Берлин, 1935
«Если это выдержал Пауль, значит, выдержу я».
Шестьдесят человек. Тридцать с одной стороны, тридцать с другой. Между ними расстояние по метру. Шаг — вдох. Потом — хлесткий удар, который вышибает воздух из легких.
Шаг — вдох, шаг — выдох.
Тренировка дыхания.
Не думать о боли. Думать, что ты тренируешь дыхание!
Люди одеты в черное. Он отчетливо помнит, что люди были одеты в черное! Почему теперь кажется, что они все в красном?
Это обман зрения.
Пот заливает глаза, пот, а не кровь. По лицу его не бьют — почему?
«Возьмите этого красавчика! — сказал громила, который расставлял людей в черном по двору, стараясь строго соблюдать расстояние между ними точно в метр. — Возьмите этого красавчика и сделайте из него шницель по-берлински!»
После того как он прошел всю шеренгу, на его голом теле осталось тридцать кровавых полос. Еще хорошо, что бьют по очереди, чтобы не задеть плетьми друг друга…
«Если это выдержал Пауль, значит, выдержу я».
— Кругом! — сквозь мучительный гул в ушах доносится до него чей-то голос. — Ты, скотина! Тебе сказано! Ты не слышишь? Не понимаешь? Кругом!
Он слышит. Он понимает, что означает команда: нужно повернуться — и снова пройти сквозь строй. Еще тридцать ударов плетьми. Ему назначено девяносто…
Помнится, когда он выслушал приговор, его губы расползлись в недоверчивой улыбке: что за цифра такая смешная, девяносто ударов? Почему не сто, для ровного счета? Теперь он понимает почему. Тридцать умножить на три — получится девяносто, и ни одним ударом больше. Да здравствует пресловутая немецкая педантичность!
Резкий, четкий поворот через левое плечо.
— Шагом марш, скотина!
Он делает шаг вперед — удар.
Шаг — передышка.
Шаг — удар.
«Ничего. Пока я еще держусь на ногах. Дыхание срывается, да. Это понятно. Это понятно! Это…»
Десять шагов.
Он стал различать новый звук. Воздух визжит. Когда человек в черном взмахивает плетью, она режет воздух, и воздух визжит. Воздуху больно.
Двадцать шагов.
Воздуху… больно…
— Кр-р-ругом!
«Неужели я уже прошел? Прошел второй раз? Остался один проход. Осталось тридцать ударов. Я это выдержу. Если уж Пауль… Я выдержу! Сейчас я повернусь — и…»
Он стоит, пытаясь хоть что-нибудь увидеть сквозь холодный пот, заливающий глаза.
«Почему мне холодно? Мне должно быть жарко!»
— Кр-р-ругом!
Медленный поворот через левое плечо.
— Шагом марш, скотина!
Шаг — два удара.
Шаг — передышка.
«Я не чувствую ног. Это плохо. Я не должен упасть. Если упаду, затопчут, как затоптали Марка. У них подкованные сапоги. Говорят, на их сапоги нарочно набивают тяжелые железные подковы. Я не упаду. Если это выдержал Пауль, значит, выдержу я».
Шаг — передышка.
Шаг — два удара.
«Шницель по-берлински… Кто не знает, как выглядит шницель по-берлински? Посмотрите на меня, и узнаете!»
Сколько еще осталось? Он давно перестал считать шаги. Иссеченное тело уже не чувствует боли.
«Не упасть. Только бы не упасть! Я… дойду. Я выдержу. Потом… все не важно. Если выдержал Пауль… Как он мог это выдержать?!»
— На месте раз-два! — громовой хохот. — Стой, дубина. Ты выдержал, ты жив. Хорошо бы тебя сейчас посыпать солью! Твое счастье, что мы не палачи. Мы только исполняли приговор. А теперь ползи отсюда, ободранный червяк! Ползи, пока цел!
«Я не червяк! Я не поползу!»
— Ты что, не слышишь? Конец!
«Я не червяк!»
— Кру-гом! — хрипло командует избиваемый. — Шагом марш! Круг почета!
И снова идет сквозь строй.
— Секите меня! Ну? Секите! Иду на круг почета!
Мгновенная изумленная передышка, и снова в воздухе засвистели плети.
Удар, удар, удар, удар… нет больше передышки. Его бьют так жестоко, как не били даже раньше.
«Я не упаду. Я не…»
Тогда он не упал. Он остался жив. Но чуть ли не каждую ночь ему снится, что он все-таки не удержался на ногах, что упал, и его забили сапогами насмерть. А потом говорили с насмешкой: — Дурак, он сам напросился!
А его последней мыслью было: «Пауль выдержал, а я не смог!»
Но это всего лишь ночной кошмар.
