассказывая все это сидящей перед ним женщине, Петров поймал себя на мысли, что он не просто историю жизни своей излагает, а вроде как объяснить пытается сам себе мужицкую свою суть. Вот так, словами. Хотя, наверное, и зря. Словами все равно ничего и не объяснишь…

— Да–а–а, странный вы, Митя, мужик… — только и произнесла, задумчиво на него глядя, попутчица. — Впервые в жизни таких встречаю…

— Да ладно вам, Тамара. Мужик как мужик. Нищий да гулящий, получается. А больше никакой. Вот и все мои достоинства.

— Ну да… Побольше бы таких никаких мужиков–то..

— Ладно, засиделись мы с вами, Тамарочка. Скоро уже за окном светать начнет. Ложитесь–ка вы спать — вон у вас глаза как слипаются. Я покурить выйду, а вы ложитесь…

Выйдя в тамбур, он неторопливо размял в пальцах дешевую «Приму», прикурил из пригоршни, как на ветру. Вагон сильно покачивало от быстрой ночной езды, колеса, захлебываясь, торопливо отстукивали свою дорожную песню, будто опасаясь не попасть в неведомо кем заданный ритм. Петров вдруг подумал о том, как в этом же поезде холодной зимней ночью ехал его сын, Илья Гришковец… О чем он думал, интересно? О том, какой сволочью оказался его отец? Сердце его тут же сжалось то ли от жалости, то ли от любви, то ли от досады на Таню – вот же натворила делов эта раскрасавица — девчонка… Он же так ее любил тогда. И она, наверное, тоже как лучше хотела, как и эта вот Тамара, его попутчица. А какой он, интересно, его сын? Такой же серьезный и упертый в цели, как старший, Вовка, или такой, как Сашка, любитель девчонок да ночных развлечений? Или другой совсем? А может, такой, как Артемка, весь внутри себя «тормоз задумчивый», как Вовка с Сашкой его называют? Или он на Леню похож? А может, на Павлушку? Аня говорит – замечательный мальчишка… От любви плохого не рождается – он в этом был абсолютно уверен. А Таню он любил. Хотя кого он не любил–то ? Всех одинаково любил… Смешно, наверное, так говорить – всех одинаково… Но он и на самом деле их любил – красивых и не очень, аристократок голубых кровей с пораненной гордыней и плебеек, жизнью затюканных, домашних хозяек и властных администраторш, женщин–цветочков и грубых чертополохов, растущих на обочине жизни…Много их на его пути встретилось, чего уж там. И они платили ему такой же искренней любовью. Потому что настоящей, в чистом ее, первозданном виде, ничего никому не доказывающей любви хочется всем, абсолютно каждой женщине, это он давно уже понял. И если б это поняли все мужики, и не делали свою любовь только условно–потребительской, не навешивали б на нее лишнего груза из своих страхов да глупых комплексов , мужицкого тупого бахвальства да чистой животно–пошлой физиологии, то счастливых устроенных женщин было бы куда как больше в этом мире… И не бегали бы они к нему, чтобы испить его любви по глотку, по одной капельке, потому что одним глотком никогда по–настоящему и не напьешься. И слава богу, что с женой ему повезло – она всегда его понимала, хотя бы по большому счету, но понимала, а по малому счету ей и простить многое можно – она ведь, в конце концов, просто женщина, а не ангел с крылышками. И спасибо ей за это ее понимание, и за эту его поездку в Екатеринбург, к сыну своему Илье Гришковцу… Хотя чего там — он бы и сам все равно поехал. Обязательно бы поехал, хоть и стыдно будет до смерти ему в глаза глянуть. А попутчицу, Тамару эту, он обязательно уговорит отца парня своего разыскать. Понятно же, что неплохой совсем мужик этот отец – вон как у нее глаза горели, когда про него вспоминала. По всему видно – наш человек… Что он, уговаривать не умеет? Еще как умеет… Трое суток пути впереди – времени–то завались для благого дела…