Глава 6
А утро принесло в Парас Дервал нечто неслыханное: горячий сухой ветер с севера, порывистый и вызывающий безотчетную тревогу.
Никто не мог припомнить, чтобы горячий ветер когда-либо дул с севера. Этот ветер принес с собой такую тучу пепла от сгоревших дотла крестьянских домов и амбаров, что даже воздух почернел, даже полдневное яркое солнце превратилось в тускло-оранжевое пятно, с трудом просвечивавшее сквозь мутную мглу.
А гром все продолжал греметь, и это казалось почти насмешкой, ибо небо так и осталось безоблачным.
— При всем моем уважении и прочих чувствах к высокому собранию, — сказал Диармайд, стоя у окна и явно с трудом сдерживая гневное нетерпение, — вынужден заявить, что мы попусту теряем время! — Казалось, он вот-вот взорвется; вид у него был в высшей степени опасный, и, как разочарованно догадался Кевин, он к тому же, был еще и немного пьян.
Айлиль, сидевший во главе стола, за которым собрался Совет, на своего наследника внимания не обратил. Кевин, по-прежнему не слишком хорошо понимавший, зачем его сюда пригласили, видел на скулах старого короля два ярких красных пятна. Айлиль выглядел ужасно; казалось, за эту последнюю ночь он особенно одряхлел и как-то усох.
В комнату вошли еще двое: высокий человек с умным лицом и с ним второй, дородный и улыбчивый. Ага, догадался Кевин, это, должно быть, маг Тайрнон, а с ним его Источник, Барак. Канцлер Горлис представил прибывших, и оказалось, что догадка Кевина была правильной, только магом оказался как раз безобидного вида толстяк, а совсем не высокий.
Лорена все еще не было, но Мэтт уже пришел. Собрались уже и другие важные лица королевства. Кевин узнал Мэбона, герцога Роденского и кузена Айлиля, а также Ниавина из Сереша. Румяный человек с сильной проседью в бороде по имени Кередур был хранителем Северной твердыни — точнее, он им стал после того, как старшего брата Диармайда отправили в ссылку. Всех этих людей Кевин видел вчера на пиру. Вот только лица у них сейчас были совсем другие.
Ждали только Джаэлль, но время все шло, и даже Кевин стал проявлять некоторые признаки нетерпения.
— Господин мой, — внезапно обратился он к королю, — пока мы ждем… кто такой Галадан? Я чувствую себя настолько несведущим…
Ответил ему Горлис. Айлиль был погружен в глубокое раздумье, а Диармайд по-прежнему дулся, стоя у окна.
— Он один из андейнов, дитя смертной женщины и Бога. В былые времена такие союзы были не так уж и редки. Андейны обычно обладают очень сложным характером и не имеют ни собственной территории, ни своего государства. Галадан стал их правителем, будучи, безусловно, самым могущественным из них, а также, по слухам, обладая самым изощренным умом во Фьонаваре. А потом по какой-то причине вдруг совершенно переменился.
— Это еще мягко сказано, — прошептал Тайрнон.
— Полагаю, ты прав, — кивнул Горлис. — Дело в том, что Галадан влюбился в Лайзен Лесную. А когда она его отвергла и связала свою судьбу со смертным Амаргином, самым первым из магов, Галадан поклялся страшной клятвой, что отомстит этому миру, — в голосе Горлиса послышался ужас, — ставшему свидетелем его унижения, и сделает так, что мир этот перестанет существовать!
Воцарилась тишина. Кевин не знал, куда деваться и что сказать в ответ. Он совсем растерялся.
Рассказ Горлиса продолжил Тайрнон:
— Во времена Баэль Рангат, — сказал маг, — Галадан был первым помощником Ракота и самым ужасным из его многочисленных слуг. Он способен по своему желанию принимать волчье обличье. В таком виде он и командовал всеми волками севера. Впрочем, его конечная цель несколько противоречила конечной цели его господина, ибо Могрим жаждал безграничного могущества и абсолютной власти над этим миром, а Галадан желал завоевать этот мир только для того, чтобы полностью его уничтожить.
— И они воевали друг с другом? — догадался Кевин. Тайрнон покачал головой.
— Нет. Против Ракота никто не смеет бунтовать, хотя могущество Галадана действительно очень велико. И если сейчас он объединит в войне против нас своих «друзей», как он называет волков, и цвергов, то над нами нависнет страшная угроза. Но Ракот, которого пока что связывает сила Сторожевых Камней, находится вообще вне Гобелена нашей жизни, в основу которого не вплетено даже самой маленькой ниточки с его именем. Ракот бессмертен, и никто никогда не мог противопоставить его желаниям свою собственную волю.
— Это сделал Амаргин, — раздался от окна голос Диармайда.
— И умер, — неохотно откликнулся Тайрнон.
— Бывают вещи и похуже смерти, — огрызнулся принц.
И тут Айлиль наконец шевельнулся и, кажется, хотел что-то сказать, но не успел: двери отворились и в зал влетела Джаэлль. Верховная жрица коротко кивнула королю в знак приветствия, более ни с кем не поздоровалась и скользнула в кресло, оставленное для нее в конце длинного стола.
— Большое тебе спасибо, прелестница, что не заставила нас слишком долго ждать! — ядовито заметил Диармайд, усаживаясь по правую руку от Айлиля. Но Джаэлль только усмехнулась в ответ. Усмешка, надо сказать, получилась весьма неприятной.
— Ну что ж, начнем, — сказал, прокашлявшись, король. — По-моему, лучше всего было бы посвятить это утро повторному и тщательному рассмотрению…
— Боги! Клянусь Ткачом и его Станком! Отец, что ты говоришь? — Кулак Диармайда с грохотом опустился на стол. — Все и без того знают, что случилось! Что там еще рассматривать повторно? Вчера ночью я поклялся, что мы придем на помощь светлым альвам и…
— То была слишком поспешная преждевременная клятва, принц Диармайд, — прервал его Горлис. — К тому же вы, ваше высочество, и не вправе давать подобные клятвы.
— Вот как? — тихо изумился принц. — В таком случае позвольте напомнить… Давайте и впрямь «повторно и тщательно» рассмотрим случившееся. Вчера погибли один из моих людей и фрейлина Лаиша. Шесть дней назад на территории дворца был пойман цверг. — Перечисляя, он загибал пальцы на руке. — Затем на территории Бреннина погибли светлые альвы. Вернулся Галадан. Вернулась Авайя. Первый маг нашего королевства оказался предателем — это доказанный факт. Гостья и близкий друг нашей семьи похищена. Осмелюсь заметить, эта дама являлась также близким другом и гостьей нашей великолепной Джаэлль, Верховной жрицы Бреннина, что должно кое о чем свидетельствовать, если, разумеется, наша очаровательница не считает данную традицию совершенно бессмысленной.
— Нет, не считаю! — сердито глянула на него Джаэлль.
— Неужели? — Принц изумленно поднял брови. — Вот неожиданность! А мне казалось, что для тебя соблюдение законов гостеприимства — такая же нелепость, как вовремя являться на Большой военный совет.
— Ну, это еще не совсем военный совет, — отважно вмешался герцог Кередур, — хотя, если честно, я разделяю мнение принца. И предлагаю незамедлительно привести страну в боевую готовность.
Мэтт Сорен что-то проворчал в знак согласия. Тайрнон, однако, покачав своей круглой головой, возразил:
— Столица и без того уже охвачена страхом, и страх этот через несколько дней, несомненно, распространится по всему Бреннину. — Ниавин, герцог Серешский, согласно кивнул. — До тех пор пока мы не будем знать в точности, перед лицом какого врага мы оказались и каковы наши планы на будущее, нам, по-моему, нужно позаботиться прежде всего о том, чтобы не сеять панику.
— Да мы и так отлично знаем, кто наш враг! — крикнул в ответ ему Диармайд. — Ведь Галадана видели! ВИДЕЛИ! Я считаю, нам пора призвать на помощь всадников дальри, заключить союз с альвами и преследовать Повелителя волков всюду, куда бы он ни пошел, а потом нанести ему последний сокрушительный удар, уничтожить его раз и навсегда!
— Просто поразительно, — сухо и насмешливо заметила в наступившей тишине Джаэлль, — какую пылкость проявляют порой младшие королевские отпрыски! Особенно когда чересчур много выпьют.
— Осторожней, прелестница, — нежно посоветовал ей принц. — Я ведь ни от кого не потерплю подобных намеков, а уж от тебя, любительница полуночных бдений, и подавно!
Кевин не выдержал:
— Да послушайте только, вы оба, что вы несете! Вам что, не ясно? Дженнифер пропала! И нужно немедленно что-то предпринять, а не заниматься дурацкой перебранкой, черт вас побери!
— Полностью согласен, — сурово поддержал его Тайрнон. — Осмелюсь предложить следующее: пригласим на Совет нашего друга из Данилота, — если он, конечно, в состоянии на него явиться, — и постараемся узнать мнение альвов по этому вопросу.
— Да, Тайрнон, ты можешь пока что заняться этим и побеседовать с Бренделем, — сказал вдруг Айлиль дан Арт, вставая и возвышаясь надо всеми, как башня, — а затем сообщить его мнение мне. Ибо я решил отложить заседание Совета на завтра. Соберемся здесь в тот же час. А сейчас я попрошу всех разойтись.
— Но, отец… — начал было Диармайд.
— Ни слова более! — резко приказал Айлиль, и глаза его на исхудалом лице гневно сверкнули. — Я по-прежнему Верховный король Бреннина, и пусть все помнят об этом!
— Мы ПОМНИМ, о мой король! — раздался от порога чей-то знакомый голос. — Все мы хорошо помним об этом, — продолжал Лорен Серебряный Плащ, стоя в дверях, — вот только Галадан стал слишком силен, чтобы можно было медлить без особых на то причин.
Покрытый дорожной пылью, изможденный, с ввалившимися глазами, маг, не обращая ни малейшего внимания на вызванное его появлением замешательство, смотрел только на Айлиля. И Кевин услышал, как по залу прошелестел вздох облегчения. У него, надо сказать, тоже сразу стало легче на душе, когда он увидел Лорена. Он чувствовал, как много значит его возвращение при сложившейся ситуации.
Мэтт Сорен уже успел встать рядом со своим другом, мрачновато и встревоженно на него поглядывая. Чудовищная усталость, казалось, окутывает Лорена физически ощутимым облаком, но маг, собрав последние силы, повернулся и поверх голов окруживших его людей пристально посмотрел на Кевина.
— Прости меня, — просто и искренне сказал он. — Мне очень и очень жаль!
— Я знаю, — прошептал Кевин, кивая, точно китайский болванчик. Больше они не сказали друг другу ни слова, и оба дружно повернулись к королю, который снова заговорил, хотя предыдущая попытка овладеть ситуацией в зале, казалось, полностью лишила его сил…
— С каких это пор Верховный король должен объяснять подданным свои поступки? — Айлиль сказал это скорее сварливым, а не грозным тоном.
— Никто этого и не требует, господин мой. — Лорен сделал в его сторону несколько шагов. — Но когда король все же делает это, его подданные, и в особенности его советники, могут порой оказать ему немалую помощь.
— Да, порой такое случается, — признал король. — Но происходят и такие вещи, о которых никто, даже королевские советники, знать не должны! — Кевин заметил, как нервно Горлис ерзает на своем кресле, и решил воспользоваться этим замешательством:
— Но ваш канцлер уже знает о том, что случилось, господин мой! Так разве остальные участники Совета об этом знать не должны? Простите мне мою дерзость, но ведь речь идет о женщине, которую я люблю!
Айлиль некоторое время молча смотрел на него, потом едва заметно кивнул в знак согласия.
— Хорошо сказано, — молвил он. — На самом деле ты единственный человек здесь, который имеет полное право знать все. Я поступлю так, как ты просишь.
— Ваше величество… — начал было Горлис встревоженно.
Однако Айлиль поднял руку, призывая его к молчанию.
И в наступившей тишине они услышали отдаленный раскат грома.
— Разве вы не слышите? — Голос короля зазвенел. — Слушайте же! Мёрнир уже близок, он идет к нам, и, если жертва выдержит испытание, сегодня он будет здесь. Ибо сегодня наступит третья ночь! Как же можем мы что-то предпринимать, не зная, чем эта ночь закончится?
Через секунду все были уже на ногах.
— Кто-то принес себя в жертву на Древе Жизни, — пояснил бесцветным голосом Лорен.
Король молча кивнул.
— Мой брат? — спросил Диармайд, и лицо его стало пепельно-бледным.
— Нет, — сказал Айлиль и повернулся к Кевину. И сразу все стало ясно.
— Господи! — воскликнул Кевин. — Это же Пол! — И он в отчаянии закрыл руками лицо.
Кимберли проснулась, уже все зная.
«Тот, кто убивает без любви, безусловно, должен был бы умереть сам. — Так Сейтр, король гномов, сказал некогда Колану Возлюбленному. И, понизив голос, чтобы его мог слышать только сын Конари, прибавил: — Тот же, кто умирает с любовью в сердце, может отдать свою душу в подарок человеку, отмеченному тайным знаком, который начертан на рукояти этого кинжала».
«Дорогой подарок», — прошептал Колан.
«Дороже, чем ты думаешь. Отдав душу, лишаешься ее навсегда. Она потеряна для Времени. И для нее не будет выхода из чертогов Ночи, и она никогда не сможет попасть в светлые покои Великого Ткача».
И тогда сын Конари поклонился ему до самой земли и сказал: «Благодарю тебя, Сейтр. За этот обоюдоострый кинжал и этот обоюдоострый дар. И пусть Мёрнир дарует нам способность разглядеть тот миг, когда можно воспользоваться им правильно».
В то первое утро Кимберли, не успев еще посмотреть в зеркало, поняла, что волосы у нее совершенно седые, и тихонько заплакала, лежа в постели. Но плакала она недолго. Слишком многое нужно было успеть сделать. И хотя браслет с волшебным Веллином по-прежнему был у нее на руке, лихорадка наступающего дня уже охватила ее. Нельзя допустить, чтобы события этого утра вывели ее из строя! Иначе она будет просто недостойна великого дара Исанны.
И она встала с постели, новая Видящая Бреннина, новая толковательница сновидений, чтобы ступить на тот трудный путь, который Исанна открыла перед ней своей смертью.
Больше, чем смертью.
Некоторые поступки — независимо от того, во имя добра или зла они совершаются, — находятся так далеко за пределами нормального человеческого поведения, что заставляют нас, когда мы о них узнаем, перестраивать все свое восприятие действительности, чтобы подыскать им в этом восприятии соответствующее место.
Именно так поступила и Исанна. Актом великой любви — и любви не только к ней, Ким! — великой настолько, что разум не вмещал ее сразу, Исанна лишила свою душу всех тех зацепок, что удерживают память человека во Времени и Пространстве. И ушла — совсем, навсегда. И не только из жизни, нет, куда дальше. Теперь Ким это понимала — Исанна ушла и от смерти, и от всего того, что выткал Великий Ткач для своих Детей.
И благодаря этому сумела передать Ким все, что имела, все, что могла передать. И теперь Ким не смела даже сказать, что она не из Фьонавара, ибо в душе ее билось глубинное — на уровне интуиции — понимание этого мира, более глубокое даже, чем понимание того Мира, откуда она сюда явилась. И теперь, глядя на цветок баннион, она отлично понимала его суть, как понимала теперь и суть Веллина, и даже кое-что важное знала о той роли, которую играет в ее судьбе камень Бальрат, воплотивший в себе силы дикой магии. Когда-нибудь она непременно поймет, узнает, кто должен носить Венец Лайзен и пройти по самой темной из всех возможных троп на свете, как называл эту тропу Раэдет. Раэдет, которого Исанна потеряла вновь и теперь уже навсегда, чтобы дать ей, Ким, это бесценное, это тяжкое знание.
Нет, это просто чудовищно! Чудовищно несправедливо! Какое право, господи, какое право имела Исанна принести такую страшную жертву и взвалить на ее, Ким, плечи этот немыслимый дар, это невыносимое бремя? Как она смела решать за нее? Без нее?
Ответить, однако, оказалось довольно просто. Стоило лишь чуть-чуть поразмыслить. Нет, Исанна такого права не имела, и Ким совершенно свободно могла бы сейчас уйти, бросить все, отказаться ото всех этих жертв и даров. Да, можно вновь совершить Переход, как они и собирались, и оказаться дома, и выкрасить волосы или же, если захочется, оставить их седыми, в стиле «новой волны». Пока что ничего еще не переменилось…
Вот только, если быть честной, переменилось абсолютно все. «Как отделить рисунок танца от его исполнителя?» — примерно такой вопрос вычитала она где-то. А как отделить того, кто видит сны, от самих этих снов? Она чувствовала, что не находит ответа. Она совсем запуталась… Хотя ответ был невероятно прост.
Сделать это невозможно.
Через несколько минут она слегка нажала ладонью на потайную плиту под столом — теперь она знала, как это делается, — и перед ней открылась лестница, ведущая вниз.
Она стала спускаться по стертым каменным ступеням, и ей указывал путь свет Венца Лайзен. И тот кинжал должен был тоже непременно оказаться там — это она знала твердо, как знала и то, что серебристо-голубое лезвие будет покрыто алой кровью, но тела Исанны Видящей она там не найдет. Ибо Исанна умерла с любовью в сердце, убив себя этим клинком, и теперь находится за пределами Времени и Пространства, там, куда за ней никто последовать не может. Она просто исчезла. Навсегда. Окончательно и абсолютно. И все кончено.
И оставила здесь, в самом первом из миров, Ким, возложив на ее плечи тяжкое бремя заботы об этом мире.
Ким вытерла лезвие и вложила Локдал в ножны; и при этом раздался снова звук потревоженной струны арфы. Она убрала кинжал в шкаф и снова поднялась по лесенке наверх — навстречу тому миру, которому так необходима была сейчас, навстречу всем тем мирам, которые отныне были связаны с нею, новой Видящей Бреннина.
— Господи! — воскликнул Кевин. — Это же Пол!
Напряженная, гнетущая тишина была ему ответом. К такому никто из них не был и не мог быть готов. «Но я-то должен был догадаться! — Эта мысль, точно пойманная птица, билась у Кевина в мозгу. — Я должен был понять — еще когда он впервые рассказывал мне о Древе Жизни!» Горечь и бессильный гнев переполняли его душу…
— Это, наверное, тоже было решено во время игры в шахматы? — злобно бросил он королю.
— Да, — просто ответил Айлиль. — Он пришел играть в та'баэль, а потом сам предложил… Я бы никогда не попросил его об этом! Мне и в голову никогда такое не приходило! Не знаю, правда, сможешь ли ты мне поверить…
Но он, конечно же, поверил. Слишком уж все совпадало! И зря он так набросился на старика. Ведь Пол все равно бы сделал то, что давно уже хотел сделать, а ТАК умереть было куда лучше, чем «случайно» упасть, спускаясь с отвесного утеса. Если все это, конечно, соизмеримо. А почему бы и нет? Ему казалось, что соизмеримо вполне. Но все-таки было так больно… так больно… и еще…
— Нет! — решительно сказал Лорен. — Это необходимо остановить. Мы не имеем права так поступать! Он ведь даже не из нашего мира. Мы не смеем взваливать на него одного собственные беды и несчастья. Мальчика нужно немедленно с дерева снять! Тем более что он гость твоего дома, Айлиль! Гость нашего мира! И о чем ты только думал, когда…
— О нашем мире. О своем доме. О своем народе. Он сам пришел ко мне, Серебряный Плащ.
— И нужно было ему отказать!
— Лорен, он же предложил это от чистого сердца! — Это сказал Горлис, и голос его неожиданно дрогнул.
— Так ты тоже был при этом? — рассвирепел маг.
— Да. И это я привязывал его к Древу. Он так храбро прошел мимо нас прямо к нему… Словно был там совершенно один. Я сам не знаю, как все это получилось, и боюсь сейчас говорить об этом, как боялся и там, в Священной роще, но клянусь: он предложил себя в жертву от чистого сердца!
— Нет, — снова сказал Лорен, и лицо его окаменело — с таким трудом он сдерживал целую бурю чувств, бушевавшую у него в душе. — Нет, он, возможно, просто не в состоянии был понять, на что решился. О, мой король, его необходимо немедленно оттуда снять! Пока он не умер.
— Но это же его собственная смерть, Лорен! Он сам выбрал ее и принес нам в дар. Неужели ты осмелишься отнять у него право на собственную смерть? — Глаза Айлиля казались очень старыми и очень усталыми.
— Осмелюсь! — отвечал маг. — Я привел его сюда не для того, чтобы он ради нас умер.
Пора вмешаться, решил Кевин.
— Может быть, привели нас сюда и не для этого… — Кевин с трудом шевелил губами, буквально выталкивая слова изо рта и все время запинаясь. — Но я думаю, что Пол только поэтому сюда и пришел. — Господи, ведь он теряет их обоих! Сперва Дженнифер. А теперь и Пола. Казалось, что в груди у него не сердце, а сплошная рана. — И если он отправился к Древу Жизни, то сделал это сознательно. Потому, что сам так хотел. Что ж, позвольте ему умереть ради вас, раз он не может жить ради себя самого. Оставь его, Лорен. Отпусти его.
Кевин даже не пытался смахнуть текущие по щекам слезы; ему было все равно, что их видят все, а Джаэлль и вовсе не сводит с него глаз, своих холодных прекрасных глаз…
— Кевин, — тихо промолвил маг, — это очень страшная смерть. Ни один человек не может выдержать три ночи подряд… Но если он не выдержит, все его страдания будут напрасными, и смерть эта ничего не даст. Позволь же мне снять его оттуда.
— Не тебе это решать, Серебряный Плащ! — раздался голос Джаэлль. — И не ему.
Лорен обернулся; взгляд его сейчас был как кремень.
— Если я решу снять его с дерева, — сказал он, словно вколачивая в нее эти слова, — то тебе придется убить меня, чтобы этому помешать.
— Осторожнее, маг, — предупредил его Горлис вкрадчивым тоном. — Это уже попахивает предательством. Ведь наш Верховный король уже сказал свое слово. Неужели ты хочешь пойти против его воли?
«Похоже, никто из них так и не понимает, что, собственно, произошло», — думал Кевин.
— Никто тут никаких решений не принимал, кроме самого Пола, — сказал он, чувствуя себя обессилевшим. Однако ни малейшего удивления он не испытывал: ему действительно следовало бы знать, что так все и будет. — Знаешь, Лорен, по-моему, если кто-то во всем этом хоть что-нибудь смыслит, так это он. Скажи, а если он все-таки продержится три ночи подряд, дождь пойдет?
— Возможно. — Это сказал король. — Нам дикая магия не подвластна и нам ее не понять.
— Кровавая магия! — горько воскликнул Лорен.
— Дикое божество, — покачал головой Тайрнон. — И кровь, возможно, тоже прольется.
— Да только ему все равно не продержаться! — сказал Диармайд совершенно трезвым голосом и посмотрел Кевину прямо в глаза. — Ты же сам говорил, что он был болен.
Кевин рассмеялся — пронзительно и хрипло — и воскликнул с каким-то свирепым весельем, от которого ему стало еще больнее:
— Вот уж что его никогда не останавливало! Он ведь у нас упрямый сукин сын! Упрямый и мужественный!
Любовь, которой проникнуты были эти грубоватые слова, почувствовал, казалось, каждый присутствующий в зале; и к этому чувству даже Джаэлль отнеслась с должным уважением, хотя в целом смотрела на происходящее совершенно иначе, чем Лорен Серебряный Плащ, который после слов Кевина без сил рухнул в кресло и некоторое время молчал.
— Что ж, прекрасно, — вымолвил он наконец. — Ах, Кевин! Ведь отныне и до тех пор, пока существует на свете Бреннин, о нем будут слагать песни! Чем бы ни кончился его подвиг!
— Песни! — презрительно и устало отозвался Кевин. — От этих песен у вас в голове сплошная каша. — Слишком много сил требовалось ему, чтобы хоть немного заглушить терзавшую его боль, и он позволил ей захлестнуть его с головой. «Порой просто НИЧЕГО нельзя сделать» — так говорил его отец. «Ах, абба!» — думал он, утопая в пучине невыносимой душевной муки и чувствуя себя удивительно одиноким и далеким от дома.
— Мы соберемся завтра, — сказал, снова поднимаясь, Айлиль, Верховный король Бреннина. Он казался невероятно худым и высоким. — Завтра, как только взойдет солнце, я жду вас в этом зале. Посмотрим, что принесет нам грядущая ночь.
По сути дела, это был приказ расходиться. И они удалились, оставив короля одного. Но Айлиль по-прежнему сидел за столом, мысленно перебирая долгие годы своей жизни и испытывая бесконечное презрение к самому себе. И перед глазами его неотступно стоял образ того чужеземца, что принес себя в жертву на Древе Жизни вместо него, короля Бреннина, и во имя великого бога Мёрнира.
Выйдя из зала, они оказались на центральном дворе замка — Диармайд, Лорен, Мэтт и Кевин Лэйн. Все они молчали, и на лицах у них было одно и то же выражение, и Кевин был очень благодарен своим новым друзьям за то, что они рядом.
Стояла чудовищная жара; ветер со странным горьковатым запахом обжигал, точнее, сжигал кожу; солнце в небе светило сквозь тошнотворного цвета тусклую пелену. В воздухе буквально висело напряжение; атмосферное электричество покалывало кожу точно иголочками, а потом вдруг к этому странному предгрозовому ощущению прибавилось и еще кое-что.
— Стойте! — крикнул Мэтт Сорен, чей народ жил глубоко под землей, у самых корней древних гор, и хорошо знал, что может проистекать оттуда, из-под земли. — Стойте! Начинается что-то страшное!
И как раз в эту минуту далеко от столицы, на северо-западе, в ужасе вскочила на ноги Ким Форд — в висках у нее стучало так, что она почти ничего не видела, и ей казалось, что на нее надвигается нечто огромное, страшное, вызванное магическим заклятием того злого колдуна… И надвигалось оно с севера, прямо из-за домика Исанны, с той его стороны, где сейчас возился Тирф…
— Господи! — шептала Ким. — Что же это? — С трудом превозмогая сжимавшую виски боль, она взглянула на свой браслет с камнем Веллином и поняла, что Веллин не способен противостоять тому ужасному и неотвратимому, что наползало сейчас на этот мир, что давно зрело и готовилось в темном подземелье, а теперь было УЖЕ ЗДЕСЬ, СОВСЕМ РЯДОМ! Она вскрикнула, почти уничтоженная волной этого всепоглощающего ужаса…
И тут взорвалась сама крыша мира.
Далеко на севере, среди вечных льдов на целых десять миль вздымалась в небо вершина горы Рангат, хозяйки Фьонавара, в течение тысячи лет служившей тюрьмой для одного из Богов.
И вот теперь она перестала быть тюрьмой. Огромный столб кроваво-красного огня вырвался из ее недр и взлетел в небеса с таким грохотом, что слышно было даже в Катале. А видно этот огненный столб было по всей земле. Потом верхушка столба изогнулась и превратилась в огненную руку с пятью когтистыми пальцами! О да, пальцы эти были вооружены когтями и тянулись, извиваясь на ветру, к югу, словно желая дотянуться разом до всех и каждого непременно уничтожить, разорвать в клочки.
И еще над Фьонаваром разнесся ужасный клич, дикий вопль, яростный вызов — это провозглашал собственную долгожданную свободу тот, кто мечтал превратить обитателей Фьонавара в своих рабов. Отныне и навсегда. Ибо если эти жалкие людишки испугались цвергов и дрогнули перед магом-предателем, не говоря уж о могущественном Галадане, то что же им еще остается теперь, когда ЕГО огненные пальцы рвут небеса над их миром?
Пусть знают: Ракот Могрим разорвал свои путы и теперь свободен! И может заставить даже великую Рангат склонить голову в страхе перед его местью!
И народы Фьонавара услышали принесенный северным ветром торжествующий хохот первого и некогда поверженного ими Бога, и хохот этот раздался над их землей подобно ударам грозного молота, несущего пожары, войну и смерть.
Огненный столб над вершиной Рангат поразил короля, как удар, нанесенный в самое сердце. Айлиль отшатнулся от окна и упал в кресло; лицо его посерело, пальцы непроизвольно сжимались и разжимались, он задыхался.
— Господин мой, что тобой? — Тарн, юный паж, ворвался в зал Совета и упал перед королем на колени; в глазах его плескался ужас. — Господин мой!!!
Но говорить Айлиль не мог. Да он ничего и не слышал, кроме этого чудовищного хохота, принесенного в Бреннин северным ветром, и перед глазами его по-прежнему стояло страшное видение: огненные пальцы, извивающиеся в небесах и стремящиеся сжать Фьонавар в кулак, раздавить, уничтожить всех его обитателей разом; и еще виделось ему то громадное, кроваво-красное облако над вершиной Рангат, облако смерти, несущее не дождь, не спасение, а разрушение и гибель.
Потом, на какое-то время оставшись один — Тарн, должно быть, побежал звать на помощь, — Айлиль с огромным трудом поднялся на ноги, втягивая воздух в легкие короткими всхлипами, и заставил себя пройти несколько десятков шагов до своих покоев. Останавливаясь на каждом шагу, он добрался до маленькой дверцы в дальнем углу спальни, отпер ее…
Миновал знакомый коридор и в самом его конце остановился перед дверью с глазком посредине. И все время ему казалось, что рядом стоит какая-то девушка с седыми волосами, что было совсем уж неестественно у столь юной особы, и добрыми глазами, совсем такими, какие были у его Маррьен незадолго до смерти, когда ему удалось-таки в конце концов завоевать ее любовь. Да… Терпению, прежде всего терпению учила его власть! Он и тому чужеземцу об этом говорил. После их первой партии в та'баэль. Где же он теперь, этот чужеземец? Ведь ему нужно еще кое-что сказать этому Полу, Пуйлу, кое-что очень важное…
И тут он все вспомнил. И, приоткрыв глазок, заглянул в комнату, где находился Сторожевой Камень, и увидел, что там темно. Огонь, священный огонь нааль погас! И на резном постаменте, украшенном изображениями Конари, нет ничего! А на полу, расколовшись вдребезги, как и сердце самого Айлиля, лежит Камень Гинсерата.
Король почувствовал, что падает. Но почему-то падал он очень долго. И та девушка все время была рядом; и глаза ее были удивительно печальны. Ему даже захотелось немного ее утешить. Айлерон, думал он. Нет, Диармайд. Ах, Айлерон! Где-то очень далеко раздался раскат грома. Бог приближался. Да, конечно, он приближался, но они-то!.. Какими глупцами оказались они все — ведь это был совсем не тот Бог! Как же все это смешно, как смешно…
И с этой мыслью он умер.
Так накануне великой войны ушел из жизни Айлиль дан Арт, Верховный король Бреннина, и бразды правления перешли к его сыну. То были темные времена, и страх заполонил все вокруг. Недаром Исанна Видящая назвала Айлиля добрым и справедливым королем.
Но он на высоте этого звания удержаться не смог.
Дженнифер видела, что они летят прямо к горе, когда птица вдруг взмыла ввысь.
Хриплый торжествующий крик вырвался из горла черного лебедя при виде огромного столба пламени, взметнувшегося в небеса, который превратился затем в огромную огненную руку с когтистыми пальцами, и пальцы эти, извиваясь, точно дым на ветру, потянулись к югу. Только, в отличие от дыма, огненная рука и не думала расплываться, развеиваться, а висела над Бреннином, будто стараясь что-то схватить.
И в небесах со всех сторон доносились до Дженнифер громовые раскаты сатанинского хохота. «А тот человек под горой мертв?» — спросил Пол Шафер — давно, еще до того, как они совершили Переход. Нет, он не был мертв, и под горой он теперь тоже больше уже не был. И хотя она не совсем понимала, как это возможно, но знала откуда-то, что он и не человек вовсе. Разве мог бы человек создать и выпустить в небеса эту огненную руку? Разве мог бы человек смеяться так, чтобы его безумный хохот разносился по всему свету?
Черный лебедь теперь летел еще быстрее. Целый день и целую ночь без отдыха Авайя несла Дженнифер на север, равномерно вздымая и опуская черные огромные крылья, и с земли она казалась такой изысканно-изящной и прекрасной, но на самом деле была окутана облаком чудовищного смрада даже здесь, в холодной и чистой небесной вышине. Кончались уже вторые сутки их непрерывного полета, близилась ночь, и они все-таки опустились на берег какого-то северного озера, на широкий, поросший травой луг, который увидели с высоты.
Там их уже поджидали цверги, которых на сей раз было очень много, и какие-то огромные свирепые существа, вооруженные, помимо собственных страшных клыков, еще и мечами. Дженнифер грубо стащили со спины лебедя и швырнули на землю. Они даже связывать ее не стали — она все равно не могла пошевелить ни рукой, ни ногой: конечности так затекли во время полета, что их то и дело сводило судорогой.
Через некоторое время цверги принесли ей поесть: обглоданные кости какого-то степного грызуна с полусырыми остатками мяса. Когда она молча покачала головой, отказываясь от подобного угощения, они засмеялись.
Потом они все-таки ее связали, а заодно разорвали на ней одежду. Некоторые начали было щипать ее и лапать, но их вожак быстро положил этому конец. Впрочем, она на это почти не прореагировала. Где-то в самой глубине души, там, куда теперь спрятана была вся ее прежняя жизнь, теплилось понимание того, что она просто в шоке и это в данный момент для нее истинное благо.
Утром они снова посадили ее на спину лебедя и, разумеется, на этот раз привязали. Теперь Авайя летела на северо-запад, никуда не сворачивая, и постепенно дымившаяся вершина горы начала уплывать в сторону, а к концу третьего дня их путешествия, уже на закате, они оказались в стране вечных снегов и льдов. Здесь царил жестокий холод, и Дженнифер наконец увидела сам Старкаш, подобно гигантскому зиккурату возвышавшийся над заснеженными вершинами, и начала кое-что понимать.
И во второй раз Кимберли пришла в себя, обнаружив, что лежит в своей постели в домике Исанны. Вот только самой Исанны там не было. А рядом с Ким сидел Тирф и смотрел на нее своими темными, глубоко посаженными глазами.
Она вспомнила, что с ней произошло, когда почувствовала боль в запястье и, поднеся руку к глазам, увидела черный рубец там, где в ее плоть впился браслет с Веллином. И, вспомнив все, она только головой покачала.
— Если бы не Веллин, я бы, наверное, умерла, — сказала она и показала Тирфу рубец на запястье.
Он не ответил, однако она чувствовала, как напряжено все его мускулистое тело. Особенно когда она заговорила. Она огляделась; судя по теням за окном, было уже далеко за полдень.
— Второй раз уже тебе пришлось тащить меня сюда, — сказала она сочувственно.
— Это не должно тебя беспокоить, госпожа, — тихим хрипловатым голосом ответил он, как всегда застенчиво потупясь.
— Вообще-то без конца падать в обморок мне совершенно несвойственно…
— Да мне бы это и в голову никогда не пришло! — Он снова опустил глаза.
— Так что там на самом деле случилось с вашей горой? — спросила Ким, почти не желая услышать правду.
— Все уже кончилось, — сказал он. — Как раз перед тем, как ты очнулась. — Она кивнула. Так и должно было быть.
— Ты что же, весь день возле меня просидел?
Он с виноватым видом посмотрел на нее:
— Ну, не весь день… Прошу прощения, госпожа, но животные перепугались, и мне пришлось…
Она подавила желание улыбнуться. Господи, при чем тут какие-то животные!
— У меня там чайник кипит, — снова заговорил Тирф. — Если хочешь, я могу приготовить тебе питье.
— Да, пожалуйста.
Она смотрела, как он, прихрамывая, пошел к очагу. Движения его были аккуратны, экономичны. Он приготовил ей какой-то травяной отвар и поставил котелок на столик возле кровати.
И она решила: пора.
— Тебе больше не нужно притворяться. И хромать тоже не нужно, — сказала она.
Надо отдать ему должное: он отлично владел собой. Лишь в темных глазах на мгновение промелькнула искра сомнения; но руки его, когда он наливал ей питье, ничуть не дрожали. Потом он снова сел возле ее постели и некоторое время молча смотрел на нее.
— Это она тебе сказала? — наконец спросил он, и Ким впервые услышала его настоящий голос.
— Нет. Она-то как раз мне солгала. А потом призналась, что не может раскрыть эту тайну, ибо она ей не принадлежит. — Ким поколебалась, но все же сказала: — Я узнала это от ЭйлАвена. Там, у озера.
— Я видел. И восхищался тобой.
Ким почувствовала, как на лбу опять появляется знакомая вертикальная морщинка.
— Ты знаешь, что Исанны больше нет? — Она старалась говорить как можно спокойнее.
Он кивнул.
— Это-то я знаю. Вот только не понимаю, что с ней произошло… И твои волосы…
— Она хранила у себя в тайнике Локдал! — с вызовом начала Ким. Ей почти хотелось причинить ему боль. — И она решила… сама им воспользоваться.
Он вздрогнул, и ей стало стыдно за свое тайное желание. Она обратила внимание, каким детским жестом он невольно прижал пальцы к губам. Смешно! Такой взрослый мужчина!
— Нет, не может быть! — выдохнул он. — Ах, Исанна! — В голосе его звучала искренняя боль.
— Так ты понимаешь, ЧТО она сделала? — Вопрос этот таил ловушку, но ей уже не хотелось его мучить. Слишком больно и тяжело было обоим.
— Да, я знаю, на что способен этот кинжал. Я не знал только, что она хранила его здесь. Она, должно быть, очень любила тебя.
— Не только меня. Всех нас. — Ким опять запнулась. — А меня она видела во сне еще двадцать пять лет назад. До того, как я родилась… — Но легче от этих слов ей не стало. Да и чем можно было облегчить эту боль?
Глаза его широко раскрылись от удивления:
— Этого я не знал!
— А откуда ты мог это знать? — Он, похоже, воспринимал свои просчеты как нечто в высшей степени оскорбительное для себя. Однако ей было необходимо сказать ему и еще кое-что. И она вспомнила вдруг, что произносить вслух его имя здесь запрещено. — Сегодня в полдень умер твой отец, Айлерон.
Он промолчал. Они некоторое время посидели в тишине, и старший сын Айлиля первым нарушил молчание:
— Я знаю, — сказал он. — Послушай сама.
И она услышала: казалось, все колокола в Парас Дервале звонят разом. То был похоронный звон в честь умершего короля.
— Мне очень жаль! — сказала она искренне.
Губы его дрогнули, он отвернулся и стал смотреть в окно. «Ах ты, ублюдок бессердечный! — сердито думала Ким. — Он знает, видите ли!» Надо было посильнее ему врезать! Она уже собиралась «добавить», но тут Айлерон вдруг совсем повернулся к ней спиной, и она успела заметить, что по щекам его текут слезы.
Она даже вздрогнула от неожиданности и, разумеется, сразу же приступила к самобичеванию. Господи, да разве так можно с человеком! Похоже, мысли этого Айлерона действительно трудно прочесть, но как она-то могла НАСТОЛЬКО в нем ошибаться? Ну и заносит же ее! Типичная Ким Форд, даже смешно. С удовольствием посмеялась бы, да только вот здешние жители ее не поймут — они ведь столько надежд собираются на нее возложить, особенно теперь. А зря. Ей ведь подобная роль совсем не подходит. Она чересчур импульсивна, крайне недисциплинированна и недостаточно скромна — в общем, самая заурядная особа, которая кончает интернатуру в Торонто. Ну и что, черт побери, ей теперь со всем этим делать?
Пока что, во всяком случае, она явно ничего сделать не могла. А потому лежала очень тихо, почти не шевелясь, и через некоторое время Айлерон сам повернулся к ней, поднял свое загорелое бородатое лицо и сказал:
— После того как умерла моя мать, он очень сильно переменился и больше уж никогда не был прежним. Он как-то… зачах, что ли. Поверишь ли, он ведь когда-то был поистине великим правителем!
Тут она все-таки могла ему чем-то помочь.
— А я это видела — тогда, у озера. Мне ЭйлАвен показал. Я знаю, Айлерон, что твой отец был великим человеком.
— Я старался присматривать за ним, пока хватало сил и терпения. — Теперь он уже полностью владел собой. — Но потом терпение мое лопнуло. Во дворце так и кишели различные группировки и фракции, и всем страшно хотелось, чтобы отец отошел от дел и уступил трон мне. Двоих мерзавцев, которые говорили об этом в моем присутствии, я попросту убил, но отец все равно стал подозрительным. Стал всего опасаться. И мне больше не удавалось поговорить с ним по душам.
— А Диармайду?
Этот вопрос, казалось, искренне удивил его.
— Диармайду? Моему брату? Но он же был страшно занят: пил или развлекался с женщинами в Южной твердыне. А в оставшееся время играл роль хранителя.
— По-моему, он способен не только пить и развлекаться с женщинами, — мягко заметила Ким.
— На женский взгляд — возможно.
Она даже глазами захлопала:
— А вот это уже оскорбление!
Он немного подумал и сказал:
— Да, наверное. Прости. — И снова удивил ее: — Знаешь, я не очень-то умею нравиться людям. Мужчины, правда, в итоге начинают меня уважать, порой даже против собственной воли, потому что кое-каким мастерством я владею… А вот с женщинами я обращаться не умею совершенно. — Его угольно-черные глаза смотрели прямо на нее. — У меня есть и еще недостатки: например, меня трудно заставить отказаться от собственных намерений; я также проявляю крайнее нетерпение, если кто-то суется в мои дела… — Он явно еще не выговорился. — Ты учти: я тебе это рассказываю не потому, что рассчитываю перемениться, а просто чтобы ты знала. Мне будут нужны люди, которым я могу доверять, и ты, Видящая, должна быть в их числе. Так что, боюсь, придется тебе принимать меня таким, какой я есть.
Ничего удивительного, что после такой тирады последовало довольно длительное молчание. Ким наконец-то заметила притаившуюся в уголке Малку и тихонько позвала ее. Черная кошка тут же прыгнула к ней на постель и свернулась клубочком.
— Я над этим подумаю, — сказала наконец Ким, прерывая затянувшееся молчание. — Но никаких обещаний дать не могу: я и сама достаточно упряма. Хотела бы заметить только — причем зная это не понаслышке, — что Лорен, как мне представляется, весьма ценит твоего брата. И, по-моему, если только я чего-то не упустила, Серебряный Плащ — отнюдь не женщина. — «Слишком язвительно, пожалуй, — подумала она. — Надо поосторожнее со словами».
По глазам Айлерона ничего прочесть было невозможно.
— Серебряный Плащ был нашим учителем — моим и Диармайда. Когда мы оба были еще детьми, — сказал он. — И я полагаю, он именно поэтому не оставил еще надежду спасти «заблудшую овечку». Честно говоря, брат мой действительно умеет расположить к себе; а уж у своих друзей и последователей и вовсе пользуется самой горячей любовью. Наверное, это что-нибудь да значит, правда?
— Значит, значит! — мрачным эхом откликнулась она. — А сам ты не находишь в нем ничего, что стоило бы спасти? — Вот уж действительно ирония судьбы: она сразу невзлюбила Диармайда и вот, поди ж ты, защищает его!
Айлерон в ответ только плечами пожал. Впрочем, довольно выразительно.
— Ну и ладно, — сказала Ким. — Тогда, может, закончишь рассказ о себе самом?
— Да я уже почти все рассказал. Когда прошлой весной дождей выпало значительно меньше обычного, а в этом году и вовсе не выпало ни капли, я сразу подумал, что это не случайно. Я хотел умереть ради него. И не быть свидетелем его заката. И не видеть в его глазах это выражение… Я не мог жить с ним рядом после того, как он перестал доверять мне. И попросил, чтобы он позволил мне отправиться на Древо Жизни вместо него. И он мне отказал. Я попросил еще раз, и он снова отказал. Потом в столице стало известно, что в крестьянских домах все чаще умирают от голода дети, и я попросил его снова — прилюдно, в присутствии всех придворных. И он снова запретил мне даже помышлять об этом. И тогда я…
— И тогда ты наконец сказал ему все, что думаешь по этому поводу. — Она легко могла представить себе эту сцену.
— Да. И он отправил меня в ссылку.
— Не слишком далекую, правда, — сухо заметила она.
— А ты бы хотела, чтоб я навсегда оставил свою страну? — рявкнул он неожиданно властным тоном. Ей это понравилось: значит, судьба страны ему все-таки не безразлична. Даже более того, если быть справедливой. И она сказала примирительно:
— Твой отец поступил правильно, Айлерон. И ты в первую очередь должен был бы это понимать. Разве может Верховный король позволить, чтобы вместо него умер кто-то другой?
И сразу же поняла: здесь что-то не так.
— Так ты не знаешь? — Это был даже не вопрос. И его неожиданно дрогнувший голос встревожил ее больше всего.
— Не знаю чего? Пожалуйста, объясни мне! Ну, пожалуйста!
— Мой отец это как раз и позволил! Там вместо него умирает другой. Слышишь, как гремит гром? Это твой друг умирает сейчас на Древе Жизни. Пуйл. Две ночи он уже продержался. Осталась последняя, третья. Если, конечно, он еще жив.
Пуйл? Пол!!!
Ну да. Все правильно, даже чересчур. Она смахивала с ресниц слезинки, но это не помогало: слезы все капали и капали.
— Я же видела его, — прошептала она. — Я видела во сне Пола и твоего отца! Только вот услышать, о чем они говорят, не могла, потому что все время звучала эта музыка, и еще…
И вдруг поняла. И все встало на свои места.
— Ах, Пол! — выдохнула она. — Это же был Брамс! Та самая пьеса, которую исполняла Рэчел! Как это я забыла, не смогла сразу вспомнить?
— А разве ты могла бы тогда что-нибудь изменить? — спросил Айлерон. — Разве имела бы на это право?
Господи, как это все-таки тяжело! Ким постаралась все свое внимание сконцентрировать на кошке и некоторое время молчала.
— Ты его ненавидишь? — все же спросила она как-то робко и сама себе удивилась.
Вопрос этот, впрочем, явно застал его врасплох. Айлерон вскочил, замахал руками, потом, растерянно озираясь, отбежал к окну и стал смотреть вдаль, на озеро. По-прежнему звонили колокола. Потом послышался очередной раскат грома. До чего же все-таки этот день оказался насыщенным всяким волшебством и магией! И ведь до вечера было еще далеко! И еще ночь впереди, третья ночь…
— Я непременно постараюсь перестать его ненавидеть, — промолвил наконец Айлерон так тихо, что Ким едва расслышала его.
— Да, я очень тебя прошу! — Она чувствовала, что почему-то обязательно нужно ответить именно так. Даже если это важно только для нее самой — пусть преодоление этой ненависти хоть немного уменьшит бремя свалившихся на нее горестей и невзгод. Она встала с постели, обеими руками прижимая к себе кошку.
Он тоже встал и повернулся к ней лицом. За спиной у него разливался какой-то странный свет.
— Это будет моя война! — твердо сказал Айлерон дан Айлиль. Она кивнула. — И это ты тоже видела? — Он требовал ответа. И снова она кивнула. Ветер за окном окончательно улегся; было очень тихо.
— Но ты бы забыл об этой войне, если б оказался на Древе Жизни, — сказала она.
— Не забыл бы. А впрочем, наверное, да, ты права. И это действительно было глупо с моей стороны. С моей — но не твоего друга, — быстро прибавил он. — Я вчера ночью ходил туда. Я его видел. Я ничего не мог с собой поделать… Но в нем… в нем что-то другое…
— Горе. Гордость. Даже, пожалуй, гордыня.
— В таком месте и нужно быть гордым.
— Он продержится?
Айлерон медленно, очень медленно покачал головой:
— Не думаю. Вчера ночью он был при смерти.
«Пол. Когда же я, — подумала она вдруг, — в последний раз слышала его смех?»
— Он был очень болен не так давно, — сказала она.
Это прозвучало совершенно не к месту. Да и собственный голос показался ей каким-то жалким. Айлерон неловко коснулся ее плеча.
— Я никогда не смогу ненавидеть его, Ким. — Впервые он назвал ее по имени. — Просто не смогу. Это такой мужественный поступок!
— Да, мужества у него хватало, — сказала она. Нет, она ни за что не станет снова плакать! Она упрямо вздернула подбородок. — Мужества у него было хоть отбавляй! А у нас впереди война.
— У нас? — переспросил Айлерон, и в его глазах она прочла невысказанную мольбу. Он ни за что не сказал бы этого вслух!
— Вам ведь понадобится Видящая, правда? — продолжала она деловито. — И теперь, похоже, я лучше других подхожу на эту роль. Другой ведь у вас все равно нет. К тому же у меня Бальрат.
Он шагнул к ней.
— Я… — Он задохнулся от волнения. — Я… очень рад! — выговорил он с огромным трудом. Она все-таки не выдержала и рассмеялась.
— Господи! — воскликнула она звонко. — Господи, Айлерон, в жизни не встречала человека, которому было бы так трудно сказать простое «спасибо»! А что ты говоришь, когда кто-нибудь за столом передаст тебе соль?
Он открыл было рот, но, так ничего и не сказав, снова его закрыл. Сейчас он казался совсем мальчишкой.
— Ладно уж, — махнула она рукой, — пожалуйста, можешь не отвечать. Но, знаешь, нам бы лучше теперь поспешить. По-моему, сегодня вечером тебе обязательно нужно быть в Парас Дервале. Или я не права?
Похоже, он заранее оседлал коня и ждал только, когда она это скажет. Пока Айлерон ходил за жеребцом, Ким быстро осмотрела дом, все убрала и заперла все двери. Она твердо знала, что Локдал и Венец Лайзен безопаснее всего оставить в тайнике под полом. Подобные решения она теперь принимала как бы инстинктивно.
Потом она вдруг вспомнила Раэдета. Не безумием ли было со стороны Исанны оплакивать человека, который так давно умер? Нет, конечно же, нет, теперь она это поняла, ибо знала, что мертвые навсегда связаны со своим временем, они просто отправляются в далекое путешествие, но не исчезают из жизни насовсем. А вот сама Исанна исчезла навсегда, насовсем. Ким чувствовала, что ей просто необходимо некоторое время побыть одной, да только никакой возможности сейчас для этого не было, так что даже и мечтать об этом не стоило. Теперь ни у кого из них нет возможности что-то обдумать спокойно и неторопливо, решила она. «Взорвавшись, гора Рангат отняла у нас даже эту роскошь».
«У нас?» — она призадумалась. Ну что ж, выходит, она даже в мыслях уже считает себя одной из них. «Ты вообще-то сознаешь, — спрашивала она себя с замиранием сердца, — что теперь стала Видящей Королевства Бреннин?»
Да, она полностью отдавала себе отчет в том, что с ней происходит. «Пресвятая Корона, — думала Ким Форд, — что за высокие цели тебе мерещатся! Куда тебя занесло?» Но тут мысли ее, Видящей Бреннина, вновь метнулись к Айлерону, которому она намерена была помочь занять трон Бреннина, если сумеет, конечно, даже несмотря на то, что настоящим наследником считался его брат, Диармайд. Да, она сделает это, потому что об этом поет ей ее кровь, потому что так будет справедливо! А именно восстановление справедливости и есть основная функция Видящей — теперь она это знала твердо. Ким совершенно успокоилась и была готова отправляться в путь, когда Айлерон, опоясанный мечом, вышел из-за дома, ведя под уздцы вороного жеребца, к седлу которого был приторочен лук. На коня он вскочил с легкостью и изяществом настоящего принца, и она должна была честно признаться, что ее это зрелище весьма впечатлило.
У них, правда, возник небольшой спор, потому что она наотрез отказалась оставить Малку в опустевшем доме, но когда она пригрозила, что пойдет пешком, Айлерон с каменным лицом протянул ей руку и прямо-таки зашвырнул в седло позади себя. Вместе с кошкой. И она поняла, насколько он все-таки силен.
Ну а минутой позже Малка расцарапала ему все плечо, потому что ей, видите ли, не понравилось ехать верхом. И Айлерон, как оказалось, обладает на редкость четкой дикцией — особенно когда произносит ругательства, и Ким пришлось самым сладким тоном сделать ему замечание, за что она была вознаграждена молчанием, вполне, впрочем, дружелюбным.
Когда ветер улегся, марево, весь день плывшее над землей, начало понемногу рассеиваться. Вечер еще не наступил, и солнце, садившееся буквально у них за спиной, освещало тропинку длинными предзакатными лучами.
И это было одной из причин того, что засада не удалась.
На них напали у того поворота тропы, с которого они с Мэттом впервые увидели озеро. Не успели еще цверги броситься на них, как Айлерон, каким-то шестым чувством почуяв опасность, погнал жеребца галопом.
На этот раз дротики в ход пускать было запрещено. Им велели взять седую девицу живой, а охранял ее только один слуга. Сделать это ничего не стоило — их ведь было пятнадцать.
Но осталось двенадцать после того, как Айлерон, пустив коня галопом, выхватил меч и, точно косой, снес головы сразу троим цвергам. Ким, сидевшая сзади, явно мешала ему, и Айлерон ловко выпрыгнул из седла на землю, точно рассчитанным движением убив при этом очередного цверга.
— Гони! — крикнул он Ким.
И конь, повинуясь приказу хозяина, сам перешел на рысь, а затем помчался галопом. «Нет, так не пойдет!» — подумала Ким, прижимая к себе перепуганную кошку, что было сил вцепилась в поводья и остановила жеребца.
И, обернувшись, стала следить за схваткой. Сердце у нее билось где-то в горле, но страха она не чувствовала.
И на закате того дня Кимберли Форд стала свидетельницей первого сражения Айлерона дан Айлиля с темными силами, и увидела, сколь великолепен, сколь поразительно прекрасен и силен этот воин, как замечательно владеет он мечом. Зрелище этой битвы на пустынной тропе было настолько захватывающим, что у Ким просто сердце разрывалось от восторга. Это было похоже на божественный танец, на какой-то дивный спектакль… Похоже, думала Ким, некоторые люди действительно появляются на свет только для того, чтобы стать великими воинами!
Ибо с ужасом и восторгом видела она, что с самого начала силы неравны — их было пятнадцать, острозубых, вооруженных мечами и дротиками, готовых разорвать своего противника в ближнем бою на куски, а он был один против пятнадцати, и длинный меч так и сверкал в его руке, — и все же она твердо знала, была убеждена: победит именно он! И победит без особых усилий!
Это заняло не слишком много времени. В живых не осталось ни одного цверга. Айлерон, лишь чуть-чуть запыхавшись, вытер свой меч, сунул его в ножны и твердым шагом направился к ней по тропе. Низкое солнце светило прямо ему в спину. Теперь вокруг опять стало очень тихо. И она заметила, как печальны его темные глаза.
— Я же велел тебе ехать дальше, — сказал он с упреком.
— Я знаю. Но я, к сожалению, не всегда поступаю так, как мне ВЕЛЯТ. По-моему, я тебя предупреждала.
Он молчал, глядя на нее снизу вверх.
— «Кое-каким мастерством я владею!» — передразнила она его, в точности повторив интонацию, с какой он тогда сказал это.
И вдруг с радостью и удивлением заметила, что он покраснел от смущения.
— Мне только одно непонятно, — сказала Ким Форд, — почему это отняло у тебя так много времени?
И она впервые услышала, как он смеется.
Они добрались до Парас Дервала, когда уже сгустились сумерки. При въезде в город Айлерон накинул на голову капюшон плаща, чтобы скрыть свое лицо. Стараясь не попадаться никому на глаза, они очень быстро добрались до жилища Лорена. Маг оказался дома, там же были Мэтт и Кевин Лэйн.
Ким и Айлерон точно и быстро передали магу имевшиеся у них сведения, так как времени было мало. О Поле все говорили только шепотом, слушая усиливавшийся рокот грома на западе.
А потом Ким и Айлерону стало ясно: в Парас Дервале произошло и еще одно важное и страшное событие — им рассказали о Дженнифер.
И новая Видящая Бреннина, несмотря на жавшуюся к ней перепуганную кошку и понимание того, что в ней, Ким, нуждается целое королевство, плакала, узнав об этом горе, как малое дитя, полностью забыв обо всех своих великих обязанностях.
Дважды в течение дня ему казалось: все, конец. Боль стала почти непереносимой. Он сильно страдал от солнечных ожогов и был страшно обезвожен, иссушен, как та земля, спасение которой, как ему думалось раньше — насколько раньше? — и было, собственно, целью его страданий. Ядром, смыслом всего этого. Порой ему казалось, что все можно свести к таким вот простым основополагающим соответствиям. Но потом мысли вновь начинали путаться, соскальзывать куда-то, и ясность мышления исчезала.
Он был, возможно, единственным человеком во Фьонаваре, который не видел, как гора послала в небо свое огненное предупреждение. Он и солнце-то уже воспринимал как нечто страшное, обжигающее. Тот адский хохот он, разумеется, слышал, но зашел по своему теперешнему пути слишком далеко и решил, что хохот этот доносится откуда-то еще, возможно, из ада его собственной души, которая тоже непрестанно страдала от боли. Ни в чем ему не было пощады.
На сей раз его вернул к действительности звон колоколов. Какое-то время он отчетливо понимал, что колокола действительно звонят, только не знал, по какой причине. Глаза страшно болели; веки распухли, обожженные солнцем, а в организме, казалось, не осталось ни капли влаги. Сегодня, казалось ему, даже солнце какого-то другого цвета. Казалось? Или так было на самом деле? Он ничего не мог сказать наверняка. Глаза у него были в таком состоянии, что доверять собственному зрению он не решался.
Но вот в том, что в Парас Дервале звонили колокола, он был уверен. А потом… потом, прислушавшись, он услыхал странный звук — точно тронули струны арфы, — и это почему-то было очень плохо, очень, это были звуки из его собственного мира, который должен был находиться за наглухо закрытыми и запертыми дверями. И эти звуки он слышал отнюдь не в отдалении, а совсем рядом. Вот колокола — да, колокола звонили где-то далеко, но и колокольный звон уже начинал звучать глуше, он слышал его с трудом, он снова уходил из реального мира, и не за что было ухватиться, чтобы удержаться — ни ветки, ни руки… Он был привязан к дереву и весь высох, обессилел на этой жаре и безудержно соскальзывал, соскальзывал в черную пропасть… А потом двери, ведущие в тот, внутренний его мир, содрогнулись, упали прочные замки, и двери сами собой открылись, и перед ним возникла его комната… Ах, Пресвятая Богородица, что же это!.. И нечем было снова запереть те двери — все замки, все запоры исчезли… И он скользил вниз, вниз, ниже дна морского…
Они лежали в постели. Это была ночь накануне той его поездки. Ну разумеется! О чем же еще он мог вспомнить! И эти звуки арфы, конечно же, были оттуда.
Его комната; весенняя ночь; погода почти летняя; окно открыто; занавески колышутся на ветру; ее волосы, разметавшись, укрывают их обоих; одеяла и простыни откинуты, чтобы он мог видеть ее при свете свечи. Это она принесла ему в подарок ту свечу. Так что даже сам этот свет принадлежал ей.
— А ты знаешь, — сказала Рэчел, — ты ведь тоже, в общем-то, музыкант.
— Да, неплохо было бы им стать, — услышал он собственный ответ. — Только ты же сама знаешь: я и петь-то не умею.
— Ничего подобного! — уверенно возразила она, ласково перебирая волосы у него на груди. — Ты самый настоящий музыкант! Ты арфист, Пол. У тебя руки арфиста.
— Ну и где же, в таком случае, моя арфа? — Господи, до чего он был прямолинеен и туп!
И Рэчел ответила:
— Да вот она! Это же я, разве ты не понял? А мое сердце — ее струны.
Ну что тут скажешь? Оставалось только улыбнуться. Он и улыбнулся. Слегка.
— Знаешь, — продолжала она, — когда я через месяц буду играть Брамса, это будет для тебя.
— Нет. Сыграй его для себя самой. Пусть это будет только для тебя самой.
Она улыбнулась. Он не мог видеть ее улыбки, но теперь уже хорошо чувствовал, когда Рэчел улыбалась.
— Вот упрямец! — Она легонько коснулась губами его груди. — Тогда раздели этот подарок со мной. Пусть Брамс будет для нас обоих. А если я вторую часть сыграю только для тебя? Этот подарок ты примешь? Ну пожалуйста! Позволь мне подарить эту часть тебе! Потому что в ней я хочу сказать, как сильно люблю тебя.
— О господи, — только и сумел он сказать в ответ.
Руки арфиста… Сердце — как струны арфы…
О господи!..
Что на сей раз вернуло его к реальной действительности, он не знал. Хотя солнце зашло. Спускались сумерки. Залетали огненные мухи. Наступала третья ночь. Последняя. «На три ночи и навсегда» — так сказал тогда король.
И король был теперь мертв.
Как, откуда он это узнал? Ему стало страшно. Где-то в глубине души, в самом сокровенном уголке того, во что она, душа его, измученного болью, обожженного солнцем, превратилась, оставалось еще, оказывается, что-то живое, способное испытывать страх.
Как он узнал, что Айлиль умер? Очень просто: ему сказало об этом Древо Жизни, ибо оно знало все. И уж тем более знало, когда умирал кто-то из Верховных королей Бреннина. Оно и росло здесь для того, чтобы в нужный час призвать их обратно, в плодородные глубины времени, которые крепко сжимало своими корнями. Все короли Бреннина, от Йорвета до Айлиля, были Детьми Мёрнира, и Древо сразу узнавало, что пробил их последний час. А теперь и он, Пол, об этом узнал — от Древа Жизни. И понимал, как это произошло. «А теперь я ОТДАЮ тебя Мёрниру» — вот в чем второй смысл этих священных слов. Его ОТДАЛИ. Он постепенно становился частью дерева — корнем, веткой… И его обнаженная кожа, казалось, уже начинала сливаться с грубой корой. И он чувствовал себя абсолютно нагим и абсолютно беззащитным — во всех возможных смыслах, — ибо обступавшая его со всех сторон тьма как бы проникала в него, снова отпирая ту заветную дверцу… И был он сейчас настолько открыт, что ветер продувал его насквозь, и свет проходил сквозь него, не отбрасывая тени.
Снова — как во младенчестве. Только два цвета — белый и черный. Свет и тень. Простота, ясность.
Когда же все пошло наперекосяк?
Он смог припомнить (то была еще одна запертая дверца), что играл на улице в бейсбол и продолжал играть, даже когда стало совсем темно и зажглись уличные фонари, и бита проносилась неуловимой кометой — сразу из света во тьму, — но он все же умудрялся ее отбивать. Он помнил запах скошенной травы и цветов, растущих в палисадниках, новую кожаную бейсбольную перчатку, летние сумерки, сменившиеся летней ночью… И все остальное. Но когда же все это повернулось не туда? Почему должно было повернуться? С чего начался этот непрерывный процесс разъединений, несвершений, разорванных отношений — всего того, что дождем вдруг посыпалось на него? Дождем невидимых острых стрел, от которых убежать невозможно…
А потом любовь, любовь — самая глубокая пропасть в последовательности дней его жизни.
Потому что, похоже, за той дверцей, что вела в детство, обнаружилась другая, та самая, на которую он даже взглянуть не решался. Нет, даже и в детстве теперь не было ему больше покоя — во всяком случае, сегодня ночью он его там обрести не смог. Сегодня ночью ему нигде не будет покоя! И уж точно не обретет он его на Древе Жизни, обнаженный, открытый — не обретет до самого конца.
И тогда он наконец понял: перед Богом и нужно предстать нагим, совершенно нагим и открытым. И Древо постепенно обнажало его сущность, снимало слой за слоем, стремясь показать все то, от чего он прятался, на что боялся смотреть. И не от этого ли — интересно, куда подевалась его знаменитая былая ирония? — он пытался скрыться во Фьонаваре? От этой музыки. От ее имени. От слез. От того дождя. И от того мокрого шоссе.
Перед глазами все опять заволокло туманом; он снова падал куда-то; огненные мухи, мелькавшие среди деревьев, превратились в огни приближающихся автомобилей, что было совсем нелепо. А потом вдруг перестало казаться таким уж нелепым, ибо он снова был за рулем своей машины и гнал по шоссе на восток сквозь пелену дождя.
И всю ту ночь, когда она умерла, шел дождь. «Я не хочу, не хочу туда! — думал он, тщетно пытаясь хоть за что-нибудь уцепиться мысленно и не находя ничего, ни единой зацепки, и всей своей душой отчаянно сопротивляясь, отталкивая от себя эти видения. — Пожалуйста, позволь мне просто умереть, позволь мне стать для них дождем!»
Но нет. Теперь он был его Стрелой. Стрелой Мёрнира на Древе Мёрнира. И Мёрнир должен был взять его себе совершенно нагим или отказаться от него.
Вот в чем дело, догадался он. Он же может просто умереть. Выбор все еще за ним, он сам может отпустить свою душу. Ему решать.
Так на третью ночь Пол Шафер подошел к последнему испытанию, тому самому, которое человеку обычно оказывается не по силам: к обнажению собственной души перед Богом. И даже короли Бреннина или те, кто приходил к Древу Жизни от их имени, обнаруживали вдруг, что мужества, которого им хватило, чтобы прийти сюда, для ЭТОГО недостаточно, что даже любовь к родине, ради которой они принесли себя в жертву, не способна прибавить им сил, чтобы пройти последнее испытание. Ибо, оказавшись на Древе Жизни, человек должен был оставаться нагим и открытым перед всеми — перед живыми и мертвыми, перед самим собой. И нагим, с обнаженной душой отправлялся он к Мёрниру. Или же тот отказывался от жертвы. Вот что было самым тяжелым — слишком тяжелым! — испытанием. И человеку было не просто тяжело, но и казалось в высшей степени несправедливым после всех перенесенных мук спускаться в самые темные закоулки своей души и открывать нараспашку самые потайные ее дверцы, показывая все свои постыдные слабости, всю свою невероятную уязвимость.
И люди не выдерживали этого и отпускали свою душу на волю — храбрые воинственные короли, великие мудрецы, галантные кавалеры, — не решаясь до такой степени обнажить ее. И умирали слишком быстро, чтобы Мёрнир смог принять их жертву.
Но в эту ночь — из гордости, из чистого упрямства, а больше всего из-за того серого пса — Пол Шафер нашел в себе достаточно сил и мужества и не отвернулся от вопрошающих глаз Мёрнира. И полетел куда-то вниз… Став Стрелой этого Бога. Став таким обнаженным и открытым, что ветер продувал его насквозь и свет проходил сквозь него, не отбрасывая тени.
И открыл ту последнюю дверцу.
— Еще и Дворжак! — услыхал он. То был его собственный голос и его собственный смех. — Ничего себе — симфония Дворжака! Да ты у нас настоящая звезда, Кинкейд!
Она тоже засмеялась, хотя и немного нервно.
— Правда, выступать придется на площади Онтарио, под открытым небом. И на стадионе, прямо у меня за спиной, состоится бейсбольный матч. Никто же ничего не услышит!
— Ничего, Уолли услышит. Уолли и так уже влюблен в тебя по уши.
— Это он тебе сказал? С каких это пор вы с Уолтером Лэнгсайдом стали такими близкими друзьями?
— Со дня вашего сольного концерта, мадам. После того, как он написал ту рецензию. Теперь Уолли — самый главный человек для меня.
На том концерте Рэчел была просто ослепительна. Она тогда завоевала все сердца на свете своей игрой. В том числе и представителей трех ведущих газет — собственно, еще до концерта о ней кое-что стало известно, иначе туда не набежало бы столько репортеров. Такое на выпускном концерте бывает раз в столетие. И Уолтер Лэнгсайд из «Глобуса» написал потом, что «вторая часть была исполнена настолько блестяще, что лучше, кажется, просто невозможно!»
Да, Рэчел тогда завоевала всех слушателей и разом обскакала всех виолончелистов, когда-либо выходивших из стен музыкального факультета! И сегодня уже несколько раз ей звонил дирижер симфонического оркестра Торонто. Предлагал сыграть концерт для виолончели с оркестром Дворжака. Пятого августа на площади Онтарио. Вчерашней выпускнице. Просто неслыханно! Так что они поехали обедать к Уинстону и пустили на ветер сотню долларов из той жалкой стипендии, которую он получал на своем историческом факультете.
— А то еще и дождь возьмет да пойдет! — продолжала Рэчел. «Дворники» методично рисовали на ветровом стекле два мутноватых сектора. Лило как из ведра.
— Ничего, оркестр-то размещается под крышей, — весело ответил он. Пожалуй, чересчур легкомысленным тоном. — Да и первые десять рядов тоже. К тому же, если пойдет дождь, матч на стадионе отменят и тебе не придется состязаться в громкости с болельщиками «Голубых соек». Так что ты, детка, в любом случае останешься в выигрыше!
— Мда… Что-то ты сегодня уж очень развеселился. Тебе не кажется?
— Это верно, — услыхал он голос того человека, каким был когда-то. — Сегодня мне действительно весело. Очень весело.
Он обогнал едва ползущий «Шевроле».
— Жаль, черт побери, — сказала Рэчел.
ПОЖАЛУЙСТА, молил где-то в глубине Священной рощи, в глубине его собственной души еле слышный растерянный голос. О, ПОЖАЛУЙСТА! Но теперь было уже поздно: он сам открыл эту дверцу, сам прошел почти весь путь до конца. И для него, висящего на Древе Жизни, у Бога не находилось жалости. Да и откуда у Бога жалость? И он, Стрела Мёрнира, был теперь настолько обнажен и открыт, что капли того, тогдашнего дождя падали сквозь него, сквозь его душу.
— Ах как жаль, черт побери! — снова сказала она.
— Чего тебе жаль? — услышал он свой удивленный вопрос. И снова увидел, как все начинается. Это был тот самый момент. «Дворники» работали как каторжные. Они ехали по Озерному бульвару. И только что обогнали синий «Шевроле».
Она молчала. Он глянул в ее сторону и увидел, что она бессильно уронила руки на колени, до боли стиснув тонкие пальцы, и сидит повесив голову. Да в чем же дело? В ЧЕМ ДЕЛО?
— Мне нужно кое-что сказать тебе.
— Я заметил. — Господи, где же его спасительная ирония?
Она быстро на него глянула. Ее темные глаза. Таких глаз ни у кого больше нет!
— Я обещала, — сказала она. — Обещала, что непременно поговорю с тобой сегодня же.
ОБЕЩАЛА? Он все еще пытался держать себя в руках — сейчас он видел, как ему это было трудно тогда.
— Рэчел, в чем дело?
Снова перед ним эти глаза. И эти руки.
— Тебя не было целый месяц, Пол.
— Ну да, я уезжал. И ты прекрасно знаешь почему. — Он уехал на четыре недели перед ее выпускным концертом, убедив и ее, и себя, что это пойдет ей только на пользу. Но Рэчел это расставание показалось чересчур долгим. Он, Пол, слишком много для нее значил. Она тогда играла по восемь часов в день, и ему хотелось, чтобы она сосредоточилась исключительно на своей музыке. И он решил уехать — они с Кевом сперва полетели в Калгари, а потом он взял у брата машину и погнал по шоссе на юг, через Скалистые горы, к калифорнийскому побережью. Ей он звонил дважды в неделю.
— И ты прекрасно знаешь почему, — снова услышал он собственный голос. Так все и началось.
— Ну что ж, у меня по крайней мере было время подумать.
— Подумать всегда полезно.
— Пол, пожалуйста…
— Да чего ты от меня хочешь?! — взорвался он. — Можешь ты прямо сказать, в чем дело?
Так, так, так.
— Марк попросил меня выйти за него замуж.
Марк? Марк Роджерс, ее аккомпаниатор. В прошлом году закончил консерваторию по классу фортепиано. Довольно симпатичный. Тихий, мягкий. Может быть, излишне женственный. Он ей совершенно не подходит. Нет, все это просто не укладывалось в голове!
— Ну что ж, — сказал он. — Бывает. Тем более когда у людей общая работа и общая цель. Театральный роман, так сказать. Ну влюбился парень. В тебя же так легко влюбиться, Рэч! Но почему такие трагические интонации?
— Потому что я собираюсь сказать ему «да».
Вот так. Без предупреждения. Выстрелила — и наповал. И ничто, главное, такого удара не предвещало. И летней ночью ему вдруг стало ужасно холодно. Ужасно!
— Вот прямо так сразу? — Он еще дергался.
— Нет! Не прямо так сразу. И, пожалуйста, не будь таким холодным, Пол!
Он издал какой-то странный звук — то ли всхлипнул, то ли засмеялся, а может, то и другое вместе. Его уже прямо-таки била дрожь. ПОЖАЛУЙСТА, НЕ БУДЬ ТАКИМ ХОЛОДНЫМ, ПОЛ!
— Ведь в этой твоей холодности все и дело! — сказала она, ломая пальцы. — Ты всегда такой сдержанный, такой задумчивый, такой погруженный в себя, точно что-то постоянно вычисляешь, подсчитываешь… Подсчитываешь, достаточно ли мне пробыть целый месяц одной, или пытаешься точно определить, почему Марк в меня влюбился. Слишком у тебя все логично. Марк не такой. Он не так силен. И он во мне НУЖДАЕТСЯ. Я это знаю, я могу это видеть. Он плачет, Пол.
ПЛАЧЕТ?! Ну все. Теперь уж совсем ничего не понятно. А плач-то его тут при чем?
— Вот уж не знал, что тебе нравятся последователи Ниобы! — Шутка идиотская, но ему очень нужно было перестать наконец дрожать.
— Ничего они мне не нравятся! И, пожалуйста, перестань острить! Мне и так трудно… Пол, пойми: ты ведь ни разу до конца не раскрылся, ни разу не дал мне почувствовать, что я для тебя действительно незаменима. По всей вероятности, я для тебя таковой и не являюсь. А Марк… Он иногда кладет мне голову на грудь. После всего.
— О господи! Не надо, Рэчел!
— Но это правда. — Дождь полил еще сильнее. Теперь Полу стало трудно дышать.
— Значит, он тоже умеет играть на арфе? Разносторонний талант, должен отметить. — Господи, как больно! И как ужасно холодно!
Она плакала.
— Я не хотела, чтобы это получилось…
Не хотела, чтобы это получилось так, как сейчас? А как же ты хотела, чтобы это получилось? Господи!
— Ничего страшного. — Просто невероятно, но он умудрился сказать именно эти слова. И откуда только они взялись? Ему по-прежнему было трудно дышать. Дождь молотил по крыше, по ветровому стеклу. — Все будет хорошо.
— Нет, — сказала Рэчел; она все плакала, а дождь все молотил по крыше и по стеклу. — Иногда не получается, чтобы все было хорошо.
Умница! Умная девочка! А ведь еще недавно ему казалось, что он для нее значит все на свете. Недавно? Да всего десять минут назад! Всего лишь перед тем, как начался этот кошмарный озноб.
О любовь, любовь, какая бездонная пропасть…
Или все же не бездонная?
Потому что как раз тут-то у «Мазды» впереди них лопнула шина. Дорога была мокрая. «Мазду» бросило вбок, она врезалась в «Форд», идущий в соседнем ряду, и ее развернуло на триста шестьдесят градусов, а «Форд», ударившись об ограждение, вылетел на середину шоссе.
Тормозить было негде и некогда. Пол неизбежно должен был врезаться в обе эти машины. Разве что попробовать обойти их справа — там, у самой обочины, оставалось еще свободное пространство в фут шириной. Он твердо знал: там есть просвет, около фута, он видел его много раз, когда, точно в кино, вновь и вновь медленно прокручивая все это в памяти. Двенадцать дюймов. Ничего невозможного; плохо, конечно, что идет дождь, и все-таки попробовать можно!
И он попробовал. Задев все еще вращавшуюся «Мазду», ударился об ограждение, по диагонали пролетел через шоссе и врезался в так и не вышедший еще из заноса «Форд».
Он был пристегнут ремнем безопасности. Она — нет.
Вот и все, собственно. Но истинная правда заключалась не в этом.
А в том, что там действительно был просвет в двенадцать дюймов, или, может, десять или четырнадцать. В общем, достаточно. Достаточно — если б он попробовал проскочить сразу, как только увидел эту щель. Но он ведь этого не сделал, так ведь? А когда он наконец решился, просвет сократился дюймов до трех-четырех — совершенно недостаточно ночью, в дождь, на скорости сорок миль в час. Совершенно недостаточно.
Вопрос: а как отсчитывать время в такой момент? Ответ: шириной оставшегося просвета. И он снова и снова прокручивал в голове эти мгновения; снова и снова они, надеясь проскочить, ударялись об ограждение и неизбежно врезались в тот «Форд». А все потому, что он не сразу решился. А почему — ПОЖАЛУЙСТА, ОБРАТИТЕ ВНИМАНИЕ, МИСТЕР ШАФЕР! — почему он не сразу решился? Ну что ж, классная современная техника теперь позволяет нам проследить, что именно думал водитель в течение ТЫСЯЧНЫХ ДОЛЕЙ — прелестное выражение! — секунды: между тем мгновением, когда он УВИДЕЛ, и тем, когда он начал РЕАГИРОВАТЬ. «Между влечением и содроганием», как это столь «удачно» выразил м-р Элиот.
И где здесь, если посмотреть внимательно, было «влечение»?
И ведь главное, нельзя с уверенностью утверждать: да, это самая что ни на есть случайность (шел дождь, в конце концов!), поскольку при тщательном сопоставлении данных все-таки вроде бы можно обнаружить в ответах водителя некую любопытную лакуну.
Но он ведь бросился в эту щель, да, бросился! И, если быть честными, — да уж, пожалуйста, давайте будем честными! — куда быстрее многих, окажись они на его месте. Но ДОСТАТОЧНО ли быстро — вот ведь в чем загвоздка! Разве он НЕ МОГ быстрее?
Возможно — это всего лишь гипотеза, и все же! — он сознательно промедлил эту тысячную долю секунды — вряд ли больше, нет, не больше, и все же! — потому, что не был окончательно уверен, что ХОЧЕТ в эту щель бросаться? «Между влечением и содроганием». А КАК ВЫ ДУМАЕТЕ, МИСТЕР ШАФЕР? Не было ли здесь самой маленькой, малюсенькой проволочки в плане влечения?
Совершенно точно. В самое яблочко. И вот — приемный покой больницы Св. Михаила.
Самая глубокая пропасть.
«Это должен был быть я», — сказал он тогда Кевину. За все так или иначе в итоге приходится платить. А плакать тебе нельзя, ни в коем случае. Это было бы слишком большим лицемерием. Ну что ж, вот ты отчасти и расплатился: раз нельзя плакать, значит, не будет и никакого облегчения. «А плач-то его тут при чем?» — спросил он тогда. Или нет, не спросил, просто подумал. А вслух сказал глупость о последователях Ниобы. Ишь, умный какой, сразу обороняться, начал! И ремень безопасности пристегнуть не забыл! И все равно ему было так холодно, так ужасно холодно… В конце концов оказалось, что та мысль — про слезы, про плач — имеет ко всему этому самое непосредственное отношение…
Но мало того. Он без конца ставил ту запись, запись ее сольного концерта. Снова и снова — в точности как пытался снова и снова проанализировать те мгновения на шоссе, прокручивая их перед своим мысленным взором. Но с особым вниманием он всегда слушал вторую часть, «его часть», ожидая услышать ложь. Ибо эту часть она подарила ему в знак своей любви. Ну и должна там была чувствоваться ложь! И наверное, он мог бы ее услышать, несмотря на Уолтера Лэнгсайда и все остальное. Ведь ложь всегда можно услышать, верно?
Нет. Не слышал он ее! Только ее любовь звучала в этой прекрасной музыке, ее пылкая, всепоглощающая любовь. И это было выше его сил; разве можно было такое вынести? И поэтому каждый раз наступал такой момент, когда слушать дальше без слез он не мог. Но плакать он себе запретил, так что…
И он отправился во Фьонавар.
На Древо Жизни.
И все мучительные вопросы остались позади. Пришло время умирать.
На этот раз в лесу стояла тишина. Полная и абсолютная. Даже гром умолк. Пол чувствовал: от него осталась только сухая оболочка, пепел, шелуха — что там еще остается под конец?
Под конец сознание все-таки возвращается, похоже, эта-то малость тебе дарована: нужно уйти достойно, как подобает, и в собственном обличье. Голова была ясной — неожиданная милость со стороны Бога. Иссушенный, обезвоженный до предела — по сути дела, пустая раковина, а не человек, — он, оказывается, еще способен был испытывать благодарность. За то, что у него не отняли последнее: человеческое достоинство.
Ночь была неестественно тиха. Даже внутри самого Дерева перестали пульсировать неведомые магические силы. Ни ветерка, ни звука. Огненные мухи куда-то исчезли. Все застыло в неподвижности. Сама земля, казалось, перестала вращаться.
А потом началось! Он увидел, как непонятным образом от земли в лесу стал подниматься густой туман. Нет, не то чтобы непонятным — туман и должен подниматься над землей, на то он и туман. А впрочем, что можно было объяснить в этом заколдованном месте с точки зрения логики?
С огромным трудом Пол повернул голову — сперва в одну сторону, потом в другую. На ветвях сидели два ворона. «Этих я знаю, — подумал он, более уже ничему не удивляясь. Их зовут Мысль и Память. Мне они давным-давно знакомы».
Это была сущая правда. Так называли этих птиц во всех мирах, а здесь, в этом мире, было их гнездо. Они принадлежали Мёрниру.
Но и птицы тоже были совершенно неподвижны, и неподвижны были ярко-желтые птичьи глаза. Птицы ждали; ждали и деревья. Двигался только туман; он поднялся еще выше. Но по-прежнему не было слышно ни звука. Вся Роща Мёрнира, казалось, собралась, приготовилась, и даже само Время, приостановившись, освобождало для чего-то место — и только тогда наконец Пол догадался, что ждут они вовсе не пришествия Бога, а чего-то совсем иного, и эта сакральная тишина — вовсе не часть ритуала жертвоприношения, а нечто значительно большее, всеобъемлющее… И он припомнил (а может, придумал?) некий древний образ, нечто далекое, из другой, видимо, жизни и принадлежащее не ему теперешнему, а совсем почти другому человеку, которому тогда то ли сон снился… нет, скорее то было некое видение… и он искал — да, именно так! — искал этот туман, и этот лес, и томился ожиданием… да, он с нетерпением ждал, когда же взойдет луна, и тогда что-то произойдет…
Но луна сегодня никак не могла взойти. Сегодня как раз была последняя ночь перед новолунием. Прошлой ночью свет последнего тоненького месяца спас серого пса. Да и его, Пола, тоже спас — для этого вот конца. И теперь все они тоже ждали восхода луны — и Роща Мёрнира, и сама ночь, свернувшаяся в тишине точно пружина, — но сегодня луна на небе появиться никак не могла.
Но она все же появилась!
Над деревьями, над восточным краем поляны, посреди которой высилось Древо Жизни, вдруг возник свет. И в канун новолуния над Фьонаваром взошла полная луна! И деревья в лесу сразу зашелестели листвой, покачиваясь под внезапно налетевшим ветром, и Пол увидел, что луна эта красная, как пламя или как кровь, и все волшебство этого мгновения слилось для Пола в одно лишь имя: Дана. Богиня-мать. Это она пришла, чтобы вмешаться в череду событий.
Богиня всех живущих; мать, сестра, дочь, супруга великого бога. И он понял тогда, благодаря вспышке некоего внутреннего видения, что неважно, в каком она обличье, ибо все ее обличья истинны; понял, что на таком уровне могущества, абсолютного всевластия, любые иерархические различия утрачивают свое значение. Важно было лишь Ее могущество, внушавшее ему священный трепет, Ее присутствие в этом мире, явившееся ему как красная луна в небесах в канун новолуния. Ибо это Она пожелала, чтобы поляна в Священной роще была освещена, основание Древа Жизни окутано туманом, а его вершина залита светом.
Пол смотрел в небеса, потрясенный до такой степени, что уже не в силах был ни удивляться, ни сомневаться. Впрочем, что он сейчас был такое? Жертва, пустая раковина, шелуха. Будущий дождь. И в этот миг ему показалось, что он слышит голос — в небесах, в лесу, в токе собственной крови, имевшей тот же цвет, что и эта луна, — и от звуков этого голоса деревья затрепетали так, словно ими повелевал некий невидимый дирижер.
ЭТО БЫЛО НЕ ТАК. И НЕ ДОЛЖНО БЫЛО БЫТЬ ТАК.
И когда звуки того величественного голоса смолкли, Пол вновь оказался на том шоссе, под дождем, и Рэчел была с ним рядом. И снова он увидел, как у «Мазды» лопнула шина, как она врезалась в «Форд», как она закрутилась посреди шоссе — как все это случилось дальше.
Он снова видел просвет в два ярда шириной справа от себя.
Но теперь с ним была Дана, Богиня-мать; это она вела его к познанию истины. И в мучительно нарастающем крещендо, в разрывающей сердце вспышке последнего освобождения от плена неразрешимых противоречий он увидел, что пропустил то единственное мгновение, когда еще можно было проскочить в эту щель, не из-за нерешительности — ах, только теперь понял он это! — не из-за нежелания или страха смерти, не из-за того, что хотел убить ее или себя, а потому, что он, в конце концов, был всего лишь человеком, не более! Да! О господи! Всего лишь человеком! Да к тому же страдавшим от душевной боли, тоски, потрясения, предательства. Вот почему он промахнулся. Не говоря уж о том, что шел дождь. И он понял, что все это человеку можно простить.
И все это ему давно прощено. И это сущая правда.
ТЫ ВЕДЬ ВСЕГО ЛИШЬ СМЕРТНЫЙ, ЧТО Ж ЭТО ОТРИЦАТЬ? Голос Ее звучал у него в душе подобно шуму могучего ветра; то был один из Ее голосов, это он понимал, и в голосе этом была любовь, да, он был любим. ТЕБЕ ЭТО НЕ УДАЛОСЬ ТОГДА, ПОТОМУ ЧТО ЛЮДЯМ СМЕРТНЫМ, ВООБЩЕ ДАЛЁКО НЕ ВСЕ УДАЕТСЯ. УДАЧА ДЛЯ НИХ — ЭТО ТАКОЙ ЖЕ ДАР БОГОВ, КАК И ВСЕ ОСТАЛЬНОЕ.
А потом — далеким отголоском, глубоко-глубоко в душе — прозвучало последнее: ИДИ, И ПУСТЬ ТЕБЕ БУДЕТ ЛЕГКО И СПОКОЙНО. ВСЕ ТЕПЕРЬ ХОРОШО. Точно тронули басовую струну арфы.
Отчего-то страшно болело горло. А сердце казалось огромным, не помещавшимся в груди комом, которому было тесно в той оболочке, что осталась от его тела.
И он неясно, сквозь поднимающийся туман видел на краю поляны чью-то фигуру, похожую на человеческую, но увенчанную великолепными ветвистыми рогами оленя: существо это поклонилось ему и исчезло. Пора.
Боль исчезла. Ему казалось, что весь он соткан из света, а глаза сияют как звезды. Значит, это не он убил ее тогда! Он все сделал правильно. Он просто проиграл, но ведь проигрыш разрешается, он не мог не проиграть в таких обстоятельствах. И столько света чувствовал он в себе и вокруг даже в тот миг, когда туман начал уже окутывать его ноги…
Он наконец обрел освобождение, обрел право оплакать ее, сладкое право! И он с любовью вспомнил ту песню Кевина: «И он придет — тот день, когда ты обо мне, любовь моя, заплачешь».
Придет тот день… Да. И вот он пришел, наступил этот день. И в самом конце своего пути он может теперь оплакать Рэчел Кинкейд, которая умерла.
И Пол плакал на Древе Жизни.
И прозвучал раскат грома — точно поступь Судьбы, точно грохот расколовшегося на куски мира, и великий Мёрнир спустился на поляну в лесу, и заговорил ровным громовым голосом, выкованным в небесной наковальне, и туман сдвинулся, заклубился и поплыл быстрее, быстрее — к Древу Жизни.
Все выше, кипя, вздымалось облако тумана, сотканное Священной рощей, и окутывало жертву, привязанную к стволу могучего дуба, и весь дуб до самой вершины, и, точно джинн из бутылки, взвивался этот туман в ночное небо, волей Бога превращаясь в некое подобие копья.
И в небесах над Бреннином под громовые раскаты грома и треск молний вдруг повисли тяжелые тучи, которые становились все тяжелее, громоздились друг на друга, спешили затянуть все вокруг — от Священной рощи до самого горизонта.
Пол чувствовал, что вот-вот все начнется. Чувствовал всем своим существом, принадлежавшим теперь Громовнику Мёрниру. Он чувствовал, как по щекам его текут слезы. И ощущал себя призванным, и стремился куда-то, а туман, кипя, все изливался как бы сквозь него и поднимался стрелой к небесам, и те вороны наконец взлетели с ветвей, и Мёрнир был теперь внутри своего Древа, внутри его, Пола, и красная луна мелькала над низкими тучами, то появляясь, то исчезая, но никуда не уходя с небосклона, и Рэчел, и Древо Жизни, и эта роща, и этот мир, и этот Бог, о, этот Бог!.. И наконец, последнее, что он ощутил, прежде чем наступила темнота… Дождь!
Дождь, дождь, дождь, дождь, дождь!
В ту ночь все жители Парас Дервала выбежали на улицу. И в деревнях по всему Бреннину все тоже спешили покинуть свои хижины и тащили на руках еще не совсем проснувшихся детей, чтобы и те могли увидеть волшебную луну, что была ответом Богини-матери на выпущенный Могримом огонь. И чтобы даже самые малые дети могли ощутить на своих лицах капли дождя — пусть даже это покажется кому-то из них всего лишь благодатным сном — и запомнить это возвращение дождя, посланного великим Мёрниром как благословение всем им, его детям.
И Кевин Лэйн, выбежавший на улицу вместе с Лореном и Мэттом, вместе с Ким и этим принцем-изгнанником, тоже плакал, ибо знал, что означает дождь для Пола, который был для него самым близким существом на свете, братом, ибо родных братьев у Кевина никогда не было.
— Он смог, он выдержал! — прошептал Лорен Серебряный Плащ, задыхаясь от волнения. И Кевин с некоторым изумлением заметил, что и суровый маг тоже плачет. — О светлый! О храбрейший из храбрых! О Пол!
Но этого было мало.
— Глядите! — сказал Мэтт Сорен, и, повернувшись туда, куда указывал гном, Кевин увидел, что, отвечая красной луне, которая вообще-то не должна была бы светить так ярко, ибо в небесах клубились густые темные облака, камень в кольце Ким вспыхнул тем же красным огнем, что и луна, и угольком горел теперь у нее на пальце.
— Что это? — спросил Айлерон.
И Ким, инстинктивно поднявшая руку навстречу лунному свету, чтобы камень мог говорить с Богиней, поняла, что знает ответ на этот вопрос, но не была уверена, правильно ли его трактует. Камень Бальрат принадлежал дикой магии, не прирученной людьми, — как и Богиня-мать, как и эта луна в небе.
— Камень отвечает ей, заряжаясь от нее энергией, — тихо сказала она. — Это ведь луна войны светит там, в небесах. А Бальрат — камень войны. — Слушая ее ответ, все примолкли. И внезапно собственный голос, звучавший ровно и торжественно — в полном соответствии с той ролью, которую она сейчас играла, — показался ей чересчур грозным; и Ким почти с отчаянием попыталась вернуть своему голосу хотя бы частицу той веселости и беспечности, которая всегда прежде была ей свойственна.
— И мне кажется… — Она очень надеялась, что хотя бы Кевин поймет, как ей страшно сейчас, и немножко поможет ей. «О, пожалуйста! Подыграй мне! Помоги вспомнить, кто я, кем я была раньше!» — молила она его про себя. — Нам пора сделать новое знамя.
Но Кевин, переживая целую бурю чувств и пребывая в полном смятении, не услышал ее молчаливой мольбы и ничего не понял. Зато он расслышал, как Ким сказала «нам» и посмотрела прямо на принца Айлерона.
И, глядя на нее, Кевин подумал, что сейчас перед ним женщина, которая совершенно ему незнакома.
А во дворе за Храмом Верховная жрица Джаэлль подняла лицо к небесам и воздала хвалу Богине. И поскольку уроки Гвен Истрат были вечно живы в ее сердце, она лучше кого бы то ни было из тех, кто проживает к западу от Линанского озера, понимала, что означает эта луна, сиявшая над тучами. Потом Джаэлль глубоко задумалась, а очнувшись от раздумий, призвала к себе шестерых помощниц, и вместе с ними тайной тропой выбралась из Парас Дервала, и под дождем направилась куда-то на запад.
И в Катале люди утром видели, как далеко на севере из горы вырвался огненный столб, и дрожали от страха, слыша принесенный ветром сатанинский хохот Могрима. А теперь и над садами Ларэй Ригал тоже плыла в небесах красная луна — как ответ на вызов, брошенный Богам. Ответ на простертую над этим миром чудовищную когтистую руку врага. Шалхассан, сразу все поняв, прямо среди ночи созвал свой Совет и приказал посланникам незамедлительно отправиться в Кайнан и Бреннин. «Нет, не утром! — рявкнул он в ответ на чей-то необдуманный робкий вопрос. — Незамедлительно! Нечего спать, когда началась война, иначе можно уснуть вечным сном, не дождавшись, пока она закончится».
Хорошо сказано, думал он, распуская Совет. Как бы не забыть продиктовать эти слова Разиэлю, как только отыщется свободная минутка. И Шалхассан отправился спать.
И над Эриду взошла красная луна, и над Равниной, и на Данилот изливала она свои лучи. Но лишь светлые альвы из всех населявших эти места народов обладали достаточно древними знаниями, чтобы с уверенностью сказать: никогда еще не светила в небесах ТАКАЯ луна.
Это ответ великой Богини Ракоту — так решили старейшины, которых Ра-Теннель собрал на кургане близ Атронеля. Ответ Ракоту Могриму, которого молодые Боги прозвали Сатаином, Скрывающим Лицо. А мудрейшие из альвов прибавляли еще: это заступничество. Хотя и не могли сказать, почему и ради чего Богиня за них заступается.
Как не могли они сказать, что за третья сила помогла появиться в небе этой луне, хотя все альвы знали, что сил этих должно быть три.
Ибо Богиня-мать всегда имела три основных воплощения и обладала тройным могуществом.
И была еще одна заветная поляна, но в совсем ином лесу. И по этой поляне за все десять веков, что миновали со дня смерти Амаргина, осмелился пройти только один человек.
Поляна та была невелика, и вокруг нее росли очень старые и очень высокие деревья. Луне пришлось подняться в самую высшую точку, чтобы заглянуть на ту поляну в Пендаранском лесу.
И когда луна осветила ее, все наконец началось: сперва это была просто игра света, некое невнятное мерцание, а затем полились звуки неземной красоты, словно кто-то среди густой листвы играл на волшебной флейте. Даже воздух, казалось, вздрагивал и колыхался, точно пытаясь танцевать под эту музыку, потом стал сгущаться, собираясь в туманный комок, и в этом сгустке тумана возникло некое существо, сотканное из лунного света, из этих дивных звуков и дыхания Пендаранского леса.
А потом наступила тишина, и оказалось, что на поляне стоит некто, кого раньше там не было. Некто прекрасный! Вернее, прекрасная. С широко раскрытыми от изумления глазами, новорожденная, вся сверкая от росы, покрывавшей ее плащ, чуть помедлила, ибо чувствовала себя на ногах еще неуверенно, а потом по Пендаранскому лесу разнесся красивый и печальный звук — точно тронули одну-единственную струну.
И тогда она, изящно и неторопливо ступая, двинулась прочь с этой поляны, из священного леса — на восток. Ибо несмотря на то что она только народилась на свет, ей было хорошо известно, что на западе лежит море.
Легко, совсем легко ступала она, не приминая травы, и все волшебные существа и все божества, населявшие Пендаранский лес, собрались там и молча смотрели, как она проходит мимо них, более прекрасная и более пугающая, чем любое из них.
Богиня всегда имела три основных воплощения и обличья. Это и был ее третий лик.
Он взобрался на самую высокую башню Старкаша, чтобы весь черный замок был как на ладони. Его Старкаш, ныне восстановленный из руин; его оплот, его твердыня. Ибо взорванная гора Рангат — это еще не окончательная свобода. Хотя пусть эти глупцы думают, что теперь он на свободе! Пусть боятся. А ведь освободился он давно! И Рангат взорвал только потому, что наконец-то готов к войне, и могущество его вновь таково, что теперь он легко подчинит не только северные земли, но и Данилот, и даже самые южные территории, хотя к южанам он никогда не испытывал такой ненависти, как к жителям севера.
Впрочем, на земли эти он и смотреть не стал.
Глаза его были устремлены в небеса, ибо там в этот миг немыслимым лунным светом горел посланный ему ответ. И он впервые ощутил горечь сомнений. И своей единственной здоровой рукой потянулся к ночному небу, словно желая когтями соскрести с него эту луну и швырнуть ее вниз. И потребовалось немало времени, чтобы бешеная ярость его несколько улеглась.
Впрочем, он сильно изменился, проведя под горой целую тысячу лет. В тот последний раз именно ярость и ненависть заставили его поспешить. Слишком поспешить. На этот раз он такого просчета не допустит.
Ничего, пусть сегодня светит эта луна. Все равно он в конце концов заставит ее убраться с небосклона! Он растопчет этот Бреннин, как детскую игрушку, он с корнями вырвет из земли это Древо Жизни! А потом разгонит всадников на равнине, дотла сожжет сады Ларэй Ригал и осквернит озеро Калор Диман в Эриду.
Ну а Гвен Истрат он и вовсе сровняет с землей. Пусть светит эта луна! Пусть Дана пытается показать всем, как она могущественна; что значат жалкие признаки ее «могущества» в небесах, задыхающихся от дыма, который выпустил из горы он! Ничего, Дану он тоже поставит на колени. У него было вполне достаточно времени — целая тысяча лет! — чтобы продумать все до мелочей.
И он улыбнулся, вспомнив то, что совершит в последнюю очередь. Когда он покончит со всем остальным, когда Фьонавар будет повержен в прах, придет время сразиться и с Данилотом. И он заставит своих слуг по одному доставлять их в Старкаш, этих светлых альвов, этих Детей Света! И по одному, одного за другим, одного за другим, он уничтожит их всех!
Но не сразу: уж он-то знает, как продлить это удовольствие!
Раскаты грома почти смолкли, ливень превратился в мелкий дождичек. И ветер дул уже самый обычный, не ураганный. И в этом ветре чувствовался привкус соли — морской соли, принесенной издалека, с запада. Облака постепенно развеивались. Красная луна висела точно над Древом Жизни.
— О Богиня, — сказал Мёрнир, чуть приглушив свой громоподобный глас, — такого ты никогда прежде не делала!
— Пришлось! — ответила она перезвоном колокольчиков на ветру. — На этот раз он оказался очень силен.
— Да, очень, — эхом откликнулся Громовник. — А почему ты с ним заговорила? Это же моя жертва! — В голосе Мёрнира слышался легкий упрек.
А голос Богини теперь, казалось, был соткан из дыма очагов. Он стал более земным и звучным.
— А ты разве так уж против? — прошептала она. И тут послышался звук, который, по всей вероятности, означал, что Бог довольно усмехается.
— Не то чтобы против… Но если ты попросишь у меня прощения… Ведь мы так давно, моя Богиня… — Последовал многозначительный вздох.
— А ты знаешь, что я сотворила в Пендаранском лесу? — спросила она, уходя от ответа, но голос ее расцвел всеми красками зари.
— Знаю. Хотя и не уверен — во имя добра или во имя зла ты это сделала. Творение твое может обжечь доверчиво протянутую руку.
— Ничего, мои дары всегда были обоюдоострыми, — ответила Богиня, и он почувствовал в ее голосе затаенную древнюю кровожадность. Они помолчали, потом она заговорила вновь, льстивым тоном искусно плетя кружево своих замыслов.
— Я вмешалась в их дела, Мёрнир. Но разве ты не последуешь моему примеру?
— Вмешиваться? Ради них?
— И ради того, чтобы доставить удовольствие мне, — сказала Богиня-луна.
— А может быть, нам лучше доставить удовольствие друг другу?
— Возможно.
В небесах раздался оглушительный раскат грома: Мёрнир смеялся.
— Я уже и так вмешался, — сказал он.
— Я не этот дождь имею в виду, — запротестовала она, и в голосе ее зашумели морские валы. — Этот дождь был выкуплен!
— И я не о дожде говорю, — откликнулся он. — Я сделал то, что хотел сделать.
— Тогда идем, — сказала Дана.
И луна скользнула за деревья к западу.
И почти сразу гром умолк совсем, и облака стали рассеиваться, и под конец ночи над Древом Жизни были видны только звезды, и одни лишь звезды смотрели с небес на жертву — чужеземца, нагим привязанного к Древу Жизни. Одни лишь звезды, только они одни.
А перед рассветом вновь пошел дождь, но к этому времени поляна была уже пуста и там не было слышно ничего, кроме стука и шелеста дождевых капель, стекавших по листьям.
Так закончилась последняя ночь Пуйла-чужеземца на Древе Жизни.
