Последние показательные процессы
Свобода личности заключается главным образом в защите от вопросов. Самая страшная тирания – та, которая позволяет себе ставить перед людьми самые страшные вопросы.
Элиас Канетти. Массы и власть
Шоковые волны показательных процессов, с помощью которых Сталин истребил последних старых большевиков, смели во всех областях и крупных центрах СССР два, даже три слоя управленцев: десятки тысяч лояльных сталинистов пожирала та чудовищная система, которую они сами создавали и воспевали. Последние показательные суды являлись эпицентром волн, но глубже всего страдала периферия, обыватели и рабочие без всяких политических интересов.
В этих двух последних процессах, которые сотрут с лица земли последние следы оппозиции, Ежов играл вторую скрипку. Он умел бить заключенного, пока тот не станет готовым подписывать любой документ, но сочинять сценарии, которые иностранные журналисты могли слушать с доверием, было Ежову не под силу. Поэтому Сталин договаривался прямо с Андреем Вышинским о том, что прокурор и обвиняемые будут говорить в зале суда. Сталин доверял Ежову, как и Кагановичу, на пленарных заседаниях лаять на членов ЦК, и лейтенанты Ежова будут мучить обвиняемых, пока они зубрили наизусть показания, написанные Вышинским.
Несмотря на лишение сна и другие пытки, целый месяц ушел на то, чтобы сломать обвиняемых «Параллельного антисоветского троцкистского центра», которых судили с 23 по 30 января 1937 г. Карл Радек, единственный подсудимый, которого Сталин хоть в малейшей степени уважал, согласился признать себя виновным только при условии, что сам напишет свои показания. Желание Радека блеснуть перед судом было сильнее, чем надежда как-нибудь выжить. По словам Сталина, Радек говорил: «Вы можете расстрелять или нет, это ваше дело, но я бы хотел, чтобы моя честь не была посрамлена». В отличие от Радека другие подсудимые уже сдались на суде бывших троцкистов в Сибири. Пятаков готов был не просто осудить собственную жену как изменницу, но и своей рукой перестрелять всех осужденных. (Сталин вежливо отклонил предложение Пятакова, объясняя ему, что в СССР палачи должны оставаться анонимными.)
Несмотря на обильную – в 400 страниц – документацию, этот второй показательный суд был еще более халтурно сфабрикован, чем суд над Каменевым и Зиновьевым. Пятакова обвиняли в том, что он летал в Осло, хотя норвежское правительство объявило, что никаких иностранных самолетов за это время не прибывало. Сами преступления были еще неправдоподобнее, чем «убийства», в которых обвиняли Зиновьева и Каменева. Вышинский с пафосом привел случай стрелочницы, искалеченной крушением поезда, организованным Троцким. Все обвиняемые, кроме четырех, были расстреляны, но и оставшиеся в живых очень скоро умерли в лагерях. До начала суда Радек прочитал Вышинскому свои показания. «И это все? – негодовал Вышинский. – Не годится. Переделать, все переделать. Потрудитесь признать то и то, признаться в том-то и в том-то, осудить то-то и то-то и т. п… Вы же журналист!» (29) Радек открыто дразнил Вышинского нелепостью обвинений. Он подтверждал, что никто его не пытал, но прибавил: «Если здесь ставился вопрос, мучили ли нас за время следствия, то я должен сказать, что не меня мучили, а я мучил следователей, заставляя их делать ненужную работу». Несмотря на свое озорство, Радек получил относительно мягкий приговор (тем не менее в 1939 г. его убили в лагере). Радек написал жене письмо, которое НКВД понял по-своему, а она – по-своему:
«Я признал, что я был членом центра, принимал участие в его террористской деятельности… Незачем тебе говорить, что такие признания не могли у меня быть вырваны ни средствами насилия, ни обещаниями…» (30)
Вышинского наградили дачей Леонида Серебрякова, бывшего наркома сухопутного транспорта, которого он только что проводил на расстрел.
Западная реакция на этот второй процесс была заглушена широко распространенным мнением, что теперь не подобает свободолюбивым интеллигентам критиковать Советский Союз, последнюю опору Испанской республики во время гражданской войны. Британские депутаты и журналисты уверяли публику, что обвиняемые признались, потому что доказательства прокурора были неоспоримы. Японские и немецкие журналисты кричали, что процесс – явная и возмутительная фабрикация, но никто в Великобритании или в США им не верил, так как они были фашисты. Любые неправдоподобности в признаниях, замеченных западными наблюдателями, – объяснял немецкий романист Лион Фейхтвангер, – вытекали из ошибок переводчиков.
Спрашивается, почему подсудимые на открытом суде не отрекались от своих губительных признаний? Конвоиры не могли избивать их тут же, и они не могли верить сталинским обещаниям щадить родственников, так как уже знали об истреблении всей родни и Зиновьева, и Каменева. Неужели они так слепо верили, что партийный долг требует, чтобы человек признался в преступлениях, которых не совершал? По-видимому, их не одурманивали. Протоколы допросов до сих пор засекречены, и очень вероятно, что тоже сфабрикованы. Или их пытали и угрожали чем-то, нам неизвестным, или у них была мотивировка, которая для нас совершенно непостижима. Одним страхом не объяснишь поведение подсудимых на этом процессе.
Третий и последний великий показательный суд 1930-х гг., когда избавились от Бухарина, Рыкова, Ягоды, трех кремлевских врачей и других, потребовал целого года на подготовку. Неизвестно, почему она так затянулась: из-за неспособности Ежова сплетать все нити в одну веревку, из-за несговорчивости Ягоды, или – вероятнее всего – из-за садизма Сталина. Сталин уже десять лет играл с Бухариным, как кот с мышью, и тот еще в 1936 г. оставался в редакторском кресле «Известий», когда сама газета уже разоблачала его. Бухарину Сталин даже позволил (с разрешения Гитлера) съездить в Германию за архивом немецкой социал-демократической партии и встретиться с историком-эмигрантом Николаевским. Мышь добровольно вернулась к коту в когти. И до самого смертного конца Бухарин был последним человеком (кроме семьи), с которым Сталин был на «ты». (Даже Берия, которому Сталин тыкал, не смел даже по-грузински «тыкать» в ответ.) Письма Бухарина к Сталину 1936 и 1937 гг. звучат, как псалмы Давида к Иегове, и в этом, может быть, ключ к мученическому комплексу всех обвиняемых:
«Если бы ты знал по-настоящему мою теперешнюю «душу»! […]
Но мне хочется сделать еще что-нибудь хорошее. И тут я прямо должен тебе сказать: у меня одна надежда на тебя» (31).
В Германии Бухарин разговорился с Борисом Николаевским (шурином Рыкова): казалось, что он уже примирился с судьбой. Но письма к Сталину становятся еще более елейными, и Бухарин все уверял Сталина, до чего тот нужен стране и миру, как он ему дорог. В августе Сталин еще раз отпустил Бухарина, в этот раз путешествовать по Памиру. Осенью, однако, Сталин захлопнул ловушку: Радека арестовали, и Бухарин написал отчаянное письмо, защищающее человека, «готового отдать последнюю каплю крови за нашу страну». Чем чаще подсудимые упоминали фамилию Бухарина, тем отчаяннее он умолял Сталина:
«Я горячо прошу тебя разрешить мне к тебе приехать… Большей трагедии, когда тебя, ни в чем не повинного ни на йоту, окружает враждебное недоверие, – нельзя иметь.
Я измучил весь свой мозг. Только ты можешь меня вылечить.
Я и так видел твою руку в некоторых событиях. […]
Я не о сожалении прошу, не о каком-нибудь прощении, ибо ни в чем не виновен. Но такая атмосфера, что только сверхавторитет (только ты) до конца может взять на себя смелость спасти невинного человека, попавшего из-за тактики врагов в исключительное положение. […] Допроси меня, выверни всю шкуру […]»(32)
Когда Сталин милостиво приказал Бухарину не уходить из редакции «Известий», тот сочинил «в одну из бессонных ночей» и послал вождю «Поэму о Сталине в семи песнях». Написанная белыми (и беспомощными) стихами, поэма начинается со смерти гения Ленина и описывает великую клятву Сталина, его огненный путь, и борьбу, и победу. Пятая песня называется «Вождь»:
Вот он стоит, в шинели серой, вождь
Бесчисленных творящих миллионов,
Что вышли из низин глубоких,
Из тьмы времен, из плесени подвалов…
Все, все проходит чрез него. И властно
Могучую он силу придает
Разбегу новой жизни триумфальной (33).
Поэма заканчивается примирением народов и трубными гласами, после чего Сталин ведет свои армии на сражение с фашизмом: «И мудро смотрит вдаль, пытливым взором глядя / На полчища врагов, Великий Сталин».
Когда Сталин натравил на Бухарина «Правду», тот еще громче провозглашал свою неповинность «словом, делом и мыслью». Как только он узнал, что Зиновьева и Каменева расстреляли, Бухарин опозорился, заявив Вышинскому: «Я страшно рад, что собаки расстреляны». Затем у него в кремлевской квартире появились три чекиста: они ушли, после того как Бухарин позвонил Сталину. Смерть Серго Орджоникидзе в феврале 1937 г. лишила Бухарина последнего друга в политбюро. 20 февраля он признался Сталину:
«Я… был против тебя озлоблен (это правда): твоей объективной политической правды я не понимал… […]
Смерть Серго, которая меня потрясла до глубины души (я ревел часы навзрыд, я любил этого человека очень и очень, как действительно родного), эта смерть вскрыла до конца весь ужас моего положения… […] Ведь я уже не я. Я даже не могу плакать над телом старого товарища. Наоборот, его смерть для кое-кого послужит предлогом для моего обесчещения. […]
Я знаю, что ты подозрителен и часто бываешь очень мудр в своей подозрительности. […] Но мне-то каково? Ведь я живой человек, замуравленный заживо и оплеванный со всех сторон. […] Повторяю к тебе просьбу о том, чтоб меня не теребили и оставили “дожить” здесь» (34).
Февральско-мартовский пленум ЦК 1937 г., несомненно, представляет собой одно из самых чудовищных собраний в истории человечества (35). Из 1200 делегатов через два года останется в живых всего одна треть, но тем не менее все бешено требовали усиления террора против мнимых врагов. Бухарин и Рыков приходили прямо из НКВД, как из огня в полымя, с очных ставок с бывшими товарищами, доносившими на них и избитыми следователями. Пока толпа безумно ревела и Сталин, Молотов, Каганович и Ворошилов от имени политбюро дразнили жертв и подыгрывали толпе, Бухарин тщетно умолял о пощаде:
«Товарищи, я очень прошу вас не перебивать, потому что мне очень трудно, просто физически тяжело, говорить… я четыре дня ничего не ел, я вам сказал, написал, почему я в отчаянии за нее [голодовку] схватился, написал узкому кругу, потому что с такими обвинениями… жить для меня невозможно» (36).
На это, среди потока издевательства, Сталин спросил: «А нам легко?» Бухарин не посмел оспорить Сталина, утверждавшего, что до сих пор все обвиняемые признавались по своей собственной воле; над Бухариным просто смеялись, когда он объяснял, что все в признаниях подсудимых «троцкистов» было верно, кроме того, что осуждало его самого. Во время этой охоты на ведьм Сталин вмешивался не меньше ста раз, больше, чем кто-нибудь. Иногда он делал вид, что смягчается:
«Ты не должен и не имеешь права клеветать на себя. […] Ты должен войти в наше положение. Троцкий со своими учениками Зиновьевым и Каменевым когда-то работали с Лениным, а теперь эти люди договорились до соглашения с Гитлером».
Бухарин заявил, что он душевно болен, на что Сталин махнул рукой: «Извинить и простить. Вот, вот!»
Рыков же пытался защищаться более бойко, даже хваля НКВД за тщательное следствие его дела, но, когда он замолвил слово за Бухарина, Сталин возразил: «Он не сказал правды и здесь, Бухарин».
Последнее слово осталось за Ежовым, который обвинил Бухарина в том, что он скрыл от НКВД папку, набитую антисоветскими заявлениями, и обещал арестовать его: «Я думаю, что пленум предоставит возможность Бухарину и Рыкову на деле убедиться в объективности следствия и посмотреть, как следствие ведется». Назначили комиссию из 35 человек (включая двух главных жертв), которая и разработала формальности этого ареста. Ежов предложил расстрел, меньшинство комиссии голосовало за десять лет тюрьмы. Сталин надел маску беспристрастности и предложил комиссии передать дело в НКВД: все прекрасно поняли, что этим он дал инструкцию уничтожить Бухарина и Рыкова – единственных членов комиссии, которые воздержались от голосования при этом предложении.
Сталин и Ежов добродушно отвели Бухарину камеру, где ему разрешалось целый год курить и писать в ожидании суда, перед которым он предстанет в марте 1938 г. вместе с двадцатью другими (37).
Даже воображение Вышинского с трудом справилось с этим процессом. Он должен был в одном сценарии связать Генриха Ягоду, правую оппозицию Бухарина, трех кремлевских врачей, трех бывших троцкистов и секретарей Горького и Куйбышева, и фабула должна была начинаться с 1917 г. и проходить через целый ряд умышленных убийств, саботаж, специально подстроенный голод, измену родине и терроризм в пользу разведывательных служб почти всех государств Европы и Азии. На такой процесс надо было пускать только публику, подготовленную так же хорошо, как и подсудимые.
Как Ягода, так и Бухарин признали себя виновными вообще, но подвергали сомнению каждую подробность обвинения. Как Ягода, так и Бухарин отвергали всякую попытку Вышинского очернить их как иностранных шпионов. Тем не менее Бухарин закончил свои испытания крайним самоунижением: единственная причина, говорил он, почему его можно не расстрелять, – это что «бывший Бухарин уже умер, его не существует на земле». После такого признания любой объективный наблюдатель на процессе должен был заключить, что, кроме маленького круга, сплотившегося около Сталина, вся ленинская партия в 1917 г. почему-то симулировала большевистскую революцию в угоду мировому капитализму.
Бухарин наконец – не без гениального ясновидения – убедил себя, что были веские причины, почему он должен умереть: у Сталина
«…имеется какая-то большая и смелая политическая идея генеральной чистки а) в связи с предвоенным временем, b) в связи с переходом к демократии. Эта чистка захватывает а) виновных, b) подозрительных и с) потенциально подозрительных. Без меня здесь не могли обойтись. Одних обезвреживают так-то, других – по-другому, третьих – по-третьему. […]…большие планы, большие идеи и большие интересы перекрывают все, и было бы мелочным ставить вопрос о своей собственной персоне наряду с всемирно-историческими задачами, лежащими прежде всего на твоих плечах» (38).
Тем не менее Бухарин надеялся на милосердие: в случае вынесения смертного приговора заменить расстрел смертельной дозой морфия, или, еще лучше, послать его в северные лагеря, чтобы он там строил музеи и университеты, или в Америку, где он будет вести смертельную борьбу против Троцкого.
Накануне расстрела Бухарин написал карандашом Сталину: «Коба, зачем тебе нужна моя смерть?» Эту записку Сталин не отдавал в архив, а спрятал навсегда под газетой в ящик на даче. 15 марта 1938 г. мучения Бухарина кончились. Тех подсудимых, кого не расстреляли вместе с ним, расстреляли в орловской тюрьме в 1941 г.
Через пять дней после ареста Бухарина за него заступился Ромен Роллан, убеждая Сталина, что «ум порядка бухаринского ума является некоторым богатством для его страны, его можно бы и нужно бы сохранить для советской науки и мысли». Роллан взывал к памяти Горького; он предупреждал Сталина о том, что французы, даже якобинцы, сожалели, что казнили великого химика Лавуазье (39). Сталин даже не ответил. Расстреляв Бухарина, вместо ответа, он приказал экранизировать суд: фильм «Приговор суда – приговор народа» показывал Вышинского в роли взбешенного обвинителя.
Были другие обреченные большевики, которые, несмотря на пытки, не хотели – или из-за пыток уже не могли – давать показаний: Авеля Енукидзе и Яна Рудзутака, например, расстреляли после закрытого заседания. В других городах уже давно приговорили всех, кто внушал Сталину подозрение. Берия уже истребил Буду Мдивани, Мамию Орахелашвили и большую часть старых грузинских большевиков.
В этот третий раз оказалось труднее обмануть западных наблюдателей, за ярким исключением американского посла, Джозефа Дэвиса, который доложил своему правительству о «доказательстве, не подлежащем разумному сомнению, что приговоры – правильны». Такой друг Советского Союза, как Ромен Роллан, был потрясен – ему уже ясно видно было, что Сталин разрушает единство левых антифашистов не только этим процессом, но и междоусобными убийствами, свершаемыми НКВД в Испании. Сталин до того разочаровал французских и английских сторонников, что не оставил себе другого выхода, кроме как договориться для безопасности СССР с Гитлером. Официальная газета Муссолини, «Народ Италии», недоумевала: неужели Сталин стал скрытым фашистом? Сам итальянский вождь потирал руки от удовольствия: «никто не истреблял столько коммунистов, как Сталин».
