Часть III DEUCE

Часть III
DEUCE

deuce (1) сущ. — Двойка в костях или картах. (Теннис) Состояние счета (по 40, по игре) в котором каждая сторона должна подряд выиграть две подачи или игры, чтобы победить.

deuce (2) сущ. — Мор, бедствие; Дьявол.

V
Суеверие

Глава 29

Прошло меньше недели после разговора, и первые, пока еще в толщину волоска, трещины стали появляться в колоннах Империи Уайтхеда. Они быстро расширялись. На мировом биржевом рынке началась спонтанная продажа — внезапная потеря уверенности в кредитоспособности Империи. Вскоре стали накапливаться ощутимые потери в доходах. Продажная лихорадка, однажды зафиксированная, становилась почти неуправляемой. В течение дня теперь в поместье прибывало больше посетителей, чем Марти видел за все время жизни в Убежище. Среди них, конечно, были и знакомые лица. Но теперь были и десятки других — финансовые аналитики, как он предполагал. Японские и европейские посетители смешивались с английскими до тех пор, пока место не стало похожим на ООН.

Кухня, к неудовольствию Перл, немедленно стала местом спонтанных сборищ тех, кто в данный момент не требовался великому человеку. Они собирались вокруг большого стола, требовали бесконечное количество кофе и обсуждали стратегии, для формулировки которых они и собирались здесь. Большинство их разговоров, как всегда, были непонятны Марти, но из отдельных фраз, которые ему удавалось ухватить, становилось ясно, что Корпорация была перед лицом необъяснимой опасности. Были отчаянные разговоры о нарушении стабильности пропорций повсюду; разговоры о вмешательстве правительства, чтобы предотвратить неминуемый крах в Германии и Швеции; разговоры о саботаже, приведшем к катастрофе. Казалось, что объединенная мудрость всех этих профи склонялась к тому, что только искусно разработанный план — на подготовку которого должно было уйти несколько лет — мог так опасно и фундаментально подорвать успех Корпорации. Нашептывали о секретных действиях правительства, о законспирированном соревновании. Паранойя в доме не знала границ.

То, как все эти беспокойные люди сталкивались друг с другом, размахивая руками в своих попытках перебить собеседника и опровергнуть его предыдущие замечания, поражало Марти своей абсурдностью. В конце концов, они никогда не видели всех миллионов, которые потеряли и приобрели, или тех людей, чьи жизни они так жестоко преобразовывали. Это все было абстрактно — просто цифры в их головах.

На третий день, когда первые шаги были предприняты и все молились об избавлении, которое никак не наступало, Марти столкнулся с Биллом Тоем, который был вовлечен в жаркий спор с Двоскиным. К его удивлению Той при виде проходящего мимо Марти подозвал его, резко оборвав беседу. Двоскин, нахмурившись, поспешил прочь, оставив Тоя и Марти одних.

— Ну незнакомец — сказал Той, — Как поживаешь?

— Я о'кей, — сказал Марти. Той, казалось, не спал долгое время. — А вы?

— Я как-нибудь продержусь.

— Какие мысли по поводу происходящего?

Той скривился.

— Да никаких, — сказал он. — Я никогда не был человеком денег. Ненавижу эту породу. Ласки.

— Все говорят, что это катастрофа.

— О да, — спокойно сказал тот. — Я думаю, что похоже на то.

Лицо Марти вытянулось. Он ожидал нескольких слов уверения и подбадривания. Той заметил его неподдельность его разочарования.

— Ничего ужасного не произойдет, — сказал он, — пока мы трезво смотрим на вещи. Ты по-прежнему будешь на работе, если ты об этом беспокоишься.

— Я уже все мозги свернул.

— Не стоит. — Той положил руку на плечо Марти. — Если будет что-нибудь плохое, я скажу тебе.

— Я знаю. Я просто нервничаю.

— А кто нет? — Той еще крепче сжал плечо Марти. — Что скажешь, если мы на пару отправимся в город, когда худшее будет позади?

— Хотелось бы.

— Был когда-нибудь в казино «Академия»?

— Денег никогда не было.

— Я тебе дам. Продуем часть состояния Уайтхеда, а?

— Звучит неплохо.

Озабоченность все еще оставалась на лице Марти.

— Слушай, — сказал Той, — это не твоя драка. Ты понимаешь меня? Что бы ни случилось отныне и дальше, это не твоя вина. Мы сделали несколько ошибок на своем пути и теперь мы должны за это заплатить.

— Ошибок?

— Иногда люди не прощают, Марти.

— Все это… — Марти обвел рукой большой круг, — потому что люди не прощают?

— Дарю тебе это. Это самая лучшая причина в мире.

Марти поразило, что Той стал аутсайдером, что он больше не был основной фигурой в окружении старика, как раньше.

— Ты знаешь, кто виноват? — спросил Марти.

— Что знают боксеры? — сказал Той с безошибочные оттенком иронии в голосе, и Марти вдруг совершенно точно понял, что этот человек знает все.

* * *

Дни паники растянулись на неделю без малейшего признака на окончание. Лица советников изменились, но строгие костюмы и строгие речи оставались прежними. Несмотря на появление новых людей, Уайтхед становился все более небрежным к организации своей безопасности. От Марти все меньше и меньше требовалось присутствовать рядом со стариком — кризис, казалось, вытеснил все мысли об убийстве из головы Папы.

Этот период был не без сюрпризов. В первое воскресенье Куртсингер отозвал Марти в сторону и предпринял сложный соблазняющий разговор, который начался с бокса, потом плавно перешел на физические удовольствия между мужчинами и завершился прямым предложением наличных: «Всего лишь полчаса, ничего сложного». Марти почуял, к чему клонит Куртсингер еще до того, как тот объяснился, и успел подготовить подходящий вежливый отказ. Они расстались вполне дружелюбно. Если не учитывать подобные вещи, это было бессодержательное время. Распорядок в доме был нарушен и было невозможно его возобновить. Единственным способом сохранить рассудок для Марти было держаться как можно дальше от дома. Он очень много бегал в эту неделю, часто гоняя себя круг за кругом по периметру усадьбы до полного изнеможения, и возвращался обратно в свою комнату, пробираясь сквозь толпу хорошо одетых пижонов, которые заполняли каждый коридор. Наверху, за дверью, которую он запирал (не для того, чтобы держать себя внутри, а чтобы держать их всех снаружи), он мог принять душ и спать в течение долгих часов, наслаждаясь отсутствием снов.

* * *

У Кэрис не было такой свободы. С той ночи, когда собаки обнаружили Мамуляна, ей пришла в голову шальная идея поиграть в шпиона. Почему — она не знала. Ее никогда особенно не интересовала жизнь в Убежище. Действительно, она активно избегала встреч с Лютером, Куртсингером и со всеми остальными из когорты ее отца. Сейчас, однако, что-то странное, навалившись на нее, заставляло ее шевелиться: идти в библиотеку, или в кухню, или в сад и просто смотреть. Она не испытывала удовольствия от подобных занятий. Многое из того, что она слышала, Кэрис не понимала остальное считала пустой болтовней финансовых базарных торговок. Несмотря на это, она могла просиживать часами, пока ее жадный аппетит не был удовлетворен, и она не уходила, возможно, чтобы послушать другие разговоры. Некоторые из говорящих знали кто она, остальным же она предлагала простейшие объяснения. После того, как ее неоспоримые права были установлены, вопросов о ее присутствии ни у кого не возникало.

Она также сходила повидать Лилиан и собак в этой бездушной постройке за домом. Не то, чтобы она любила животных, она просто испытывала побуждение увидеть их, просто ради того, чтобы увидеть, посмотреть на замки и клетки, на щенков, играющих вокруг своей матери. Мысленно она уяснила расположение питомника относительно ограды и дома, обойдя его, на тот случай, если ей понадобится отыскать его в темноте. Зачем она это делала — она и сама не знала.

В своих путешествиях она была осторожна, чтобы не увидеть Мартина, или Тоя, или, еще хуже, отца. Это было ее игрой, хотя ее конечная цель оставалась для нее загадкой. Может быть, она составляла карту местности, и поэтому ходила из одного конца дома в другой, проверяя и перепроверяя его географию, измеряя длину его коридоров, запоминая расположение комнат относительно друг друга. Какая бы ни была причина, это дурацкое занятие отвечало какому-то невыраженному требованию внутри нее, и когда это было сделано, это требование провозгласило о своем удовлетворении и оставило ее на время в покое. К концу недели она знала дом, как никогда до этого: она побывала в каждой комнате, за исключением комнаты отца, которая была запретной даже для нее. Она изучила все входы и выходы, лестницы и пролеты с тщательностью вора.

Странные ночи; странные дни. «Не безумие ли это», — начинала задумываться она?

* * *

На второе воскресенье — одиннадцатый день кризиса — Марти был вызван в библиотеку. Уайтхед был там и выглядел, возможно, каким-то усталым, но уж никак не сломленным этим ненормальным давлением, под которым он находился. Он был одет для прогулки: на нем было отделанное мехом пальто, в котором он был в первый день во время того символического визита в питомник.

— Я не выходил из дома несколько дней, Марти, — провозгласил он, — и чувствую, пора проветриться. Я думаю, нам надо прогуляться, вам и мне.

— Я захвачу куртку.

— Да. И пистолет.

Они вышли с заднего входа, избегая вновь прибывших делегаций, которые все еще заполняли лестницы и холл, ожидая аудиенции в святая святых.

Был теплый день, 17 апреля. Тени от легких облаков пробегали по газонам беспорядочными группами.

— Пойдем в лес, — сказал старик, идя впереди. Марти шел на почтительном расстоянии в паре ярдов позади, догадываясь, что Уайтхед вышел, чтобы проветрить голову, а не говорить.

В лесу кипела жизнь. Новые побеги прорывались сквозь покров прошлогодних опавших листьев, бесшабашные птицы носились между деревьями, с каждой ветки доносились ухаживающие голоса. Так они шли несколько минут в произвольном направлении, поскольку Уайтхед почти не поднимал глаз от своих ботинок. Вдали от дома и дисциплины, груз забот давивший на него был более заметен. С опущенной головой он устало тащился между деревьями, безразличный к пению птиц и ударам ветвей.

Марти наслаждался. Где бы они не шли, он уже был там раньше, когда бегал. Сейчас его шаги были медленными и все детали леса были видны. Путаница цветов под ногами, поганки, выпирающие из сырости между корнями, — все восхищало его. Он набрал коллекцию камней, пока шел, на одном был окаменелый след папоротника. Он подумал о Кэрис и о голубятне, и неожиданная тоска по ней охватила его сознание. Не имея причин, чтобы прогнать чувство, он позволил ему овладевать им.

А разрешив, он поразился силе своего чувства к ней. Он чувствовал, что последние несколько дней его эмоции тайно работали внутри него, трансформируя легкий интерес к Кэрис в нечто более глубокое. Однако у него не было возможности разобраться в этом.

Он поднял глаза от камня с папоротником и увидел, что Уайтхед ушел уже довольно далеко вперед. Отодвинув мысли о Кэрис в сторону, он ускорил шаг. Пассажи солнечного света и тени пробегали между деревьями, когда легкие облака, ранее цеплявшиеся за ветер, уступали место более тяжелым формированиям. Ветер холодел, в нем чувствовались явные признаки дождя.

Уайтхед поднял воротник. Его руки были засунуты в карманы. Когда Марти подошел к нему, он встретил его неожиданным вопросом.

— Вы верите в Бога, Мартин?

Это было неожиданно. Неподготовленный к нему Марти смог сказать только: «Я не знаю», что было достаточно честным ответом.

Но Уайтхед хотел большего. Его глаза поблескивали.

— Я не молюсь, если вы это имеете в виду, — продолжил Марти.

— Даже перед вашим судом? Скороговоркой для Всемогущего?

В этих вопросах не было юмора или чего-то предумышленного. Марти снова ответил так честно, как мог.

— Я не помню точно… Думаю, что тогда я наверняка что-то говорил, да. — Он остановился. Облака над ними закрыли солнце. — Ничего хорошего это мне не принесло.

— А в тюрьме?

— Нет, никогда не молился. — Он был уверен. — Ни разу.

— Но ведь были же в Вондсворте богобоязненные люди?

Марти вспомнил Хесельтина, с кем он несколько недель делил камеру в самом начале своего срока. Тюремный старожил, Тин провел больше лет за решеткой, чем на свободе. Каждый вечер он бормотал в подушку варварскую версию «Отче Наш», прежде чем заснуть: «Отче Наш, сущий на Небесах, да светится имя…», не понимая ни слов, ни их значения, просто проговаривая молитву наизусть, как он делал это, возможно, каждый вечер в своей жизни до тех пор, пока речь не заходила о спасении — «не введи в Искушение и избавь от Лукавого, во веки веков. Аминь».

Это ли подразумевал Уайтхед? Было ли в молитве Хесельтина уважение к Создателю, благодарность за Создание или, хотя бы, предвкушение Судилища?

— Нет, — ответил Марти. — Не то, чтобы богобоязненные. Я имею в виду, какой смысл?..

Тут было нечто большее, чем просто возникшая мысль, и Уайтхед ждал с терпением стервятника. Но слова торчали на языке Марти, отказываясь быть произнесенными. Старик подтолкнул их.

— Почему нет смысла?

— Потому что все это — несчастные превратности судьбы, правда? То есть, все это случай.

Уайтхед кивнул едва заметно. Последовало долгое молчание, затем старик спросил:

— Ты знаешь, почему я выбрал тебя, Марти?

— Совсем нет.

— Той никогда не говорил ничего тебе?

— Он сказал, что я могу выполнить эту работу.

— Ну многие люди советовали мне не брать тебя. Они считали, что ты не подходишь по многим причинам, о которых мы не будем распространяться. Даже Той не был уверен. Ты нравился ему, но он не был уверен.

— Но вы все равно наняли меня?

— Действительно.

Марти стал находить эту игру в кошки-мышки небезопасной. Он сказал:

— И теперь вы собираетесь сказать мне почему, так?

— Ты игрок, — ответил Уайтхед.

Марти показалось, что он знал ответ задолго до того, как он был произнесен.

— Ты не попал бы в эти неприятности, если бы не должен был заплатить большие игорные долги. Я прав?

— Более или менее.

— Ты тратил каждое пенни, которое добывал. По крайней мере так утверждали твои друзья на суде. Растрачивал их.

— Не всегда. У меня были большие выигрыши. Действительно большие выигрыши.

Взгляд, который Уайтхед бросил на Марти, был острее скальпеля.

— После всего того, через что ты прошел — все эти стрессы, которые мучили тебя, — ты все еще говоришь о своих больших выигрышах.

— Я помню лучшие времена, как любой другой, — защищаясь, ответил Марти.

— Везло.

— Нет! Я был хорош, черт возьми!

— Везло, Марти. Ты сам только что так сказал. Ты сказал, что все это случайность. Как ты можешь быть хорош в том, что является несчастным стечением обстоятельств? Это же бессмысленно, разве нет?

Он был прав, по крайней мере на первый взгляд. Но все было не так уж просто, как он стремился представить, не так. Все это было случайностью, он не мог спорить с этим основным утверждением. Но печенкой Марти чувствовал что-то еще. Что это было, во что он верил, он не мог описать.

— Разве ты не это сказал? — настаивал Уайтхед. — Что это был несчастный случай.

— Но не всегда было так.

— Для некоторых из нас случайность на нашей стороне. Ты это имеешь в виду? Некоторые из нас держат палец… — указательный палец Уайтхеда описал спираль, — на колесе.

Вращающийся палец остановился. Мысленно Марти завершил картину: шарик скачет от лунки к лунке и находит нишу, номер. Победитель триумфально визжит.

— Не всегда, — сказал он. — Только иногда.

— Опиши это. Опиши, как ты это чувствуешь. Почему бы нет? Что в этом плохого?

— Иногда это так просто, ну знаете, как отнять сладости у ребенка. Когда идешь в клуб и фишки мелко вибрируют в руках, ты знаешь. Господи, ты точно знаешь, что не проиграешь.

Уайтхед улыбнулся.

— Но ты проигрывал, — напомнил он Марти с жесткой вежливостью. — Ты часто проигрывал. Ты проигрывал все, что у тебя было и даже больше.

— Я был глуп. Я играл даже тогда, когда фишки не дрожали, когда я знал, что у меня полоса невезения.

— Почему?

Марти метнул на него сердитый взгляд.

— Вы что хотите подписанной исповеди? — резко ответил он. — Я был жаден, вы это хотите сказать? Я любил играть даже когда у меня не было шансов на выигрыш. Я просто хотел играть.

— Ради игры?

— Да, если хотите. Ради игры.

Невозможно сложное выражение появилось на лице Уайтхеда: в нем было сожаление, и ощущение ужасной потери, — и, более того, непонимания. Уайтхед — мастер, Уайтхед — Повелитель мира вдруг показал — совсем немного — еще одно, более доступное лицо — лицо человека, дошедшего до точки отчаяния.

— Мне был нужен кто-то с твоей слабостью, — объяснил он и, внезапно, стал исповедующимся. — Потому что, рано или поздно, а я знал, что такой день, как сегодня, наступит, я должен буду попросить тебя рискнуть вместе со мной.

— В чем рискнуть?

— Все не так просто, как рулетка или карты, тогда я мог бы объяснить тебе все, не прося о простом доверии. Но это так сложно. И я устал.

— Билл говорил…

Уайтхед оборвал его.

— Той оставил поместье. Ты больше не будешь видеть его.

— Когда он уехал?

— В начале недели. Наши отношения в течение некоторого времени уже разваливались. — Он заметил огорчение Марти. — Не беспокойся. Твое положение здесь так же крепко, как всегда. Но ты должен доверять мне абсолютно.

— Сэр…

— Не надо заверений в преданности, они утомляют меня. Не потому, что я не верю в твою искренность. Но я округе людьми, которые говорят то, что я хочу слышать. Именно так они могут держать своих жен в мехах и сыновей на кокаине. — Его рука в перчатке царапала бородатую щеку, когда он говорил. — Так мало честных людей. Той был первым. Иванджелина, моя жена, была второй. Но это очень мало. Мне приходится доверять инстинкту, я должен плюнуть на все разговоры и следовать тому, что велит мне моя голова. А она доверяет тебе, Мартин.

Марти ничего не сказал; он просто слушал, как голос Уайтхеда становится все тише и тише, а глаза, напротив, стали уже такими яркими, что от них мог бы вспыхнуть трут.

— Если ты будешь со мной, если ты обеспечишь мою безопасность, не существует ничего, кем бы ты не мог стать или чего бы ты не смог иметь. Понимаешь? Ничего.

Не в первый раз старик предлагал ему этот соблазн, но обстоятельства значительно изменились с того времени, как Марти появился в Убежище. Теперь нужно было рисковать большим.

— Что самое худшее может произойти? — спросил он.

Напряженное лицо расслабилось, только горящие глаза свидетельствовали о жизни.

— Худшее? — переспросил Уайтхед. — Кто знает худшее? — Из пылающих глаз, казалось, вот-вот брызнут слезы — он сдерживал их. — Я видел такие вещи… И проходил мимо них. Никогда не думал… ни разу…

Послышался стук дождевых капель, их мягкие удары сопровождали запинающуюся речь Уайтхеда. Все его умение вести беседу внезапно покинуло его. Но что-то — огромное что-то — должно было быть сказано.

— Никогда не думал… что это когда-то произойдет со мной.

Он прикусил язык, отметая головой собственную абсурдность.

Ты поможешь мне? — вместо дальнейших объяснений спросил он.

— Конечно.

— Хорошо, — ответил он. — Увидим.

Без слов он внезапно отвернулся от Марти и направился обратно к дому. Прогулка, очевидно, была закончена. Некоторое время они шли как и раньше — Уайтхед шел впереди, Марти следовал за ним в двух ярдах позади. Только перед тем, как показался дом, Уайтхед заговорил снова. На этот раз он не нарушил ритма своих шагов, а просто бросил вопрос через плечо. Всего три слова:

— А Дьявол, Марти?

— Что, сэр?

— Дьявол. Молился ли ты когда-нибудь ему?

Это была шутка. Может быть, слегка тяжеловатая, но в духе старика, чтобы не делать свою исповедь столь мрачной.

— Ну так что?

— Раз или два, — ответил Марти, изображая улыбку.

Едва слова слетели с его губ, Уайтхед остановился, как вкопанный, предостерегающе подняв руку.

— Т-с.

В двадцати ярдах впереди, на их дороге, замерла лиса. Она еще не видела своих наблюдателей, но оставалось всего несколько мгновений, чтобы их запах достиг ее ноздрей.

— В какую сторону? — прошептал Уайтхед.

— Что?

— В какую сторону она побежит? Тысяча фунтов. Спорим.

— У меня нет… — начал Марти.

— Против недельного жалования.

Марти заулыбался. Что было недельное жалование? Он даже не имел возможности тратить его.

— Тысяча фунтов за то, что она побежит направо, — сказал Уайтхед.

Марти замешкался.

— Быстро, парень…

— Идет.

При этом слове животное почуяло их. Ее уши прижались, голова повернулась и она их увидела. Мгновение она была слишком удивлена, видя их, затем пустилась наутек. Несколько ярдов она бежала от них прямо по тропинке, отбрасывая задними лапами жухлые листья. Затем, неожиданно, она бросилась под защиту деревьев, налево. В победе не было сомнений.

— Отлично, — сказал Уайтхед, стягивая перчатку и протягивая руку Марти. Когда он пожал ее, она дрожала, как фишки в выигрышную ночь.

* * *

К тому времени, когда они вернулись, дождь припустил сильнее. Приветственный шепот поднялся в доме. Очевидно Перл, не в силах больше выносить варваров в своей кухне, поддалась порыву и хлопнула дверью. Видимо поэтому обиженное сборище стало вести себя намного дисциплинированнее. Их бормотание снизилось до шепота, некоторые из них сделали попытку добраться до Уайтхеда, когда он вошел, но были резко остановлены. "Ты все еще здесь, Монро?" — сказал он одному из приближенных; другому, который ошибочно пытался привлечь к себе внимание кипой бумаг, он спокойно посоветовал «подавиться ими». Они достигли студии с минимумом потерь. Уайтхед отпер стенной сейф.

— Полагаю, ты предпочитаешь наличными.

Марти изучал ковер. Хотя он честно выиграл пари, оплата его смущала.

— Наличными было бы лучше, — пробормотал он.

Уайтхед отсчитал пачку двадцатифунтовых банкнот и протянул их ему.

— Наслаждайся, — сказал он.

— Благодарю вас.

— Не благодари меня, — сказал Уайтхед. — Это был честный спор. Я проиграл.

Воцарилось тягостное молчание, пока Марти убирал деньги в карман.

— Наш разговор… — сказал старик, — строжайше конфиденциален, ты понимаешь?

— Конечно. Я ис…

Уайтхед поднял руку, останавливая его возражения.

— Строжайше конфиденциален. У моих врагов есть агенты.

Марти понимающе кивнул. Конечно, он понимал. Возможно, Уайтхед подозревал Лютера или Перл. Может, даже Тоя, который внезапно стал персоной нон грата.

— Эти люди ответственны за теперешнее падение моих ходов. Все это тщательно спланировано. — Он передернул плечами, глаза его сузились. «Боже, — подумал Марти, — не хотел бы я быть на стороне противников этого человека».

— Меня не беспокоят эти вещи. Если они хотят спланировать мой крах, пусть. Но я не хотел бы думать, что мои самые сокровенные чувства известны им. Понимаешь?

— Они ничего не узнают.

— Нет. — Он поджал губы, холодный знак удовлетворения. — Ты видишься с Кэрис, я слышал? Перл говорит, что вы проводите время вместе, это правда?

— Да.

Уайтхед вновь вернулся к отрешенному тону, который явно стал суше.

— Она кажется нормальной в большинстве случаев, но, по сути, это видимость. Боюсь, что с ней не так все хорошо, и это будет продолжаться несколько лет. Конечно, ее смотрели лучшие психиатры, которых можно купить за деньги, но, боюсь, это ни к чему не привело. Ее мать вела себя также в конце.

— Вы велите мне не видеться с ней?

Уайтхед, казалось, был искренне удивлен.

— Нет, совсем нет. Компания может оказаться полезной для нее. Но, пожалуйста, имей в виду, что она крайне беспокойная девушка. Не принимай ее речи слишком всерьез. Порой она сама не знает, что говорит. Ну что ж, пожалуй, все. Думаю, тебе лучше пойти и заплатить своей лисе.

Он мягко рассмеялся.

— Хитрой лисе.

* * *

Два с половиной месяца, которые Марти находился в Убежище, Уайтхед был айсбергом. Теперь он чувствовал необходимость в пересмотре этого мнения. Сегодня он мельком увидел другого человека — неискусственного, одинокого, говорящего о Боге и молитве. Не только о Боге. Был еще последний вопрос, брошенный так беспечно:

— А Дьявол? Ты когда-нибудь молился ему?

У Марти было чувство, что он держит в руках картонные кусочки игры, которые нужно сложить в одну картинку. Фрагменты дюжины сцен: Уайтхед, блистающий в своем окружении; Уайтхед, сидящий перед окном, уставившись в ночь; Уайтхед — всемогущий владелец своей империи; Уайтхед, спорящий, как последний пьяница, о том, куда побежит лиса.

Последний фрагмент был самым загадочным для Марти. В том, что он чувствовал, был ключ, который мог соединить эти разрозненные образы. У него было престранное ощущение, что пари о лисе было предопределено. Невозможно, конечно, и все же, все же… Если предположить, что Уайтхед мог в любой момент положить палец на колесо, тогда даже минимальная случайность того, куда побежит лиса — вправо или влево, — была подчинена ему. Знал ли он будущее прежде, чем оно произошло — может, поэтому дрожат фишки и пальцы? — или он сформировал его?

Раньше он упустил бы все эти подробности. Но Марти изменился. Жизнь в Убежище изменила его, умолчания Кэрис изменили его. В сотнях вещей он был теперь более сложным, и часть его страстно желала вернуться к ясности белого и черного. Но он чертовски хорошо знал, что такая простота — ложь. Опыт строился на бесконечных неопределенностях — мотивов, ощущений, причин и последствий, — и если он выигрывал при определенных обстоятельствах, то должен был понять, как срабатывали эти неопределенности.

Нет, он не выигрывал. Здесь не было выигрыша и проигрыша — по крайней мере, как он понимал это раньше. Лиса помчалась налево, и у него в кармане оказалась тысяча фунтов, но он не испытывал того воодушевления, которое бывало, когда он выигрывал на скачках или в казино. Просто черное перетекало в белое и наоборот, и пока он едва мог отличить одно от другого.

Глава 30

В середине дня Той позвонил в поместье, поговорил с Рассерженной Перл, которая уже уходила, и попросил передать Марти, чтобы он позвонил ему в Пимлико. Но Марти не перезвонил. Той подумал, что либо Перл забыла передать Марти сообщение, либо Уайтхед каким-то образом вмешался и предотвратил звонок. Но какая бы причина ни была, он не поговорил с Марти и винил себя за это. Он обещал предупредить Штраусса, если дела пойдут совсем плохо. И вот этот момент наступил. Ничего значительного, возможно, беспокойство, которое испытывал Той, было рождено скорее инстинктом, нежели фактами. Но Ивонна научила его доверять своему сердцу, а не голове. В конце концов, все вот-вот должно было пойти прахом, а он не предупредил Марти. Может быть, оттого он плохо спал и просыпался с остатками отвратительных сновидений, мелькающих в его голове.

Не каждый переживает молодость. Многие умирают рано, становясь жертвой собственной жажды жизни. Той не был такой жертвой, хотя очень рискованно приблизился к ней. Тогда он не знал этого. Он был слишком ослеплен видом тех новых заводей, в которые был введен Уайтхедом, чтобы понять насколько смертельно опасны эти воды. И он подчинялся желаниям великого человека с таким беспрекословным усердием, разве нет? Ни разу не усомнился он в своих обязанностях, какими бы преступными они не казались. Тогда почему он удивлен сейчас, когда после всех этих лет те же преступления, совершенные им так жестоко, молчаливо преследовали его? Вот почему он лежал сейчас в липком поту рядом со спящей. И войной, и одна фраза крутилась под его черепной коробкой:

Мамулян придет.

Это была единственная ясная мысль, которая у него была. Остальные — о Марти, об Уайтхеде — были смесью стыда и обвинения. Но это отчетливая фраза — Мамулян придет — стояла вне этого мусора неуверенности четкой точкой, за которую крепко держался весь его ужас.

Никакие извинения не спасут. Никакое унижение не обуздает гнев Последнего Европейца. Потому что Той был молод и жесток и за ним был грязный путь. Однажды, когда он был слишком молод, чтобы понимать, он заставил Мамуляна пострадать, и угрызения совести, которые он испытывал сейчас, пришли слишком поздно — на двадцать-тридцать лет — и, в конце концов, разве он не жил все эти годы на доходы от своей жестокости?

— О, Иисус, — сказал он, прерывисто дыша, — Иисус, помоги мне.

Напуганный и готовый позволить себе быть напуганным, если это сможет утешить его, он повернулся и потянулся к Ивонне. Ее там не было. Ее половина кровати была холодной.

Он сел, ничего не понимая.

— Ивонна?

Дверь спальни была приоткрыта и слабейшая из ламп наверху освещала спальню. В комнате был хаос. Они собирали вещи весь вечер и сборы еще не были закончены, когда они улеглись в час ночи. Одежда была свалена в кучу на комоде, в коридоре зевал открытый чемодан, его галстуки висели на спинке стула, как высохшие змеи, языками к полу.

Он расслышал шум в коридоре. Он хорошо знал мягкую поступь Ивонны. Она вышла за стаканом яблочного сока или бисквитом, как она обычно делала. Ее силуэт появился в дверях.

— С тобой все в порядке? — спросил он ее.

Она пробормотала что-то похожее на «да». Он опустил голову обратно на подушку.

— Снова проголодалась, — сказал он, закрывая глаза, — всегда голодная.

Холодный воздух проник в кровать, когда она подняла простыню, чтобы скользнуть к нему.

— Ты оставила свет наверху, — проворчал он, чувствуя как сон вновь наваливается на него. Она не ответила. Уже заснула, наверное: она была наделена благословенной способностью моментально уходить в бессознательное. Он повернулся в полутьме, чтобы взглянуть на нее. Она еще не храпела, но не была абсолютно тихой. Он прислушался более внимательно, его внутренности нервно сжались в комок. Она издавала какой-то жидкий звук — словно дышала сквозь тину.

— Ивонна… ты в порядке?

Она не ответила.

От ее лица, которое было в нескольких дюймах от его, продолжали исходить шелестящие звуки. Он потянулся к выключателю лампы, по-прежнему не сводя глаз с темной массы головы Ивонны. «Лучше сделать это побыстрее», — подумал он, — пока мое воображение не обогнало меня". Его пальцы нащупали выключатель, сжали его и включили свет.

В том, что он увидел перед собой на подушке, нельзя было узнать Ивонну.

Он бормотал ее имя, когда, карабкаясь, пятился с кровати, не в силах оторвать глаз от мерзости рядом с ним. Как это оказалось возможным, что она смогла спуститься с лестницы и лечь в кровать, прошептав ему «да»? Огромная глубина ее раны, несомненно, убила ее. Никто не может жить с ободранной кожей и вырванным мясом.

Она наполовину повернулась в кровати с закрытыми глазами, словно вращаясь во сне. Затем — ужасно! — она произнесла его имя. Ее губы не шевелились, как раньше, кровь замазала слово. Он не мог больше выносить этого зрелища, иначе он бы закричал, а это могло привлечь их — кто бы это ни сделал, — привлечь их с уже окровавленными скальпелями. Они, возможно, уже за дверью, но ничто не могло заставить его остаться в этой комнате. Только не с ней, медленно вращающейся в кровати и все еще произносящей его имя, пока она стягивала ночную рубашку.

Шатаясь, он вышел из спальни в коридор. К его удивлению никто не поджидал его там.

Наверху, на лестнице, он замешкался. Он не был слишком смелым, но и не был глупым. Завтра он будет оплакивать ее, но сейчас, когда она просто шла за ним, ничего нельзя было сделать — только предохранить себя от кого бы то ни было, кто сделал это. Кого бы то ни было! Почему он не позволяет себе назвать имя? Виноват был Мамулян — это был его почерк. И он не один. Европеец никогда не дотрагивается своими стиральными руками к человеческой плоти так, как кто-то сделал с Ивонной, — его брезгливость была легендарной. Но это был он — тот, кто дал ей эту полужизнь после того, как убийство было совершено. Только Мамулян был способен на это.

И сейчас он мог ждать внизу, на самом дне мира, под лестницей. Ждать, как он долго ждал, пока Той не притащится вниз, чтобы присоединиться к нему.

— Провались ты к Дьяволу, — прошептал Той темноте внизу и пошел (от ужаса он был готов бежать, но здравый смысл подсказывал ему иначе) по коридору к второй спальне. С каждым шагом он ожидал какого-нибудь движения врага, но ничего не последовало. Во всяком случае, пока он не достиг двери спальни.

Тогда, когда он взялся за ручку, он услышал голос Ивонны позади него:

— Вилли… — Слово было произнесено четче, чем до этого.

В какой-то момент он засомневался в своем рассудке. Если он сейчас обернется, будет ли она стоять в дверях спальни такая же обезображенная, как подсказывала память; или это просто лихорадочный сон?

— Ты куда? — потребовала ответа она.

Внизу кто-то шевельнулся.

— Вернись в постель.

Не поворачиваясь, чтобы отклонить ее приглашение. Той толкнул дверь второй спальни, и как только он это сделал, он услышал, как кто-то стал подниматься по лестнице сзади него. Шаги были тяжелыми, их обладатель спешил.

Не было ключа, чтобы, заперевшись, задержать преследователя, и не было времени баррикадировать мебелью дверь. Той пересек неосвещенную спальню в три прыжка, рывком распахнул французское окно и ступил на маленький, сваренный из железа балкон. Он крякнул под его весом. Он подозревал, что тот долго не выдержит.

Сад внизу под ним был в темноте, но, на счастье, он знал, где лежал цветочный газон, а где — дорожка, вымощенная камнем. Не колеблясь — шаги за спиной становились все громче — он перелез через перила. Его мускулы взвыли от напряжения и еще сильнее, когда он, примостившись на внешней стороне, повис на руках, хватка которых могла в любую секунду ослабнуть.

Шум в комнате, которую он оставил, привлек его внимание: его преследователь, обрюзгший головорез с окровавленными руками и яростными глазами, был там — подходил к окну, рыча от удовольствия. Той, как мог раскачался, надеясь не попасть на дорожку, которая, как он знал, проходила прямо под его обнаженными ступнями, и приземлиться на мягкую землю цветника. Было очень мало шансов хорошо выполнить маневр. Он отпустил перила, когда жирный подошел к балкону, и провалился назад в темноту; окно над ним удалялось, пока он не приземлился с повреждениями не большими, чем синяки, среди гераней, которые Ивонна посадила всего неделю назад.

Целый, но шатающийся, он с трудом поднялся на ноги и побежал по залитому лунным светом саду к задним воротам. Они были закрыты на замок, но ему сравнительно легко удалось перелезть через них — адреналин придал ему сил. Звуков дальнейшего преследования не было слышно и, когда он бросил взгляд назад, то увидел толстяка, все еще стоявшего у окна и наблюдавшего за его бегством, словно у того не хватало инициативы последовать за ним. Испытывая тошноту от внезапного возбуждения, он побежал по узкому переулку, который шел позади садов, заботясь только о том, чтобы увеличить расстояние между собой и домом.

И только когда он достиг улицы, лампы которой начинали гаснуть с рассветом, осторожно вползающим в город, только тогда он обнаружил, что он совершенно голый.

Глава 31

Марти отправился спать счастливым человеком. Хотя еще оставалось многое, чего он не мог понять, многое, связанное со стариком — несмотря на его обещания все объяснить — в конце концов, все это было не его дело. Если Папа решил секретничать, пусть. Марти был нанят, чтобы присматривать за ним, и все выглядело так, что его хозяин удовлетворен выполнением его обязанностей. Результатом были те сокровенные мысли, которые старик доверил ему, и тысяча фунтов под его подушкой.

От эйфории прошел сон — сердце Марти колотилось, казалось, в два раза быстрее, чем обычно. Он встал, влез в халат и попытался посмотреть что-нибудь по видео, чтобы изгнать из головы события дня, но боксерские ленты утомляли его, порнография тоже. Он побрел вниз в библиотеку, отыскал космическую пьесу с замусоленными страницами и проскользнул обратно в свою комнату, сделав крюк на кухню за пивом.

Когда он вернулся, Кэрис была в его комнате, одетая в свитер и джинсы и босиком. Она выглядела осунувшейся, старше своих девятнадцати лет. Улыбка, которой она встретила его, была слишком отрепетированной, чтобы убеждать.

— Ты не против? — спросила она, — я просто слышала, как ты ходил туда-сюда.

— Ты вообще никогда не спишь?

— Не всегда.

— Хочешь пива?

— Нет, спасибо.

— Садись, — сказал он, сбрасывая кучу одежды с одинокого стула. Однако, она расположилась на кровати, оставив стул для Марти.

— Мне нужно с тобой поговорить, — сказала она.

Марти отложил выбранную книгу. На обложке обнаженная женщина с зеленой флюоресцирующей кожей вылуплялась из яйца на планете с двумя солнцами. Кэрис спросила:

— Ты знаешь, что происходит?

— Происходит? Ты о чем?

— Ты ничего странного не замечал в доме?

— Например?

Ее губы сложились в любимую комбинацию: уголки опустились вниз от раздражения.

— Я не знаю… трудно описать.

— Попытайся.

Она заколебалась, как ныряльщик на краю высокого обрыва, затем бросилась вниз.

— Ты знаешь, что такое чувствительность?

Он кивнул.

— Когда кто-то может ловить волны. Мысленные волны.

— Телепатия.

— В некотором роде.

Он бросил на нее взгляд.

— Это то, что ты можешь делать? — спросил он.

— Не делать. Я ничего не делаю. Скорее это делают со мной.

Марти откинулся на спинку стула, он был в затруднительном положении.

— Как будто все становится вялым. Я не могу сбросить это. Я слышу, как люди говорят, не шевеля губами. В основном, бессмыслица — просто бормотание.

— И это то, что они думают?

— Да.

Он не знал, что ответить, кроме того, что он сомневается в ее словах, но не это она хотела услышать. Она пришла сюда за помощью, разве нет?

— Это не все, — сказала она. — Я иногда вижу какие-то формы вокруг фигур людей. Туманные ореолы… как какой-то свет.

Марти вспомнил человека у ограды: как он излучал свет. Или так казалось?

— Суть в том, что я чувствую то, чего другие люди не чувствуют. Я не думаю, что у меня такой особенный ум или что-нибудь вроде этого. Я просто делаю это. И в последние несколько недель я чувствую что-то в доме. У меня в голове появляются странные мысли из ниоткуда, мне видится… что-то ужасное. — Она запнулась, чувствуя, как ее объяснения становятся все более расплывчатыми, и что она рискует подорвать доверие к ее словам, если будет продолжать.

— Ты видишь свечение? — сказал Марти, возвращаясь к началу.

— Да.

— Я видел что-то подобное.

Она наклонилась вперед.

— Когда?

— Помнишь того человека, который вломился сюда? Мне кажется, я видел свет, исходивший от него: из его ран, из глаз и изо рта.

Даже когда он закончил предложение, он вздрогнул, словно боялся заразиться.

— Я не знаю, — сказал он. — Я был пьян.

— Но ты видел что-то.

— Да, — согласился он неохотно.

Она встала и подошла к окну. «Что отец — что дочь, — подумал он, — тяга к окнам у обоих». Когда она уставилась на газон — Марти никогда не задергивал занавески — у него открылась возможность разглядывать ее.

— Что-то… — повторила она. — Что-то…

Грациозность изгиба ее ног, переходящих в округлость ягодиц; ее лицо, отраженное в холодном окне, — все привлекало его.

— Так вот почему он больше не разговаривает со мной, — сказала она.

— Папа?

— Он знает, что я могу чувствовать о чем он думает, и он боится.

Рассматривание зашло в тупик — она принялась постукивать ногой по полу с раздражением, ее дыхание моментально затуманило окно. Затем, совершенно неожиданно, она спросила:

— Ты знал, что тебя очень интересует грудь?

— Что?

— Ты постоянно смотришь на нее.

— Черта с два!

— А ты еще и лжец.

Он встал, не зная, что он собирается делать или говорить, — пока у него не было слов. Наконец, смягчившись от смущения, он решил, что подойдет только правда.

— Мне нравится смотреть на тебя.

Он прикоснулся к ее плечу. Здесь, если бы они решили, игра могла бы остановиться, нежность была поражающей. Они могли воспользоваться возможностью или оставить все как есть — остроумно резюмировать или просто отбросить все. Время застыло между ними, словно ожидая инструкций.

— Бэби, — сказала она. — Не дрожи.

Он пододвинулся на полшага ближе и поцеловал ее затылок. Она повернулась и ответила на поцелуй, ее руки поднялись по его позвоночнику и сомкнулись сзади на его голове, словно для того, чтобы почувствовать ее тяжесть.

— Наконец-то, — сказала она, когда они прервались. — Я уже начала думать, что ты слишком джентльмен.

Они упали на кровать, и она перекатилась, оседлав его бедра. Без малейшего смущения она протянула руку, нащупывая узел пояса его халата. Его член почти встал, но неудобная поза тормозила эрекцию. Она раздвинула полы его халата и провела ладонями по его груди. Его тело было твердым но не тяжелым, шелковые волосы разбегались от его груди вниз к центральной впадине его живота, становясь все крупнее. Она немного привстала, чтобы отодвинуть халат от его паха. Его освобожденный член подскочил с четырех на полдень. Она щелкнула по его внутренней стороне — он отреагировал незамедлительно.

— Мило, — сказала она.

Он уже начинал привыкать к ее одобрению. Ее спокойствие было заразительным. Он полусел, опираясь на локоть, чтобы лучше видеть ее над ним. Она настойчиво занималась его эрекцией, кладя указательный палец себе в рот и перенося легкий слой слюны на его член, пробегая кончиками пальцев вверх и вниз в жидкости, ленивыми движениями. Он стонал от удовольствия. Тепло разлилось в его груди — еще один сигнал, если он еще был нужен, о его возбуждении. Его щеки тоже пылали.

— Поцелуй меня, — попросил он.

Она наклонилась к нему и встретила его губы. Они повалились обратно на кровать. Его руки ощутили низ ее свитера и начали задирать его, но она остановила его.

— Нет, — пробормотала она в его губах.

— …хочу видеть тебя… — сказал он.

Она села обратно. Он в недоумении смотрел на нее.

— Не так быстро, — сказала она и подняла свитер достаточно высоко, чтобы он мог видеть ее живот и груди, не снимая одежды. Марти воспринял ее тело, как слепой, которому даровали зрение — сетка гусиной кожи, ее неожиданная полнота. Его руки блуждали там, где останавливались его глаза, прикасаясь к ее яркой коже, описывая спирали вокруг ее сосков, разглядывая тяжесть ее грудей, нависших над ребрами. Теперь за руками и глазами следовали губы — он хотел ощущать ее своим языком. Она прижала его голову к себе. Через сеть его волос она видела кожу его головы, розовую, как у ребенка. Она согнулась, чтобы поцеловать ее, но не могла дотянуться и, вместо этого, скользнула рукой вниз, чтобы взять его член.

— Будь осторожна, — прошептал он, когда она задела его. Ее ладонь стала влажной и она выпустила его из рук.

Мягко он уговорил ее, и они легли рядом на кровать. Она стащила его халат через голову, пока его пальцы трудились над кнопкой на ее джинсах. Она не предприняла ни малейшей попытки помочь, с удовольствием наблюдая за его сосредоточенным выражением лица. Было бы так приятно быть совершенно обнаженной рядом с ним — кожа к коже. Но сейчас было не время рисковать. Вдруг он увидит кровоподтеки и следы от игл и оттолкнет ее — это было бы невыносимо.

Он успешно расстегнул молнию и его руки уже были в ее джинсах, проскальзывая под верх ее трусиков. Он торопился, и хотя ей очень нравилось наблюдать его настойчивость, теперь она сама помогла ему себя раздеть, и, подняв бедра над кроватью, стащила вниз джинсы и трусики, открывая свое тело от сосков до коленей. Он двигался над ней, отмечая свой путь следом слюны, вылизывая ее пупок и ниже, с пылающим лицом, погрузив язык в нее, не совсем специалист, но спешащий научиться, отыскивая места, которые доставляли ей удовольствие по звукам ее вздохов.

Он спустил ее джинсы ниже и теперь она не сопротивлялась — все долой! За ними последовали ее трусики, и она закрыла глаза, забывая обо всем, кроме его исследований. В своей спешке он проявлял инстинкт каннибала — ничто из ее тела, что могло бы насытить его, не отвергалось, он проникал так глубоко, как только позволяла анатомия.

Что-то кольнуло ее сзади шеи, но она проигнорировала это, слишком увлеченная другим. Он взглянул на нее от ее паха, на его лице было сомнение.

— Продолжай, — сказала она.

Она изогнулась на кровати, приглашая его войти в нее. Но сомнения на лице оставались.

— Что-то не так?

— Нет предохранения, — сказал он.

— Забудь.

Ему не требовалось повторного приглашения. Ее поза, не лежа перед ним, а полусидя, позволяла ей наблюдать его сладкое хвастовство — он сжимал член у основания пока его головка не потемнела и на заблестела, перед тем как войти в нее медленно, почти почтительно. Теперь он отпустил его и оперся руками о кровать по обе стороны ее, его спина изогнулась — полумесяц к полумесяцу — как только позволял вес его тела. Его губы разомкнулись и показался язык, которым он провел по ее глазам.

Она двинулась навстречу ему, прижимая свои бедра к его. Он судорожно вздохнул и нахмурился.

«О, Боже, — подумала она, — он кончил». Но его глаза открылись снова, по-прежнему неистовые, и его толчки, после первоначальной угрозы безвременного конца, были ровными и медленными.

Снова ее шея побеспокоила ее — это был больше, чем укол. Это был зуд — словно сверлили дыру. Она попыталась проигнорировать это, но ощущение только усилилось, когда ее тело отдалось моменту. Марти был слишком увлечен их объединенной анатомией, чтобы заметить ее дискомфорт Его дыхание было прерывистым, на лице выступил пот. Она попыталась подвинуться, надеясь, что боль была вызвана только позой.

— Марти… — выдохнула она, — перевернись.

Он сначала не был уверен в этом маневре, но как только он очутился на спине и она уселась на нем, он легко поймал ее ритм. Он снова стал забираться ввысь, от которой у него кружилась голова.

Боль в ее шее оставалась, но она перестала обращать на нее внимание. Она нагнулась вперед, ее лицо было в шести дюймах от лица Марти, и позволила слюне капать из ее губ в его, нить пузырьков, которую он ловил открытым ртом, вдавливаясь в нее так глубоко, как только мог, и оставаясь там.

Вдруг что-то шевельнулось в ней. Не Марти. Что-то или кто-то еще трепетал в ней. Ее сосредоточенность пошатнулась, ее сердце заколебалось тоже. Она потеряла ориентацию — где она и что с ней. Другая пара глаз, казалось, смотрела через ее глаза — одновременно она ощущала и их видение происходящего, — она видела секс, как развращенность, неприличное и животное совокупление.

— Нет, — сказала она, пытаясь остановить тошноту, которая внезапно стала подниматься в ней.

Марти приоткрыл глаза, принимая ее «нет» как команду отложить финал.

— Я пытаюсь, бэби… — он скривился, — только не двигайся.

Она поначалу не поняла, о чем он — он был за тысячу миль от нее, лежа в отвратительном поту, причиняя ей боль против ее желания.

— Так? — выдохнул он, задерживаясь, пока почти не стало больно. Казалось, он набухает в ней. Ощущение выбросило это двойное видение из ее головы. Тот, другой наблюдатель, скользнул прочь из ее глаз, восставая против переполненности и плотскости этого акта — против его реальности. Чувствует ли этот вторгающийся разум и Марти тоже, промелькнула мысль у нее, его кора должна разрываться головкой члена, который набухал сливками уже сейчас?

— Боже, — сказала она.

С бегством других глаз радость вернулась.

— Не могу остановиться, бэби, — сказал Марти.

— Продолжай, — сказала она, — Все хорошо. Все хорошо.

Капли ее пота упали на него, когда она шевельнулась на нем.

— Продолжай. Да! — снова крикнула она. Это было восклицание чистой радости, и он оставил мысли о возвращении. Он пытался оттянуть взрыв на несколько дрожащих секунд. Тяжесть ее бедер на нем, тепло ее канала, яркость ее грудей заполнили его голову.

А затем кто-то заговорил, низкий грудной голос.

— Перестань.

Глаза Марти замигали, мечась вправо и влево. В комнате больше никого не было. Его голова сочинила этот звук. Он отогнал иллюзию и снова взглянул на Кэрис.

— Продолжай, — сказала она. — Пожалуйста, продолжай.

Она танцевала на нем. На сгибах ее бедер мерцал свет, с них, сверкая, катился и катился пот.

— Да… да… — ответил он, забывая о голосе.

Она взглянула на него, когда приближение опасности отразилось на его лице, и сквозь все сложности вспыхивающих своих собственных ощущений снова почувствовала второй разум. Это был червь в ее разбухающей голове, проталкивающийся вперед, его тошнота готова испачкать зрение. Она боролась с ним.

— Уходи, — сказала она, задыхаясь, — уходи.

Но он хотел победить ее, победить их обоих. То, что раньше выглядело странным, теперь таило злобу. Это хотело испортить все.

— Я люблю тебя, — сказала она Марти, отвергая это присутствие в ней. — Я люблю тебя, я люблю тебя…

Пришелец в ней дернулся от ярости и становился еще яростней от того, что она не позволила все испортить. Марти был неприступен, он был на пределе, слеп и глух ко всему, кроме наслаждения. Затем со стоном он начал выбрасывать в нее струю и она последовала за ним. Ее ощущения вытеснили все мысли о сопротивлении из ее головы. Где-то вдалеке она слышала шепот Марти…

— О, Боже, — бормотал он, — бэби… бэби.

…но он был в другом мире. Они не были вместе даже в этот момент: она в своем экстазе, он — в своем; у каждого была своя гонка к завершению.

Капризный спазм заставил Марти биться в конвульсиях. Он открыл глаза. Кэрис сидела, прижав руки с растопыренными пальцами к лицу.

— Ты в порядке, бэби? — спросил он.

Когда глаза открылись, ему пришлось закусить губу, чтобы не вскрикнуть. В какой-то момент, это была не она, кто-то смотрел на него сквозь решетку пальцев. Это было что-то всплывшее со дна моря: черные косящие глаза с серыми зрачками, какой-то первобытный вид, наблюдавший за ним — он знал это в глубине души — с ненавистью в кишках.

Галлюцинация длилась всего два удара сердца, но достаточно долго, чтобы он смог опустить глаза к ее телу и поднять их снова, встречая все тот же взгляд.

— Кэрис?

Ее веки затрепетали и веер ее пальцев сомкнулся на лице. Безумный момент — он замер, ожидая возвращения. Ее руки упали от головы, лицо изменилось. Но, конечно, это была она — только она. И вот она была здесь, улыбаясь ему.

— Ты в порядке? — поинтересовался он.

— О чем ты думаешь?

— Я люблю тебя, бэби.

Она пробормотала что-то, когда упала на него. Они лежали так несколько минут, его член уменьшался в ванне смешанных жидкостей.

— У тебя не было оргазма? — спросил он ее немного спустя, но она не ответила. Она спала.

Осторожно он сдвинул ее в сторону, выскальзывая из-под нее с мокрым звуком. Она лежала на кровати рядом с ним, ее лицо было бесстрастно. Он поцеловал ее груди, облизал ее пальцы и уснул мертвым сном рядом с ней.

Глава 32

Мамуляна тошнило.

Ему нелегко было заполучить, эту женщину, несмотря на его сентиментальные утверждения о ее психике. Но тогда ее силу следовало ожидать. Она была породы Уайтхеда — крестьянская кровь, воровская кровь — хитрая и грязная. Хотя она точно не знала, что она делает, она боролась с ним с чувствительностью, которую он сам страстно желал бы иметь.

Но ее слабости — а у нее их было много — были уязвимы. Сначала он использовал героиновые фуги, получив к ней доступ, когда она мирно покоилась в точке безразличия. Они искривили ее восприятие, что сделало его вторжение менее заметным, и через ее глаза он мог видеть дом, слышать ее ушами бестолковые разговоры его обитателей, разделять с ней, хотя это и вызывало в нем отвращение, запах их одеколонов и их напыщенность. Она была превосходным шпионом, живущим в самом центре вражеского лагеря. Проходили недели и ему было все легче проскальзывать в нее и из нее незамеченным. Это сделало его беспечным.

Было беспечно не осмотреться перед прыжком — проникнуть ее голову, не проверив, чем она занимается. Он даже не предполагал, что она может быть с телохранителем, и тому времени, когда он это понял, он уже разделял ее ощущения — ее удивительный восторг, — и это оставило его дрожащим. Он больше не сделает такой ошибки.

Он сидел в пустой комнате в пустом доме, который он купил для себя и Брира, и пытался забыть эту бурю, которую он испытал, взгляд Штраусса, которым он смотрел на девушку. Видел ли этот бандит его лицо за ее лицом? Европеец полагал, что да.

Впрочем, не важно — никто из них не останется в живых. Это будет не только старик, как он планировал поначалу. Все они — его прислужники, его холопы, все — подойдут к стене со своим хозяином.

Воспоминания об атаках Штраусса застряли внутри Европейца, он испытывал неутолимое желание очиститься от них. Он чувствовал себя пристыженным и обессиленным.

Он слышал, как внизу Брир входил или выходил, отправляясь на очередное свое зверство. Мамулян сконцентрировался на чистой стене напротив него, но сколько бы он ни пытался избавиться от своей моральной травмы, он все еще ощущал свое внедрение — пульсирующую голову, тепло акта.

— Забудь, — сказал он вслух. — Забудь их жаркий огонь. Это не представляет для тебя опасности. Нужно видеть только пустоту — то, что обещает Ничто.

Его внутренности дрожали. Под его пристальным взглядом краска на стене казалась мерцающей. Сладострастные извержения обезображивали ее пустоту. Иллюзии, но тем не менее ужасающе реальные для него. Очень хорошо: если он не может выбить эти непристойности, он сможет трансформировать их. Не так уж сложно перекрасить сексуальность в насилие, перевести вздохи в крики, дрожь в конвульсии. Грамматика была та же самая, только пунктуация отличалась. Представив любовников умирающих вместе, он почувствовал, как его тошнота отступает.

Что было их существование перед лицом Ничего? Мимолетность. Их обещания? Претензии.

Он успокаивался. Воспаление на стене начинало исцеляться и ушло через несколько минут со слабым отзвуком той пустоты, в которой он так начинал нуждаться. Жизнь приходит и уходит. Но отсутствие, как он знал, живет вечно.

Глава 33

— О, между прочим, тебе звонили. Билл Той. Позавчера.

Марти поднял глаза на Перл от своей тарелки с бифштексом и скорчил гримасу.

— Почему ты мне не сказала.

Она казалось виноватой.

— Это было как раз тогда, когда я потеряла терпение от этой проклятой толпы. Я оставила тебе послание…

— Я не получил его.

— …в блокноте за телефоном.

Оно было все еще там: «Позвони Тою» и номер. Он набрал номер и ждал почти минуту, пока на другом конце сняли трубку. Это был не Той. У ответившей женщины был мягкий и потерянный голос, размазанный, как будто от большого количества выпитого.

— Могу я попросить Вильяма Тоя? — спросил он.

— Он ушел, — ответила женщина.

— Ага. Понятно.

— Он не вернется. Никогда.

Голос был какой-то сверхъестественный.

— Кто это? — спросил голос.

— Это не важно, — ответил Марти. Его инстинкт противился тому, чтобы назвать имя.

— Кто это? — спросила она.

— Простите, что побеспокоил вас.

— Кто это?

Он положил трубку, прерывая шипящую настойчивость на другом конце провода. И только тогда он почувствовал, что его рубашка пропиталась холодным потом, который внезапно выступил на его груди и спине.

* * *

В любовном гнездышке в Пимлико Ивонна еще около полутора часов спрашивала «Кто это?» у занятой линии, прежде чем бросить трубку. Затем она отошла и присела.

Кушетка была влажной. Большие липкие пятна расползались по ней от того места, где она обычно сидела. Она предполагала, что с ней что-то сделали, но она не могла сообразить как и что. Также она не могла объяснить мух, которые собирались вокруг нее и покрывали ее всю — ее волосы, ее одежду.

— Кто это? — спросила она снова. Вопрос оставался вполне уместным, хотя она больше не разговаривала с незнакомцем по телефону. Кожа, содранная с ее рук, кровь, которую она оставляла в ванной после душа, ужасающее зрелище, которое представало перед ней в зеркале — все это вызывало тот же гипнотизирующий интерес: «Кто это?»

«Кто это?» «Кто это?» «Кто это?»

VI
Дерево

Глава 34

Брир ненавидел этот дом. Он был холодным и жители в этом районе были безжалостны. Он сразу попадал под подозрение, как только выходил из передней двери. На это, он признавал, были причины. За последние недели вокруг него начал распространяться запах — тяжелый, липкий запах, которого он почти стыдился, когда приближался к какой-нибудь одинокой милашке, стоящей у школьной ограды, боясь, что они начнут зажимать пальцами свои носы, издавать звуки «пу-пу» и, убегая, кричать ему обидные прозвища. Когда они так делали, он хотел умереть.

Хотя в доме не было отопления и он вынужден был принимать холодную ванну, он, тем не менее, мылся с головы до ног три-четыре раза в день, надеясь отбить запах. Когда это не срабатывало, он покупал духи — в основном сандаловое дерево — и поливал свое тело после каждого мытья. Теперь комментарии, которые преследовали его, касались не экскрементов, а его сексуальной жизни. Он одинаково воспринимал яд и этих замечаний.

Тем не менее, бычье сопротивление поднималось в нем. Оно касалось не только его мучении на улице. Европеец, после вежливого обхождения и ухаживания, все больше и больше мучил его презрением, относясь к нему скорее, как к лакею, нежели союзнику. Это раздражало его. Посылая его на охоту за Тоем, требуя прочесать миллионный город чтобы отыскать съежившегося старика, которого Брир в последний раз видел перелезающим через стену абсолютно голым — его тощие ягодицы были абсолютно белыми в лунном свете — Европеец явно потерял чувство меры. Какие бы преступления Той не совершил против Мамуляна, они едва ли были настолько серьезны, и это заставляло Брира слабеть и уставать, проводя еще один день, блуждая по улицам.

Несмотря на усталость, потребность в сне оставила Брира почти полностью. Ничто, даже утомление, убившее его нервы, не могло принудить его тело более чем к нескольким минутам отдыха, в течение которых он моргал глазами, но даже тогда его мозг видел сны, такие ужасные сны, что едва ли можно было назвать дремоту блаженной. Единственным комфортом, оставшимся у него, были его милашки.

У дома было одно преимущество — у него был подвал. Просто сухое, холодное место, которое он систематически очищал от хлама, оставленного его предыдущими владельцами. Он проделал большую работу и постепенно приближался к тому, чтобы это место стало таким, как он хотел, и хотя он никогда особенно не любил замкнутые пространства, было что-то притягательное в этой темноте, и это отвечало его невысказанному потустороннему желанию — быть под землей. Вскоре он все выскребет отсюда. Он повесит цветные бумажные цепи на стены и поставит цветы в вазы на полу. Может быть, будет стол, со скатертью, пахнущей фиалками, удобные кресла для гостей. Тогда он сможет начать приглашать друзей в той манере, которая, он надеялся, им придется по душе.

Все его приготовления могли бы завершиться намного быстрее, если бы он не прерывался постоянно для всех этих дурацких и проклятых командировок, в которые Европеец отправлял его. Но время этого услужения, как он решил, подошло к концу. Сегодня он скажет Мамуляну, что он больше не будет подчиняться шантажу или нелепым обещаниям и играть в эту игру. Ему придется угрожать, если дело будет плохо. Он уедет на север. На севере есть места, где солнце не встает пять месяцев в году — он читал о таких местах — и это казалось привлекательным для него. Нет солнца, глубокие пещеры, в которых можно жить, дыры, куда даже лунный свет не может проникнуть. Пришло время выложить карты на стол.

* * *

Если воздух в доме был холодным, то в комнате Мамуляна он был еще холоднее. Казалось, дыхание Европейца было смертельно ледяным.

Брир стоял в дверях. Он всего лишь один раз был в этой комнате и в нем копошился маленький страх перед ней. Она была чересчур простой. Европеец попросил Брира забить досками окно, и он сделал это. Теперь, при свете единственного фитиля, горевшего в тарелке с маслом на полу, комната казалась унылой и серой: все в ней казалось призрачным, даже Европеец. Он сидел в темном деревянном кресле, которое было единственным предметом обстановки, и смотрел на Брира глазами, сверкающими столь ярко, что тот должен был бы ослепнуть.

— Я не вызывал тебя сюда, — сказал Мамулян.

— Я хотел… поговорить с тобой.

— Тогда закрой дверь.

Хотя это противоречило его желанию, Брир подчинился. Замок щелкнул за спиной; теперь комната собралась вокруг одинокого языка пламени и слабого освещения, которое он давал. Инертно Брир осмотрел комнату в поисках того, на что можно было сесть или, по крайней мере, опереться. Но никаких удобств здесь не было: ее строгость могла бы смутить аскета. Только несколько одеял на голых досках в углу, где спал великий человек, немного книг, сложенных у стены, колода карт, кувшин с водой и чашка, что-то еще. Стены, за исключением четок, свисавших с крюка, были голыми.

— Что ты хочешь, Энтони?

Все, о чем мог подумать Брир, было: я ненавижу эту комнату.

— Скажи, что ты должен сказать.

— Я хочу уйти…

— Уйти?

— Уйти. Меня раздражают мухи. Здесь так много мух.

— Не больше, чем где-нибудь еще в мае. Хотя, возможно сейчас более тепло, чем обычно. Все признаки того, что лето будет мучительным.

Мысль о тепле и свете вызвала у Брира тошноту, и была еще одна вещь — отвратительная реакция его живота, когда он принимал пищу. Европеец обещал ему новый мир — здоровье, богатство, счастье, — но он страдал от мучений проклятья. Все это было жульничеством, все — жульничество.

— Почему ты не позволил мне умереть? — спросил он, не задумываясь над тем, что говорит.

— Ты мне нужен.

— Но я болен.

— Работа скоро будет закончена.

Брир взглянул на Мамуляна в упор — вещь, на которую он отваживался крайне редко. Но отчаяние гнало его, как розга по спине.

— Ты говоришь о том, чтобы найти Тоя? — спросил он. — Мы не найдем его. Это невозможно.

— Нет, мы найдем его, Энтони. Я настаиваю.

Брир вздохнул.

— Я хотел бы умереть, — сказал он.

— Не говори так. У тебя есть все свободы, которые ты хочешь, правда? Ты теперь не чувствуешь вины, так?

— Нет…

— Большинство людей были бы счастливы страдать от твоих незначительных неудобств, чтобы быть невиновными, Энтони, — следовать плотским желаниям своего сердца и никогда не быть заставленными пожалеть об этом. Сегодня отдохни. Завтра мы оба будем заняты, ты и я.

— Чем?

— Мы отправимся посетить мистера Уайтхеда.

Мамулян говорил ему об Уайтхеде и доме с собаками. Повреждения, причиненные ими Европейцу, были значительны. Хотя его разодранная рука зажила быстро, повреждения ткани были невосстановимы. Палец и еще половина пропали, отвратительные шрамы покрывали ладонь с обеих сторон, большой палец уже не будет нормально двигаться — его карточные навыки серьезно испорчены. Это была длинная и жалостливая история, которую он рассказал Бриру в тот день, вернувшись окровавленным после своего столкновения с собаками. История нарушенных обещании и презираемого доверия, жестокостей, совершенных против дружбы. Европеец открыто плакал, рассказывая ему об этом, и Брир мельком разглядел всю глубину его боли. Они оба были презираемыми людьми, против них все сговорились, их все бранили. Вспоминая исповедь Европейца, он почувствовал, как когда-то потерянное чувство справедливости пробуждается в нем вновь. И вот теперь он, кто так много должен Европейцу — его жизнь, его рассудок — планирует повернуться спиной к своему Спасителю. Пожирателю Лезвий стало стыдно.

— Пожалуйста, — взмолился он, стараясь загладить свои жалобы, — позволь мне пойти и убить этого человека для тебя.

— Нет, Энтони.

— Я могу, — настаивал Брир. — Я не боюсь собак. Я не чувствую боли. Я могу убить его в постели.

— Я уверен, что можешь. И ты, безусловно, понадобишься мне, чтобы оградить меня от собак.

— Я разорву их на куски.

Мамулян казался глубоко удовлетворенным.

— Ты сделаешь это, Энтони. Я ненавижу эту породу. Всегда ненавидел. Ты будешь разбираться с ними, пока я перекинусь парой слов с Джозефом.

— Зачем канителиться с ним? Он так стар.

— Так же, как и я, — ответил Мамулян. — Я гораздо старше, чем выгляжу, поверь мне. Но сделка есть сделка.

— Это трудно, — сказал Брир, его глаза были мокрыми от бесстрастных слез.

— Что именно?

— Быть Последним.

— О, да.

— Надо делать все очень правильно, чтобы племя запомнилось… — голос Брира сломался. Где та слава, которую он не застал, будучи рожденным, когда Великий Век уже прошел! Каково же должно было быть это волшебное время когда Пожиратели Лезвий, и Европейцы, и все другие племена держали мир в своих руках? Такой Век больше никогда не наступит — так говорил Мамулян.

— Ты не будешь забыт, — пообещал Европеец.

— Я думаю, что да.

Европеец поднялся. Он казался больше, чем помнил его Брир, и темнее.

— Верь хотя бы чуть-чуть, Энтони. Есть еще так много, к чему можно стремиться.

Брир почувствовал прикосновение к затылку. Как будто там сел мотылек и исследовал его шею своими усиками. Его голова начала гудеть, словно все мухи, так раздражавшие его, отложили свои яйца в его ушах и они начинали лопаться. Он тряхнул головой, чтобы сбросить это ощущение.

— Все в порядке, — услышал он слова Европейца через жужжание их крыльев. — Будь спокоен.

— Мне плохо, — слабо попытался протестовать Брир, надеясь, что его немощность заставит Мамуляна быть милосерднее. Комната вокруг него стала распадаться на части, стены отделились от пола и потолка, шесть сторон этой серой коробки стали разваливаться по швам, впуская внутрь все виды пустоты. Все исчезло в тумане — обстановка, одеяла, даже Мамулян.

«Есть еще так много, к чему можно стремиться», — расслышал он повтор слов Мамуляна. Или это было всего лишь эхо, долетевшее до него от далекого непроницаемого лица? Брира охватил страх. Хотя он не мог больше видеть даже своей протянутой руки, он знал, что все вокруг ушло навсегда и он потерялся здесь. Слезы стали крупнее. Его внутренности сжались в комок.

И когда он уже подумал, что должен закричать или сойти с ума, Европеец возник перед ним из этой пустоты и, при свете яркой молнии, затмевающей его сознание, Брир увидел, что тот изменился. Источник всех мук, мучительных лет и убийственных зим, всех потерь, всех страхов был здесь, колыхаясь перед ним, более обнаженный, чем любой человек имеет на то право, — обнаженный до самой сути несуществования. И сейчас он протягивал свою добрую руку Бриру. В ней была игральная кость, на которой были вырезаны лица людей — Брир почти узнавал их, — и Последний Европеец сгибал и подбрасывал кость с лицами, и все в пустоте, пока где-то рядом существо с пламенем вместо головы рыдало и рыдало, пока они все, как казалось, не утонули в слезах.

Глава 35

Уайтхед взял стакан водки, бутылку и спустился в сауну. Это стало его излюбленным ритуалом за недели Кризиса. Сейчас, хотя опасность еще далеко не миновала, он потерял всякий интерес к состоянию Империи. Большие филиалы Корпорации в Европе и на Дальнем Востоке уже были проданы, чтобы покрыть причиняемые ими убытки; клиенты были переключены на пару меньших фирм; планировалось массовое сокращение штатов на некоторых химических фабриках в Германии и Скандинавии — последняя отчаянная попытка предотвратить закрытие или продажу. Однако в голове Джо были другие проблемы. Империи могут быть завоеваны вновь, жизнь и рассудок — никогда. Он отослал финансистов и тупоголовых правительственных чиновников обратно в их банки и звенящие телефонами офисы в Уайт-холле. Они ничего не могли сказать ему из того, что он хотел услышать. Не графики, не компьютерные расчеты, не предсказания интересовали его. За те пять недель с начала Кризиса он запомнил с интересом только один разговор — беседу со Штрауссом.

Ему нравился Штраусс. Более того, он доверял Штрауссу, а на том базаре, на котором ворочал своими делами Джо, это был куда более редкий товар. Инстинкт Тоя по отношению к Штрауссу не подвел его — у Билла был нюх на людей. Порой, основном когда водка заполняла его сантиментами и сожалениями, он очень тосковал по Тою. Но, черт его побери, он не будет его оплакивать — это не его стиль и он не собирался менять его. Он налил себе еще один стакан водки и поднял его.

— За Крах, — сказал он и выпил.

Он напустил большую массу пара в комнату, отделанную белым кафелем, и сидел на лавке в полутьме, взмокший и красный, чувствуя себя какой-то живой фабрикой из плоти. Он наслаждался ощущением пота в складках живота, подмышках и паху — простейшие физические стимулы, отвлекавшие его от дурных мыслей.

* * *

«Может быть Европеец в конце концов не придет, — подумал он. — Моли Бога».

Где-то в покрытом ночью доме открылась и закрылась дверь, но алкоголь и пар сделали его абсолютно равнодушным ко всем событиям. Сауна была другой планетой — его и только его. Он опустил стеклянный стакан на кафельный пол и закрыл глаза, надеясь вздремнуть.

* * *

Брир подошел к воротам. Они издавали ровный электрический гул и угрюмый запах мощности в воздухе.

— Ты сильный, — сказал Европеец. — Ты говорил мне так. Открой ворота.

Брир положил руки на провод. Хвастовство оказалось правдой — он ощутил только легчайшее покалывание. Запах жареного разлился в воздухе и его зубы заскрипели, когда он начал раскрывать створки ворот. Он оказался сильнее, чем предполагал. В нем не было страха, и его отсутствие сделало его Геркулесом. Собаки залаяли вдоль ограды, но он только подумал — пусть приходят. Он не собирается умирать. Он, возможно, никогда не умрет.

Смеясь, как полоумный, он разорвал ворота; гул прекратился, когда нарушилась цепь. Воздух наполнился голубым дымом.

— Хорошо, — сказал Европеец.

Брир попытался выпустить ту часть сетки, которую он держал в руке, но она вплавилась в его ладонь. Ему пришлось отдирать ее другой рукой. Он с удивлением рассматривал свою поврежденную плоть. Она была почерневшей и аппетитно пахла. Вскоре, конечно, она начнет немного болеть. Ни один человек — даже такой, как он, невиновный и невероятно сильный — не может получить такие раны и не пострадать. Но никакого ощущения не было.

Внезапно из темноты выбежала собака.

Мамулян попятился, страх охватил его, но она избрала своей жертвой Брира. За несколько шагов до цели собака прыгнула и ее масса ударила Брира в грудь. Толчок опрокинул его на спину, собака была сверху него, щелкая челюстями у его горла. Брир был вооружен длинным острым кухонным ножом, но, казалось, его не интересовало оружие, хотя достать его было несложно. Его толстое лицо осклабилось в улыбке, когда собака пыталась добраться до его горла. Брир просто взял нижнюю челюсть собаки. Животное щелкнуло челюстями, зажимая руку Брира в зубах. Почти мгновенно оно осознало свою ошибку. Брир дотянулся до затылка собаки своей свободной рукой, захватил часть меха и мускулов и стал поворачивать голову и шею в противоположных направлениях. Раздался скрежещущий звук. Собака глухо зарычала, все еще отказываясь отпустить руку своего мучителя, даже когда кровь брызнула из-под ее сломанных зубов. Брир осуществил еще один смертельный поворот. Глаза собаки побелели, ее конечности задергались. Она шлепнулась на грудь Брира замертво.

Другие собаки залаяли вдалеке, отвечая на предсмертный вой, который они услышали. Европеец нервно поглядывал вправо и влево.

— Вставай! Быстро!

Брир высвободил руку из утробы собаки и сбросил с себя труп. Он все еще смеялся.

— Просто, — сказал он.

— Их много.

— Предоставь их мне.

— Может быть, слишком много для тебя, чтобы сразу разобраться со всеми.

— Это та? — Брир подтолкнул голову собаки, чтобы Европеец мог лучше разглядеть ее.

— Какая та?

— Которая откусила твои пальцы?

— Я не знаю, — ответил Европеец, избегая смотреть на литое кровью лицо Брира, которое ухмылялось ему — глаза его сверкали, как у влюбленного подростка.

— Питомник? — предложил он. — Покончим с ними там.

— Почему нет?

Европеец направился от ограды в сторону питомника. Благодаря Кэрис расположение Убежища было знакомо ему, как линии его ладони. Брир зашагал за ним, уже почуяв кровь, его тяжелые шаги были пружинисты. Он редко чувствовал себя таким живым.

Жизнь так хороша, не правда ли? Так невероятно хороша!

* * *

Собаки лаяли.

В своей комнате Кэрис натянула подушку на голову, чтобы заглушить шум. Завтра она наберется смелости и скажет Лилиан, что она не могла спать полночи из-за истерического лая. Если она вообще когда-нибудь собирается стать здоровой, она должна научиться ритмам нормальной жизни. А это означало заниматься своим делом, когда светит солнце, и спать ночью. Когда она повернулась в попытке отыскать прохладную часть кровати, в ее голове внезапно вспыхнуло видение. Оно исчезло быстрее, чем она успела полностью рассмотреть его, но того, что она разглядела, было достаточно, чтобы окончательно разбудить ее. Она увидела человека — безликого, но знакомого, — идущего по траве. По его ногами колыхалась волна мерзости. Она пресмыкалась перед ним в слепом поклонении, извиваясь как змея. Она не успела разглядеть, что содержала эта волна, и, возможно, это было даже к лучшему.

Она перевернулась в третий раз и приказала себе забыть эту ерунду.

Удивительно, но собаки перестали лаять.

* * *

И что, в конце концов, было худшим, что он мог сделать, что было бы самым худшим? Уайтхед задавался этим вопросом так часто, что он был уже более знакомым, чем любимое пальто. Возможные физические муки были бесконечны, безусловно. Иногда, в липком объятии тройного пота, он думал о себе, как о стоящем всех их — потому что преступления власти, совершенные им, было нелегко оплатить. И все это, о Боже Всемогущий, все это было сделано!

Но тогда, черт возьми, у кого нет преступлений, в которых придется исповедоваться, когда придет срок? Кто не действовал из зависти или жадности и выиграл, будучи совершенно в их власти? Он не может отвечать за все, что сделала Корпорация. Если когда-то, десять лет назад, медицинский препарат, деформирующий внутриутробный плод, проскользнул на рынок, можно ли было его винить только за то, что он получил выгоду от этого? Такая моральная ответственность была в духе писателей романов о мести — она не имела ничего общего с реальным миром, где большинство преступлений каралось только благосостоянием и влиятельностью, где грязный червь редко возвращался, а когда возвращался, был немедленно раздавлен; где лучшее, на что мог надеяться человек, это подняться до веса своих амбиций, используя ум, хитрость и насилие. Это был реальный мир, и Европеец был так же знаком с его иронией, как и он. Разве сам Мамулян не показывал ему многое из всего этого? Тогда как же Европеец может вдруг измениться и наказывать своего студента за то, что он слишком хорошо усвоил его урок?

«Возможно, я умру в теплой кровати, — подумал Уайтхед, — с неплотно задернутыми занавесками, за которыми будет желтое весеннее небо в окружении скорбящих».

— Нечего бояться, — сказал он вслух. Пар сгущался. Плитки кафеля, уложенные с маниакальной точностью, покрывались потом вместе с ним, но, в отличие от него, были холодным.

Нечего бояться.

Глава 36

От двери собачьего питомника Мамулян наблюдал за работой Брира. На этот раз здесь была более эффективная резня, чем проба сил, которую он устроил у ворот. Толстяк просто открывал клетки и резал глотки собакам одну за Ругой с помощью кухонного ножа с длинным лезвием. Запертых в клетках собак было заполучить легко. Все, что они могли делать — это крутиться на месте, беспомощно щелкая челюстями на своего убийцу, каким-то образом зная что битва проиграна еще до того, как она по-настоящему начнется. Они падали на землю с перерезанными глотками из которых хлестала пульсирующая кровь; карие глаза бросали последний взгляд на Брира, как глаза нарисованных святых. Он убил и щенков, отрывая их от сосков матери и раздавливая их головы в руке, Белла дралась более неистово, чем остальные, порываясь изо всех сил причинить убийце как можно больше повреждений, прежде чем была тоже убита. Он отплатил ей тем же, нанося увечья уже мертвому телу после того, как заставил ее замолчать, — раны в ответ на раны, полученные им от нее. Когда резня закончилась и единственным движением в клетках были конвульсии ног или спазмы открытых вен, Брир провозгласил работу выполненной и они вместе отправились к дому.

Здесь были еще две собаки — последние. Пожиратель Лезвий быстренько обработал и их тоже. Сейчас он выглядел больше как мясник, нежели как бывший библиотекарь. Европеец поблагодарил его. Все оказалось проще, чем он предполагал.

— У меня есть дело в доме, — сказал он Бриру.

— Ты хочешь, чтобы я пошел с тобой?

— Нет. Но ты мог бы открыть мне дверь.

Брир подошел к задней двери и вышиб стекло, после чего просунул руку внутрь и отпер ее, пропуская Мамуляна в кухню.

— Спасибо. Жди меня здесь.

Европеец исчез в синем мраке интерьера. Брир дождался его ухода, и, когда тот скрылся из вида, вошел в Убежище вслед за ним — кровь и улыбка покрывали его лицо.

* * *

Хотя слой пара заглушал звук, у Уайтхеда создалось впечатление, что кто-то двигается в доме. Наверное, Штраусс — парень стал беспокойным в последнее время. Его глазам снова закрылись.

Где-то совсем рядом он услышал, как открылась и закрылась дверь — дверь предбанника перед парилкой. Он встал и спросил во тьму.

— Марти?

Ответа от Марти или от кого-нибудь еще не последовало. Уверенность, что он слышал звук двери, поколебалась — здесь всегда было сложно распознать звук. Да и увидеть что-нибудь. Пар значительно сгустился — он не видел противоположной стены комнаты.

— Здесь есть кто-нибудь? — снова спросил он.

Пар стоял мертвой серой стеной перед его глазами. Он проклял себя за то, что воспринимает все это так тяжело.

— Мартин? — спросил он снова. Хотя не было ни движения, ни звука, подтверждающего его подозрение, он знал, что он не один. Кто-то был совсем рядом, но еще не отвечал. Пока он спрашивал, он шарил рукой — дрожа исследуя плитку за плиткой — в поисках полотенца, сложенного рядом с ним. Его пальцы ощупывали складки, пока глаза все еще всматривались в стену пара перед ним, — в полотенце был пистолет. Его благодарные пальцы отыскали его.

Теперь более тихо он обратился к невидимому посетителю. Пистолет придал ему уверенность.

— Я знаю, что ты здесь. Покажись, ты, ублюдок. Ты не напугаешь меня.

Что-то сдвинулось в паре. Заклубились маленькие водовороты, которых становилось все больше. Уайтхед чувствовал удвоенные удары своего сердца в ушах. Кто бы это ни был (только бы это был не он, о Господи, только бы это был не он), он был готов. И затем, неожиданно, пар рассеялся, убитый внезапным холодом. Старик поднял пистолет. Если это был Марти, играя эту мерзкую шутку, он пожалеет об этом. Рука, держащая пистолет, начала мелко дрожать.

И наконец перед ним возникла фигура. Она была все еще слабо различима в дымке. По крайней мере, до тех пор, пока голос, который он тысячу раз слышал в своих пропитанных водкой кошмарах, произнес:

— Пилигрим.

Пар метнулся назад. Европеец был здесь, стоя перед ним. Его лицо вряд ли несло отпечаток тех семнадцати лет, которые прошли со дня их последней встречи. Куполообразные брови, глаза, посаженные так глубоко в своих орбитах, что они поблескивали, как вода на дне ущелья. Он изменился так мало, словно время — благоговея перед ним — оставляло его в стороне.

— Садись, — сказал он.

Уайтхед не пошевелился, пистолет по-прежнему был направлен на Европейца.

— Пожалуйста, Джозеф. Сядь.

Будет ли лучше, если он сядет? Можно ли избежать смертельного удара, изображая слабость? Или, может быть, это просто мелодрама полагать, что этого человека можно остановить? «В каком же сне я жил, — упрекнул себя Уайтхед, — полагая, что этот человек явится сюда, чтобы избить меня, чтобы заставить меня истекать кровью?» Эти глаза таили большее, чем избиение.

Он сел. Он сознавал, что совершенно обнажен, но его это не слишком беспокоило. Мамулян не смотрел на его плоть — он видел глубже, чем мясо и кости. Уайтхед ощутил этот взгляд в себе — он ударял по его сердцу. Как еще он мог объяснить облегчение, которое он ощущал, увидев наконец Европейца.

— Так долго… — это было все, что он смог сказать: прихрамывающая банальность. Не выглядел ли он надеющимся любовником, молящем о воссоединении? Возможно, это было недалеко от истины. Своеобразие их взаимной ненависти обладало чистотой любви.

Европеец изучал его.

— Пилигрим, — прошептал он с упреком, указывая взглядом на пистолет, — нет необходимости. Или смысла.

Уайтхед улыбнулся и положил пистолет на полотенце рядом с собой.

* * *

— Я боялся, что ты придешь, — сказал он. — Поэтому я купил собак. Ты знаешь, что я ненавижу собак. Но я знал, что ты ненавидишь их сильнее.

Мамулян прикоснулся пальцем к своим губам, прерывая речь Уайтхеда.

— Я прощаю собак, — сказал он. Кого он прощал — животных или человека, который использовал их против него?

— Зачем тебе нужно было возвращаться? — спросил Уайтхед. — Ты должен был знать, что я не буду рад тебе.

— Ты знаешь, зачем я пришел.

— Нет, не знаю. Действительно не знаю.

— Джозеф, — вздохнул Мамулян. — Не нужно обходиться со мной, как с одним из твоих политиков. Меня не нужно кормить обещаниями, а затем вышвыривать прочь, когда твоя судьба изменится. Не надо было поступать со мной так.

— Я не поступал.

— Пожалуйста, не лги. Не сейчас. Не сейчас, когда для нас обоих осталось так мало времени. В этот раз, в этот последний раз давай будем честными друг с другом. Давай откроем наши сердца друг другу. Другой возможности не будет.

— Почему нет? Почему мы не можем начать сначала?

— Мы стары. И устали.

— Я нет.

— Тогда из-за же ты не отвоевал свою Империю, если не из-за утомления?

— Так это была твоя работа? — спросил Уайтхед, уже уверенный в ответе.

Мамулян кивнул.

— Ты не единственный человек, которому я помог обрести удачу. У меня есть друзья в высших кругах, все, как и ты, изучали Провидение. Они могут продать и купить полмира, если я их попрошу, — они должны мне. Но ни один из них никогда не был таким, как ты, Джозеф. Ты был самым голодным и самым могущественным. Только с тобой я видел возможность…

— Продолжай, — поторопил его Уайтхед, — возможность чего?

— Спасения, — ответил Мамулян и рассмеялся над этой мыслью. — Ото всего.

Уайтхед никогда не предполагал, что все это будет так: путаный разговор в белой кафельной комнате, двое стариков обмениваются своими бедами, переворачивая воспоминания как камни, глядя, как разбегаются вши. Это было намного более мягко и намного болезненнее. Ничто так не очищает, как потеря.

— Я наделал ошибок, — сказал он, — и я искренне сожалею об этом.

— Скажи мне правду, — проворчал Мамулян.

— Но это и есть правда, черт возьми! Я сожалею. Что еще тебе нужно? Земля? Компании? Что тебе нужно?

— Ты удивляешь меня, Джозеф. Даже сейчас, на краю, ты пытаешься торговаться и заключать сделки. Что за потеря! Что за ужасная потеря! Я мог сделать тебя великим.

— Я и есть великий.

— Ты же знаешь лучше, Пилигрим, — мягко сказал он, — чем бы ты был без меня, с твоим бойким языком и потрясающими костюмами. Актером? Торговцем машинами? Вором?

Уайтхед вздрогнул не только от язвительных насмешек. Пар за Мамуляном становился все более густым, словно в нем начинали двигаться призраки.

— Ты был ничем. По крайней мере будь любезен признать это.

— Я взял тебя на работу, — напомнил Уайтхед.

— О, да, — сказал Мамулян. — У тебя был аппетит к тому, что я давал тебе. Этого у тебя было в избытке.

— Я был нужен тебе, — повторил Уайтхед. Европеец причинял ему боль; теперь, вопреки своему здравому смыслу, он собирался причинить боль ему. Это был его мир, в конце концов. Европеец был здесь нарушителем — безоружный, безжалостный. И он просил, чтобы ему сказали правду. Что ж, он услышит ее — и плевать на призраков.

— Зачем ты был нужен мне? — спросил Мамулян. В его голосе внезапно появилось презрение. — Чего ты стоишь?

Уайтхед немного подождал, прежде чем ответить, затем он выбросил слова, не заботясь о последствиях:

— Чтобы жить вместо тебя, потому что ты слишком бескровный, чтобы делать это самому! Вот почему ты меня подобрал. Чтобы почувствовать все это через меня. Женщин, власть — все.

— Нет…

— Ты плохо выглядишь, Мамулян.

Он назвал Европейца по имени! Видите? Боже, как это легко! Он назвал этого ублюдка по имени, и не отвел взгляд, когда сверкнули эти глаза, потому что он говорил правду, — так? — и они оба знали это. Мамулян был бледен, почти бесцветен. Опустошенный от желания жить. Внезапно Уайтхед стал сознавать, что он может выиграть эту схватку, если будет ловким.

— Не пытайся сопротивляться, — сказал Мамулян, — у меня есть обязанность.

— Какая?

— Ты. Твоя смерть. Твоя душа, если хочешь.

— Ты "получил все, что я был тебе должен, и даже больше несколько лет назад.

— Это не было сделкой. Пилигрим.

— Мы совершили сделку и потом изменили правила.

— Это не игра.

— Есть только одна игра. Ты научил меня этому. И уж если я выиграл ее… остальное не имеет значения.

— Я получу то, что мне причитается, — сказал Мамулян тихо и настойчиво. — Это вопрос решенный.

— Почему бы просто не убить меня?

— Ты знаешь меня, Джозеф. Мне нужно это, чтобы закончить ясно. Я даю тебе время, чтобы ты закончил свои земные дела. Закрыл книги, избавился от старых обязательств, вернул землю тем, у кого ты ее украл.

— Я не думал, что ты коммунист.

— Я здесь не для того, чтобы рассуждать о политике. Я пришел, чтобы сказать тебе о своих сроках.

«Итак, — подумал Уайтхед, — дата экзекуции немного отдаляется». Он быстро выбросил все мысли о бегстве из головы, боясь, что Европеец учует их. Мамулян потянулся к карману пиджака. Изувеченная рука протянула ему большой сложенный конверт.

— Ты будешь распоряжаться своим имуществом в строгом соответствии с этими указаниями.

Все твоим друзьям, очевидно? — У меня нет друзей.

— Приятно слышать, — Уайтхед поморщился. — Я рад, что ты избавился от них.

— Разве я не предупреждал тебя о том, что это может стать обременительным?

— Я все это брошу. Стану святым, если хочешь. Тогда ты будешь удовлетворен?

— Как только ты умрешь. Пилигрим, — сказал Европеец.

— Нет.

— Ты и я, вместе.

— Я умру в свое время, — сказал Уайтхед, — не в твое.

— Ты не захочешь пойти один.

Призраки за Европейцем становились все беспокойнее. Пар бурлил рядом с ними.

— Я никуда не собираюсь, — сказал Уайтхед. Ему показалось, что он начал различать лица в клубах пара. «Возможно, вызов был не совсем мудрым», — подумал он.

— Но в чем беда? — пробормотал он, запнувшись на полуслове.

Свет в сауне мерк. Глаза Мамуляна сияли в сгущающемся мраке и из его рта стало вырываться свечение, окрашивая воздух. Призраки с каждой секундой становились все ощутимее, черпая свою субстанцию из этого сияния.

— Стоп, — взмолился Уайтхед, но попытка была напрасной.

Сауна исчезала. Пар извергал своих пассажиров. Уайтхед чувствовал на себе их укалывающие взгляды. Только сейчас он почувствовал себя обнаженным. Он потянулся за полотенцем и, когда он встал, Мамулян исчез. Он прикрыл полотенцем пах. Он чувствовал, как призраки из темноты хихикали над его грудью, над его сморщенными гениталиями, над абсолютной нелепостью его старого тела. Они помнили его в те времена, когда грудь была широкой, гениталии надменными, тело впечатляющим — в одежде или без.

— Мамулян… — прошептал он, надеясь, что Европеец еще может отменить эту мистерию, прежде чем она выйдет из-под контроля. Но никто не отозвался на его призыв.

Он сделал неверный шаг по скользким кафельным плитам к двери. Если Европеец ушел, то он может просто выйти отсюда, найти Штраусса и комнату, где он мог бы укрыться. Но призраки еще не закончили с ним. Пар, ставший уже густым до синевы, немного приподнялся и в его глубине что-то замерцало. Вначале он не смог ничего разобрать — непонятная белизна, мелькающая, как снежные хлопья.

Затем, из ниоткуда, подул легкий ветер. Он принадлежал прошлому, как и запах, который он принес. Запах золы и пепла, запах грязи на телах людей, не смываемой в течение десятков дней, паленого волоса, злости. Но среди них струился еще другой запах, и когда он почувствовал его, он понял, что означало это мерцание в воздухе. Он снял полотенце с талии и закрыл им глаза — мольбы и слезы, не переставая, сочились из них.

Но призраки сжались в Ничто, унося с собой запах лепестков.

Назад: III Последний Европеец

Дальше: VII Беспредел

V Суеверие

Глава 29

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

Глава 30

Глава 31

Глава 32

Глава 33

* * *

VI Дерево

Глава 34

* * *

Глава 35

* * *

* * *

* * *

* * *

Глава 36

* * *

* * *