Маленькая уродка
Ночью в подземелье храма собрались одиннадцать служителей Многоликого Бога – больше, чем она когда-либо видела вместе. Через переднюю дверь вошли только молодой лорд и толстяк, остальные добирались потайными ходами. Каждый, откидывая капюшон черно-белого облачения, показывал лицо, которое выбрал на сегодняшний день. Их высокие стулья, как и храмовые двери, были вырезаны из чардрева и черного дерева: у черных позади белый лик, у белых черный.
Она стояла с кувшином воды в руках, другой послушник – с кувшином вина. Поодиночке или вдвоем они подходили к жрецам, подававшим им какой-нибудь знак, но большей частью стояли на месте. «Я каменная, – повторяла она себе. – Статуя, как Морские Начальники вдоль Канала Героев».
Жрецы говорили на браавосском диалекте, но трое то и дело переходили на валирийский. Девочка понимала большинство слов, но не всегда разбирала: они говорили тихо.
– Я знаю этого человека, – сказал жрец с лицом зачумленного.
– Я знаю этого человека, – эхом отозвался толстяк, когда она наливала ему вино.
– Я не знаю этого человека, но награжу его, – молвил красавец.
Косой позднее сказал то же самое о ком-то еще.
Поговорив так часа три, они все разошлись, кроме доброго человека, женщины-призрака и чумного. Мокнущие язвы усеивали его лицо, волосы выпали, кровь сочилась из носа и запеклась в уголках глаз.
– Наш брат хочет побеседовать с тобою, дитя, – сказал добрый человек. – Ты можешь сесть.
Она села на чардревный стул с черным ликом. Язвы ее не пугали: слишком долго прожила она в Черно-Белом Доме, чтобы бояться фальшивых лиц.
– Кто ты? – спросил чумной.
– Никто.
– Неправда. Ты Арья из дома Старков, прикусывающая губу, когда она лжет.
– Я была ею раньше. Теперь уже нет.
– Зачем ты здесь, лгунья?
– Чтобы служить. Чтобы учиться. Чтобы у меня стало другое лицо.
– Сначала твое сердце должно измениться. Дар Многоликого Бога – не игрушка. Ты станешь убивать ради собственной цели, ради собственного удовольствия – разве не так?
Она прикусила губу, и он дал ей пощечину. Что ж, сама напросилась.
– Спасибо. – Так она, глядишь, и отвыкнет кусать губу. Это делает Арья, а не ночная волчица. – Нет, не стану.
– Лжешь. Я по глазам вижу. Глаза у тебя волчьи, и они жаждут крови.
«Сир Григор, – невольно подумала она. – Дансен, Рафф-Красавчик. Сир Илин, сир Меррин, королева Серсея». Если она солжет, он узнает – лучше смолчать.
– Говорят, одно время ты была кошкой. Ходила по переулкам, пропахшим рыбой, продавала моллюсков и крабов. Хорошая жизнь для мелкого человека – попроси, и вернешься к ней. Будешь возить свою тачку, выкрикивать товар – чего тебе больше? Ты слишком мягкосердечна, чтобы стать нашей сестрой.
Хочет прогнать ее.
– У меня вместо сердца дыра. Я убивала уже много раз. Могу тебя убить, если хочешь.
– Тебе это было бы сладко?
Она не знала правильного ответа.
– Быть может.
– Тогда тебе здесь не место. В этом доме смерть не бывает сладка. Мы не солдаты, не воины, не раздутые от гордости брави. Мы убиваем не по приказу лорда, не ради денег или тщеславия. Мы не вручаем свой дар, чтобы сделать себе приятное, и не выбираем, кого убить. Мы всего лишь служим Многоликому Богу.
– Валар дохаэрис. – «Все люди должны служить».
– Слова ты знаешь, но для служения слишком горда. Смирение и послушание – вот необходимые слуге качества.
– Я слушаюсь и могу быть очень смиренной.
– Сама богиня смирения, как я погляжу, – усмехнулся чумной. – Но согласна ли ты заплатить?
– А сколько это стоит?
– За это платят собой. Всем, что ты имеешь и что мечтаешь иметь. Глаза мы тебе вернули, но уши отнимем, и ты перестанешь слышать. Отнимем ноги, и ты будешь ползать. Не будешь ничьей дочерью, ничьей женой, ничьей матерью. Будешь носить ложное имя и чужое лицо.
Она чуть не прикусила губу опять, но вовремя удержалась. Ее лицо – темный пруд, который ничего не показывает. Имен у нее было много: Арри, Ласка, Голубенок, Кошка-Кет. Не говоря уж о глупышке из Винтерфелла, Арье-лошадке. Имена ничего не значат.
– Я согласна заплатить. Дайте мне другое лицо.
– Лицо не дается даром. Ты должна его заслужить.
– А как?
– Вручить одному человеку дар. Сделаешь?
– Что за человек?
– Ты не знаешь его.
– Мало ли кого я не знаю.
– Не зная его, ты не питаешь к нему ни любви, ни ненависти. Согласна убить его?
– Да.
– Завтра ты снова станешь Кошкой-Кет. Смотри в оба, повинуйся, и мы увидим, достойна ли ты служить Многоликому.
На следующий день она вернулась на канал, к Бруско и его дочерям. Рыбник глаза вытаращил при виде ее.
– Валар моргулис, – сказала Кошка вместо приветствия.
– Валар дохаэрис, – ответил он.
И все пошло так, будто она и не уходила.
Человека, которого ей предстояло убить, она увидела тем же утром, катя тачку по булыжнику у Пурпурной гавани. Старик уже, далеко за пятьдесят. «Пожил – и хватит, – говорила она себе. – Отец был моложе». Последнюю мысль она запрятала поглубже, поскольку Кошка-Кет отца себе выдумала.
– Устрицы, мидии, крабы, креветки, – прокричала она, идя мимо, и даже улыбнулась ему. Улыбка всегда помогает сбывать товар, но старик не улыбнулся в ответ и прошел по луже, обрызгав ее.
Невежа, противная образина. Острый нос, тонкие губы, близко сидящие глазки, одно плечо выше другого. Волосы седеют, но бородка еще черна. Если он ее красит, почему заодно не покрасить и голову?
– Он дурной человек, – заявила она, вернувшись вечером в Черно-Белый Дом. – Губы жестокие, глаза подлые и бороденка злодейская.
– Он такой же, как и все, – усмехнулся добрый человек. – В нем есть свет и есть тьма. Не тебе его судить.
– Кто же осудил его? Боги? – помолчав, спросила она.
– Возможно, какие-то боги и осудили. Что еще богам делать, как не судить людей? Но Многоликий ничьих душ не взвешивает. Он вручает свой дар и добрым, и злым – иначе добрые жили бы вечно.
«Самое гадкое в нем – это руки», – решила Кет на другой день, наблюдая за стариком. Пальцы длинные, костлявые и не знают покоя: скребут бороду, дергают ухо, барабанят по столу – а нет, так просто так шевелятся. Точно два паука. Она начинала ненавидеть старика, глядя на его руки.
– Он такой дерганый – наверно, боится чего-то, – сказала она, придя в храм. – Дар принесет ему мир.
– Дар приносит мир всем.
– Когда я убью его, он скажет спасибо.
– Это будет значить, что ты не справилась с делом. Лучше, если он вовсе тебя не заметит.
Через несколько дней Кет заключила, что этот старик что-то вроде купца, и торговля его связана с морем, хотя на корабли он не заходил никогда. Сидел целый день в харчевне с миской лукового супа, рылся в пергаментах, прикладывал к ним печать и резко говорил с капитанами, судовладельцами и другими купцами.
Они, похоже, недолюбливали его, но все несли ему деньги, полные кошельки с золотом, серебром и квадратными железными монетами Браавоса. Старик тщательно пересчитывал и клал золото к золоту, серебро к серебру. На монеты он не смотрел, а прикусывал их левой стороной рта, где зубы еще были в целости. Некоторые он сплевывал на стол и слушал, с каким звуком они падают, перестав крутиться.
Сосчитав и перепробовав все монеты, он калякал что-то на пергаменте, ставил свою печать и отдавал капитану. Бывало и так, что он возвращал деньги назад: другой в таких случаях либо краснел и злился, либо бледнел и пугался.
Кет ничего не могла понять.
– Они ему платят, а он взамен что-то пишет, и все. Они что, дураки?
– Некоторые, может, и да, другие просто осторожные люди, третьи пытаются задобрить его, что не так-то легко.
– Но что он им продает?
– Расписки. Если корабль потонет или его захватят пираты, он обязуется выплатить стоимость корабля вместе с грузом.
– Что-то вроде заклада?
– Да – заклад, который каждый капитан надеется проиграть.
– А если они выигрывают?
– Выигравшие теряют корабли, а порой и жизнь. Море опасно, тем более теперь, осенью. Капитанам легче тонуть, зная, что их вдовы и дети в Браавосе не останутся нищими. – Грустная улыбка тронула губы доброго человека. – Беда в том, что его распискам не всегда можно верить.
Теперь Кет поняла. Кто-то из обманутых им пришел в Черно-Белый Дом и просил бога прибрать его. Ей захотелось узнать, кто это был, но добрый человек не сказал.
– Любопытствовать не годится. Кто ты сама?
– Никто.
– Значит, и вопросов не задавай. Не можешь – так и скажи. – Он взял ее за руки. – Это не стыдно. Одни созданы для служения Многоликому Богу, другие нет. Скажи только слово, и я освобожу тебя от этой работы.
– Сказала, что сделаю, значит сделаю.
Вот только как?
Старик всюду ходил с охранниками – один тощий и длинный, другой толстый и низенький. Однажды на пути домой из харчевни в старика чуть не врезался пьяный, но длинный отпихнул его прочь. Низенький всегда первым пробовал луковый суп: старик ел похлебку уже остывшей, удостоверясь, что с телохранителем ничего не случилось.
– Он боится, – сказала Кет. – Он знает, что кто-то хочет его убить.
– Всего лишь подозревает, – сказал добрый человек.
– Охранники даже по нужде с ним выходят, а он с ними нет. Дождусь, когда пойдет длинный, и воткну нож в глаз старику.
– А как же второй?
– Он дурак и неуклюжий. Я и его убью.
– Разве ты солдат на поле битвы, чтобы убивать без разбора? Ты служишь Многоликому Богу, а мы, его служители, вручаем его дар только избранным.
«Убить надо только старика и никого больше», – поняла Кет.
Понаблюдав за ним еще три дня, она нашла способ и весь следующий день работала с ножиком. Красный Рогго научил ее срезать кошельки, но она не делала этого с тех пор, как ослепла. Упражняясь, она раз за разом вытряхивала ножик из рукава, а потом точила его, пока он не засверкал как серебряный. В остальном, более трудном, ей поможет женщина-призрак.
– Я вручу ему дар завтра, – объявила Кет, садясь утром за стол.
– Многоликий будет доволен, – сказал добрый человек, – но Кошку-Кет знают многие. Если кто-то увидит, что она сделала, это может повредить Бруско и его дочерям. Пора тебе получить другое лицо.
Это порадовало девочку, хотя она не подала виду. Она уже потеряла Кошку однажды и не хотела потерять ее вновь.
– Каким оно будет?
– Уродливым. Женщины отвернутся, дети станут показывать на тебя пальцами, мужчины пожалеют и прослезятся, но всякий, кто увидит твое лицо, не скоро его забудет. Пойдем.
Сняв с крюка железный фонарь, он повел ее мимо черного пруда и безмолвных богов к лестнице в подземелье. Женщина-призрак шла следом, и все молчали – слышался лишь шорох их мягких туфель. По восемнадцати ступеням они сошли в склеп, откуда, как пальцы, разбегались пять коридоров. Девочка побывала здесь уже, наверное, тысячу раз и никакого страха не испытывала, но они спустились еще ниже, отсчитав двадцать две ступени. Здесь извилистые ходы вели прямо в серд це скалы. Один из них закрывала тяжелая железная дверь. Жрец повесил фонарь и достал причудливой формы ключ.
На этот раз девочка покрылась мурашками. Святая святых! Сейчас они спустятся на третий подземный ярус, в тайные палаты, куда допускают только жрецов.
Ключ тихо повернулся три раза, дверные петли, политые маслом, не скрипнули. Ступени, вырубленные прямо в скале, вели вниз. Жрец, снова взяв фонарь, пошел первым, девочка за ним. Четыре, пять, шесть, семь, считала она, жалея, что не взяла свою палочку. Десять, одиннадцать, двенадцать. Она знала, сколько ступенек между храмом и подземельем, между подземельем и вторым ярусом, сколько на винтовой лестнице, что ведет на чердак, сколько перекладин на деревянной лесенке с чердака на крышу.
Эта лестница была ей незнакома и потому внушала тревогу. Двадцать одна, двадцать две, двадцать три. С каждой ступенькой все холоднее. Тридцать… Теперь они ниже каналов. Тридцать три, тридцать четыре. Далеко ли еще?
На пятьдесят четвертой ступеньке лестница уперлась в другую железную дверь, незапертую. Девочка вошла в нее вслед за добрым человеком, с женщиной-призраком за спиной. Их шаги отдавались эхом во тьме. Добрый человек открыл дверки своего фонаря, и девочка увидела на стенах тысячу лиц.
Они смотрели на нее отовсюду, куда ни глянь: старые и молодые, бледные и темные, гладкие и морщинистые, веснушчатые, в рубцах, красивые и не очень. Мужские, женские, мальчишечьи, девчоночьи, даже младенческие. Улыбающиеся, хмурые, жадные, гневные, похотливые, с лысинами и волосами сверху. «Это всего лишь маски», – говорила она себе, но почему-то знала, что это не маски.
– Тебе страшно, дитя? – спросил добрый человек. – Еще не поздно уйти. Ты уверена, что хочешь этого?
Арья, сама не зная, чего хочет, прикусила губу. Куда она денется, если покинет храм? Она раздела и обмыла сотню мертвых тел, мертвецы ее не пугают. Потом их уносят сюда и срезают с них лица – так что же? Она ночная волчица и не станет бояться каких-то содранных шкурок.
– Уверена, – выпалила она.
Жрец повел ее в глубину, мимо боковых коридоров. Стены одного туннеля были выложены человеческими костями, колонны из черепов подпирали свод. Вот еще одна лестница вниз – не вечно же они будут спускаться?
– Сядь, – велел жрец. – Закрой глаза. Будет больно, но сила без боли не дается. Не шевелись.
«Спокойная, как камень», – сказала она себе. Ей надрезали кожу острым лезвием, почему-то теплым. По лицу потекла кровь – ясно, почему ей велели закрыть глаза. Арья облизнула соленые, с медным привкусом губы и вздрогнула.
– Подай мне лицо, – сказал добрый человек. Женщина-призрак тихо зашуршала куда-то. – Пей, – сказал он, сунув девочке чашу. Она выпила кислое, вяжущее питье. Девочка Арья, которую она знала когда-то, любила лимонные пирожные. – Лицедеи меняют лица с помощью красок, колдуны создают иллюзии из света и тени. Этому ты тоже научишься, но наша наука труднее. Грим и даже чары не помеха для острого глаза, но твое новое лицо будет не менее подлинным, чем то, с которым ты родилась. Не открывай глаз и сиди смирно. – Он откинул назад ее волосы. – Это странное чувство, но ты не должна шевелиться, даже если закружится голова.
Сухая жесткая кожа нового лица намокла от ее крови и стала мягче. К щекам прилила кровь, сердце затрепетало, дыхание занялось. Чужие каменные руки сомкнулись на горле, но ее собственные руки, поднявшись к шее, ничего не нашли. Страх переполнял ее, мерзкий хруст сопровождался невыносимой болью. Перед закрытыми глазами плавала чья-то зверская бородатая рожа с искривленным от ярости ртом.
– Дыши, дитя, – сказал жрец. – Выдыхай свой страх, отгоняй тени. Он мертв, она тоже мертва. Ее боль осталась в прошлом. Дыши.
Девочка перевела дух и убедилась, что он говорит правду. Никто не душил ее и не бил. Ощупав дрожащей рукой лицо, она увидела на пальцах черные крупицы засохшей крови. Потрогала щеки, веки, обвела челюсть.
– Как было, так и осталось.
– Ты так думаешь?
Она не ощутила никакой перемены, но можно ли ее ощутить? Она провела рукой сверху вниз, как Якен Хгар в Харренхолле. Его лицо тогда заколебалось и стало другим, но с ней ничего такого не произошло.
– По-моему, да.
– Это тебе так кажется.
– Другие видят, что нос и челюсть у тебя сломаны, – сказала женщина-призрак, – одна щека вдавлена и половины зубов не хватает.
Девочка потрогала языком зубы – ни дыр, ни обломков. Чудеса, да и только. Значит, теперь она калека, уродка.
– Какое-то время тебя будут мучить страшные сны, – предупредил жрец. – Отец избивал ее так, что к нам она пришла сама не своя от страха.
– Вы убили его?
– Она просила дар для себя, а не для него.
«Надо было убить».
– Он тоже умер в свой черед, как все умирают, – сказал жрец, будто прочитав ее мысли. – Как умрет завтра еще один человек. Здесь нам больше нечего делать.
Глазные дыры провожали ее со стен, губы, как ей чудилось, перешептывались, делясь сокровенными тайнами.
В ту ночь она долго не могла заснуть. Среди лиц на стене она видела отца, леди-мать, трех братьев. Не своих, другой девочки. Она никто, и ее братья ходят в черно-белых одеждах. Рядом с ними висели певец, конюшонок, которого она убила Иглой, прыщавый оруженосец из гостиницы на перекрестке дорог, стражник, которому она перерезала горло в Харренхолле. И Щекотун с налитыми злобой дырами глаз. В руке у нее был кинжал, и она снова и снова вонзала его в спину этого гада.
Наконец ночь прошла, и в Браавосе забрезжил серый пасмурный день. Девочка надеялась на туман, но боги, как это у них водится, отказали ей в нем. Стоял холод при резком ветре – в такой день только и умирать. Сир Григор, Дансен, Рафф-Красавчик, сир Илин, сир Меррин, королева Серсея. Она беззвучно шевелила губами, повторяя их имена – в Черно-Белом Доме тебя всегда могут услышать.
В склепе хранилась одежда тех, кто приходил в храм испить из черного пруда – от нищенских лохмотьев до шелка и бархата. Маленькая уродка выбрала обтрепанный плащ, весь в пятнах, пахнущий рыбой зеленый камзол, тяжелые сапоги, надежно спрятала ножик.
Спешить было некуда. Она перешла через мост на Остров Богов. Кошка-Кет продавала здесь крабов и ракушки всякий раз, как у дочки Бруско Талеи случались месячные и она укладывалась в постель. Может, Талея сейчас здесь, у Крольчатника, где у каждого забытого божка есть свой алтарь? Да нет, глупости. Сегодня холодно, и рано вставать Талея не любит. Статуя Плачущей Госпожи Лисса лила серебристые слезы, в Садах Геленеи стояло стофутовое золоченое дерево с серебряными листьями, в деревянном святилище Владыки Гармонии горели факелы и порхали бабочки всевозможных цветов.
Иногда с Кет ходила Морячка, которая и рассказывала ей обо всех этих богах. «Это дом Великого Пастыря, а в тройной башне живет трехголовый Триос. Первая голова глотает умерших, из третьей выходят возрожденные, для чего нужна вторая, не знаю. Тут Камни Молчаливого Бога, там вход в Лабиринт Творца Узоров. Лишь тот, кто пройдет его весь, может обрести мудрость, так говорят жрецы. За ним, у канала, храм Аквана Красного Быка. На каждый тринадцатый день там закалывают белого тельца и раздают нищим чаши с кровью».
Сегодня не тринадцатый день: на паперти Красного Быка пусто. Боги-братья Семош и Селоссо спят в своих храмах-близнецах – между ними через Черный канал перекинут мостик. Девочка перешла его и направилась в Пурпурную гавань кружным путем – через Мусорную Заводь, мимо шпилей и куполов Затопленного Города.
Из «Счастливого порта» вывалились лиссенийские моряки, но девушек видно не было. «Корабль» закрыт наглухо, лицедеи долго спят по утрам. На причале около иббенийского китобоя старый друг Тагганаро кидает мячик Кассо, тюленьему королю, а его напарник режет у зрителей кошельки. Девочка тоже ненадолго остановилась. Тагганаро ее не узнал, Кассо захлопал ластами и залаял – то ли узнал, то ли рыбу почуял. Она поскорее двинулась дальше.
Старик уже сидел над миской за своим обычным столом и торговался с очередным капитаном. Длинный страж стоял рядом, низенький устроился у входа в харчевню и разглядывал всех входящих. Девочка не собиралась входить; она уселась на пристани ярдов за двадцать от двери, и ветер трепал ее плащ.
Несмотря на холод, народу в гавани было полно. Шлюхи завлекали моряков, моряки высматривали шлюх. Прошла в обнимку, гремя шпагами, пара подвыпивших брави, прошествовал красный жрец.
Ближе к полудню она заметила нужного ей человека, преуспевающего судовладельца, который уже три раза приходил к старику. Крупный, лысый, дородный, в коричневом бархатном плаще с меховой оторочкой, на поясе орнамент из серебряных звезд и лун, одна нога не гнется. Он шагал медленно, опираясь на трость.
Уродке он подходил как нельзя лучше. Приготовив ножик, она догнала его. Кошелек висел на поясе справа, но мешал плащ. Не страшно – один взмах, и готово. Красный Рогго гордился бы ею. Она просунула в прорезь руку, вспорола кошелек, набрала жменю золота, и тут хромой обернулся.
– Какого…
Ее рука застряла в складках плаща, монеты посыпались.
– Воровка! – занес палку хромой. Она подсекла его негнущуюся ногу и обратилась в бегство. Монеты сыпались, позади кричали «воровка». Толстый трактирщик попытался схватить ее, но она увернулась, пронеслась мимо хохочущей девки, шмыгнула в переулок.
Кошка-Кет хорошо знала эти переулки, и уродка тоже их помнила. Она перелезла через ограду, перескочила узкий канал, спряталась в какой-то пыльной кладовке. Погони не было слышно, но она терпеливо ждала, сидя в углу за ящиками. Выждав около часа, она вскарабкалась прямо по стенке дома и по крышам добралась чуть ли не до Канала Героев. Судовладелец, подобрав монеты и трость, должен уже дохромать до харчевни. Теперь он скорее всего пьет горячий бульон и жалуется старику на уродку, чуть было не укравшую у него кошелек.
Добрый человек ждал ее в Черно-Белом Доме у храмового пруда. Уродка, сев рядом с ним, положила на кромку пруда золотую монету с драконом на одной стороне и королем на другой.
– Золотой дракон Вестероса, – сказал жрец. – Где ты ее взяла? Мы не воры.
– А я и не воровала. Взамен этой я подложила ему одну нашу.
– Он отдаст ее в числе других одному человеку, – догадался жрец, – и у того вскоре остановится сердце. Прискорбно. – Добрый человек бросил монету в пруд. – Тебе еще многому нужно учиться, но ты, я вижу, не безнадежна.
Ночью ей вернули лицо Арьи Старк и черно-белую одежду послушника.
– Ты будешь носить ее здесь, но пока она тебе не понадобится. Утром пойдешь к Изембаро и приступишь к своему первому ученичеству. Подбери себе одежду в подвале. Стража ищет уродку, поэтому лицо тоже сменим. – Добрый человек взял ее за подбородок и повертел вправо-влево. – На этот раз оно будет красивое, твое собственное. Кто ты, дитя?
– Никто, – сказала она.
