В одно из следующих наших собраний Браун объявил, что у человека один только порок — себялюбие.

Джефсон в эту минуту раскуривал свою трубку угольком, взятым из камина щипцами. Когда трубка была налажена, он бросил обратно в камин уголек, пустил ему вслед целое облако дыма и потом изрек:

— И этот порок — источник всех добродетелей.

— Садись и говори дело, — заметил ему Мак-Шонесси, сидя поперек дивана и задрав ноги на спинку кресла. — Мы разрабатываем повесть, а не парадоксами потешаемся.

Но Джефсон хладнокровно продолжал свое:

— Себялюбие, — развивал он дальше свою мысль, — не что иное, как синоним воли. Каждый наш поступок, дурной или хороший, вызываем себялюбием. Мы проявляем милосердие для того, чтобы обеспечить себе тепленькое местечко на том свете, заслужить уважение в этом мире и возней с неимущими и страждущими заметнее оттенить собственное благосостояние. Добрый потому добр, а злой — зол, что это доставляет тому и другому удовольствие. Великий человек потому исполняет свое великое дело, что это доставляет ему больше наслаждения, чем если бы он его не исполнял. Человек религиозный потому религиозен, что в этом видит радость, а человек нравственный потому не делает ничего безнравственного, что находит это позорным для себя. Самопожертвование — тоже не что иное, как тонкая разновидность себялюбия; это только предпочтение душевной экзальтации физическому покою. Человек по самому существу своему не может не быть себялюбивым. Себялюбие — основной закон жизни. Все, чем богата вселенная, начиная с самой отдаленной от нас неподвижной звезды и кончая самой крохотной бациллой, борется, в границах своей силы, только для себя, и над всем этим витает Вечное, также действующее исключительно для себя. Вот что я хотел сказать о себялюбии, — добавил оратор.

— Выпей лучше стакан виски с содой и не будь так сложно метафизичен, — лениво проговорил Мак-Шонесси. — У меня от твоих рассуждений голова разболелась.

— Если все наши поступки вытекают из одного себялюбия, — вмешался Браун, — то оно должно разделяться на хорошее и дурное. Себялюбие будет на моих глазах просто себялюбием без всяких прилагательных. Этого ты не можешь оспорить.

— Нет, могу, — возразил Джефсон. — Я видел примеры себялюбия — в полном значении этого слова, — побуждавшего на благородные поступки. Если хотите, я расскажу вам самый яркий из этих примеров.

— С хорошей моралью? — осведомился Мак-Шонесси.

— Да, — немного поразмыслив, ответил Джефсон, — с вполне практичной моралью, поучительной в особенности для молодых людей.

— Вот такого рода история нам и нужна, — сказал Мак-Шонесси, принимая более приличное сидячее положение. — Слушай в оба, Браун!

Джефсон, до сих пор шагавший взад и вперед по комнате, тоже уселся в кресло, как всегда, верхом и, облокотившись руками на спинку своего седалища, несколько времени молча курил.

— В этой истории, — наконец медленно заговорил он, — фигурируют три лица: жена, муж этой жены и другой мужчина. В большинстве такого рода драм главным действующим лицом, как известно, является женщина, но в этой драме таким лицом является человек, который не был мужем той женщины.

Я знал эту женщину. Она была из самых красивых, когда-либо виденных мною, но вместе с тем и с самым неприятным выражением в лице и глазах.

Позже я еще несколько раз встретил эту женщину в обществе и узнал ее историю.

Муж ее, занимавший видную должность в одном из наших министерств, был переведен в Египет, где занял еще более высокое положение. Его дом, благодаря не только этому положению, но красоте и светскому такту его жены, сделался центром местного аристократического общества. Дамы быстро возненавидели его жену, но подражали ей во всем внешнем; мужчины говорили о ней с своими женами и друзьями пренебрежительно, но до обалдения подчинялись ее чарам, когда находились с ней лицом к лицу. Она смеялась над ними в глаза, а за глаза всячески передразнивала их.

Однажды в ее доме появился молодой инженер, которому было поручено произвести близ Каира крупное гидравлическое сооружение. Он не был особенно красив, не обладал никакими салонными достоинствами, но отличался большою душевною и физическою силою, которая, как известно, действует так обаятельно на большинство пустых женщин. Несмотря на всю сдержанность этого замкнутого в самом себе человека, она сумела до известной степени покорить его.

Однажды, после прорытия, или, вернее, разрытия засыпанного песками древнего канала и спуска лишней воды в возобновленный древний бассейн инженер, рано утром отправившись к шлюзу посмотреть, все ли в порядке, увидел в бассейне отчаянно боровшимся за свою жизнь своего соперника. И вот инженер, совершенно один, с опасностью собственной жизни и огромным трудом вытащил этого соперника из воды, решившись лучше утонуть вместе с ним, чем оставить его погибнуть.

Если принять во внимание, что он, как мужчина, все-таки любил свою соблазнительницу, а, стало быть, должен был ненавидеть ее супруга, то нельзя не признать, что он совершил великий подвиг самоотверженности, спасая того, кто стоял на пути к его полному счастью, улыбавшемуся ему, если бы он мог получить на любимую женщину законные права.

Когда он спросил своего соперника, как угораздило его попасть чуть не ночью в бассейн, тот давал такие уклончивые ответы, что инженеру пришлось обратиться к тайным разведкам, чтобы узнать правду.

Оказалось, что перед рассветом демоническая красавица уговорила своего мужа пойти с ней к новому каналу: она пожелала во что бы то ни стало полюбоваться этим каналом при первых лучах утреннего солнца. В свое время она вернулась домой одна и как ни в чем не бывало улеглась в постель, объяснив удивленной, проснувшейся только при ее возвращении служанке, что провожала мужа, которому по делам службы понадобилось экстренно куда-то поехать.

Я забыл сказать, что утопавший не хотел давать себя спасти, говоря, что раз он угодил в бассейн, то желает и остаться там.

Несколько дней спустя в доме спасенного был вечер. Присутствовал на нем и инженер. Очутившись со своим возлюбленным наедине в одной из галерей, красавица-хозяйка шепнула ему:

— Это вы рисковали своей жизнью, чтобы спасти его?

— Разумеется, как же иначе? — ответил он.

— Так вот вам! — прошипела она, и своей маленькой, затянутой в белую лайку ручкой нанесла ему звонкую пощечину.

Он схватил ее за руку, прижал к стене и выразительно проговорил:

— А знаешь ли ты, воплощенный демон, почему я это сделал? Меня устрашила возможность сделаться твоим вторым мужем, если утонет первый. Ведь ты, наверное, стала бы настаивать на этом.

— Конечно! — воскликнула она. — Ради этого я и спровадила было его к нильским крокодилам.

— Да? Ну, а у меня на родине есть невеста, которую я люблю не для одного приятного препровождения времени. Прощайте!

С этими словами инженер круто повернулся к выходу из галереи. Соблазнительница вскрикнула и, лишившись чувств, упала к его ногам. Брезгливо обойдя ее, молодой человек поспешил покинуть дом. Через несколько времени он уехал в Англию.

Мы одобрили эту историю, найдя ее «очень поучительной для молодых людей» в том смысле, что не следует увлекаться женщинами с ангельским лицом, но с дьявольскою душой. Мак-Шонесси пожелал рассказать другую историю, мораль которой сводилась к тому, что не следует увлекаться и разными изобретениями.

— Место действия моей истории, — начал Мак-Шонесси, — в Германии, в Фуртвангене, среди Шварцвальда. Там жил один чудак; звали его Николай Гейбель. Он занимался изготовлением механических игрушек, и своим искусством в этом деле прославился на всю Европу. Он делал кроликов, которые вскакивали из кочна капусты, ставили стоймя свои длинные ушки и укладывали их рядышком на затылок, умывали передними лапками рыльце и мяукали также естественным голосом, что собаки принимали их за кошек и прятались от них под диваны и столы. Делал кукол с маленькими вставленными в них фонографами, благодаря которым они могли говорить, смеяться, плакать и даже петь. И вообще много делал чудес в этом роде.

Он был более обыкновенного механика: в нем сидел художник. Для него избранный им труд был высшим наслаждением, высшею целью жизни. Его мастерская была наполнена всевозможными чудесами техники; но он не хотел продавать своих произведений и делал их из одной любви к искусству. Между прочим у него были: ослик, двигавшийся посредством электричества; птичка, поднимавшаяся на воздух, описывавшая там в продолжение четверти часа круги и опускавшаяся потом на то самое место, с которого поднялась; скелет, плясавший под дудку, на которой сам же наигрывал; две куклы в естественную величину взрослого человека; одна из них играла на скрипке, а другая пила пиво и курила трубку.

О Гейбеле распространился слух, что он может заставить своих механических людей и животных проделывать решительно все, что умеют делать их живые прообразы. Однажды он сделал куклу в виде взрослого мужчины, которая оказалась чересчур уж человекоподобною.

Дело было так. У местного доктора Фоллена был танцевальный вечер по случаю второй годовщины дня рождения его первого ребенка. На этом вечере присутствовал Гейбель с своей дочерью Ольгой. На другой день к Ольге пришли ее подруги, тоже участвовавшие на вечере, и начали прохаживаться насчет кавалеров, с которыми танцевали.

— Очень мало хороших танцоров, — сказала одна из девушек. — И все они на один лад.

— Да, — подхватила другая. — А как они важничают: приглашают даму с таким видом, точно оказывают ей бог знает какую милость.

— А как они незанимательны в своих разговорах, — заметила третья, самая бойкая из всех. — Только и знают твердить, как попугаи: «Какая вы интересная в этом платье». «Часто ли вы ездите в Вену?» «Какой сегодня был жаркий день». «Любите ли вы Вагнера?»… И больше они ничего не могут придумать. Страшная скука с ними!

— Ну, я за разговорами не гонюсь, — заявила четвертая. — Мне нужен такой кавалер, который умел бы хорошо танцевать, не ронял бы меня на пол, как делают некоторые, и не уставал бы раньше меня.

— Значит, — сказала Ольга, — тебе нужен автомат, вроде папиных, который будет танцевать хоть всю ночь напролет.

— Великолепная идея! — вскричала четвертая девица, всплеснув руками. — С ним я могла бы танцевать во всякое время, и никто меня за это не осудил бы. А разговоров мне совсем не надо. Мне лучше нравятся молчаливые кавалеры. Во время танцев я не люблю болтать.

Гейбель прислушивался к этой болтовне, происходившей рядом с его мастерской, и тут же с лихорадочной поспешностью стал делать на клочке бумаги какие-то вычисления.

Несколько месяцев спустя в городе был настоящий бал у богатого лесопромышленника Венцеля по случаю помолвки его племянницы. Был приглашен и Гейбель с дочерью. Проводив дочь до дома Венцеля, старик вдруг исчез, оставив ее в большом недоумении. Однако через некоторое время он появился в зале под руку с самим хозяином, чему-то громко смеявшимся, и в сопровождении молодого офицера, которого никто из присутствующих раньше ни разу не видал в городе. Разумеется, все, в особенности дамы, были в высшей степени заинтересованы новоприбывшим, которого Гейбель представил под именем лейтенанта Фрица, сына своего умершего на чужбине друга детства, генерала такого-то.

— Ну, мой дорогой мальчик, — обратился он к лейтенанту, кладя ему руку на плечо, — не будь таким застенчивым и раскланяйся с дамами.

Лейтенант звякнул шпорами и наклонил свою гладко причесанную голову, причем издал какой-то странный звук, напоминавший хрипение старых часов. Но на это никто не обратил внимания: не до того было.

Гейбель по очереди подводил своего «молодого друга» ко всем дамам. Молодой офицер как-то странно приседал на ходу и волочил ноги.

— Плохой ходок, но отличный танцор, могу вас уверить, милостивые государыни, — говорил Гейбель. — Это уж такое странное свойство у него; он не может ходить по-человечески, зато отлично вальсирует… Что ж ты молчишь, дружок? Скажи что-нибудь.

Он ткнул своего спутника в грудь, и тот, разинув рот, пискливым голосом, но довольно ясно, произносил: «Позвольте пригласить вас на вальс». После чего рот его с легким треском закрывался.

Дамы невольно содрогались, когда поближе приглядывались к слишком гладкому и белому с розовым налетом лицу и стеклянным глазам кавалера, и отказывались с ним танцевать.

Наконец старик подвел свою куклу (я думаю, вы уже угадали, что это была кукла, и что Венцель был в заговоре с Гейбелем) к любительнице молчаливых кавалеров и сказал ей:

— Надеюсь, хоть вы-то не откажетесь повальсировать с этим танцором моего изобретения. Я сделал его именно таким, каким вы желали иметь кавалера. Он не надоест вам разговорами, крепко будет держать вас за талию и провальсирует с вами хоть до утра.

— Ах, это очень интересно! — весело вскричала девушка — С удовольствием воспользуюсь возможностью иметь такого идеального кавалера.

Гейбель придал этому «кавалеру» нужное положение. Правая рука его обхватила талию дамы и крепко держала ее, а левая взяла даму за ее правую руку. Потом механик показал девушке, как увеличивать и замедлять скорость движений автомата, как совсем его остановить и высвободить себя самое из его объятий.

— Он все время будет кружить вас, — добавил старик к своему объяснению. — Смотрите только, чтобы кто-нибудь не наскочил на вас, или сами не наткнитесь на что-нибудь. А главное — не забудьте моих указаний относительно того, где и когда нужно нажать известную пружину.

Узнав, что это один из фокусов изобретателя, собравшееся общество с большим интересом следило за небывалой парою танцоров. Едва ли, пока стоит мир, кто-нибудь танцевал с автоматом. Это было нечто новое, вносившее интересное разнообразие в жизнь маленького глухого городка.

Автомат действовал великолепно. Сохраняя такт, он с примерною ловкостью носил свою даму вокруг залы и даже произносил некоторые фразы, которые были заимствованы из последнего отечественного великосветского романа, взятого Ольгою из местной читальни. Юная танцорка была в полном восторге от своего оригинального кавалера и весело крикнула механику:

— Господин Гейбель, не знаю, как и благодарить вас за это удовольствие! Я готова вальсировать с этим милым кавалером хоть всю жизнь!

Вскоре вся молодежь понеслась вслед за этой парой и закружилась в вихре задорного вальса. Венцель повел радостно возбужденного своим успехом Гейбеля в буфет и угостил его там бутылкою лучшего вина собственной разливки. Случилось так, что беседа этих двух почтенных людей приняла деловой характер. Венцель сказал, что желал бы сделать в своей конторе одно механическое приспособление, Гейбель с свойственною ему в этом отношении жадностью подхватил эту мысль, развил ее и попросил хозяина сейчас же свести его в контору, чтобы он мог сделать предварительные измерения. Контора была тут же, на другом конце двора, и старички отправились туда.

Между тем ярая танцорка прибавила своему «кавалеру» ходу, и он стал кружиться все скорее и скорее. Пара за парою, совершенно выбившись из сил, отставала и прекращала танец, а «лейтенант» и его дама продолжали вертеться, как бешеные. Наконец даже музыканты должны были сложить свои инструменты. Молодежь, спокойно усевшаяся отдохнуть, пила прохладительное, смеялась, рукоплескала и состязалась в шутливых замечаниях. Пожилые люди, однако, взглянули на дело иначе, и на их лица легла тень тревоги.

— Не лучше ли вам тоже присесть и отдохнуть, моя дорогая, — посоветовала неутомимой танцорке одна из хороших знакомых ее матери. — Ведь так можно и заболеть.

Но танцорка ничего не ответила и продолжала вихрем носиться с своим «кавалером» по зале.

— Боже мой, ей, кажется, дурно! — закричала другая дама, мимо которой пронеслась лихая пара.

Один из мужчин вскочил, подбежал к этой паре и пытался остановить ее, но автомат сбил его с ног и помчался далее.

— Ну, теперь вспомнил! — вдруг перебил Браун рассказчика. — Я читал эту историю несколько лет тому назад в каком-то журнале. История кончается тем, что пришлось отыскать самого механика, исчезнувшего вместе с хозяином из залы, и просить его остановить неутомимого танцора. Когда это было наконец сделано, дама оказалась умершею от разрыва сердца в объятиях своего идеального «кавалера», и испуганный насмерть механик объяснил, что в механизме автомата перестала действовать пружина, при нажатии на которую танцорка могла бы остановить его. Среди дам поднялась истерика; бал пришлось тут же прекратить, а несчастный изобретатель спятил с ума. Так ведь?

— Да, и я очень рад, что был избавлен от труда доканчивать свой рассказ, — процедил сквозь зубы рассказчик, видимо недовольный в душе, что ему не дали самому окончить эту историю. — Я уж говорил, что у меня болит голова, и мне совсем не следовало бы сегодня болтать.

С этими словами он распрощался с нами и отправился домой.