Первая послевоенная параллель СХШ имела двух ярких лидеров, которые, как и полагается в юности, соперничали между собой, – это Александр Арефьев и Илья Глазунов. Со времени их совместного обучения прошло больше 60 лет, и теперь можно говорить о том, что они так и остались парой антиподов. Для широких масс Илья Глазунов – это и есть живопись, так же, как Валентин Пикуль – литература, а Алла Пугачева – музыка. Для искусствоведческого истеблишмента его творчество представляется китчем. Его не принято рассматривать в контексте профессиональной художественной критики. О нем пишут не статьи, а фельетоны. Говорить о нем в светской беседе так же неприлично, как о программе партии «Единая Россия» или о Ваенге.

Что касается Арефьева и его группы, они были открыты для публики только в конце 1980-х годов, одновременно с Филоновым и Малевичем. Они считаются одним из самых интересных и героических явлений советского андеграунда. Русский музей и Третьяковская галерея гоняются за работами арефьевцев, но едва ли купят нового Илью Глазунова раньше, чем лет через 100.

Илья Глазунов – выходец из православной, правой по убеждениям семьи. Александр Арефьев – изначальный «западник», эстетически близкий к появившимся тогда «штатникам», предшественникам стиляг.

Арефьев – мастер цвета, Глазунов – линии. Арефьев и его окружение всегда черпали сюжеты и вдохновение из того, что их окружало, и даже в исторических темах прибегали к современным трактовкам. Глазунов – художник по духу исторический, и даже сегодняшний день интересует его как часть истории.

Арефьевцы называли себя «Орденом непродающихся (нищенствующих) художников», и это не было кокетством: они работали лаборантами, экспедиторами, грузчиками, клееварами, никогда никто из них не занимал должность выше маляра. Константин Кузьминский оставил воспоминания о том, как Арефьев уже в середине 1970-х общался с потенциальными покупателями своих полотен: «Когда, в 75-м, художники стыдливо, из-под полы приторговывали с иностранцами (за вычетом отчаянного Рухина, который устраивал прямо-таки “дипломатические приемы”!), Арех просто “гулял по буфету”. Звонит как-то ночью мне: “Кока, у меня тут какие-то косоглазые падлы картинки покупают!” И, слышу: “Ну что лыбишься, желтая морда?” “Арех, – говорю, – они ж дипломаты! Они по-русски секут!” “А мне начхать! Ну, выкладывай, желтая рожа, свои пфеннинги!” Арех все это уснащал крутейшим матом, да и сам был в дупель поддавши». Глазунов, хотя и находился долгое время в опале, в итоге снискал колоссальный успех.

Илья Глазунов

Александр Арефьев

Для того чтобы быть антиподами, необходимо иметь, в первую очередь, что-то общее. Художники арефьевского круга и Илья Глазунов – люди одного поколения, учились в одном и том же заведении, одинаково не принимали официозную эстетику соцреализма. И арефьевцы, и Глазунов стали первыми в СССР художниками, попытавшимися восстановить связь времен с мировым и дореволюционным художественным контекстом. Назвать взаимоотношения между ними только враждебными не верно. В 1977 году опальный левак Арефьев вывез в Париж свои картины при деятельном участии своего однокашника Ильи Глазунова.

Их роднила судьба. Из воспоминаний Ильи Глазунова о блокаде: «Отец и все мои родные, жившие с нами в одной квартире, умерли на моих глазах в январе-феврале 1942 года. Мама не встает с постели уже много дней. У нас четыре комнаты, и в каждой лежит мертвый человек. Хоронить некому и невозможно. Мороз почти как на улице, комната – огромный холодильник. Поэтому нет трупного запаха. Я добрался однажды с трудом до последней комнаты, но в ужасе отпрянул, увидев, что толстая крыса скачками бросилась в мою сторону, соскочив с объеденного лица умершей две недели назад тети Веры».

Та же судьба и у сверстников и одноклассников Глазунова – художников арефьевского круга. Александр Арефьев родился в 1931 году, воспитывался без отца. Всю войну провел в блокадном городе. Владимир Шагин родился в 1932-м, его отец, а потом и отчим, были расстреляны. Мальчик эвакуирован из блокадного Ленинграда. Рихард Васми родился в Ленинграде в 1929 году. Родители умерли в блокаду, сам он был эвакуирован с детским домом. Шолом Шварц родился в 1929-м, осиротел в блокаду, эвакуирован с детдомом. Валентин Громов родился в 1930 году, блокаду провел в Ленинграде. Входивший в группу поэт Роальд Мандельштам родился в 1932 году в Ленинграде. Его отца, американского коммуниста, эмигрировавшего в СССР, репрессировали. Мандельштам всю блокаду провел в Ленинграде. Беспризорничал.

Поколение Арефьева знало: худшее уже позади, страшнее, чем в блокаду, не будет. И это качество позволило им в дальнейшем противостоять могучему и мстительному Союзу художников СССР.

Глазунов и Арефьев поступили в СХШ еще в военном 1944 году (в 1945-м – Шолом Шварц, в 1946-м – Валентин Громов и Владимир Шагин).

Когда-то 80 миллионов лет назад от огромного материка Гондваны отделилась Австралия. С тех пор эволюция животного мира там пошла на особицу: кенгуру, утконосы, дикие собаки Динго. Примерно такое же действие на советское искусство оказала реформа образования 1932 года, когда был создан Союз художников, авангардный ВХУТЕИН (Высший художественно-технический институт) стал Институтом живописи, скульптуры и архитектуры, для которого живопись после Коро и Серова не существовала. Еще в 1920-е годы русский авангард действительно шел в авангарде мировых художественных процессов. Малевич, Филонов, Татлин равновелики Пикассо, Дали, Гроссу. К середине 1940-х годов официальное изобразительное искусство СССР так же выделяется на мировом фоне, как австралийская фауна. Библиотеки и музеи вычищены от идеологически вредного, учебники переписаны. Русские художники поневоле превратились в эпигонов передвижников.

Средняя художественная школа размещалась на Васильевском острове, на 4-м этаже здания Академии художеств. Конец войны, когда наши герои оказались в СХШ, – время противоречивое. Будучи не в силах кормить и снабжать тыл, власть сквозь пальцы смотрела на расцвет колхозных рынков, барахолок, ремесленных артелей. Ослабел и идеологический контроль, стали доступны трофейные фильмы, записи Лещенко и Вертинского, журнал «Британский Союзник», джаз. Позже Арефьев говорил: «Когда мы были 14–16-летними мальчишками, тяжелая послевоенная жизнь отвлекала внимание взрослых от нашего развития. Поэтому мы развивались сами по себе и от себя, серьезно на нас не смотрели, и поэтому наше великое счастье в том, что когда внимание на нас было обращено, мы оказались уже сложившимися людьми, и те террористические и глупые меры, которые были приняты в отношении нас, только укрепили правоту в себе».

Одновременно с ними в СХШ учился Александр Траугот, а его отец, Георгий Траугот, художник, бывший участник художественного движения «Круг», преподавал. В 1946 году Георгий Николаевич единственный на собрании ленинградского отделения Союза художников воздержался от голосования за резолюцию ЦК партии об Ахматовой и Зощенко. Он и стал тем, кто показал Александру Арефьеву изобразительное искусство, не представленное в Эрмитаже и Русском музее.

Уже на второй год обучения между Глазуновым и Арефьевым существовали разночтения. Класс делился на «передвижников» во главе с Глазуновым и «французов» – арефьевцев.

Как недоброжелательно пишет в своем дневнике 1946 года юный Илья Глазунов, «по выражению Гудзенко (вороватого малого, поклонника Сезанна, Матисса и т. д.), весь 11-й класс делает “под Глазуна”, за исключением Траугота (сын лосховца), Арефьева и Миронова. Последние шли на реализм, но снюхались с Трауготом и переняли любовь к “цвету”, хлещут без рисунка».

Однако поклонник Ивана Шишкина Илья Глазунов тоже не так прост: «Мне нравился певучий колорит гогеновских экзотических полотен. Его “Ноа-Ноа” – благоуханный остров – лежал на моем заваленном красками и книгами столе. Интуитивное желание уйти от ситуации нашей советской жизни, индивидуализм и неслияние с ней вызывали увлечение пантеизмом и миром неведомым, непонятным и вечным».

В 1949–1951 годах Арефьева и его приятелей одного за другим отчислили из СХШ за «дурное влияние на учащихся». Кто-то из преподавателей сказал: «Они мне весь курс перепортят». По словам Владимира Шагина, «когда исключали из СХШ, Илья Глазунов, учившийся в параллельной группе, сказал: “Мы еще посмотрим, кто из нас станет хорошим художником, а кто плохим!”».

Арефьев не унывал: «Жалкие, вонючие, желчные одноклассники; художественная школа – формализованное глупое дело, заскорузлое, чахлое – предложила нам бутафорию и всяческую противоестественную мертвечину, обучая плоскому умению обезьянничать. А кругом – потрясения войной, поножовщина, кражи, изнасилования…»

Изгнанники вместе с поэтом Роальдом Мандельштамом придумали «Орден нищенствующих живописцев» – подпольное объединение, построенное на строгом, то ли блатном, то ли монашеском законе: не стремиться вступить в Союз художников, не выставляться на официальных площадках, не работать ни на каких работах, хоть как-то связанных с советской идеологией. Слова Арефьева: «Трагический артистизм, который спасет тебя от бесчестья, когда тебе грозит полное падение в сточную канаву из нечистот, яму с испражнениями и всякую прочую гнилую гадость, в которую как упадешь, так и задохнешься».

Александр Арефьев дважды сидел, один раз за покушение на убийство, другой раз за подделку рецепта на наркотики. Роальд Мандельштам умер от костного туберкулеза. Владимир Шагин годы провел в психиатрических лечебницах. Родион Гудзенко сидел за «приставание к иностранцам».

Между тем, живопись арефьевцев на фоне советского официоза отличается не столько формальными прорывами, сколько исключительной наблюдательностью. Вот что говорил сам Александр Арефьев: «Среди наших ребят не было формалистов – это значит: мы не шли изнутри себя живописным умением, создавая этим свой мир. Так никогда не было. Всегда на первом месте стояло наблюденное, и после делался эквивалент ему красками. Всегда старались для этого выбрать такой объект наблюдения, который уже сам по себе приводит в определенный тонус необычностью видения ускользающего объекта: в окно, в замочную скважину, в публичный сортир, в морг».

Александр Арефьев. «Любовь». 1954 год

Илья Глазунов. «Вечная Россия». 1988 год

Илья Глазунов никогда не скрывал того, что он выходец из православной монархической семьи. Его полотна – послание убежденного человека. Неслучайно ему поставили тройку за диплом, долго не принимали в Союз художников. Это на словах он поклонник Сурикова и Шишкина. Его живопись восходит к традиции символизма, усвоенной в Англии прерафаэлитами, во Франции – группой Наби, в России, где она была искусственно прервана советской властью, – художниками Нестеровым и Николаем Рерихом. Союзниками Глазунова в 1960–1970-е годы были не только Сергей Михалков и Екатерина Фурцева, но и Солженицын, Астафьев, Белов. Другое дело, что идеология верхов постепенно становилась все менее коммунистической и все более глазуновской, и он естественным образом стал любимцем сначала первых секретарей обкомов, а потом – губернаторов и олигархов.

В начале карьеры полузапрещенный Илья Глазунов рассматривался как Евгений Евтушенко от искусства (они и дружили в ту пору). И, действительно, при всей разнице в их жизненных позициях, они близнецы-братья: оба много работают, оба стремятся быть просветителями, и тот, и другой жаждут любви народа и власти. В параллельном жизнеописании арефьевцев и Глазунова важно то, что первые остались навсегда в Ленинграде (за исключением самого Арефьева, последние полгода проведшего в Париже), а Глазунов уехал в Москву. «Главное – величие замысла», – говорил Иосиф Бродский. В Ленинграде трудно продаться: тебя не покупают, в Москве проще идти на оплаченные компромиссы.

Для зрителя в конечном итоге важно не разобраться в споре, а отстраниться от него. Сейчас не имеет значения, что думал Крамской о Семирадском. С уверенностью мы можем говорить только одно: в 1944 году в Средней художественной школе учились два человека, сыгравшие огромную роль в русском искусстве второй половины XX века, один – для его внутренней эволюции, другой – в качестве популяризатора и пропагандиста «русской идеи».