Глава двадцатая
Май – август 1945 года
I
Адольф Гитлер покончил с собой в понедельник 30 апреля 1945 года в своем бункере в Берлине. Ровно через неделю в Лондоне, без двадцати восемь часов вечера, Министерство информации объявило, что Германия сдалась. Следующий день, вторник 8 мая, был объявлен праздничным.
Дейзи сидела у окна в своей квартире на Пиккадилли, глядя на празднество. Улица была заполнена народом, отчего движение автомобилей и автобусов было почти невозможным. Девчонки целовали любого мужчину в форме, и тысячи счастливчиков спешили использовать удачу в полной мере. Совсем немного прошло времени после полудня, а многие уже были пьяны. В открытое окно Дейзи услышала пение вдали и догадалась, что толпа у Букингемского дворца исполняла «Землю надежды и славы». Она разделяла их радость, но Ллойд был где-то во Франции или в Германии, а он был тот единственный солдат, которого ей хотелось целовать. Она молилась, чтобы его не убили в последние часы войны.
К ней зашла сестра Ллойда, Милли, со своими двумя детьми. Муж Милли, Эйб Эвери, тоже был где-то с войсками. Она с детьми приехала в Вест-Энд на праздник, и они зашли в гости к Дейзи отдохнуть от толпы. Дом Леквизов в Олдгейте давно привечал Дейзи, и она была рада возможности ответить тем же. Она заварила Милли чай – ее служащие продолжали праздновать на улицах – и налила апельсинового сока детям. Ленни было уже пять, а Пэмми три.
Поскольку Эйб был на фронте, вести его дела – он занимался оптовой торговлей кожами – приходилось жене. Бухгалтерия была на его сестре Наоми Эвери, но торговлю вела Милли.
– Теперь все будет по-другому, – сказала Милли. – Последние пять лет спрос был на толстые кожи для сапог и ботинок. Теперь нам понадобится кожа помягче, телячья и свиная – для дамских сумочек и портфелей для бумаг. Когда вновь появится рынок предметов роскоши, можно будет наконец зарабатывать приличные деньги.
Дейзи подумала, что образ мыслей ее отца был сходным с Милли. Лев тоже всегда смотрел вперед, выискивая возможности.
Потом появилась Ева Мюррей со своими четырьмя детишками на буксире. Восьмилетний Джейми затеял игру в прятки, и квартира стала похожа на детский сад. Муж Евы, Джимми, – теперь он был полковником – тоже находился где-то во Франции или в Германии, и Еву, как и Милли, и Дейзи, тоже мучило беспокойство.
– Теперь-то мы получим от них известия, не сегодня – так завтра, – сказала Милли. – И вот тогда все точно будет кончено.
Еще Ева отчаянно страдала от отсутствия новостей из Берлина. Однако она понимала, что могут пройти недели, а то и месяцы, прежде чем в послевоенном хаосе она сможет узнать о судьбе простых жителей Германии.
– Хотела бы я знать, увидят ли когда-нибудь мои дети моих родителей, – печально говорила она.
В пять часов вечера Дейзи сделала по бокалу мартини. Милли пошла на кухню и со свойственной ей практичностью и сноровкой приготовила тарелку бутербродов с сардинами в качестве закуски. Когда Дейзи наливала по второй порции, появились Эт с Берни.
Берни рассказал Дейзи, что Ленни уже хорошо читает, а Пэмми умеет петь государственный гимн.
– Типичный дедушка, – сказала Этель, – считает, что в мире еще не было детей талантливее! – но Дейзи видела, что в душе она точно так же ими гордится.
Она потягивала второй мартини, от которого уже осталось не больше половины, и радостно и умиротворенно глядела на разношерстную компанию, собравшуюся у нее дома. Все они оказали ей доверие, придя без приглашения, зная, что им будут рады. Они принадлежали ей, а она – им. Они были – теперь она это поняла – ее семьей.
Она почувствовала себя очень счастливой.
II
Вуди Дьюар сидел возле кабинета Льва Шапиро, просматривая пачку фотографий. Это были снимки, которые он сделал в Перл-Харбор, в последний час перед гибелью Джоан. Пленка много месяцев оставалась в фотоаппарате, но вот наконец он ее проявил и напечатал фотографии. Но ему было так горько на них смотреть, что он убрал их в ящик комода в спальне вашингтонской квартиры и больше не доставал.
Но пришло время перемен.
Он никогда не забудет Джоан, но теперь он снова был влюблен, наконец-то. Он обожал Беллу, и она отвечала ему взаимностью. Когда они расстались на железнодорожной станции Оукленд в пригороде Сан-Франциско, он сказал ей, что любит ее, и она ответила: «Я тоже тебя люблю». Он собирался просить ее стать его женой. Он был готов уже и сейчас это сделать, но ему казалось, что это слишком скоро – не прошло и трех месяцев, – а он не хотел дать ее враждебно настроенным родителям повод для возражений.
К тому же ему нужно было принять решение относительно своего будущего.
Заниматься политикой он не хотел.
Он знал, что для родителей это будет потрясением. У них всегда предполагалось, что он пойдет по стопам отца и в результате станет третьим сенатором Дьюаром. Он мирился с этими ожиданиями, не раздумывая. Но на войне, и особенно в госпитале, он спрашивал себя, чем действительно он хотел бы заниматься, если выживет; и ответ был – не политикой.
Сейчас был подходящий момент для выхода. Его отец достиг цели своей жизни. Сенат рассмотрел вопрос об Организации Объединенных Наций. Сейчас был тот же момент истории, как тогда, при основании Лиги Наций, – болезненные для Гаса Дьюара воспоминания. Но сенатор Ванденберг горячо выступил в поддержку, как он выразился, «заветной мечты человечества», и Хартия ООН была ратифицирована с итогом голосования: восемьдесят девять голосов – за и два – против. Дело было сделано. Если Вуди уйдет сейчас, это не будет означать, что он бросил своего отца в трудный момент.
Он надеялся, что Гас будет смотреть на это так же, как он сам.
Шапиро открыл дверь кабинета и сделал приглашающий жест. Вуди поднялся и вошел.
Шапиро был моложе, чем Вуди ожидал, ему было немного за тридцать, и он был начальником бюро Государственного информационного агентства в Вашингтоне. Он сел за стол и сказал:
– Чем я могу быть полезен сыну сенатора Дьюара?
– Я бы хотел показать вам несколько фотографий, если позволите.
– Прошу вас.
Вуди выложил снимки на стол перед Шапиро.
– Это что, Перл-Харбор? – сказал Шапиро.
– Да. Седьмое декабря тысяча девятьсот сорок первого года.
– Боже мой!
Вуди смотрел на снимки вверх ногами, и все равно у него подступили к глазам слезы. На них была Джоан, такая прекрасная; и Чак, счастливо улыбающийся, – ведь он был и со всей семьей, и с Эдди. Потом – приближающиеся самолеты, падающие с них бомбы и торпеды, черный дым взрывов на кораблях, и моряки, перебирающиеся через поручни и прыгающие за борт, спасая свою жизнь…
– Здесь ваш отец, – сказал Шапиро. – И ваша мать. Я их узнал.
– И моя невеста, через несколько минут она погибла. И мой брат, погибший на Бугенвиле. И лучший друг моего брата.
– Эти фотографии – просто фантастика! Сколько вы за них хотите?
– Деньги мне не нужны, – сказал Вуди.
Шапиро удивленно поднял голову.
– Я хочу у вас работать, – сказал Вуди.
III
Через пятнадцать дней после Дня Победы Уинстон Черчилль созвал всеобщие выборы.
Семья Леквизов этого не ожидала. Как большинство людей, Этель и Берни думали, что Черчилль будет ждать, пока не сдастся Япония. Лидер лейбористов Клемент Эттли предлагал устроить выборы в октябре. Этот ход Черчилля оказался неожиданным для всех.
Майор Ллойд Уильямс был демобилизован из армии и выступил кандидатом лейбористов от округа Хокстон в Ист-Энде, Лондон. Он был полон горячей решимости бороться за будущее, каким его представляла себе его партия. Фашизм был побежден, и теперь народ Великобритании мог создать общество, в котором могли бы сочетаться благосостояние и свобода. У лейбористов был хорошо продуманный план, как избежать катастроф последних двадцати лет: универсальная, все покрывающая страховка по безработице, чтобы помочь людям пережить трудные времена, экономическое планирование, чтобы предотвратить новую депрессию, и Организация Объединенных Наций, чтобы сохранять мир.
– У тебя нет шансов, – сказал Ллойду отчим Берни, сидя с ним на кухне их дома в Олдгейте в понедельник четвертого июня. Пессимизм был для Берни нехарактерен, а потому тем более убедителен. – Голосовать будут за тори, потому что Черчилль победил в войне, – мрачно продолжал он. – С Ллойдом Джорджем в восемнадцатом было то же самое.
Ллойд хотел возразить, но Дейзи заговорила раньше.
– В войне победил не свободный рынок и капиталистическое предпринимательство, – возмущенно сказала она. – В войне победили люди, сплоченно работая и помогая друг другу нести свою ношу, – все делали, кто что мог. Это и есть социализм!
Ллойду нравилось, когда она говорила так страстно, но сам он вел себя более рассудительно.
– У нас уже приняты меры, которые старые члены партии тори назвали бы большевизмом: контроль государства над железными дорогами, рудниками и морскими перевозками, например, – все эти меры ввел Черчилль. А Эрни Бевин всю войну стоял во главе экономического планирования.
Берни со знающим видом покачал головой – стариковским движением, которое так раздражало Ллойда.
– Голосуют не головой, а сердцем, – сказал он. – Всем захочется выразить свою благодарность.
– Ну, не имеет смысла здесь сидеть и спорить, – сказал Ллойд. – Лучше я пойду спорить с избирателями.
Ллойд с Дейзи сели на автобус, идущий на север, и через несколько остановок сошли у паба «Черный лев» в Шордитче, где у них была встреча с группой агитаторов от Хокстонской окружной ячейки лейбористов. На самом деле Ллойд понимал, что им не нужно спорить с избирателями – их главной целью было найти сторонников, чтобы в день выборов удостовериться, что все они пришли голосовать. Своих надежных сторонников лейбористов отмечали, надежных сторонников других партий вычеркивали. Только люди, еще не принявшие решения, заслуживали больше, чем несколько секунд: им предоставлялась возможность поговорить с кандидатом.
Несколько человек восприняли Ллойда недоброжелательно.
– Майор, да? – сказала одна женщина. – А мой Альф – капрал. Он говорит, что из-за офицеров мы едва не проиграли войну.
Были и обвинения в семейственности:
– Не сын ли вы члена парламента от Олдгейта? Это что, наследственная монархия?
Он вспомнил совет своей матери: «Ты никогда не получишь лишний голос, доказав, что избиратель – дурак. Будь обаятельным, будь скромным, никогда не выходи из себя. Если избиратель держится грубо и враждебно – поблагодари его за потраченное на тебя время и уходи. Оставишь его в сомнениях, вдруг он неверно о тебе судил».
Представители рабочего класса были убежденными лейбористами. Ллойду многие говорили, что Эттли и Бевин во время войны проявили себя отлично. Колебались в основном представители среднего класса. Когда Ллойду говорили, что войну выиграл Черчилль, он отвечал деликатной формулировкой Эттли: «Не один человек был в правительстве, и в войне победил не один».
Черчилль называл Эттли скромным человеком, который мог бы гордиться многими своими достоинствами. Острый ум Эттли был не столь жесток, а потому более эффективен; во всяком случае, по мнению Ллойда.
Двое избирателей упомянули действующего в настоящий момент члена парламента от Хокстона, либерала, и сказали, что будут голосовать за него, потому что он помог им решить одну проблему. К членам парламента часто обращался кто-нибудь из избирателей, считающий, что с ним обошлись несправедливо – правительство, или работодатель, или соседи. Такие дела отнимали много времени, но приносили голоса.
В целом Ллойд не мог определить, куда склоняется общественное мнение.
И лишь один избиратель упомянул о Дейзи. К двери он подошел с полным ртом еды.
– Добрый вечер, господин Перкинсон, – сказал Ллойд. – Насколько мне известно, вы хотели меня о чем-то спросить.
– Ваша невеста была в партии фашистов, – сказал Перкинсон, пережевывая.
Ллойд догадался, что он читал злобную статейку про Ллойда и Дейзи, озаглавленную «Социалист и виконтесса».
Ллойд кивнул.
– Фашизм ненадолго обманул ее, как и многих других.
– Как может социалист жениться на фашистке?
Ллойд оглянулся, нашел глазами Дейзи и поманил.
– Вот господин Перкинсон спрашивает меня о моей невесте, которая когда-то была в партии фашистов.
– Рада с вами познакомиться, господин Перкинсон, – Дейзи пожала ему руку. – Я вполне понимаю ваше беспокойство. Мой первый муж в тридцатые годы был фашистом, и я его поддерживала.
Перкинсон кивнул. Очевидно, он считал, что взгляды жены должен формировать муж.
– Как это было глупо с нашей стороны! – продолжала Дейзи. – Но когда началась война, мой первый муж пошел в ВВС Великобритании и сражался с нацистами так же смело, как остальные.
– Неужели?
– В прошлом году, когда он летел на своем «Тайфуне» над Францией, обстреливая немецкий поезд с войсками, его самолет был сбит, и он погиб. Так что я вдова погибшего на войне.
Перкинсон проглотил свою еду.
– Мне, конечно, очень жаль это слышать.
Но Дейзи еще не закончила.
– А я всю войну жила в Лондоне. В течение всех бомбардировок я на машине «скорой помощи» отвозила раненых в больницы.
– Я уверен, это было очень мужественно с вашей стороны.
– Ну, я надеюсь, вы признаете, что и мой покойный муж и я – оба заплатили свой долг.
– Я об этом не знал, – угрюмо сказал Перкинсон.
– Ну, не будем больше отнимать у вас время, – сказал Ллойд. – Спасибо, что объяснили мне вашу точку зрения. Хорошего вечера.
Они пошли дальше, и Дейзи сказала:
– Не думаю, что у нас получилось перетянуть его на свою сторону.
– Это никогда не получается, – ответил Ллойд. – Но теперь он увидел эту историю с обеих сторон, и, может, когда сегодня вечером в пабе начнут нас обсуждать, он хотя бы не будет громогласно выступать по этому поводу.
– Ну-ну.
Ллойд почувствовал, что ободрить Дейзи у него не получилось.
Они рано закончили обход избирателей, так как сегодня вечером на радио Би-би-си должна была выйти в эфир первая передача, посвященная выборам, и все партийные работники собирались ее слушать. Честь вести первую передачу была оказана Черчиллю.
Когда они сели в автобус, Дейзи сказала:
– Я так волнуюсь… Я стану тебе помехой на выборах.
– Не бывает идеальных кандидатов, – сказал Ллойд. – Имеет значение лишь, как ты справляешься со своими проблемами.
– Я не хочу быть твоим уязвимым местом. Может быть, я должна уйти с твоего пути.
– Напротив, я хочу, чтобы все знали все о тебе с самого начала. Если ты окажешься помехой – я уйду из политики.
– Нет-нет! Мне было бы невыносимо думать, что из-за меня ты отказался от своей мечты.
– До этого не дойдет, – сказал он, но снова заметил, что ему не удалось ее успокоить.
Когда они вернулись на Натли-стрит, семья Леквиз сидела на кухне вокруг радиоприемника.
Дейзи взяла Ллойда за руку.
– Я столько раз приезжала сюда, пока тебя не было, – сказала она. – Мы слушали свинг и говорили о тебе.
Ллойд представил себе это и почувствовал себя очень счастливым.
Заговорил Черчилль. Знакомый скрежещущий голос волновал, как прежде. Пять суровых лет этот голос давал людям силу, надежду и мужество. Ллойду показалось, что все безнадежно: даже ему захотелось отдать свой голос этому человеку.
– Друзья мои, – сказал премьер-министр. – Я должен сказать вам, что политика социалистов несовместима с британской идеей свободы.
Ну, это была обычная грубая манера. Все новые идеи клеймились как завезенные из других стран. Но что Черчилль предложит людям? У лейбористов был план, а вот что предложат консерваторы?
– Социализм неразрывно сплетен с тоталитаризмом, – сказал Черчилль.
Этель, мать Ллойда, сказала:
– Уж не заявит ли он, что мы такие же, как нацисты?
– Думаю, что может, – сказал Берни. – Он скажет, что мы разбили внешнего врага, а теперь должны справиться с врагом, находящимся среди нас. Обычная тактика консерваторов.
– Люди ему не поверят, – сказала Этель.
– Тише! – сказал Ллойд.
– Социалистическое государство, – говорил Черчилль, – устроенное с тщательной проработкой всех деталей и аспектов, не допустит противодействия.
– Это возмутительно, – сказала Этель.
– Но я пойду еще дальше, – сказал Черчилль. – Я заявляю вам, совершенно чистосердечно, что никакая социалистическая система не может быть установлена без политической полиции.
– Политической полиции? – возмущенно воскликнула Этель. – Где он набрался этой чуши?
– Ну, в общем-то, это хорошо, – сказал Берни. – Он не смог найти ничего, достойного критики, в нашем манифесте, и нападает, говоря о том, чего мы на самом деле не предлагали. Чертов лжец.
– Да слушайте же! – крикнул Ллойд.
– Им придется скатиться к какой-нибудь форме гестапо, – сказал Черчилль.
Все вдруг вскочили на ноги с возмущенными криками. Премьер-министра больше не было слышно.
– Подлец! – кричал Берни, грозя кулаком радиоприемнику Маркони. – Подлец, подлец!
Когда они успокоились, Этель спросила:
– Это что же, такой и будет их кампания? Просто лгать о нас?
– Такой и будет, – сказал Берни.
– А люди им поверят? – спросил Ллойд.
IV
На юге штата Нью-Мексико, недалеко от Эль-Пасо, находится пустыня Хорнада дель Муэрто, «Путь Мертвых». Весь день безжалостное солнце льет жар на колючие мескитовые деревья и растения юкка с листьями, похожими на мечи. Населяют пустыню скорпионы, гремучие змеи, огненные муравьи и пауки тарантулы. Здесь участники «Манхэттенского проекта» проводили испытания самого мощного оружия, какое только изобретала человеческая раса.
Вместе с учеными за испытаниями – с расстояния в десять тысяч ярдов – наблюдал и Грег Пешков. У него было две надежды: во-первых, что бомба взорвется, и, во-вторых, что десять тысяч ярдов – это достаточно далеко.
Отсчет начался в пять часов девять минут утра, в понедельник 16 июля. Был рассвет, и на востоке по небу пролегали золотые полосы.
Кодовое название испытаний было «Тринити». Когда Грег спросил почему – главный ученый, остроухий нью-йоркский еврей Дж. Роберт Оппенгеймер, процитировал строку из стихотворения Джона Донна: «Бог Триединый, сердце мне разбей!»
Грег в жизни не встречал человека умнее, чем Оппи. Гениальнейший физик своего поколения, к тому же он говорил на шести языках. Он прочитал «Капитал» Маркса в оригинале, на немецком. Ради удовольствия он выучил санскрит. Он вызывал у Грега симпатию и восхищение. Большинство физиков были чудаковатыми, но Оппи, как и сам Грег, представлял собой исключение: высокий, красивый, обаятельный и совершенно неотразимый для женщин.
В середине пустыни Оппи дал распоряжение армейскому инженерному корпусу построить стофутовую башню из стальных стоек с бетонным основанием. Наверху находилась дубовая платформа. В субботу на эту платформу на лебедках подняли бомбу.
Ученые никогда не произносили слово «бомба». Они называли ее «устройством». В ее сердцевине был шар из плутония – металла, который в природе не существовал, но был получен как побочный продукт «Чикагской поленницы». Шар весил десять фунтов и состоял из всего плутония мира. Кто-то подсчитал, что его стоимость – миллиард долларов.
Тридцать два детонатора на поверхности шара должны были сработать одновременно, создавая такое большое внутреннее давление, что плотность плутония возрастала и должна была дойти до критической.
Что произойдет дальше – точно никто не знал.
Ученые заключали пари, делали ставки – по доллару за билет, – какова будет мощность взрыва в тротиловом эквиваленте. Эдвард Теллер поставил на сорок пять тысяч тонн. Оппи – на триста тонн. Официальный прогноз был на двадцать тысяч тонн. А прошлым вечером Энрико Ферми предложил еще дополнительную ставку: снесет ли взрыв с лица земли весь штат Нью-Мексико. Генерал Гровс ничего смешного в этом не нашел.
Ученые уже провели довольно серьезную дискуссию, обсуждая, не произойдет ли от этого взрыва возгорание атмосферы всей Земли, а также разрушение планеты, но пришли к выводу, что не произойдет. Если же они были не правы – Грег лишь надеялся, что это будет быстро.
Изначально испытание было намечено на четвертое июля. Однако каждый раз, когда тестировали компонент, испытание оканчивалось неудачей; поэтому великий день откладывался уже несколько раз. Еще в субботу в Лос-Аламос при испытании макета, названного «Китайской копией», не произошло возгорания. Норман Рэмси, считая, что бомба не взорвется, поставил на зеро.
Сегодняшнее испытание было назначено на два часа ночи, но в это время была буря – в пустыне! На голову наблюдающих ученых обрушился бы радиоактивный ливень, так что взрыв отложили.
Буря улеглась на рассвете.
Грег был в бункере под названием «S-10000», где находилось управление. Как и большинство ученых, он вышел наружу, чтобы было лучше видно. В его душе боролись страх и надежда. Если бомба не сработает, то усилия сотен людей – и около двух миллиардов долларов – пойдут прахом. А если она сработает – в ближайшие несколько минут они могут погибнуть.
Рядом с ним стоял Вильгельм Фрунзе, молодой немецкий ученый, с которым он впервые встретился в Чикаго.
– Вил, а что было бы, если бы в бомбу ударила молния?
Фрунзе пожал плечами.
– Никому не известно.
В воздух взлетела сигнальная ракета «Вери», заставив Грега вздрогнуть.
– Пятиминутная готовность, – сказал Фрунзе.
Охрана работала так себе. В Санта-Фе – это был ближайший к Лос-Аламосу городок – было полно хорошо одетых агентов ФБР. Небрежно подпирая стену в своих твидовых пиджаках с галстуками, они ничуть не напоминали местных жителей – те ходили в синих джинсах и ковбойских сапогах.
Еще ФБР незаконно прослушивало телефоны сотен людей, задействованных в «Манхэттенском проекте». Это озадачивало Грега. Как могла первейшая государственная служба надзора за соблюдением закона систематически совершать преступные действия?
Тем не менее армейская служба безопасности и ФБР выявили нескольких шпионов и тихо убрали их из проекта – в том числе и Барни Мак-Хью. Но всех ли они нашли? Этого Грег не знал. Гровс был вынужден идти на риск. Если бы он уволил всех, кого требовало уволить ФБР, оставшихся ученых было бы недостаточно для создания бомбы.
К несчастью, ученые в большинстве были радикалами, социалистами и либералами. Едва ли среди них можно было найти хоть одного консерватора. И они считали, что открываемые наукой истины следует делить со всем человечеством, а ни в коем случае не держать в секрете, чтобы они служили одной власти или стране. И пока американское правительство было занято тем, что удерживало в тайне этот огромный проект, ученые дискутировали о том, следует ли поделиться ядерной технологией со всеми народами мира. Оппи и сам был под подозрением: единственная причина, удержавшая его от вступления в компартию, – он вообще не присоединялся ни к каким группам.
Прямо сейчас Оппи лежал на земле рядом со своим младшим братом Франком – тот тоже был выдающимся физиком и коммунистом. Оба держали куски сварочного стекла, чтобы наблюдать взрыв. У Грега и Фрунзе тоже были такие стекла. Кое-кто из ученых был в солнечных очках.
Вверх взмыла еще одна ракета.
– Одна минута, – сказал Фрунзе.
Грег услышал, как Оппи сказал:
– Господи, все эти дела плохо влияют на сердце.
Он подумал: не станут ли эти слова последними словами Оппи.
Грег и Фрунзе легли на песок рядом с Оппи и Франком. Все, держа перед глазами щитки из сварочного стекла, смотрели в направлении полигона.
Перед лицом смерти Грег думал о матери, об отце и о сестре Дейзи в Лондоне. Будет ли им его не хватать? С легким сожалением он вспомнил о Маргарет Каудри, бросившей его ради парня, который хотел на ней жениться. Но больше всего он думал о Джеки Джейкс и о своем сыне Джорджи, которому было уже девять. Ему отчаянно хотелось видеть, как Джорджи растет. Он понял, что Джорджи – то главное, для чего он надеялся остаться в живых. Как-то незаметно ребенок проник в его душу и обрел его любовь. Грег сам удивлялся, насколько сильным оказалось это чувство.
Раздался звон гонга – удивительно неуместный звук в пустыне.
– Десять секунд.
Грег почувствовал искушение вскочить на ноги и броситься бежать. Хоть и глупо это было: куда можно убежать за десять секунд? – но ему оказалось непросто заставить себя лежать на месте.
Бомба взорвалась в пять часов двадцать девять минут сорок пять секунд.
Сначала была потрясающая вспышка, невозможно яркая, никогда в жизни Грег не видел столь безжалостного света, сильнее солнца.
Потом словно жуткий огненный купол вырос из земли. С ужасающей скоростью он рос чудовищно высоко. Он достиг высоты горных вершин – и все продолжал расти, и уже вершины рядом с ним казались пигмеями.
– Господи… – прошептал Грег.
Купол принял квадратную форму. Свет все еще был ярче дневного, и отдаленные горы были так хорошо освещены, что Грег различал каждую трещину, каждую складку, каждый выступ.
Потом форма купола снова изменилась. Внизу появилась колонна, казалось – она устремилась в небо на мили, словно кулак Господа Бога. Облако бушующего огня над колонной раскрылось, как зонт, и все это стало похоже на гриб высотой в семь миль. Облако переливалось адским оранжевым, зеленым и пурпурным цветом.
Грег ощутил удар горячей волны, словно Всевышний открыл гигантскую духовку. В этот миг его ушей достиг грохот взрыва, подобно гласу трубы, возвещающей о Судном дне. Но это было только начало. Звук, напоминающий неестественно громкий раскат грома, прокатился по пустыне, глуша все прочие звуки.
Слепящее облако стало уменьшаться, но грохот звучал и звучал, невозможно долгий, такой, что Грег подумал, не начинается ли конец света.
Наконец звук стих, и облако-гриб начало рассеиваться.
Грег услышал, как Франк Оппенгеймер произнес:
– Получилось.
И Оппи ответил:
– Да, получилось.
Братья пожали друг другу руки.
«А мир по-прежнему стоит», – подумал Грег.
Но навсегда изменился.
V
Утром 26 июля Ллойд Уильямс и Дейзи отправились в муниципалитет Хокстона наблюдать за подсчетом голосов.
Если Ллойд проиграет, Дейзи собиралась разорвать помолвку.
Он с жаром отрицал, что в политическом смысле она для него обуза, но ей было лучше знать. Политические противники Ллойда завели обыкновение называть ее «леди Эйбрауэн». Избиратели реагировали на ее американский акцент возмущенным видом, словно она не имела права принимать участие в политической жизни Великобритании. Даже члены партии лейбористов стали относиться к ней по-другому и спрашивали, не хочет ли она кофе, когда все остальные пили чай.
Как Ллойд и предсказывал, ей часто удавалось справиться с возникающей вначале враждебностью – просто держась естественно и обаятельно и помогая другим женщинам мыть посуду после чая. Но было ли этого достаточно? Определенный ответ могли дать только результаты выборов.
Она не собиралась выходить за него замуж, если для этого ему придется отказаться от дела всей его жизни. Он сказал, что охотно пойдет на это, но брак, построенный на таком фундаменте, был безнадежен. Дейзи содрогалась от ужаса, представляя его за какой-нибудь другой работой – в банке или государственном учреждении, где он станет совершенно несчастным и будет пытаться делать вид, что это не ее вина. Думать об этом было невыносимо.
К несчастью, все считали, что на выборах победят консерваторы.
Кое в чем развитие событий было на руку лейбористам. Речь Черчилля про «гестапо» произвела противоположное действие. Даже консерваторы были обескуражены. Клемент Эттли, выступавший на следующий вечер в поддержку лейбористов, был спокоен и ироничен.
– Когда я слушал вчера речь премьер-министра, в которой он выдал такую трактовку политики партии лейбористов, я сразу понял, какая у него цель. Он хотел, чтобы избиратели поняли, как велика разница между Уинстоном Черчиллем – великим военным лидером объединенной нации – и господином Черчиллем, руководителем Консервативной партии. Он боялся – вдруг те, что принимали его руководство во время войны, из чувства благодарности поддадутся искушению следовать за ним и впредь. Я благодарю его за такое основательное уничтожение иллюзий.
Эттли своим менторским тоном выставлял Черчилля возмутителем спокойствия. Люди уже устали от накала страстей, подумала Дейзи; в мирное время они наверняка предпочтут сдержанную рассудительность.
Опрос Гэллапа, проведенный накануне голосования, показал, что победит партия лейбористов, но никто в это не поверил. Джордж Гэллап, американец, на прошлые президентские выборы дал неточный прогноз. Идея, что можно предсказать результат, опросив небольшую часть электората, казалась несколько неправдоподобной. «Ньюс кроникл», опубликовавшая опрос, полагала, что будет «ничья».
Все остальные газеты писали, что победят консерваторы.
Никогда раньше Дейзи не интересовалась принципами работы демократии, но сейчас от этого зависела ее судьба, и она зачарованно наблюдала, как бюллетени вынимали из ящиков, сортировали, пересчитывали, связывали в пачки и снова пересчитывали. Руководивший этим процессом назывался «уполномоченный по выборам». На самом деле это был секретарь муниципального совета. Наблюдатели от каждой партии следили за происходящим, чтобы не допустить ни небрежности, ни обмана. Процесс был долгим, и Дейзи страдала от неопределенности.
В половине одиннадцатого они услышали первый результат извне. Харольд Макмиллан, протеже Черчилля и военного кабинета министров, потерпел поражение, Стоктон-он-Тис выбрал лейбориста. Через пятнадцать минут пришло известие, что в Бирмингеме с большим перевесом лидирует партия лейбористов. Слушать радио в муниципалитете не разрешалось, поэтому Дейзи и Ллойд полагались на просачивающиеся снаружи слухи, и Дейзи не знала, чему верить.
Был полдень, когда уполномоченный по выборам отозвал кандидатов и их агентов в угол комнаты, чтобы сообщить им результаты, прежде чем объявлять публично. Дейзи хотела пойти с Ллойдом, но ей не разрешили.
Уполномоченный тихо заговорил. Кроме Ллойда и действующего представителя парламента были еще консерватор и коммунист. Дейзи всматривалась в их лица, но кто победил – угадать не могла. Все они поднялись на подиум, и в зале стало тихо. Дейзи стало нехорошо.
– Я, Майкл Чарльз Дэвис, являясь официально назначенным уполномоченным по выборам в избирательном округе Хокстон…
Дейзи стояла с наблюдателями от партии лейбористов и смотрела на Ллойда. Неужели она его потеряет? От этой мысли у нее сжалось сердце и дыхание перехватило от страха. За свою жизнь она дважды выбирала совершенно неподходящих мужчин. Чарли Фаркуарсон был полной противоположностью ее отцу, славный, но слабый. Малыш Фицгерберт во многом был похож на ее отца, своенравный и эгоистичный. Теперь, наконец, она нашла Ллойда, который был и сильным, и добрым. Она выбрала его не за положение в обществе и не для того, чтобы он что-то для нее сделал, а просто потому, что он был необыкновенно хороший человек. Он был мягкий, он был умный, он был надежный – и он обожал ее. Ей понадобилось много времени, чтобы понять, что он был именно тем, кого она искала. Какой она была дурой.
Уполномоченный зачитывал количество проголосовавших за каждого кандидата. Они располагались в алфавитном порядке, и Уильямс шел последним. Дейзи была так взволнована, что не могла держать цифры в памяти.
– Реджинальд Сидни Бленкинсоп, пять тысяч четыреста двадцать семь…
Когда зачитали голосовавших за Ллойда, все члены партии лейбористов вокруг Дейзи разразились ликующими криками. Она не сразу поняла, что он победил. Потом увидела, как его торжественное выражение лица сменилось широкой улыбкой. Дейзи тоже захлопала и закричала громче всех остальных. Он победил! И ей не придется от него уходить! Она чувствовала себя так, словно ей спасли жизнь.
– Следовательно, я объявляю Ллойда Уильямса законно избранным членом парламента от округа Хокстон.
Ллойд – член парламента! Дейзи с гордостью смотрела, как он вышел вперед и произнес заявление о согласии. Такие речи готовятся по определенному шаблону, поняла Дейзи, и Ллойд педантично поблагодарил уполномоченного и его персонал, потом поблагодарил проигравших оппонентов за честную борьбу. Дейзи не терпелось обнять его. В заключение он произнес несколько предложений о стоящей перед ним задаче восстановления разрушенной войной страны и создания более справедливого общества. И сошел со сцены под новые аплодисменты.
Спустившись со сцены, он направился прямиком к Дейзи, обнял ее и поцеловал.
– Молодец, дорогой, – сказала она и обнаружила, что больше ничего произнести не в состоянии.
Вскоре они вышли из муниципалитета и, сев на автобус, поехали в Дом транспорта, где располагалась штаб-квартира партии лейбористов. Там они узнали, что лейбористы уже получили 106 мест.
Блестящая победа.
Все эксперты ошиблись, все расчеты смешаны. Когда были получены все результаты, у лейбористов оказалось 393 места, у консерваторов – 210. У либералов – 12, а от коммунистов прошел один – Степни. Лейбористы получили подавляющее большинство голосов.
В семь часов вечера Уинстон Черчилль, великий английский военачальник, отправился в Букингемский дворец и подал в отставку с поста премьер-министра.
Дейзи вспомнила одну из острот Черчилля в адрес Эттли: «Подъехал пустой автомобиль, и из него вышел Клем». Человек, которого он называл пустым местом, победил его.
В половине восьмого во дворец приехал Клемент Эттли – на собственной машине, которую вела его жена Вайолет, – и король Георг VI предложил ему пост премьер-министра.
В доме на Натли-стрит, послушав по радио новости, Ллойд повернулся к Дейзи и сказал:
– Ну вот. Теперь мы можем пожениться?
– Да, – сказала Дейзи. – Так скоро, как ты захочешь!
VI
Банкет по поводу бракосочетания Володи и Зои проходил в одном из малых банкетных залов Кремля.
Война с Германией была закончена, но в Советском Союзе царили разруха и нищета, и на пышное празднование посмотрели бы косо. Зоя была в новом платье, Володя надел форму. Однако еды было полно и водка текла рекой.
Были на свадьбе и Володины племянник с племянницей, близнецы, дети его сестры Ани и ее мужа, неприятного типа, Ильи Дворкина. Детям не было еще шести. Темноволосый Димка тихонько сидел, читая книжку, а голубоглазая Таня носилась по залу, врезаясь в столы и досаждая гостям, наперекор представлениям, какого поведения следует ожидать от мальчиков, а какого – от девочек.
Зоя в розовом платье выглядела так соблазнительно, что Володя готов был уйти хоть сейчас, чтобы лечь с ней в постель. Но об этом, конечно, и думать было нечего. В окружение его отца входило несколько главнейших генералов и политиков страны, и многие из них зашли выпить за здоровье молодых. Григорий намекал, что один крайне высокопоставленный гость может появиться позже; Володя надеялся, что это не распутный начальник НКВД Берия.
Счастье Володи все же не давало ему совсем позабыть про увиденные ужасы и про появившиеся у него смутные мысли о советском коммунизме. Непередаваемая жестокость НКВД, ошибки Сталина, стоившие жизни миллионам, и пропаганда, призывавшая красноармейцев вести себя в Германии как взбешенные звери, – все это заставило его усомниться в самых фундаментальных постулатах, которые его приучили принимать на веру. С тревогой он думал, в какой стране предстоит жить Димке и Тане. Но сегодня не время для таких мыслей.
Советская элита была в хорошем настроении. Они выиграли войну, победили Германию. Их старого врага, Японию, разбили Соединенные Штаты. Сдаться японским военачальникам не позволял их безумный кодекс чести, но теперь это был лишь вопрос времени. К несчастью, пока они цеплялись за свою гордость, многим японским и американским солдатам предстояло умереть, и еще многие женщины и дети погибнут в своих домах под бомбами, а результат будет тот же. Как жаль, но американцы, по-видимому, ничего не смогут сделать, чтобы ускорить процесс и предотвратить ненужные жертвы.
Отец Володи, подвыпивший и счастливый, начал речь.
– Красная Армия оккупировала Польшу, – сказал он. – Никогда больше эта страна не будет использована как плацдарм для вторжения немцев в Россию.
Его старые товарищи загалдели и застучали по столам.
– Коммунистические партии Западной Европы испытывают невиданный приток новых членов. В Париже на муниципальных выборах в прошлом марте больше всего голосов получила коммунистическая партия. Я поздравляю наших французских товарищей.
Снова одобрительные возгласы.
– Оглядываясь на окружающий нас мир, я вижу, что русская революция, за которую столько храбрецов боролись и умирали… – он замолчал, на его глазах блеснули пьяные слезы. В комнате стало тихо. Он взял себя в руки. – Я вижу, что дело революции никогда еще не было так прочно, как сегодня!
Все подняли рюмки.
– За революцию! За революцию!
Выпили.
Распахнулись двери, и в зал вошел товарищ Сталин.
Все встали.
У него были седые волосы, и выглядел он усталым. Ему было около шестидесяти пяти, и он был болен: ходили слухи, что он перенес несколько сердечных приступов. Но сегодня он был в отличном настроении.
– Я пришел поцеловать невесту! – сказал он.
Он подошел к Зое и положил руки ей на плечи. Она была на полголовы выше, но ей удалось незаметно стать меньше ростом. Он поцеловал ее в обе щеки, задерживаясь на каждой щеке губами и седыми усами настолько, что Володя почувствовал раздражение. Потом он сделал шаг назад и спросил:
– Ну что, нальете мне?
Несколько человек бросилось наливать ему водку. Григорий настоял, чтобы Сталин сел на его место в центре стола. Возобновился шум разговоров, но уже приглушенный: всех приводило с трепет его присутствие, и надо было быть осторожными, следить за каждым словом и движением. Этому человеку достаточно было пальцем шевельнуть, чтобы кого-нибудь не стало, – и он делал это достаточно часто.
Принесли еще водки, ансамбль начал играть русские народные мелодии, и люди постепенно расслабились. Володя, Зоя, Григорий и Катерина вчетвером станцевали кадриль – это был веселый танец, всегда вызывающий смех у зрителей. После танцевали другие пары, потом парни начали плясать «Барыню», там надо было пускаться вприсядку – приседая и выбрасывая вперед ноги (многие при этом попадали). Володя продолжал уголком глаза следить за Сталиным, как и все в зале, а тот, казалось, был вполне доволен, постукивая рюмкой по столу в такт балалайкам.
Зоя и Катерина танцевали с Зоиным начальником Василием, старшим в группе физиков, работающих над созданием бомбы. Володя не участвовал. Вдруг атмосфера изменилась.
Вошел служащий, прошел по краю зала и подошел прямо к Сталину. Без церемоний он нагнулся к вождю и прошептал ему что-то на ухо – тихо, но взволнованно.
Сначала Сталин, казалось, был озадачен, он быстро задал вопрос, потом другой. Потом он изменился в лице. Он побледнел и смотрел на танцующих, не видя их.
– Что, черт возьми, происходит? – тихо ахнул Володя.
Танцующие пока ничего не заметили, но у сидящих во главе стола был испуганный вид.
В следующий миг Сталин поднялся. Окружающие почтительно встали. Володя увидел, что его отец все еще танцует. Людей расстреливали и не за такое.
Но Сталин не глядел на гостей. В сопровождении своего помощника он вышел из-за стола. Потом через зал направился к двери. Танцующие в ужасе разбегались с его пути. Одна парочка растянулась на полу. Сталин, казалось, не замечал. Ансамбль со скрежетом смолк. Ничего не говоря, ни на кого не глядя, Сталин вышел из комнаты.
Кое-кто из генералов испуганно последовал за ним.
Появился еще один служащий, затем еще двое. Каждый нашел своего начальника и обратился к нему. К Василию подошел молодой человек в твидовом пиджаке. Зоя, похоже, была с ним знакома и внимательно его слушала. Она казалась потрясенной.
Василий и помощник вышли из зала. Володя подошел к Зое и спросил:
– Ради бога, что происходит?
Она ответила дрожащим голосом:
– Американцы сбросили на Японию атомную бомбу… – Ее прекрасное бледное лицо казалось еще белее, чем всегда. – Сначала японское правительство не могло понять, что произошло. Им потребовался не один час, чтобы осознать, что это было.
– Это точно?
– Она сровняла с землей пять квадратных миль зданий. По подсчетам, в один миг погибло семьдесят пять тысяч человек.
– Сколько было бомб?
– Одна.
– Одна бомба?
– Да.
– Господи боже. Неудивительно, что Сталин побледнел.
Они постояли молча. Было видно, как новость распространяется по залу. Некоторые так и сидели, ошарашенные; другие встали и ушли, направляясь к своим кабинетам, телефонам, столам и подчиненным.
– Это все меняет, – сказал Володя.
– В том числе и наши планы на медовый месяц, – сказала Зоя. – Мой отпуск наверняка отменят.
– Мы думали, Советскому Союзу ничто не угрожает.
– Только что твой отец произнес речь, что никогда еще дело революции не было в такой безопасности.
– Теперь ни о какой безопасности говорить не приходится.
– Да, – сказала Зоя. – Пока у нас самих не будет атомной бомбы.
VII
Джеки Джейкс и Джорджи впервые приехали в Буффало и остановились в квартире у Марги. Грег и Лев тоже были, и в день победы над Японией – в среду, 15 августа – все пошли в Парк Гумбольдта. На всех дорожках толпились торжествующие парочки, а в пруду плескались сотни детей.
Грег был счастлив и горд. Бомба действовала. Два устройства, сброшенные на Хиросиму и Нагасаки, вызвали ужасающие разрушения, но они привели войну к быстрому концу и спасли жизнь тысячам американцев. Грег принимал в этом участие. Благодаря тому, что они совершили, Джорджи будет жить в свободном мире.
– Ему девять лет, – сказал Грег Джеки. Они сидели на скамейке и разговаривали, а Лев и Марга пошли с Джорджи покупать мороженое.
– Просто не верится.
– Интересно, кем он станет, когда вырастет?
– Вот кем он точно не станет – так это актеришкой или музыкантом с дурацкой трубой, – яростно сказала Джеки. – У него есть голова на плечах.
– А тебе бы хотелось, чтобы он преподавал в колледже, как твой отец?
– Да.
– В таком случае… – Грег к этому и подводил, но беспокоился, не зная, как Джеки это воспримет. – Тогда он должен пойти в хорошую школу.
– Ты о чем?
– Может, отдать его в пансион? Он мог бы учиться там, где учился я.
– Он был бы единственным черным учеником.
– Не обязательно. Когда я там был, у нас был один цветной парень, индиец из Дели, его звали Камал.
– Всего один.
– Да.
– Его дразнили?
– Конечно. Мы звали его Кэмел. Но мальчишки к нему привыкли, и он кое с кем подружился.
– А что с ним было потом, ты не знаешь?
– Он стал фармацевтом. Я слышал, у него уже две аптеки в Нью-Йорке.
Джеки кивнула. Грег понял, что она не против его плана. Она была из культурной семьи, и пусть сама она бунтовала и не желала учиться, но в ценность образования верила.
– Ну а плата за обучение?
– Я мог бы попросить отца.
– И он стал бы платить?
– Взгляни на них, – Грег указал на дорожку. Лев, Марга и Джорджи возвращались от тележки мороженщика. Лев и Джорджи шли бок о бок и ели вафельные рожки, держась за руки. – Мой консервативный отец держит за руку цветного ребенка в городском парке. Поверь мне, он согласится платить за школу.
– Джорджи на самом деле никуда не вписывается, – сказала Джеки обеспокоенно. – Черный мальчишка с белым отцом…
– Я знаю.
– Жильцы дома, в котором живет твоя мать, думают, что я служанка. Ты знал?
– Да.
– Я не стала их разубеждать. Если бы они поняли, что негры живут в доме в качестве гостей, могли возникнуть неприятности.
Грег вздохнул.
– К сожалению, ты права.
– Жизнь у Джорджи будет нелегкая.
– Я знаю, – сказал Грег. – Но у него есть мы.
Джеки улыбнулась ему, что случалось нечасто.
– Да, – сказала она. – Это немало.
