Глава 28
С кладбища Маша с Юрой поехали к нему — у него был цветной принтер. Полиция полицией, а объявления о пропаже человека все равно не помешает расклеить, хотя бы в центре и возле остановки автобуса на Тихвинке. Вот жаль, фотографии Якуба у них нет. Какой-то таинственный он, скрытный, непросто все с ним.
Уже больше недели человек в городе, приехал издалека, а не сфотографировался в Смоленске ни разу. Может, и его исчезновение связано с этим? Начали снова сопоставлять события последних дней. Елена Семеновна уже не первый раз разглядывала рисунок на листочке. Это, конечно, план, и действительно, судя по сокращениям, больше всего похоже на окрестности Свирской церкви. Но кто спрятал этот план в икону? Надписи явно польские, а икона у Маши православная. Не сходится все это, кругом нестыковки.
А как этот листок может быть связан с исчезновением Якуба? Трудно представить, чтобы этот симпатичный и умный человек залез к Маше в квартиру и уж тем более ударил ее кирпичом по голове. А какое отношение к плану имеет завитушка, так достоверно нарисованная на том же листке? Вряд ли это цепь случайностей, между этими событиями должна быть связь.
Вечером Маша собралась домой, у нее Бунька не кормлен с самого утра. Юра пошел с ней. Распечатанные объявления взяли с собой: несколько расклеят сейчас по дороге, остальные завтра. Клеили на столбы обычным конторским клеем.
У Маши снова разболелась голова. Господи, надо же было появиться в ее жизни этому загадочному Якубу!.. Надо же было ему приехать в Смоленск и сгинуть здесь! Двое суток уже, как исчез. Что, если его не найдут? В подъезде было тихо и даже довольно чисто. Маша покосилась на дверь Солнцевых — закрыта плотно. Как там Андрей один? Они же с Сашкой неразлейвода были.
Буонапарте, конечно, соскучился и проголодался. Только Маша начала ему накладывать еду в плошку, как из комнаты послышался звонок.
— Возьми трубку, — кивнул Юра, — я сам его покормлю.
Звонила Ира, соседка сверху.
— Машуня, ты где целый день ходишь, да еще больная? Тебе же лежать надо! Демочкин приходил часа в три. Андрея Солнцева искал, и к тебе в дверь звонили. Демочкин очень удивлялся, что тебя нет. То лежачая, а то вообще из дома ушла на целый день.
— Солнцева искал? — Маша удивилась. — А что с ним случилось?
— Да ничего не случилось, просто он не пришел в полицию, а должен был сегодня с утра. Вот и возникло подозрение, что скрылся. Потому как дома его тоже нет. И главное, из второго подъезда кто-то видел, как он ночью выходил, причем трезвый, представляешь? Пошел куда-то быстрым шагом, деловой такой. Демочкин сказал: как бы не сбежал.
Маша ахнула:
— Ты что, всерьез думаешь, что это Андрей Сашку?.. Не может быть! Я не верю.
— Ничего я не думаю, — вздохнула Ирина. — Я-то не думаю, а вот Демочкин думает… Сказал, что зря они его вчера не задержали. И насчет тебя спрашивал.
Да, разговор настроения никак не улучшил. Какой сегодня тяжелый день! У Маши снова разболелась голова.
— Это не Алеша звонил? Ничего там насчет Якуба не слышно? — Юрка вошел в комнату.
— Нет, это Ирина. Говорит, что не исключено, что Андрей убил Сашку. В полиции так считают.
У нее зародилась страшная мысль. Что, если в пропаже Якуба подозревают ее? Это ведь именно вокруг нее в последнее время творятся такие непонятные дела. Тут комната совсем поплыла. Маша покачнулась, чуть не потеряла сознание.
Пришла в себя быстро. Юрка стоял рядом, капал лекарство из пузырька.
— Маша, я вызову «Скорую», а?
— Не надо, прошло уже. — Маша выпила из рюмочки разведенные водой капли. — Сейчас еще таблетку приму — совсем будет хорошо.
Она поднялась с дивана, села в кресло. Голова была тяжелая и мутная, как котел с прокисшей баландой. Юрка пошел на кухню, принес в стакане воды, поставил перед ней. Она хотела взять воду, но в голове снова поплыло, и стакан грохнулся на пол.
«Скорая» приехала быстро. После укола Маше стало лучше, она молча сидела в кресле. Юрка собирал веником осколки стакана.
— Выпьешь, может, чаю с медом?
— Нет. — Она покачала головой, глядя пустыми глазами на лужицу возле ножки кресла, на мелкие прозрачные осколки, засыпавшие пол между креслом и диваном… — Смотри, и под диван стекла попали. Как бы Бунька не порезался, он часто под диваном на пузе лазает, прячется там.
Сейчас Буонапарте сидел рядом и сочувственно смотрел на Машу. Прыгнуть на колени не пытался, под диван тоже не лез.
— Не порежется, я все соберу.
Юра взялся за основание дивана, с усилием отодвинул его от стены, направил настольную лампу так, чтобы осветить открывшийся угол. Низко наклонился, стал собирать осколки веником. У стены под диваном было пыльно. Диван старинный, тяжелый, на коротеньких дубовых ножках, давно его не отодвигали. Здесь валялись какая-то пуговица, заколка — Бунька, наверно, закатил. Возле самого плинтуса он увидел что-то железное. Железка была ладненькая, небольшая — сантиметров восемь, вся резная, узорчатая. Протягивая к ней руку, Юра уже знал, что это.
Завитушка — такое название, конечно, подходило к ней больше всего. Завитушка была размером с половину его ладони. Для чего она? Какая тайна с ней связана?
Хороший кузнец никогда не пропадет. Поняв, что застрял с семьей в занятом врагами Смоленске, Василий не то чтобы испугался, он был не из пугливых, но поначалу сильно задумался. Хозяева, уезжая, оставили ему ключи от кузни — чтобы берег добро. А тут заполыхало вокруг, дальше больше, грабежи пошли. Французы эти или ляхи, кто их знает, кто они там, церквы грабят, в дома заходят — хуже татарина…
Зябрин с раннего утра приходил к кузне, стерег. Конечно, кузня не церква, золота-серебра нет, однако и тут найдут басурманы чего украсть, а не украдут, так поломают. Хозяева воротятся: «Васька, где наше добро? Отвечай!» А начнешь оправдываться, мол, виноват, не устерег, скажут: «Правильно, мужичок, полезай в тюрьму».
Однако нет худа без добра — кузня помогла кормить семью и при басурманах. Хороший кузнец, да при кузне, всегда семью прокормит. Были бы руки, а дело найдется. И при французах правил Васька сабли, лошадей ковал, а то и иные работы, какие закажут, делал. Платили хорошо — пограбленного-то не жалко: где колечко, где бусы…
Церковную утварь Васька в качестве платы не брал — грех большой. А если камень какой, может, и из иконы или чаши, — брал. Кто ж его знает, откуда вещь — за всем не углядишь! Из полученного что на картоху-бураки-хлеб менял, а больше складывал. На кузню свою копил.
Ходили к нему и из окрестных деревень мужики, и не только для обмена. И из леса которые, партизаны тоись, приходили тоже. Этим Васька топоры ковал, вилы, пики делал. С этих платы не брал: он и сам басурманов не любил. Пограбили, пожгли город — за что их любить? Люди мрут от голода, от болезней, кто в августе не сгорел да под ядра не попал. Церкви пограбленные стоят, не боятся церкви грабить, нехристи. Вот и этот, что крест и тайник заказал, не иначе награбленное захоронить хочет. «Покамесь тута схоронить, а потома забереть», — сразу понял Васька. Однако вслух ничего не говорил.
Его дело маленькое. Платят — он и делает. Да и работа уж больно интересная. Это не каждый кузнец справится. Васька вообще потайные замки делать любит, он и раньше делал, нравилося ему. Особенно интересно было завитушку-ключ ковать, да чтоб в крест хорошо подошла, без зазоров вставлялась. Очень все точно следовало подогнать — ну да это Васька любит. Красиво сделал!
К концу октября стало ясно, что недолго ждать, скоро уйдут басурманы. Говорили мужики, что и в Москве им трепки дали. И там тоже мужики попрятались, в леса ушли, не стали кормить разбойников. «Что пограбить-то басурманы завсегда найдуть, им что церква христьянская, что дом чужой богатый — все ихнее. Да только золота не укусишь, серебром не согреешься», — так размышлял о текущих событиях Василий Зябрин.
В этот день, 28 октября, Васька повез крест в Свирскую слободу. Крест тяжелый, кузнец его в саночки погрузил — и по снежку. Где снег не упал еще, волочил волоком саночки по земельке, по травке жухлой. А крест витой, красивый. Завитушка-ключ в него вделана — любо-дорого, не отличишь. Ну да это только Ваське с офицером тем известно.
А что красивый крест — это всем заметно, это, пожалуйста, смотрите, люди добрые. Людей, правда, почти не встречалось, хотя волочил свои саночки Васька по обычно самой людной Большой Проезжей улице. Изредка скакали на лошадях французы. Этим, понятно, все равно, крест — не крест, эти чем меньше глядят, тем для Васьки лучше. Один раз, правда, какие-то мужики встретились. Оглянулись на Васькины санки, головами в шапках овчинных трепаных покачали, языками поцокали — ишь, мол, красивый крест!
Мимо собора спустился, хорошо саночки вниз идут. Как поворачивать, около крепостной стены самой увидел в воротах коней четверней, запряженных в сани. И сани с двух сторон снопами ржи прикрыты — ишь ты, чтоб не заметно было, кто в санях. Важная, знать, персона. Возле саней толпится народа кучка небольшая: все генералы, строгие, нос дерут. И батюшка православный перед ними понурившись стоить, испужался, видать. А как не испужаешься? Батюшку Василий узнал — отец Никифор, настоятель Одигитриевской церкви, кто ж его не знаеть, хороший поп, добрый. Перекрестился Васька на церковь — икону-то надвратную сняли. «Спаси, Господи, и сохрани отца Никифора от басурманов», — прошептал да и повернул быстрей, сторонкой, сторонкой со своими санками.
Вдоль Днепра трудней было саночки тащить, крест тяжелый. Вот и Свирская слобода. Хорошо, наверх недолго поднимать: у подножия холма, у церковных ворот хата сторожа Ваньки Зотова стоить, куды привезть велено.
