Аромат свободы
К середине XX в. стало трюизмом, что российское правительство, проиграв войну, делает населению уступки, а одолев внешнего врага, неблагодарно набрасывается на собственный народ. В 1945 г. Сталин растоптал надежду народа на то, что за верность и страдания он будет награжден доверием государства и свободой.
В западных областях России и Украины, не говоря уже о Прибалтике, советская власть столкнулась с проблемой, уникальной для тогдашней Европы: часть населения тосковала по немецкой оккупации. Все немецкие администраторы оккупированной территории убивали евреев и коммунистов, и многие обходились с остальным населением, как с рабами. Некоторые, однако, особенно в Прибалтике и в Псковской и Ленинградской областях, показали местным горожанам и крестьянам, что такое добросовестная администрация. Крестьяне обрабатывали землю на правах собственности, и налог, который требовали немцы, часто был посильным. Школьные учителя могли преподавать историю, литературу и религию более объективно, чем при Советах. Врачам оказывали уважение. Советской власти надо было теперь искоренить такое впечатление. Мир, который наступил по всей Европе после безоговорочной капитуляции немцев, оказался к востоку от Эльбы иллюзорным. Сталин вдруг повернул свою военную машину против собственных национальных меньшинств, против граждан Восточной Европы, пытающихся восстановить довоенную независимость, и, наконец, как в 1930-х годах, против своей собственной, как ему казалось, разнуздавшейся интеллигенции. Важнее всего стало выкорчевывание буржуазных мыслей, насаженных в советских умах англо-американскими союзниками.
Красная армия, однако, вела себя, благодаря политике Сталина, совсем не как орудие социализма. То, что осталось от немецкой промышленности и инфраструктуры, было разобрано на части и перевезено в СССР, как начальный этап репараций. Были экспроприированы не только промышленное оборудование, но и галереи и музеи (вывозили, впрочем, и то, что немцы награбили в России). Когда советские солдаты насиловали немецких женщин и отнимали часы, велосипеды, фарфор и одежду, они просто подражали государству. Офицеры набивали целые поезда трофеями: автомобилями, сервизами, книгами, даже стадами скота. Сталин говорил, что он не смотрит на изнасилование как на преступление (29) и терпим к повальному грабежу, заметив однажды, что если придется арестовать офицера Красной армии, то повод всегда найдется. Криминализация советской армии и хозяйства началась в 1945 г. СССР наводняли иностранная валюта и потребительские товары: американская военная помощь – от джипов до подержанной обуви; немецкие трофеи – от элитного скота до фотоаппаратов. Черный рынок, фактически вымерший в середине 1930-х, расцвел. Никакие угрозы со стороны Сталина или его соратников не могли остановить этот процесс. Таким же образом криминальный мир, которому ежовщина причинила столько вреда, паразитировал на послевоенных неравенстве и беспорядках. Города кишели дезертирами, демобилизованными солдатами, грабителями, освобожденными из ГУЛАГа: в 1947 г. в СССР было совершено не менее 10 тыс. убийств и сотни тысяч грабежей и разбоев.
Союз с западными демократиями подорвал коммунистическую идеологию; реанимация Русской православной церкви, однако, оказалась единственным явлением, которым Сталин сумел воспользоваться в собственных целях. Когда на Пасху 1942 г., по приказу Сталина, вдруг зазвонили церковные колокола, впечатление, произведенное на население, было огромным. 5 сентября митрополит Сергий с двумя епископами, все в мирской одежде, были приняты Сталиным. После этой беседы церкви вернули часть ее собственности, дали субсидию и разрешили печатать Библию. Андрею Вышинскому поручили поиски цензора, который очистил бы Библию от антисоветчины. Вышинский нанял драматурга Николая Вирту, которому Церковь заплатила полмиллиона рублей за то, что он объявил и Ветхий и Новый Завет ничуть не противоречащими партийной идеологии.
Как во времена Ивана Грозного, церковь опять стала орудием государства. Уже тогда, когда Сталин впервые после начала войны обратился к народу в эфире, он всех ошеломил своим христианским воззванием «Братья и сестры!» вместо «товарищей». Восстанавливая православие, Сталин эффективнее, чем повторением старых лозунгов, поднимал боевой дух народа. К тому же США своевременно намекнули Сталину, что Конгресс не будет медлить с военными поставками, если он перестанет репрессировать священников и верующих. С тех пор православные митрополиты из СССР посещали международные съезды, где их возили в больших черных лимузинах в сопровождении таких видных атеистов, как Фадеев или Эренбург.
Русские интеллигенты никогда не забывали всплеск надежд, вызванный началом войны. Кое-кто уповал на поражение, уповая, что Гитлер устроит марионеточное государство, такое же сносное, как вишистская Франция; большая часть хотела победы, забывая, что после любой большой победы русское государство завинчивает гайки. За свою поддержку советские интеллигенты ожидали благодарности, хотя сталинское замечание о том, что «благодарность – собачья болезнь», было широко известно. Даже крестьяне предполагали, что Сталин заплатит за англо-американскую поддержку, и земля полнилась слухами, что взамен на помощь Черчилль и Рузвельт потребовали отмены колхозной системы.
Во время войны государство обращалось с писателями, композиторами и художниками как никогда более бережно. Очень немногие из них остались в Ленинграде во время блокады: их эвакуировали не на Волгу или на Урал, куда эвакуировали бюрократию и промышленность, а в более теплые края, такие как Ташкент, где еще можно было питаться мясом и фруктами. Из скудных запасов давали бумагу, чтобы печатать Ахматову и Пастернака. Заказывали симфонии; разрешали публичные чтения, которые превращали скромных писателей в звезд наравне с членами политбюро. Писатели, которые, как Симонов или Эренбург, писали репортажи с фронта, почувствовали себя тоже вождями. Писателей перестали сажать или расстреливать, хотя те из них, кто доживал свой век в ГУЛАГе, там и оставались, за уникальным исключением Заболоцкого. (Эренбург, Маршак и Тихонов обратились к Берия, и в марте 1945 г. Заболоцкого освободили от тяжелого труда, позволили работать чертежником и тем спасли ему жизнь.)
Из великих поэтов во время войны трагически погибла Марина Цветаева, в 1939 г. заманенная из эмиграции в Россию, несмотря на глухие предупреждения Пастернака. Ее мужа Эфрона убийцы НКВД расстреляли, сестру и дочь арестовали как французских шпионов, а ее саму не печатали. Эвакуированная с другими писателями в Елабугу, она голодала на чердаке и мыла посуду в столовой, где обедали более уважаемые писатели. Цветаева повесилась. Среди ее последних строк есть стихотворение, упрекающее поэтов, из которых никто, даже будто бы влюбленный Пастернак, не набрался смелости стать добрым самаритянином:
И – гроба нет! Разлуки – нет!
Стол расколдован, дом разбужен.
Как смерть – на свадебный обед,
Я – жизнь, пришедшая на ужин.
…Никто: не брат, не сын, не муж,
Не друг – и всё же укоряю:
– Ты, стол накрывший на шесть – душ,
Меня не посадивший – с краю (30).
Раскаявшийся Пастернак потом написал стихотворение в ее память и в 1943 г. смело читал его публике, но горечь в его строках приглушена до того, что отдает равнодушием:
Ах, Марина, давно уже время,
Да и труд не такой уж ахти,
Твой заброшенный прах в реквиеме
Из Елабуги перенести. […]
Всегда загадочны утраты.
В бесплодных розысках в ответ
Я мучаюсь без результата:
У смерти очертаний нет (31).
Весной 1943 г., вернувшись в Москву на пароходе, Пастернак дерзнул написать в судовом журнале: «Очень хорошая погода, мечтаю выкупаться и о свободе печати». В 1943 и 1944 гг. Всеволод Меркулов конспектировал для Сталина разговоры писателей (32). Например, критик Борис Вальбе размышлял:
«В конце концов это ирония судьбы, что мы проливаем кровь и разоряем страну ради укрепления англо-американского капитализма… Получается, что гитлеризм сыграл свою историческую роль, ибо спас капитализм от гибели».
У других воззрения были менее мрачны – С. Т. Морозов, внук мецената Саввы Морозова, счастливый тем, что не поплатился жизнью за свое происхождение, объявил: «Ясно, что после войны жизнь в стране должна резко измениться, под влиянием союзников правительство вынуждено будет решительно изменить внутренний курс. Весьма вероятно, что в стране возникнут оппозиционные партии». Летом 1943 г. многим казалось, что те генералы – Жуков, Рокоссовский, – которые выиграли войну, наберут такой политический вес, что станут диктаторами, и демобилизованные солдаты будут требовать роспуска колхозов и советской власти.
Только такие закоренелые скептики, как Виктор Шкловский (его брата, священника, расстреляли), провидчески догадывались, как поступит Сталин:
«Победа ничего не даст хорошего, она не внесет никаких изменений в строй, она не даст возможности писать по-своему и печатать написанное. А без победы – конец, мы погибли. Значит, выхода нет. Наш режим всегда был наиболее циничным из когда-либо существовавших, но антисемитизм коммунистической партии – это просто прелесть… Никакой надежды на благотворное влияние союзников у меня нет. Они будут объявлены империалистами с момента начала мирных переговоров. Нынешнее моральное убожество расцветет после войны».
Даже такой конформист, как Алексей Толстой, опасался, что, «когда война придет к завершению, нам еще придется драться со своими союзниками за дележ и переустройство Европы».
Романист Сергей Голубов с хмурой мудростью рассматривал будущее:
«Какие бы то ни было перемены в сторону улучшения жизни, освобождения мысли, творчества у нас исключены, ибо есть инерция власти, раз навсегда установившегося порядка. Власть не в состоянии сделать, если бы она того и захотела, даже маленьких послаблений в общественной жизни и колхозном быте, хозяйстве, ибо это может образовать щель, в которую хлынет все накопившееся недовольство. Просвета в будущем не видно».
Как многих советских писателей, Голубова удручала бедность: «Где еще, кроме как у нас, писателю могут задать такой дикий вопрос: не голодает ли он? Наши требования к жизни настолько снизились, что писателя можно облагодетельствовать пудом картошки и парой штанов».
К лету 1944 г. гасли последние искры оптимизма. Цензура так же немилосердно запрещала книги, тупое партийное руководство так же грубо, как раньше, распекало писателей. Корней Чуковский жаловался на то, что
«…происходит страшнейшая централизация литературы, ее приспособление к задачам советской империи…
Я живу в антидемократической стране, в стране деспотизма, и поэтому должен быть готовым ко всему, что несет деспотия. Зависимость теперешней печати привела к молчанию талантов и визгу приспособленцев… С падением нацистской деспотии мир демократии встанет лицом к лицу с советской деспотией».
Сталин и Меркулов так же немилосердно подавили самоутверждение интеллигентов, как раздавили национальное самосознание чеченцев или крымских татар. Меркулов убедил Сталина, чтобы всех писателей, выражавших мятежные мнения, обрабатывал НКВД. Ежемесячные журналы, которые давали писателям доходы и выход на публику, попали под строжайший контроль, в них были назначены новые редакторы. Писателям и режиссерам велели производить эпопеи, показывающие мудрое и героическое руководство генералиссимуса Сталина.
Относительно молодых подручных Сталина, Георгия Маленкова и Андрея Жданова, которые были образованы лучше, чем средний член политбюро, обязали навести порядок среди художественной интеллигенции. Им больше всего досаждал ленинградский журнал «Звезда». Несмотря на суровое правление Жданова, ленинградцы еще питали иллюзию, что своим нечеловеческим подвигом во время блокады они заслужили право высказываться более откровенно. Стихи, напечатанные в журнале «Звезда», слишком подчеркивали грязную сторону войны – мосты из мерзлых трупов, гниль, желчь, тоску, туберкулез, проституцию. Сотрудники «Звезды» не поняли, что союз с Западом уже распался. Даже такой сталинист, как Николай Асеев, до того забылся, что предложил американцам:
У вас – Авраам,
у нас – Иосиф;
от сердца к сердцу
мост перебросив […]
давайте построим
новую библию (33).
Высокая самооценка интеллигенции и армейских генералов была невыносима для Сталина. Он и без того был озабочен тем, что его сатрапы начинали зазнаваться. Берия, Абакумов, Молотов и Маленков пользовались такой свободой, что ее пришлось резко и круто сократить. Как только летом 1945 г. в Потсдаме Сталин получил всё что хотел от союзников, он сам мог позволить себе отдохнуть. Однако все изменилось, когда американцы сбросили две атомные бомбы на Хиросиму и Нагасаки. Вероятно, эти бомбы спасли больше жизней (если бы война с Японией велась другим оружием), чем унесли, но Советский Союз, до тех пор пренебрегавший военным потенциалом атомной энергии, вдруг лишился уверенности, что теперь вся Европа лежит у его ног. Без атомной бомбы в руках американцев и британцев можно было бы преобладающими силами Красной армии осуществить мечту Троцкого о союзе европейских и азиатских республик от Атлантики до Тихого океана.
Сталин уже девять лет не был в длительном отпуске и не видел Кавказа. 9 октября 1945 г. он выехал из Москвы в Сочи и оставался на юге так долго и сидел там так тихо, что начали расползаться слухи, что бразды правления возьмет в свои руки Молотов. Сталин и в самом деле был утомлен и страдал от атеросклероза. Но он приказал, чтобы ему высылали в Сочи конспекты британских и американских газетных статей о его здоровье. Его и смешили и раздражали домыслы о его плохом состоянии, но он оставался на юге до середины декабря и только тогда нагрянул в Москву.
