Я уже говорил: зря вы это читаете. Теперь я понимаю, что следовало выразиться иначе: зря я это пишу.

На протяжении бесчисленных дней и ночей я заполнял гладкие веленевые страницы воспоминаниями об Энее, Энее-девочке, и ни словом не обмолвился о той, кого вы знаете как мессию и кому, быть может, ошибочно поклоняетесь. Но я писал не для вас – и, как выяснилось, не для себя. Своими воспоминаниями я оживил Энею-ребенка потому, что хотел, чтобы ожила Энея-женщина – ожила вопреки логике, вопреки истории, вопреки безнадежности и отчаянию.

Каждое утро, когда автоматически вспыхивают лампы, я просыпаюсь в кошачьем ящике Шредингера, три на шесть метров, и с изумлением обнаруживаю, что еще жив, что так и не почувствовал ночью миндального привкуса.

Каждое утро я сражаюсь со страхом и отчаянием, пишу воспоминания и аккуратно складываю в стопку веленевые странички. К сожалению, здешняя система переработки далека от совершенства: больше дюжины страниц зараз она не выдает. Вот и получается, что мне приходится запихивать в рециркулятор первые страницы рукописи. Они выходят чистенькими и свежими, садись и пиши. Змея, которая гложет собственный хвост. Настоящее безумие. Либо – истинная сущность здравомыслия.

Вполне возможно, процессор в текстовой палете запоминает все, что я пишу. Он запомнит и то, что мне еще предстоит написать, – если, конечно, судьба будет благосклонна. Но, честно говоря, чихал я на процессоры и на судьбу. Меня интересует лишь та дюжина страниц – невинно чистых поутру и заляпанных чернилами, заполненных мелким, бисерным почерком к вечеру.

На этих страницах каждый день оживает Энея.

Прошлой ночью, когда огни в камере погасли и от вселенной меня отделяла разве что статико-динамическая капсула застывшей энергии, в которой хватало места и флакону с цианидом, и таймеру, и счетчику радиации, – так вот, прошлой ночью я услышал, как Энея окликает Рауля Эндимиона по имени. Я сел. Царил непроглядный мрак, но я настолько разволновался, что позабыл включить свет; я был уверен, что сплю, но тут ее пальцы коснулись моей щеки. Это были ее пальцы, уж мне ли не знать. Я целовал их, еще когда Энея была ребенком. Поцеловал и в ту ночь, на прощание.

Ее пальцы коснулись моей щеки. Пахнуло знакомым ароматом. К моим губам прильнули милые губы.

– Рауль, хороший мой, мы уходим отсюда, – прошептала она. – Не сейчас. Когда ты закончишь свою историю. Как только все вспомнишь и все поймешь.

Я потянулся к ней, но она словно отступила. Когда зажглись огни, в камере никого не оказалось.

Я расхаживал по своему эллипсоиду, пока огни не вспыхнули вновь, уже утром. В те бесконечные месяцы я боялся вовсе не смерти – Энея научила меня относиться к ней как к неизбежности, – я боялся безумия. Почему? Потому что безумие лишило бы меня воспоминаний об Энее.

Внезапно мне бросилось в глаза, что текстовая палета включена. На миг я застыл как вкопанный. Перо высовывалось из-под крышки… Когда мы путешествовали по вселенной с Энеей, я заметил у нее привычку засовывать перо меж страниц дневника, который она вела. У меня задрожали руки. Я рециркулировал то, что написал вчера, и включил принтер.

Из устройства выползла одна-единственная страница. Я сразу узнал почерк Энеи.

Это был своего рода поворотный пункт. Либо я действительно обезумел, либо спасен и воскрес для новой жизни.

Читайте и судите сами. Скажу лишь, что прочел ее с надеждой на спасение. Не на духовное, а на физическое – на телесное воссоединение с той, кого помню и люблю больше всех на свете.

Иначе, на мой взгляд, читать и не стоило.