«Братья и сестры!»
Когда 22 июня 1941 г. Гитлер напал на СССР, Сталин не изменил своих взглядов на народ. Оправившись от потрясения, нанесенного «коварностью» Гитлера, Сталин воззвал в эфире к народу, в первый и в последний раз, как христианин, к «братьям и сестрам». На самом деле никаких значительных изменений во взглядах ни у Сталина, ни у его подручных не произошло. Бериевско-меркуловский НКВД-НКГБ не переставал расстреливать этих братьев и сестер, включая тех, кого арестовали за антинемецкие высказывания. В защиту страны издавали нелепо жестокие приказы, чтобы солдаты не отступали и не сдавались, даже когда военная логика требовала такой тактики.
Зато, почти в одночасье, изменились воззрения советских народов. Немецкие бомбежки, истребительные отряды СС, сожженная дотла земля и всеобщий голод подавили страх перед партией и НКВД. Некоторые выражали отчаяние: Анна Ахматова во всеуслышание объявила: «Ненавижу Гитлера, ненавижу Сталина, ненавижу тех, кто кидает бомбы на Ленинград и на Берлин, всех, кто ведет эту войну, позорную, страшную». Некоторые почувствовали себя возвышенными страданием на справедливой войне. Пастернак в стихотворении «Страшная сказка» предупреждает, что «не сможет позабыться страх, изборождавший лица», но уповает, как очень многие советские граждане, на то, что «настанет новый, лучший век». В романе «Доктор Живаго» человек, отпущенный из
ГУЛАГа в обреченный на верную смерть штрафной батальон, все-таки считает, что «война явилась очистительной бурею, струей свежего воздуха, веянием избавления». Ольга Берггольц была в восторге:
В грязи, во мраке, в голоде, в печали,
где смерть, как тень, тащилась по пятам,
такими мы счастливыми бывали,
такой свободой бурною дышали,
что внуки позавидовали б нам (1).
За свободу речи людей все еще осуждали на смерть – приговором ли к расстрелу, отправкой ли в штрафной батальон, – но страх рассеялся.
На самом деле война заставила Сталина пойти на уступки. Он очень скоро понял, что отпором блицкригу не может всецело руководить один человек и что надо дать генералам и полковникам право самим принимать решения. Пришлось смягчить отношение и к православной церкви. Нельзя было обороняться, а уж тем более выиграть войну без помощи ненавистных западных союзников. Наконец, даже Сталин время от времени вынужден был говорить правду, признавая, например, в приказе 28 июля 1942 г. всю безнадежность положения:
«Население нашей страны, с любовью и уважением относящееся к Красной Армии, начинает разочаровываться в ней, теряет веру в Красную Армию, а многие из них проклинают Красную Армию за то, что она отдает наш народ под ярмо немецких угнетателей, а сама утекает на восток. […] У нас нет уже преобладания над немцами ни в людских ресурсах, ни в запасах хлеба».
Британские и американские офицеры ходили по улицам Москвы и северных портов, даже заводя знакомства с советскими офицерами и романы с советскими женщинами. Уинстон Черчилль подавил ненависть к большевикам и приветствовал Советский Союз, как небом ниспосланного союзника, первый луч надежды для осажденной Великобритании. (Правда, депутатам в Британии Черчилль сказал, что если Гитлер объявит, что завоюет ад, то он, Черчилль, сразу заключит договор с Сатаной.) Теперь немецкие самолеты уже не могли заправляться топливом из Баку, а немецкие войска, стоявшие на подходе к Англии, теперь шли на восток. Когда через шесть месяцев и Америка вступила в войну, Рузвельту не претило обнимать Сталина-союзника, который заставит японцев держать значительную часть своих военных сил на советской границе и этим облегчит задачу американских вооруженных сил. С таким же прагматизмом Сталин скрывал свое презрение к западным государственным деятелям и делал им те минимальные уступки, которые обеспечат СССР огромными партиями кожи, мяса, автомобилей, боеприпасов, колючей проволоки и информации и позволят Красной армии отразить немецкое наступление. Сталин больше не упоминал об англо-американской интервенции 1919 г., а американцы и британцы у себя глушили все разговоры о сталинских преступлениях против человечности.
Палачи Сталина перестали убивать профилактически, так как дело шло не только о народном, но и об их собственном выживании. Какое-то время они с энтузиазмом утоляли гнев Сталина и карали за поражения Красной армии тем, что расстреливали одного несчастного генерала за другим. Но через год как Сталин, так и его подручные поняли, что профессиональные военные, инженеры или администраторы слишком ценны, даже незаменимы (вопреки высказыванию вождя «Незаменимых нет!»), чтобы пускать их в расход. Кровь рядовых солдат и мирных граждан проливали невозбранно, но на войне палачи соблюдали в отношении к профессионалам перемирие.
