Конец палачей
Цветет в Тбилиси алыча
Не для Лаврентий Палыча,
А для Климент Ефремыча
И Вячеслав Михалыча.
Лаврентий Палыч Берия
Не оправдал доверия —
Осталися от Берия
Лишь только пух да перия.
Частушки, 1953
Берия наверняка знал все обо всех, но с марта по июнь 1953 г. он даже не намекал на возможность воспользоваться своими сведениями, чтобы шантажировать или уничтожать своих товарищей. В истории СССР никогда не было так мало арестов и расстрелов. МВД прекратило убивать заграничных врагов. Берия, казалось, и запах крови опостылел; он уже не жаждал мести. Когда он увольнял партийного функционера, тот становился теперь не узником, а послом или директором завода. Единственным животным инстинктом, которым Берия был обуян до последней ночи свободы, являлась ненасытная потребность в женском теле.
Берия никому не угрожал, даже Хрущеву и Маленкову, однако он подрывал ту систему, от которой зависела их власть (50). Загадка в том, почему Берия не принимал никаких мер, чтобы защитить себя от интриг. В течение тридцати трех лет он все предусматривал и всех опережал, как один из самых искушенных в мире политиков, а теперь позволил горсточке ничтожеств и посредственностей свалить себя.
Личная популярность в СССР, даже если это была популярность среди чекистов, значила мало. В любом случае, хотя Берия, быть может, спас два миллиона евреев и несколько десятков профессоров медицины, рядовые члены партии не приняли бы еще одного грузина в роли вождя. Никакими поблажками Берия не смог бы спасти себя: он строил для высокопоставленных партийцев и аппаратчиков дачный поселок около Сухума, но многие считали этот поселок очередным накопителем для ГУЛАГа.
Мятежи в Берлине дали Хрущеву хороший предлог. Берия опоздал с предложениями разрядить атмосферу в ГДР, и ему пришлось приказать, чтобы советские танки подавили волнения рабочих в городах Восточной Германии. Молотов убедился в том, что Берия был совершенно некомпетентным дипломатом. Страх перед последствиями перевесил осторожность Молотова, и он присоединился к заговору Хрущева и Маленкова.
Первым шагом Хрущева был откол Маленкова от Берия (а они даже любили позировать перед фотокамерами под руку друг с другом); Маленков был встревожен не только возможным разоблачением, но и тем, что Берия понизил статус его подчиненных. Следующей задачей Хрущева было преодолеть колебания Ворошилова и Кагановича. Заговорщики обсуждали переворот в парках и на улице, боясь, что Берия нашпиговал стены квартир микрофонами. К концу июня весь Президиум, кроме Берия, был в курсе заговора, хотя Микоян и Ворошилов, которым кровопролитие претило, просили, чтобы Берия не расстреливали, а послали назад в Баку – руководить нефтяниками.
Оставалось только завербовать силовиков, по крайней мере часть МВД и часть армии. В МВД Сергей Круглов и Иван Серов охотно согласились на роль коллективного Иуды; оба ненавидели кавказцев – Кобуловых, Гоглидзе, – которых Берия выдвинул, пренебрегая русскими чекистами. Через Булганина Хрущев зондировал военных. У Берия были кое-какие друзья среди военных, например генерал Штеменко, которого он назначил начальником Генерального штаба. Но другие генералы брезговали такими, как Штеменко, и вообще Берия не прощали пытки и убийство Блюхера. Обещаниями власти и славы Хрущев завербовал генерала Москаленко и маршала Жукова, несмотря на то что последнего от сталинской опалы спас именно Берия.
Нелегко было собрать группу хорошо вооруженных офицеров, не встревожив агентов Берия. В мае Булганин отправил в провинцию на учения тех офицеров, которые могли бы оказать сопротивление перевороту, а Маленков с Молотовым уговорили Берия самого слетать в Берлин. Берия что-то заподозрил, когда узнал, что собирается Президиум. Он немедленно вылетел в Москву. Заговорщики еще не подготовились, и на заседании обсуждались рутинные вопросы сельского хозяйства. Есть свидетели, которые утверждают, что Берия уже собирался привезти с Кавказа в Москву надежные войска МВД, но если он и обдумывал меры, было уже поздно.
Переворот произошел 26 июня на следующем заседании Президиума. Из заседающих только Маленков, Булганин и Хрущев знали, что произойдет. Якобы для обучения к каждому кремлевскому охраннику приставили военного. Булганин привез в своей машине генералов и маршала Жукова; несмотря на кремлевские запреты, у генералов было личное огнестрельное оружие. Военные ожидали за дверями сталинского кабинета. Они должны были войти, когда Хрущев нажмет кнопку звонка.
Берия, одетый в неглаженый серый костюм, без галстука, пришел последним. Он спросил о повестке дня; ему ответили: «Лаврентий Берия». Единственным нам известным документом этого заседания является черновая запись выступления Маленкова:
«Враги хотели поставить МВД над партией и правительством. […]
Задача состоит в том, чтобы не допустить злоупотребления властью.
[…]
1. Факты – Украина, Литва, Латвия.
Нужны ли эти мероприятия? […]
2. Пост Мин. внутренних дел у т. Берия – он с этого поста контролирует партию и правительство. Это чревато большими опасностями, если вовремя, теперь же не поправить.
3. Неправильно и др. Суд – подготовить]. Особое совещание. […]
4. Разобщенность, с оглядкой. […] Настраиваемся друг на друга! Нужен – монолитный коллектив, и он есть! […]
5. Товарищи не уверены, кто и кого подслушивает.
6. От поста зама – освободить назначить министром нефтяной промышленности… […] Кто хочет обсудить…»(51)
Началось обсуждение, напоминавшее фарс. Берия отвечал на ругань, когда Маленков нажал кнопку, и вошел маршал Жуков с четырьмя офицерами. Они остановились за Берия, и двое из них приставили револьверы к его голове. Берия не вставал с места и машинально писал на бумаге «тревога тревога тревога…» (и так девятнадцать раз). Его вывели из кабинета и обыскали. Сняли знаменитое пенсне, которого он больше не увидел.
Сначала Берия увезли в казарму. На следующий день его посетил Круглов, который тогда же стал министром госбезопасности. Ходили слухи о парашютистах, прибывших, чтобы выручить Берия, поэтому его перевезли в подземный бетонный бункер, а военные заняли Лубянку. В Москву были введены танки, и Булганин говорил солдатам, что Берия, Абакумов и офицеры старого МГБ хотели вновь учинить массовый террор. Вскоре танки выехали, чтобы разоружить две дивизии войск МВД, а потом вернулись и оцепили центр Москвы.
Повсюду сняли портреты Берия. Три эмвэдэшника смели в мешок все бумаги из его сейфа: большую часть сожгли из страха, что они содержат компромат на партию. В Берлине Вальтер Ульбрихт вздохнул с облегчением: агентов Берия отозвали в Москву, и больше не было разговоров о слиянии ГДР с ФРГ.
В течение первой недели в бункере Берия получал от своего охранника, генерала Батицкого, клочки бумаги и карандаш. Он сразу в панике нацарапал записку Маленкову: «Егор разве ты не знаешь меня забрали какие-то случайные люди хочу лично доложить обстоятельства когда вызовешь» (52). Через два дня он опять написал: «Егор почему ты молчишь». Через день Берия овладел собой и написал всем своим бывшим коллегам более грамотное письмо: он просил, «пусть простят, если и что и было за эти пятнадцать лет большой и напряженной совместной работы». Маленкова он просил «если это сочтете возможным семью (жена и старуха мать) и сына Серго, которого ты знаешь, не оставить без внимания» (53). Но в тот же день арестовали сына, беременную невестку и двух внуков; вскоре арестовали и Нину Гегечкори-Берия. Не тронули только старуху мать и глухонемую сестру. 1 июля Берия написал Маленкову, Молотову и всем своим обвинителям длинное покаянное письмо. «Особенно тяжело и непростительно мое поведение в отношении тебя, где я виноват на все сто процентов», – уверял он Маленкова, напоминая ему, однако, что некоторые реформы они начинали совместно. Берия утверждал, что его ошибка состояла в том, что он распространял документы МВД, бросавшие тень на репутацию Хрущева и Булганина. Он раскаивался в своих предложениях освободить ЕДР и ослабить власть Ракоши. Разбередить совесть Маленкова, конечно, было невозможно, но можно было надавить на его инстинкт самосохранения, и Берия намекал, что вместе с ним может пасть и Маленков.
Убеждая Молотова, что он всегда уважал его, Берия умолял его спросить об этом Нину и Серго. Он напомнил Молотову и о том, как они вместе поехали к Сталину, чтобы вывести его из шока в начале войны. Он взывал и к Ворошилову, Микояну, Кагановичу, Хрущеву и Булганину, которым он никогда ничего плохого не делал. Ему очень хотелось жить: он был готов работать в колхозе, на стройке (54).
На следующий день жалость к себе разрослась до панического страха:
«Дорогие товарищи, со мной хотят расправиться без суда и следствия, после 5-дневного заключения, без единого допроса, умоляю Вас всех, чтобы этого не допустили, прошу немедленно вмешательства, иначе будет поздно. Прямо по телефону надо предупредить» (55).
Он просил, чтобы комиссия разобрала его дело:
«Разве только единственный и правильный способ решения без суда и выяснения дела в отношении Члена ЦК и своего товарища после 5 суток отсидки в подвале казнить его? […] Т. Маленкова и т. Хрущева прошу не упорствовать разве будет плохо, если товарища реабилитируют?»
Больше бумаги Берия не давали. Хрущев назначил нового главного прокурора, молодого и ретивого Романа Руденко, который блистательно вел дела в Нюрнберге (его предшественник Григорий Сафонов не одобрил ареста Берия, произведенного военными без санкции и без ордера).
2 июля начался пленум ЦК. В течение шести дней несколько сотен мужчин и две женщины, из которых считаные единицы пострадали из-за Берия, а очень многие были обязаны ему всем, слушали обвинения и отречения. Все участники пленума говорили так подло и позорно, что пришлось почти полностью сфальсифицировать стенограммы (56). Даже страшный пленум весны 1938 г., осудивший Булганина и Рыкова, трудно сравнить по лицемерию и подобострастию с пленумом 1953 г.
Хрущев признался, что заговор врачей и мингрельское дело были сфабрикованы, – но пленум все-таки был убежден, что незачем было оправдывать ни врачей, ни мингрелов. Хрущев давал всем понять, что Берия оправдывал только тех, кто являлся его агентом. Большая часть речи Хрущева, как и речей других выступавших, являла собой мешанину нелепых обвинений. Берия, оказалось, создал дефицит хлеба и мяса, ему было безразлично, как живут рабочие, и поэтому они жили в землянках. Он реабилитировал врачей только для того, чтобы заслужить благодарность; он амнистировал половину ГУЛАГа, чтобы создать свое удельное княжество из воров и убийц. Берия, утверждал Хрущев, – это человек «бонапартовского духа», способный ради власти переступить через горы трупов и реки крови.
Грузинские делегаты ругали Берия особенно ожесточенно: реабилитированные мингрелы, жаловались они, требовали министерских постов. Закадычный азербайджанский друг Берия Мир Джафар Багиров (который в конце концов разделит участь Берия) говорил так озлобленно, что публика даже выразила недовольство этими нападками. Молотов и Каганович были лучше подготовлены: они характеризовали Берия как человека, введшего Сталина в заблуждение, рисковавшего безопасностью государства в угоду капиталистам, и заключили, что уже в 1920 г. фашисты подослали его, чтобы подорвать советскую власть. Вслед за Молотовым и Кагановичем другие делегаты плели новые небылицы: Берия натравил Сталина на Орджоникидзе и потом на Молотова. Андрей Андреев, вставший для участия в заседании с больничной койки, очень метко назвал Берия вторым Тито. Следующие докладчики могли только плакаться, что Берия им снится в кошмарах.
Маленков подытожил обсуждение: он признавал, что кое в чем Берия был прав – был культ стареющего диктатора, потерявшего способность управлять; арест еврейских антифашистов был необоснован, строительство социализма в ГДР было плохо продумано. Но если Берия и был прав, говорил Маленков, то эту правоту не отделить от его собственных гнусных целей.
15 июля Берия лишили всех орденов, наград и званий. Начались интенсивные допросы всех, кто с ним когда-нибудь общался, на частном и служебном уровне. Около тридцати женщин – среди них жены и дочери партийных руководителей, актрисы, оперные певицы, профессиональные проститутки – были допрошены о его сексуальном поведении. Из Баку и Тбилиси прилетели свидетели, которые показали, что Берия был британским шпионом, работавшим среди азербайджанских националистов (57).
Обвинение предъявили также шестерым сотрудникам Берия – Деканозову, Меркулову, Влодзимирскому, Гоглидзе, Богдану Кобулову, Мешику (все – выходцы из Тбилиси, кроме Мешика). Они попытались сотрудничеством со следствием сохранить себе жизнь. К делу приложили историю болезни Берия, которая доказывала, что он часто занимался любовью, зная, что заражен венерическими заболеваниями. Прокуратура получила и фантастические показания от прислуги Берия, например, о том, будто он спускал трупы женщин в канализацию или растворял их в ванне с серной кислотой, – но в обвинение они все-таки не были включены.
Насколько можно судить по недавно рассекреченным протоколам следствия, Берия, когда его допрашивали, вел себя с относительным достоинством. О том, как знакомился с любовницами, он рыцарски отказался давать показания. Допрашивали раз в неделю с июля по ноябрь 1953 г., но только днем и без физического воздействия. И следователи, и подсудимые, однако, договорились не упоминать Сталина по имени (его звали «вождем партии») и не вовлекать в дело оставшихся при власти членов политбюро. Берия предъявили донжуанский список, составленный его Лепорелло —
Саркисовым: большею частью эти 62 женщины были жертвами бериевских домогательств или насилия. Берия признался в моральном разложении, «самом моем тяжком преступлении», не хуже, если не лучше, надо сказать, чем разврат «всесоюзного козла» Михаила Калинина. Он признал, что при нем избивали арестованных, но настаивал, что сам не бил. Он не отрицал, что несет ответственность за «перегибы» 1937–1938 гг., но говорил, что не отвечает за преследование и убийство лично неугодных ему людей, таких как брат и золовка Орджоникидзе. Такими же неубедительными были его попытки опровергать обвинение, что его работа в бакинском Мусавате и потом с грузинскими эмигрантами осуществлялась по заданию британских спецслужб. По непонятным причинам ни разу не допрашивали Берия и бериевцев о самом ненавистном для их военных обвинителей преступлении – избиении до смерти маршала Василия Блюхера.
Параллельно допрашивали (им тоже разрешали спать по ночам) подопечных Берия, особенно Меркулова. Как Берия на них, они на Берия сваливали всю вину: разница в том, что некоторые – колуны Шалва Церетели и Вениамин Гульст – откровенно признавались в самых зверских истязаниях. По нынешним понятиям их показания против Берия иногда звучат как похвала: будто Берия называл Сталина «великим фальсификатором», хвастался «я освободил миллион», «добивался удаления русских со всех руководящих постов в Литве», хранил у себя в кабинете дамское белье и детские вещи для своих любовниц и прижитых с ними детей. Показания Меркулова были особенно проницательными: «Берия мог, например, как Ноздрев, стащить с шахматной доски фигуру противника, чтобы выиграть».
По окончании следствия подготовили закрытый суд по пресловутой процедуре декабря 1934 г., без права апелляции. Список свидетелей свелся к всего 15 имен: показания дадут два министра внутренних дел (Украины и Белоруссии, еще восемь эмвэдэшников, два военных, один руководитель предприятия, одна оскорбленная любовница со своей матерью.
Насколько можно судить по скудным выпискам из суда, Берия вел себя гораздо достойнее и правдивее, чем прокурор или судьи. Однако, когда Руденко зачитывал обвинение в сто страниц, Берия сначала заткнул уши руками и объявил голодовку. Суд начался 18-го и закончился 23 декабря, и известно, что ни адвокатов, ни свидетелей защиты не было. Главным судьей был маршал Конев, у которого не было никаких юридических знаний. Ему помогал генерал Москаленко, которого Берия в 1938 г. арестовал. Москаленко приказал срезать пуговицы со штанов Берия, чтобы тот перестал вскакивать со скамьи подсудимых (58).
Берия никогда не называл Сталина своим сообщником – очевидно, ему это категорически запретили; с нетипичным рыцарством он просил суд не называть фамилий тех женщин, которые давали показания о его нравственном разложении. Любовницы Берия не выражали никакой привязанности: мать одной обесчещенной девушки даже требовала имущества Берия в компенсацию за потерянную честь дочери. Кое-какие родственники, например двоюродный брат Герасим, показывали, что в кутаисской тюрьме Берия все-таки был меньшевистским шпионом. Даже сына Берия компрометировали связями с врагами народа (когда он был мальчиком, Ягода подарил ему велосипед). Свидетели обвиняли Берия в бесконечном ряде убийств, начиная со знаменитого крушения «Юнкерса» в 1925 году в Тбилиси, унесшего жизни Могилевского, Атарбекова и Александра Мясникянца, и заканчивая убийством Михоэлса в Минске. Бериевцы отрицали у Берия всякое достоинство: они рассказывали о заключенных, избиваемых не только по приказу Берия, но и лично им самим.
Берия признал почти все неопровержимые обвинения – убийства невинных граждан, участие в партии Мусават, половые сношения с малолетними, – но отрицал все остальное, не только потворство иностранным шпионам, но и плагиат книги о роли Сталина в истории большевизма на Кавказе.
Митропанэ Кучава, единственный грузин среди судей, составляя в 1996 г. к концу жизни «дневник» суда (59), вспоминает, что Берия и другие обвиняемые сидели спокойно во время всего процесса, что Валентина Дроздова, будто бы изнасилованная Берия и родившая ему дочку, вместе с матерью сама вызвалась давать показания и ждала, что ей выплатят компенсацию из полумиллиона рублей, найденных в квартире у Берия.
Всех обвиняемых расстреляли 23 декабря 1953 г. сразу после вынесения приговора, Берия отдельно в 19:50, остальных через полтора часа. Бериевцев расстреливали профессиональные палачи с Лубянки (60), а над Берия учинили отвратительную расправу. Камеру оборудовали деревянным щитом, чтобы рикошетом пули не попали в палачей и зрителей. Берия одели в его лучший черный костюм. Офицеры соперничали, кому первому выстрелить. Берия храбро смотрел своим палачам в глаза и хотел что-то сказать, но Руденко приказал забить ему в рот полотенце. Генерал Батицкий, уже шесть месяцев охранявший Берия, выстрелил Берия в лоб из револьвера. Тело завернули в брезент и отвезли в крематорий. Только тюремный столяр, приносивший Берия в камеру еду и сделавший деревянный щит, был, как кажется, расстроен увиденным. Кучава присутствовал на казни: его воспоминания кое-чем отличаются. Брезент, в который потом обернули тело Берия, уже лежал на полу перед деревянным щитом; Берия, одетый в темный костюм, начал произносить последнее слово, которое кончилось невнятным бормотанием, после чего сам Руденко белой тряпкой завязал ему глаза. 25 августа 1953 г. из Грузии Мирцхулава написал Хрущеву:
«Его [Берия] близкие родственники занимаются невыдержанными, злостного характера разговорами, являются источниками распространения разных провокационных слухов. Мать Берия – Берия Марта, глубоко верующая женщина, посещает церкви и молится за своего сына – врага народа. После разоблачения Берия участились подозрительные встречи родственников на ее квартире» (61).
Родственников Берия преследовали: пятнадцать человек выселили на Урал, в Казахстан и Сибирь. Еще двух двоюродных сестер арестовали за то, что они оплакивали Берия. Родственников Кобулова, Гоглидзе, Деканозова и других тоже выселили из Грузии.
Все-таки Хрущев и Маленков не до конца наказали сообщников Берия, не говоря уж об остальных сталинских палачах. Многих просто гноили в тюрьмах. Младшего брата Кобулова, Амаяка, и Соломона Милынтейна казнили в октябре 1954 г. Шалва Церетели, безграмотный аристократ, который занимался похищениями и убийствами, был отправлен из Тбилиси, где жил после отставки, в Москву на расстрел. Лев Шварцман опять притворился невменяемым, но тем не менее был расстрелян в апреле 1955 г. Саркисов тоже симулировал сумасшествие. Авксентий Рапава, грузинский министр внутренних дел, был казнен в ноябре 1955 г. Последними были казнены осенью 1956 г. садист Борис Родос и Мир Джафар Багиров (62).
В апреле 1957 г. судили Александра Лангфанга, может быть, самого подлого из всех бериевских подручников: он очень энергично защищался, резонно говоря: «Если меня судите, почему не Молотова, виновность которого доказана?» Лангфанг получил 10 лет, но после протеста Верховного суда срок заключения был продлен до 15 лет. Лангфанг прожил после освобождения еще восемнадцать лет (63). Некоторые бериевцы вышли из переделки фактически безнаказанными: Леонид Райхман, которого следователь описывал как «большого, страшного зверя, опытного, хитрого, ловкого, одного из непосредственных зачинщиков и создателей беззаконности», просидел в тюрьме всего год, был амнистирован в 1957 г. и дожил до 1990 г.
Интеллигентных сообщников Берия (кроме расстрелянного Меркулова) и тех разведчиков, например Наума Эйтингона и Павла Судоплатова, которые служили сначала Берия, а потом Абакумову, тоже посадили, но держали в довольно сносных условиях. Романист Константин Гамсахурдия не был привлечен к ответственности за свою двадцатилетнюю дружбу с Берия и, живя как феодальный князь в своей тбилисской башне, готовя сына в президенты независимой Грузии, снискал себе репутацию величайшего из живущих грузинских писателей. Петр Шария, редактор грузинских сочинений Сталина, вернулся в тюрьму, где продолжал писать стихи:
Обидно, горько погибать, за что не зная,
Ведь не в чем каяться, бороться не с чем мне!
Хотя бы ведал, что за сила роковая
Меня так медленно сжигает на огне (64).
Как и другие посаженные бериевцы, Шария провел десять лет в тюрьме, где вежливая охрана и доступ к книгам поддерживали его непоколебимую веру в Сталина. Потом он поехал к себе в Тбилиси; последними его словами были: «Меня душит кровь» (65).
Предателей Берия хорошо наградили: Хрущев назначил Ивана Серова председателем КГБ; он умер своей смертью в 1990 г. Круглов процветал только до 1958 г., когда его изгнали из партии и выдворили из роскошной квартиры за участие в политических репрессиях; он погиб под поездом в 1977 г. Один бериевец, Микаил Гвишиани, который убил больше чеченцев, чем Круглов, избежал возмездия благодаря тому, что сделал сына зятем видного руководителя. Правда, Гвишиани лишили генеральского чина. Таким же образом понизили Василия Блохина, главного палача НКВД; Блохин вскоре заболел и в 1955 г. умер в возрасте 60 лет. Надарая, палача и шофера Берия, как и Саркисова, его сутенера, ненадолго посадили. Александр Хват, который пытал Николая Вавилова, еще в 1990-х гг. получал щедрую пенсию.
Виктор Абакумов догадался, что Берия арестовали, когда его вновь начали допрашивать. При Хрущеве Абакумова уже не пытали. Его перевели на Лубянку, где врачам было легче следить за его здоровьем. Маленков был очень заинтересован в расправе над Абакумовым: его интересовали не аресты евреев и врачей, а фальсификация «авиационного дела» в 1946 г., которая чуть не привела к падению Маленкова. Поэтому он выбрал для судебного заседания тот же офицерский клуб, где приговорили к смерти Кузнецова и Вознесенского. Абакумова судили вместе с пятью сообщниками. Сам Абакумов достаточно поправился, чтобы постоять за себя. Он винил Берия и Рюмина за то, что попал на скамью подсудимых – ведь он только слепо исполнял приказы Сталина. 19 декабря 1954 г. суд приговорил Абакумова и еще трех человек к расстрелу. Абакумов не подозревал, что приговор будет сразу приведен в исполнение: он произнес «Я напишу в политбюро» в тот момент, когда пуля размозжила ему затылок (66).
Лаврентия Цанаву, хотя он был арестован при Берия, Маленков и Хрущев не освободили. Он повесился в октябре 1955 г. Осторожный Огольцов, заместитель Игнатьева, был освобожден в августе 1953 г., но лишен генеральского чина. На пенсии он прожил до 1977 г. Сам Игнатьев, руководивший преследованием евреев, был отправлен первым секретарем Башкирского обкома. Он рано вышел в отставку и жил после этого еще долго.
Рюмин, который пытал и евреев, и врачей, должен был испить чашу до дна. Совершенно изолированный от внешнего мира, он даже не подозревал, что Берия арестован, когда в августе 1953 г. написал ему:
«Дорогой Лаврентий Павлович.
В прошлом, бывая в ЦК, мои мысли обращались к Вам, я всегда ждал от Вас ценного совета, помощи и защиты…
Теперь я глубоко осознал, как тяжко переносить слезы детей, жен и матерей. И в эти трудные для меня дни все мои надежды и мысли тоже обращены к Вам – великому государственному деятелю, озаренному лучшими качествами человека. […]
Сейчас меня одолевают ежеминутно слезы трех детей, жены и матери, доживающей (если не умерла) последние дни с тяжким горем.
Дорогой Лаврентий Павлович, прошу Вас, простите» (67).
Может быть, Абакумова утешил тот факт, что его мучитель Михаил Рюмин был казнен 7 июля 1954 г., за пять месяцев до его собственного расстрела.
Рухадзе, который сфабриковал «мингрельское дело», ожидал, что его, противника Берия, освободят; но он оставался в тюрьме и в 1955 г. был расстрелян. Зато профессор Григорий Майрановский, главный отравитель при Ягоде, Ежове и Берия, после короткого заточения подал заявление в КГБ и получил и работу, и лабораторию, правда, не в Москве, а в Махачкале.
Партийная элита конца 1950-х гг. – Каганович, Хрущев, Маленков, Молотов и Ворошилов – не меньше, чем Берия или Абакумов, несла ответственность за гибель сотен тысяч людей, но все они умерли мирной смертью, окруженные родными. За исключением Хрущева, в котором тлели какие-то искры человечности, все умирали без малейшего раскаяния в своих злодеяниях.
Советский Союз не смог окончательно разобраться с наследием прошлого. «Десталинизация» Хрущева оказалась прежде всего серией политических комбинаций, благодаря которым он избавился от своих сообщников, Маленкова и Молотова, и достиг единоличной власти. Ни он, ни остальные подручные Сталина, такие как Микоян, просто не смогли бы отречься от него, не сдав себя в прокуратуру за массовые убийства. Хрущев и потом Брежнев не переставали верить, что многие жертвы сталинского террора, например троцкисты, вполне заслужили расстрел. Те, кто уцелел после ГУЛАГа, и родственники расстрелянных получали от власть имущих всего-навсего «реабилитацию», состоявшую в справке и ежемесячной выплате, – о настоящем акте восстановления справедливости, о раскаянии речи не было. Каждый раз, когда советские историки или литераторы пытались продвинуть десталинизацию хотя бы немного дальше, власть нажимала на тормоза, запрещала книги, увольняла людей и менторским тоном напоминала гражданам о священном наследии ленинизма и «положительных» сторонах сталинского руководства. Даже после горбачевской перестройки, когда историки начали предавать гласности архивные тайны и когда раскапывали трупы расстрелянных, сам КГБ и потом ФСБ принимали участие в этом процессе, чтобы ограничить его.
Главный парадокс для всех, кто занимается русской культурой и Россией, состоит в том, что и Достоевский, и Толстой во всех своих произведениях доказывали, что лишь полным раскаянием можно искупить преступления прошлого. Для такого искупления нужно, чтобы правду о прошлом печатали не исключительно в научных исследованиях, но и в школьных учебниках, чтобы каждое новое поколение могло посещать не только архивы, но и музеи и могилы, чтобы в полной мере оценить то, что было.
