Избавление от ежова
Сын Джорджи сделал свое дело так основательно, что его сочли чересчур исполнительным, чтобы оставить в живых, и в полдень того же дня жизнь его трагически окончилась. Еще один пример грустной участи, которая частенько выпадает на долю собак и прочих философов, пытающихся доходить в своих рассуждениях до логического конца и поступать с неуклонной последовательностью в мире, где все держится главным образом на компромиссах.
Томас Гарди. Вдали от обезумевшей толпы
В апреле 1938 г. Ежов понял, что все кончено, когда его назначили комиссаром водного транспорта, таким же образом, как Ягоду перевели в Наркомат связи. Предыдущего наркома водного транспорта расстреляли всего через месяц после назначения. Ежов довольно вяло углубился в водный транспорт: руководствуясь своим опытом, он арестовал кое-кого из служащих и заменил их своими энкавэдэшниками.
Кроме перегибов в терроре у Ежова были, с точки зрения Сталина, более серьезные промахи. Троцкого он не смог убить. Свое неудовлетворение Сталин выражал намеками, что у слишком общительной и любвеобильной жены Ежова было много связей с троцкистами. Уничтожив почти всех своих лучших агентов и целиком иностранный отдел НКВД, Ежов тем не менее сумел ввести своих людей в круг близких к Троцкому людей и даже украсть часть архива Троцкого. Почти последним компетентным агентом был Сергей Шпигельглас, специалист по ликвидации перебежчиков и эмигрантов: последней акцией Шпигельгласа было умерщвление сына Троцкого, Льва Седова, на больничной койке в Париже, где он поправлялся после операции по удалению аппендикса (62). Но это последнее убийство только встревожило Троцкого и сделало его более осторожным; к тому же Шпигельглас оставил столько кровавых следов, что нанес сильный ущерб франко-советским и швейцарско-советским отношениям.
Сталина могла бы также разгневать неуклюжесть, с которой Ежов вызывал в Москву тех энкавэдэшников, которых он собирался арестовать. Слишком много их перебежало к империалистам. 12 июня 1938 г. Георгий Люшков нашел убежище у японцев, а 14 июля Александр Орлов остался в Америке. Люшков издавал по-японски откровенные рассказы о преступлениях Сталина. Орлов оказался умнее всех: он предложил Ежову и Сталину договор – в обмен на жизнь своих родственников он обещал не раскрывать американцам фамилий всех агентов, которых НКВД завербовал на Западе.
Летом 1938 г. Ворошилов, чуткий к переменам в настроении Сталина, что-то уловил, и начал говорить об НКВД как об учреждении, которое заставляет всех признаваться во всем, виновны они или неповинны. Ответом Ежова на сгущение атмосферы было расстреливать всех подчиненных, способных давать показания против него, включая самых надежных подручных, например Ваковского в Ленинграде и Льва Миронова в Сибири. В то же время Сталин подкапывался под Ежова, арестовывая других видных энкавэдэшников: Фриновского Сталин тоже потопил, сделав его наркомом флота. Как Ягода два года назад, Ежов как будто замер и никаких разумных шагов не предпринимал. Конечно, у него было еще меньше возможностей, чем у Ягоды. Больше не с кем было размышлять о перевороте, больше не было старых большевиков, с которыми можно было объединиться. Его собственный наркомат боялся и ненавидел его, ибо Ежов убивал не только слуг прежнего хозяина, но и тех, кого сам выдвинул. Он очутился в полном одиночестве, кроме группы старых собутыльников, с которыми он мог тешиться мужеложством и запоями. Единственный человек, которого он, кажется, еще любил, – его семилетняя приемная дочь Наталья – вряд ли могла давать советы или утешение.
22 августа Сталин назначил комиссаром госбезопасности Лаврентия Берия, который, как наместник всего Кавказа, был фактически также главой кавказского НКВД. После самоубийств Ломинадзе и Орджоникидзе Сталину больше не с кем было в Москве перемолвиться по-грузински. Берия он разглядел давно и готовил на место Ежова, точно так же, как он готовил Ежова на место Ягоды.
К концу сентября 1938 г. Берия закончил страшную чистку Кавказа и передал то, что осталось от грузинской партии и интеллигенции, в более мягкие руки Кандида Чарквиани, а грузинский НКВД – в жесткие руки Авксентия Рапавы, сына мингрельского сапожника, который раздавил Абхазию после убийства Лакобы. Как только Берия приехал в Москву, он сразу зашел к Ежову. За шесть лет до этого они будто бы подружились в особняке Лакобы, а теперь Берия был готов сначала перехитрить, а потом уничтожить Ежова. Берия привез с собой из Тбилиси полдюжины своих извергов, еще более жестоких, чем люди Ежова. Теперь Ежов без подписи Берия никаких приказов не выдавал. Он укрылся с женой, дочерью и няней у себя на даче и спивался: бороться за власть и жизнь было ему уже не под силу. К началу октября ни одного из доверенных подопечных Ежова не осталось на свободе. 7 ноября на трибуне на Красной площади место Ежова занял Берия. (В этом же месяце побег и инсценированное самоубийство Александра Успенского оказались последним гвоздем, вколоченным в гроб Ежова.)
Сворачивая террор, политбюро и ЦК провозглашали восстановление уравновешенного правления: законопослушные судьи под справедливым надзором Андрея Вышинского будто бы достигли равенства власти с ранее незаконопослушным НКВД. Встречи в Кремле между испуганным Ежовым и лицемерным Вышинским были еще более неловки, чем встречи Ежова с Шолоховым. В результате таких «обсуждений» было составлено постановление Совета народных комиссаров и ЦК 17 ноября 1938 г.: «Об арестах, прокурорском надзоре и ведении следствия». НКВД перестал быть сочетанием прокурора, судьи и палача. Это ханжеское постановление, конечно, полностью никогда не вступило в силу, но в принципе делом НКВД было арестовывать, пытать и казнить, а органы Вышинского вмешивались в этот процесс, занимаясь обвинением и судопроизводством. Местные тройки были лишены права расстреливать своих заключенных. Политбюро отмахнулось от «необоснованных арестов» как от дел «иностранных шпионов и врагов народа».
Ежов и жена были в отчаянии. В мае 1938 г. Евгения заболела психически и редко куда-нибудь выезжала. Ежов ругал ее за романы с Шолоховым и Бабелем, и, не считаясь с собственными сексуальными связями с ее подругами и их дочерьми, со своими подчиненными и их женами, объявил, что разводится. 19 сентября она написала Сталину, умоляя его примирить мужа с ней. Ежов разводиться передумал, но обоих бывших мужей Евгении арестовал: (второго, Александра Гладуна, расстреляли, а первый, Лазарь Хаютин, выжил); ее самую близкую подругу, Зинаиду Гликину, Ежов тоже арестовал (ее расстреляют в том же месяце, как Ежова).
29 октября Ежов положил Евгению в санаторий. Дома она оставила записку: «Колюшенька! Очень прошу тебя, настаиваю проверить всю мою жизнь. Я не могу примириться с мыслью о том, что меня подозревают в двурушничестве, в каких-то не содеянных преступлениях» (63). Она снова написала Сталину: «Товарищ Сталин, дорогой, любимый, да, да, пусть я опорочена, оклеветана, но Вы для меня и дорогой и любимый, как для всех людей, которым Вы верите. Пусть у меня отнимут свободу, жизнь, я все это приму, но вот права любить Вас я не отдам… У меня ощущение живого трупа» (64). Через три недели Евгения покончила с собой, приняв большую дозу люминала, который ей передал Ежов. Самый старый друг Ежова, его давнишний любовник Владимир Константинов, потом давал показания, утверждающие, что Ежов объяснил ее смерть словами: «Я должен был пожертвовать ею, чтобы спасти себя».
На похороны жены Ежов не пошел. Затем он принес в Кремль письмо, в котором просил отставку. Четыре часа Ежов должен был сидеть и слушать упреки Сталина, Молотова и Ворошилова. Когда они его ругали за перегибы, он слепо бичевал себя за то, что слишком мало делал, за отсутствие «большевистской бдительности», за то, что упускал из виду столько шпионов, перебежчиков и самоубийц, что не поддерживал нужного контакта с партией. После ноября 1938 г. Сталин больше не принимал Ежова, хотя еще несколько раз пожимал ему руку перед публикой. К декабрю у Ежова еще остались три места работы: он был секретарем ЦК, председателем Контрольной комиссии и наркомом водного транспорта (в наркомате он появлялся очень редко и то всего часа на два). Он спивался с Владимиром Константиновым.
На Новый год Ежов должен был передать всю Лубянку новому хозяину, но был слишком пьян, чтобы выйти из дома. Он оставил на Лубянке все досье, которые составлял на членов политбюро. Берия собрал эти папки вместе с другими вещественными доказательствами, губительными для Ежова. За книгами в кабинете Ежова нашли шесть бутылок, три с водкой, три из-под водки, и четыре пули, обернутые в бумажку, с надписями «Каменев», «Зиновьев», «Смирнов» (в Смирнова палач выстрелил дважды). У Ежова оказалось больше револьверов, чем у Ягоды, и гораздо меньше книг – всего 115.
За некомпетентность в делах водного транспорта Ежов получил от Молотова формальный выговор. 21 января 1939 г. «Правда» в последний раз напечатала его фотографию, и через восемь дней он в последний раз заседал на политбюро. В марте его не переизбрали даже делегатом на XVIII съезде партии (на этом съезде Ежов оказался одним из 32 членов, еще живых, из 139 членов XVII съезда) и лишили слова. 13 марта он написал записку на имя Сталина: «Очень прошу Вас, поговорите со мной одну минуту. Дайте мне эту возможность» (65). Ответа не было. Когда 10 апреля его арестовали, газеты промолчали. Внимательный читатель понял, что случилось, узнав о назначении новых наркомов морского и речного транспорта. Вместе со своим наркоматом Ежов исчез. Граждане города Ежово-Черкесска проснулись 11 апреля в городе Черкесске.
Ежова увезли в тайную тюрьму Сухановка, которую Булганин и Берия только что перестроили из монастыря, превратив церковь в камеру для расстрелов и алтарь в крематорий. Следователи – подручный Берия Богдан Кобулов вместе с суровым и озлобленным Борисом Родосом (66) – били его беспощадно. Родос уже искалечил других подследственных, и его предостерегали от умерщвления этого хилого чахоточного алкоголика. Ежов, который после побоев от младшего брата Ивана всю жизнь боялся физического насилия над собой, был в истерике. Его обвинили в шпионаже, в заговоре против правительства, в убийстве и – что, может быть, в глазах Сталина было хуже всего – в мужеложстве (67). Ежову дали карандаш, и он написал Берия:
«Лаврентий! Несмотря на всю суровость выводов, которых я заслужил и воспринимаю по партийному долгу, заверяю тебя по совести в том, что преданным партии, т. Сталину остаюсь до конца. Твой Ежов» (68).
Мучительные допросы продолжались все лето: вначале Ежов не препирался, когда ему представляли обвинения в измене и шпионаже. Когда 26 апреля ему предъявили обвинение в шпионаже в пользу Германии, он довольно правдоподобно объяснил, что в 1934 г. по приезде на лечение в венскую клинику доктора Ноордена его застали в объятиях медсестры и шантажом завербовали в германскую разведку. Дальнейшие же показания о планах Ежова захватить власть, убрав Сталина и Молотова, не представляют собой ничего, кроме бреда. С июля его начали допрашивать об интимной жизни и дегенерации. В отличие от грехов Ягоды все это было спрятано от чужих глаз, хотя Берия старался разочаровать Сталина в своей «ежевичке». Ежова заставили написать автобиографию, после чего все его политические грехи показались банальными.
Осенью Ежова передали в руки более тихого следователя, Анатолия Есаулова, который не выпивал до допроса и не бил во время. В результате Ежов начал отказываться от кое-каких обвинений. В январе он был на грани смерти от воспаления легких и заболевания почек: врачи в Лефортове восстановили его и передали военному прокурору Афанасьеву, который будет надзирать над судом и казнью. 1 февраля 1940 г. Ежову вынесли обвинения в пяти расстрельных преступлениях. Он грозился, что откажется от всех показаний, если ему не разрешат поговорить с членом политбюро. У Берия в Сухановке был кабинет, куда привели Ежова. Берия попотчевал Ежова водкой – первой рюмкой за девять месяцев – и обещал, что родственников Ежова не тронут (хотя брата Ивана и двух из трех племянников уже расстреляли). Другие обещания Берия, а именно что полное признание спасет Ежова от смертной казни, были для опытного главы НКВД просто формальной чепухой: он сам часто давал такие гарантии и ни разу слова не держал. К тому же он знал кавказский навык у Берия – искоренить вместе с врагом все его племя.
На следующий день Ежова судил Ульрих (всего год назад принесший Ежову на день рождения букет цветов и бутылку коньяка). Обвинения были чисто политические – о содомии и убийстве жены речи уже не было. По самым достоверным отчетам, Ежов в последний момент с отчаянной храбростью отказался от всех показаний, выбитых из него немилосердным Родосом. Он признался только в небдительности, в том, что, избавляя НКВД от 14 тыс. человек, пропускал многих диверсантов и шпионов. Он доказывал, что не мог бы быть террористом, а то без труда убивал бы членов правительства. А его частная жизнь и пьянство не мешали ему работать как вол. Но Ежов, как Мария Стюарт, несправедливо погибшая за чужие преступления, признался, что за ним были другие грехи, которые заслуживают смерти. Ульрих с исключительным терпением разрешил ему говорить в свое оправдание целых двадцать минут. Последние слова Ежова наводят на мысль, что он все принимал, но ничего не понимал из того, что с ним делали:
«1. Судьба моя очевидна. Жизнь мне, конечно, не сохранят, так как я и сам способствовал этому на предварительном следствии.
Прошу одно – расстреляйте меня спокойно, без мучений.
2. Ни суд, ни ЦК мне не поверят о том [sic], что я не виновен.
Я прошу, если жива моя мать, обеспечить ее старость и воспитать мою дочь.
3. Прошу не репрессировать моих родственников – племянников, так как они совершенно ни в чем не повинны. […]
5. Я прошу передать Сталину, что все то, что случилось со мною, является просто стечением обстоятельств, и не исключена возможность, что и враги приложили свои руки, которых я проглядел.
Передайте Сталину, что умирать я буду с его именем на устах» (69).
Судьи сделали вид, что совещаются целых полчаса, потом вынесли приговор по всем пунктам. Говорят, что Ежов упал в обморок и потом быстро написал просьбу о помиловании. Ее прочитали по телефону кому-то в Кремле и получили отказ. Почему-то из тринадцати приговоренных троих, включая Ежова, расстреляли не сразу, а через двое суток. Ежова повезли ночью на Лубянку, в подвал, им же устроенный, с цементным полом и бревенчатой стеной, где его ждал Василий Блохин. В то же время Берия дал Сталину расстрельный список из 346 человек, связанных с Ежовым, – среди них шестьдесят энкавэдэшников и пятьдесят родственников или любовниц и любовников.
Из родственников Ежова выжили старуха мать Анна Антоновна, сестра Евдокия и – после пяти лет ГУЛАГа – один племянник. Приемная дочь Наталья, как и сын Ягоды, попала в детский дом, где ей дали другую фамилию. В конце 1950-х гг. она переселилась (как свободная гражданка и учительница музыки) на Колыму. Там она узнала, за что отца репрессировали, и после объявления гласности смело требовала его реабилитации, обосновывая свою просьбу тем, что Ежов был не больше виновен в убийствах, чем другие члены политбюро, которые исполняли сталинские приказы.
