Глава 6
Катька трещала в трубку так торопливо и перепуганно, что Вероника с трудом только и уловила — с мамой случилось что-то совсем уж из ряда вон. Что-то такое случилось, что надо все бросать и лететь туда, в Востриков переулок, надо исполнять, хочешь не хочешь, свой обязательный дочерний долг, куда ж от него денешься…
Она и полетела. Свободных машин в этот час в фирме не оказалось, пришлось брать такси. Да еще, как назло, проклятое это такси застряло довольно плотно в пробке, и Веронике пришлось довольствоваться короткими Катькиными сообщениями с места событий, звучащими в ее мобильнике, как сводки с театра военных действий: приехала «Скорая»… говорят, инсульт… мать твоя орет на них, как недорезанная… ой, Верка, они уехали… а мать… мать твоя осталась…
Веронику от этих Катькиных сообщений только потрясывало мелкой и противной дрожью. Ей даже казалось, что и все вокруг только и делает, что мелко и дробно приплясывает перед ее глазами, и никакого сладу с этим противным дрожанием не было. И руки дрожат, и перед глазами дрожит, и ручка двери в квартиру ходит из стороны в сторону — попробуй за нее уцепись…
— Господи, Верка! Ну наконец-то! — кинулась к ней из маминой комнаты перепуганная Катька. — «Скорая» минут десять как уехала…
Вероника со страхом, дрожа всем, что только умеет дрожать в человеческом организме, — коленками, ладонями, сердцем, горлом, — обреченно вошла в материнскую комнату и тихо остановилась у кровати. Мать лежала на спине, вытянувшись в струнку, и отрывисто постанывала, засыпая. Голова ее была чуть запрокинута на подушках, лицо было серым и ко всему равнодушным, седые пряди волос жалобно обвисли вдоль морщинистых щек. Чуть приоткрыв один глаз, мать внимательно, на секунду всего, уставила его на Веронику, но тут же веко ее плотно сомкнулось.
— Уснула… — тихо прошептала за Вероникиной спиной Катька. — Они ей уколов каких-то накололи… Хотели с собой забрать, да она не дала…
— Почему? — резко обернулась к Катьке Вероника. — Почему не дала?
— Откуда я знаю? Не дала, и все. Не поеду, говорит, никуда. У меня, говорит, дочь есть… Она лучше, говорит, меня на ноги поднимет, чем больницы ваши… Я, Верк, им объясняла, что лучше забрать, умоляла даже, а что толку? Сама ж понимаешь, ей уже под семьдесят… Сейчас и молодых-то на «Скорой» не шибко увозят…
— Господи, Катька, что же это… Она ж вроде и не болела никогда… Да что же это… Нет-нет, тут ошибка какая-то…
— Господи, Верка, да ты дрожишь вся! Пойдем, я тебя хоть чаем напою! Пойдем. Меня и саму трясет. Пусть она поспит. И успокойся, ради бога. Хотя чего это я — успокойся… Уж какое такое тут может быть спокойствие…
Вероника послушно развернулась, вышла на цыпочках вслед за Катькой на кухню, без сил опустилась на стул. Катька суетливо передвигалась у нее за спиной, заваривала свежий чай, звенела чашками-ложками и трещала без умолку, бестолково возвращаясь и возвращаясь в своем сумбурном рассказе все в одну и ту же исходную точку:
— Нет, ну ведь ничего такого с ней необычного не происходило, Верка, ей-богу… Все, все как всегда было! Стояла себе за этим вот столом, морковку для супа терла… Она всегда много морковки в любой суп кладет… Я как раз с работы заявилась, на кухню притопала, кошелку с продуктами в холодильник выгружать начала. Я ж к Костьке в армию собираюсь поехать, я тебе говорила… Ну, вот и запасаюсь вкусностями, чтоб ему повезти. А она на меня посмотрела так искоса, фыркнула, конечно, и снова свою морковку трет. Ну, потом еще наехала, как обычно, что я с утра сковородку грязную в мойке оставила. Занудно так наехала, потарахтела размеренно-ровненько, точно как морковкой своей по терке. Ой, да чего я тебе рассказываю, ты и сама знаешь, как она это умеет. Вот… А потом она суп на плите помешала и к себе ушла. И вроде как затихла — надолго так. Я еще подумала: чего это она суп свой на полпути бросила? Выкипит же. А потом вдруг слышу — хрипит будто кто в вашей комнате. Заглянула — а она на полу лежит, руки так страшно к двери тянет и хрипит… Я залетела, стала поднимать ее с перепугу, а потом чувствую — что-то вроде не то я делаю. Ой, и струхнула же я тут, Верка! Думаю, помрет сейчас наша Александра Васильевна, не дай бог. Стою над ней и не знаю — то ли тебе звонить, то ли в «Скорую»? Тебе-то, конечно, хрен бы я сразу дозвонилась — рабочий твой занят, как обычно, а мобильник тоже дурь какую-то свою выдает вроде того, что абонент вне зоны доступа. А вот «Скорая», поди ж ты, тут же примчалась! Я и не ожидала от них такой прыти. А потом они долго вокруг мамы твоей суетились. Все чего-то измеряли аппаратами разными, спорили-советовались да уколы всякие тыкали. Хорошие такие мужики-врачи попались, добросовестные. Поначалу и впрямь хотели ее с собой забрать, а она оклемалась немного и говорит: нет, мол, ребята, не поеду я в больницу. Спасибо, говорит, вам, а только я дома останусь. Меня, говорит, родная дочь лучше на ноги поставит, чем врачи в вашей больнице. Представляешь, Верк? Так им и объявила, и все тут. А медикам чего? Раз так, им тогда и наплевать. Не хочешь — не езди. В бумажке только распишись, как полагается, и загибайся себе на здоровье. Они и подались себе к выходу, довольнехонькие, что такую тяжелую тетку на носилках до машины переть не придется. Так что устроила тебе, выходит, Верка, мать очередную козу. Ты уж прости, что я так говорю, конечно. Даже и не знаю теперь, что тебе и присоветовать в такой ситуации…
— Катьк, а инсульт — это что такое? — подняла на подругу растерянные глаза Вероника. — Это когда сердце останавливается, да?
— Нет. Сердце — это когда инфаркт. А инсульт — это же паралич, глупая… Ты что, до сих пор еще не врубилась, что ли?
— Как это — паралич? Что это? Она что, вставать не сможет, да? Я не понимаю… Не понимаю, Катька… — отчаянно продолжала талдычить Вероника, хотя давно уже до нее дошел смысл этого ужасного слова, и только сознание никак не хотело впускать его в себя, до сих пор старательно от него отмахивалось, как от ненужной, неприлично-нехорошей информации. Ей даже казалось, что и в голове у нее все заморозилось на время, чтоб не принимать в себя эту новую информацию. Что надо просто посидеть вот так тихонечко, слушая Катькин глупейший лепет, а потом все само собой и устроится, и окажется все сущей неправдой… А мама там, в комнате, сейчас поспит, и встанет здоровой и невредимой, и пойдет доваривать свой суп с морковкой… Ну может, и не сразу встанет, конечно… Может, еще полежит немножко…
— Верка, так ты и впрямь не до конца поняла, что произошло-то? — продолжала свои жалостливо-пытливые вопросы Катька, дергая ее за рукав пиджака. — Твоя мать парализована, слышишь меня? Врачи сказали, нижняя половина тела. Это еще спасибо, что руками она двигать может. Есть ложкой сама будет… Эй, Верка, очнись! Смотреть на тебя страшно. Слышишь, у тебя мобильник в сумочке надрывается? Давно уже, кстати…
Звонил Стас. Его бодрый, красивый голос обрушился на нее из трубки веселым и неприличным каким-то легкомыслием — Вероника даже вздрогнула от такой явной неуместности здесь и сейчас, на этой вот старой кухне, его игриво-капризных, звучащих сплошной мужской сексапильностью ноток:
— Вероничка, киска, ты где сейчас? Я тебя потерял…
— Я у мамы, Стас. Она заболела.
— Ой, Вероничка, ну как же… Вообще жаль, конечно. Мне что, за тобой туда ехать надо, да?
— Нет, Стас. Ты поезжай сейчас домой, ладно? Я, наверное, здесь ночевать останусь.
— Ну Верони-и-ичка… Ну что это, в самом деле? Как это — ночевать? Что, без тебя? Одному? Нет уж, ты давай домой приезжай. Ну, пожа-а-алуйста…
— Да говорю тебе — мама заболела! Ты меня не слышишь, что ли? — зашевелилось внутри у Вероники тихое раздражение от звука сексапильно-тягучих его слов-капризулек.
— Нет, ну я без тебя не хочу-у-у…
— Все, Стасик. Пока. Там, в холодильнике, найдешь себе что-нибудь перекусить…
Она безвольно опустила руку с мобильником на колени, в отчаянии сузила глаза и уставилась куда-то мимо застывшей над ней с чашкой чаю Катьки. Раздражение, расшевелившись внутри окончательно, подняло свою ухмыляющуюся голову и произнесло почему-то Катькиным сочувствующим голосом:
— Ну что, Верк, закапризничал без внимания твой красавчик, да?
— Ага… Закапризничал… — протыкая кухонное пространство впереди себя блестящими, расширенными зрачками, тихо-виновато проговорила Вероника. — А Игорь бы, знаешь, давно уже сюда примчался. И все бы на себя взял. Господи, что же я натворила такое, Катька?
— Поумнела, значит?
— Почему — поумнела? — так же тихо произнесла ей в ответ Вероника. — Не поумнела, а поняла, какая же я идиотка. Этот Стас, он… А Игорь меня любил. И в самом деле любил, по-настоящему. Тем самым промыслом… Высшим…
— Да уж… Любил, конечно… Еще как… — только и выдохнула горестно ей в ответ Катька. И больше ничего не сказала. И по одному этому ее горестному и объемному «еще как» Вероника вдруг сразу, до самого конца, осознала, что случилось в ее жизни и в самом деле что-то очень значительное. Не ожидаемо-придуманное — новое и хорошее, а настоящее, реальное, отвратительно-переломное, и что оно теперь в состоянии не только руководить всею ее жизнью, но и в состоянии разделить всю ее жизнь на прошедшую, то есть относительно благополучную и счастливую, и будущую, одинокую и безысходно-горестную, всю без остатка подчиненную этому самому реально-отвратительному…
Закрыв лицо руками, она наконец заплакала. Катька суетилась вокруг нее бестолково со своим чаем, потом достала из холодильника початую бутылку водки, решительно отвинтила крышку. Со стуком поставив перед Вероникой пустой стакан, наполнила его до половины, с силой вложила ей в руку:
— Давай пей! Ну? Иначе заболеешь. Так надо, Верка! Стресс, оно дело не шуточное. И не смотри на меня так испуганно! И хватит рыдать! Пей, ну?
— Ой, Кать, да что же это… Она и правда не встанет, да? А как же… Я же не умею ничего такого… Я даже не знаю, как… С какой стороны подойти…
— Господи, да кто ж знает-то, Верка? Не истери, ради бога! Оно всегда вот так и случается, как снег на голову! Ты все-таки постарайся водки-то отхлебнуть, а? Чтоб внутри немножко хоть отмякло. Ну, давай, миленькая, давай…
Давясь и обжигая с непривычки глотку, Вероника сделала несколько больших глотков из стакана и испуганно уставилась на Катьку, боясь вдохнуть в себя воздух. Водку она пить не умела совсем. Не научил никто. В винах хороших разбиралась — это да. Особенно предпочитала легкие и сухие, которые умеют вползать в голову дурманящим ароматом, делая глаза живее, румянец нежнее, да и саму жизнь чуть острее и пикантнее. А вот с водкой по этой части была у Вероники большая напряженка — не умела она пить водку. Откусив быстро от протянутой ей Катькой корочки черного хлеба, она принялась торопливо ее прожевывать, одновременно ощущая внутри себя странное теплое движение, будто кто-то заботливой рукой ослабил вдруг натянутую до предела пружину. Потом вздохнула снова глубоко, со всхлипом, и затихла, отдавшись вся этому внутреннему, разливающемуся по всему телу теплу.
— Ну что, отпустило немного? Успокоилась?
— Ага…
— Вот и молодец. Сейчас посидим здесь, с мыслями немного соберемся. Это ничего, Верка, поначалу всем страшно да невозможно бывает. А потом ничего, все привыкают. И ты привыкнешь. Так что давай думать будем да потихоньку к новым обстоятельствам как-то примериваться. А что делать? Не ляжешь ведь рядом с Александрой твоей. Надо жить. Ничего, сейчас придумаем что-нибудь. Ты, главное, в руки себя сумей взять. Все равно приспособимся как-то…
— Наверное, надо искать сиделку, да, Кать? Правильно? Ты знаешь, где их ищут? А я ей хорошо платить буду…
— Ну да, размечталась — сиделку! Ты что, мамы своей не знаешь? Да она никакую сиделку и близко к себе не подпустит! Нет, Верка, ты на такое легкое решение вопроса и не рассчитывай даже.
— А что тогда делать? Я не знаю… Я сама ничего такого и не умею…
— Так тут, милая моя, речь надо вести не об умении каком-то особенном. Сама-то по себе наука эта, знаешь, совсем небольшая — дерьмо за кем-то убирать. И она, наука эта, слов таких вообще не признает — умею да не умею, могу да не могу…
— Нет-нет, Катька, я точно не смогу! Вот я клянусь тебе, не смогу! Мне даже и представить такое трудно! Ты что! — подпрыгнув на стуле и сложив на груди руки, начала Вероника с горячностью доказывать подруге свою несостоятельность в этом вопросе. — Нет-нет, только сиделку! И все! Надо срочно, срочно подыскивать сиделку…
— Ну-ну… — вздохнув, отвела от нее взгляд Катька. — Давай помечтай. Сейчас вот мама твоя очухается немного и выдаст тебе сиделку по первое число… Да она в тебя так сейчас вцепится, что мало не покажется! Так что это… Как сказать-то даже, не знаю… Ты давай построже с ней, что ли, а то сожрет с потрохами…
— Да как же построже, Катька! Что ты говоришь такое! Ты мне предлагаешь орать на нее, что ли? На больную-лежачую?
— Да почему сразу орать-то? Я про другое говорю. Да ты и сама прекрасно понимаешь, про что…
— Да ничего я сейчас уже не понимаю. В голове сумбур полный. Главное, чтоб она только про Игоря ничего не узнала. Он все десять лет так хорошо роль стены между нами исполнял, она уж и привыкла к этому. Да чего там говорить — и я привыкла. А теперь стены нет, получается… Не дай бог, она об этом прознает…
Вероника вдруг замерла на полуслове и прислушалась, подняв кверху указательный палец, потом испуганно взглянула на Катьку. Мотнув в сторону коридора головой и грустно кивнув, Катька вздохнула только:
— Ну да, проснулась… Как быстро, черт! Слышишь, кряхтит? Иди уже… И сильно не охай там, поняла? Построже с ней, построже…
Вероника, еще раз испуганно прислушавшись, вскочила резво и в следующую же секунду помчалась на быстрых ногах по коридору в комнату, чувствуя, как ослабшая на короткое время внутренняя пружина натянулась в ней с прежней силой, как вытолкнула она ее разом из кухни, из уютной этой Катькиной жалостливой заботливости, из водочной временной коварной расслабленности — одну, в материнский инсульт, в кошмар, в неизвестность…
— Вероника, доченька, ты здесь, слава богу… — потянула к ней руки с кровати мать. — Подойди ко мне, доченька…
— Мам, ну как ты себя чувствуешь? Лучше тебе? — присела на самый край стула перед ней Вероника. — Ты почему в больницу на «Скорой» не поехала? Там бы лечение полноценное провели…
— Ну что ты, доченька, какое лечение… Не болтай глупости. Какое мне теперь уже лечение поможет? Все, отбегалась твоя мама, Вероничка. Что ж делать, раз так…
— Мам, ну что ты, что ты говоришь! Ты еще встанешь, обязательно встанешь!
— Нет, доченька, не встану. Придется и тебе, и мужу твоему с этим как-то смириться, на всю теперь жизнь, доченька… Ну ничего, ничего, все дети рано или поздно через это проходят, и тебе вот тоже придется… Ты Игорю своему уже сказала, что со мной случилось? Когда вы меня к себе перевезете? Сегодня? Я бы хотела уже сегодня…
— Мам, но погоди… Давай ты лучше пока здесь побудешь, а? А я к тебе сюда буду приезжать, сразу после работы… Я все сделаю… Я научусь…
— Доченька, ну что ты говоришь такое, господи? Глупенькая моя… Какая тебе теперь со мной работа? Нет-нет, я думаю, что работать тебе больше совсем не нужно! Что тебя, муж не прокормит? У тебя теперь мама на руках, доченька, какая такая работа… Ты должна быть с мамой теперь неотлучно… И не думай даже…
Александра Васильевна вдруг шустро дотянулась до тонкого Вероникиного запястья и с силой вцепилась в него, будто хотела таким образом сломить глупое сопротивление дочери. Да и что же это такое, в самом деле, лепечет какую-то полную ерунду девчонка — будет она к ней сюда приходить. Зачем это — сюда? Еще не хватало, сюда! Нет-нет, теперь уж гордый ее муженек никуда не денется, придется ему подвинуться, теперь уж ему Веронику придется уступить. В конце концов, она же ее, ее дочь! А сам пусть лучше о материальной стороне жизни позаботится. У него теперь и жена, и теща на руках будут! Все по справедливости, как оно и должно быть. Судьба, она всегда людьми правильно распоряжается, всех ставит на свои законные места и всех возвращает на круги своя… Огромной ценой это возвращение обходится, конечно, но тем не менее…
— Доченька, ты, главное, не волнуйся. Ты успокойся, милая, все будет хорошо… Что же теперь делать, раз с мамой твоей горе такое приключилось? Придется тебе за мной ходить, как за малым дитем. И днем и ночью. Ты поняла? И про себя забыть придется. А как ты думала, дорогая? Именно так любящие своих родителей дети и поступают. Надо уметь отдавать долги, Вероника. Ведь ты любишь свою маму, доченька? Правда? Ведь ты же не заставишь свою маму страдать?
— Мама, ну что ты… Нет, конечно же, нет… Я сделаю все, что от меня зависит, чтоб поднять тебя на ноги. Только, понимаешь, пока я не смогу тебя к нам забрать. Работу я все равно не смогу бросить, нет у меня сейчас такой возможности, мамочка! А ухаживать я за тобой буду, обязательно буду. И вечером после работы, и сиделку найму…
— Какую сиделку? Ты что? При живой дочери — сиделку?! Да как у тебя язык повернулся…
Александра Васильевна горестно задрожала губами и отвернула лицо к стене, однако запястья Вероникиного из своей цепкой руки не выпустила, а, наоборот, даже сжала его еще сильнее. Так сильно, что Веронике показалось вдруг, что ладонь ее скоро отпадет от руки и безвольно шмякнется на пол, как ненужный предмет.
— Ну мамочка, ну что ты… Ну, не плачь… Мамочка, я и правда пока не могу… Я не могу тебе всего сказать, ты просто поверь мне на слово…
— Чего? Чего ты не можешь мне сказать? — вмиг уставила Александра Васильевна на дочь загоревшиеся прежним неуемным огнем любопытства глаза. — У тебя что-то происходит в личной жизни, да? Что? Ну, скажи же мне, дочка! Ты мне так давно уже ничего не рассказывала! Ну? Говори же! Что?
— Мам, может, ты есть хочешь? Или чаю? Ты говори, что тебе нужно, я все сделаю. Ты как себя чувствуешь вообще? Какие тебе лекарства выписали, покажи. Надо же в аптеку сбегать. Где рецепты, мам? А может, мы тебя с Катькой до туалета попытаемся довести?
— Господи, до какого такого туалета, Вероника? Ты что, не понимаешь, что твоя мама больше никогда, никогда уже не встанет? Не понимаешь, что тебе все равно придется быть при мне неотлучно? Именно тебе, и не надо сюда свою Катьку приплетать. При чем тут Катька, Вероника? Кому еще нужна твоя мать, кроме тебя? Кроме родной и единственной дочери?
— Да, мамочка… Конечно, мамочка… — послушно кивала Вероника, потихоньку пытаясь выдрать из цепких материнских пальцев свое запястье и соображая лихорадочно, как бы ей и в самом деле справиться половчее с предстоящей физиологически-организмической материнской проблемой. Однако в перепуганную отчаянием голову ничего такого сильно ловкого приходить вовсе не желало, а приходил один только противный и скользкий страх и опять начинал трясти ее изнутри мелко и противно. «Как хорошо, что завтра выходной, — обреченно подумалось ей. — Успею хоть съездить купить всякие нужные вещи — утки да памперсы…»
— Так я не поняла, Вероника, где же твой Игорь-то? Почему он за нами не едет? Надо бы позвонить ему… Иди, дочка, собери пока мои вещи…
— Мама, мы никуда сегодня с тобой не поедем! — уже чуть не плача, громко проговорила Вероника. — Я буду делать все, что нужно, все, что скажешь, но только здесь, у тебя! Потому что нет смысла ехать ко мне! Потому что мне все равно в понедельник надо будет идти на работу! Потому что приезжать к тебе сюда каждый день мне гораздо удобнее! Я буду приезжать и все делать, что полагается…
— Ты что, со мной здесь жить собралась? Но это же неправильно, дочка! Ведь у вас гораздо удобнее! Нет-нет. Я так не согласна. У тебя своя квартира есть! Она ведь твоя, ты не забыла? И потому незачем нам с тобой теперь здесь жить. Захочет твой Игорь — пусть в этой комнате поселится. А тебе здесь жить не надо!
— Ну почему жить, мамочка? Я не буду здесь жить постоянно. Я просто не смогу. На ночь я буду уезжать домой.
— То есть как это — домой? А я?
— А ты ночью будешь спать. А утром я снова приеду и все сделаю — накормлю тебя, переодену. И вечером после работы тоже…
Александра Васильевна снова поджала задрожавшие губы, резко отвернула голову к стене и больше не проронила ни слова за то время, пока Вероника, обнаружив под ней холодную, неприятную мокроту, вертела с трудом ее безвольное тело с боку на бок и, неловко-неумело корячась, меняла мокрую простыню на сухую. Катька стояла в дверях, наблюдала за ее усилиями жалостливо, не решаясь войти. Потом тихо поманила ее рукой и, обхватив за плечи, вывела в коридор и повела в сторону кухни, тихонько на ходу приговаривая:
— Ну ничего, ничего, Верка, устроимся как-нибудь. Ну, не трясись так, чего ты. Успокойся, все привыкнется, все образуется… Сейчас посидим, подумаем, порешаем… Еще водочки накатим…
— Кать, ее же, наверное, накормить надо? — рванулась было из-под ее руки Вероника. — Я пойду спрошу…
— Да погоди ты, не суетись! Захочет есть — сама попросит. Дай ей полежать да посердиться-пообижаться вволю! Глядишь, и проголодается.
— Кать, ну ты что, так нельзя…
— А как, как можно? Ты хочешь, чтоб она снова в тебя вцепилась намертво? Ты хочешь кинуть к ее ногам всю себя, всю свою жизнь? Так зачем было и удирать от нее, чтоб снова отдаться? А она все равно попытается свое взять, тут уж ты, Верка, не сомневайся! Будет требовать тебя к себе со всеми потрохами и никакую сиделку близко не подпустит! Ты что, не поняла разве? Она сейчас свой этот инсульт таким для себя благом вывернет, что тебе совсем мало не покажется… Прости меня, господи, грешную, — какие ужасные вещи проговариваю…
— Конечно, ужасные, Катька. Как бы там ни было, она моя мать. И ей сейчас плохо. И не говори больше так, ладно? Нехорошо это. Никто не может болезнь для себя благом вывернуть. Болезнь, она и есть болезнь…
— Ой, да ладно, молчи уж, без тебя тошно! Лучше соображай давай, как тебе ее половчее да побыстрее на ноги поднять. Хотя фиг она теперь и подниматься захочет. Но, как бы то ни было, Верка, на мою помощь ты все же рассчитывай. Ага? И не обижайся на меня. Ты же знаешь, я всегда что думаю, то и вслух проговариваю. А тебе я помогу. Но основная тягота все равно на тебе, конечно же, будет. Так что соберись. Иначе не выживешь. Одной такой груз просто не по силам.
— Спасибо тебе, Катька. И в самом деле, что бы я без тебя делала.
— Да ладно. Не рассыпайся. Давай лучше прикинем, как дальше жить. Свою собственную стратегию с тактикой разработаем. Значит, так… Вечером ты после работы — сразу сюда, это само собой. Кормить-стирать, памперс менять. И утром тоже. Вставать, правда, затемно придется, с ночи почти… Ну да это ничего, утрами можно и мне с Александрой твоей повоевать. Ничего! Не захочет целый день мокрой да голодной лежать — подпустит. С капельницей ты можешь с соседкой-медсеструхой с третьего этажа договориться. Надо бы еще невропатолога какого пограмотнее найти да массажиста, может… А вечерами — это уж твоя настоящая голгофа начнется. Вечером она тебя поломает, конечно, порядочно. Хочешь не хочешь, а придется-таки позволить порядочный кусок от себя отгрызть. Ты чего это вдруг побледнела так, Верка? Уж не надумала ли в обморок хлопнуться? Ты мне это брось! Нельзя тебе сейчас в обмороки падать. Не перед кем. Зрителей у тебя сейчас понимающих нет. Один на один ты с этой проблемой осталась, выходит…
— Нет, Катька, никуда я падать не буду, успокойся. Просто мне страшно как-то от наших этих разговоров стало. Понимаешь, не должно так быть, не должно… Ты вдумайся, что произошло-то! Это же ведь мама моя… И ей в самом деле плохо — у нее инсульт! А мы тут сидим с тобой, стратегию с тактикой разрабатываем. Это же все бесчеловечно, Катька! Это же чудовищно, в конечном итоге…
— Что? Что ты называешь бесчеловечностью?
— Отсутствие в себе любви, вот что. Я не человек, Катька! Я не дочь, я настоящее чудовище! Самое отвратительное! Самое жестокое! И мама, наверное, права. Такой большой грех на мне… Не умею я чужого страдания прочувствовать…
— Ну, завелась! А ты вспомни, как жила с ней, пока замуж не выскочила? Как она ломала тебя, требуя к себе любви? Забыла?
— Так она ж не виновата, что ее у меня не было. Это же чудовищно, когда ребенок мать свою не любит…
— А ты никогда не думала, чудовищная ты наша, что жестокое истребование к себе любви есть еще больший на самом деле грех, чем ее напрочь в человеке отсутствие?
— А использование себе во благо чужой любви что, не грех?
— Это ты о чем?
— Это я о муже. Я напропалую пользовалась его любовью и за это отплатила ему черной неблагодарностью! А во мне, выходит, никакой такой любви и нет… Как природное чувство отсутствует напрочь, раз даже мать я не люблю…
— Да не может, не может она, любовь эта, в человеке совсем отсутствовать! Природой так не положено! Во всех людях любовь живет, и в тебе живет.
— Правда?
— А то! Куда она денется-то? Живет, конечно. Только прячется старательно от жестокого материнского истребования, и все. Не любит любовь, знаешь ли, чтоб ее истребовали. Не может она пока в тебе на поверхность выйти. Боится потому что. Вот от этого ты и творишь с переполоху ошибки, и не можешь разглядеть толком, кого из мужиков надо любить, а кого и не надо бы…
— Нет, Катька. Не права ты. Уже разглядела. Да что теперь толку от этого…
— Да ладно, Верка, уж сама в своих мужиках теперь разбирайся, раз натворила делов. А не разберешься, так жизнь сама за тебя это сделает. Она тебе быстренько сейчас покажет, ху из ху. Ой, чует мое сердце, покажет это самое «ху» так, как оно есть…
