Лично я не верю в эту историю. Шесть человек верят в ее правдивость, и все шестеро надеются убедить себя в том, что это была галлюцинация. Сложность в том, что их шестеро. Каждый в отдельности ясно чувствует, что такого быть не могло. К несчастью, они близкие друзья и не могут отделаться друг от друга. А когда они встречаются и смотрят друг другу в глаза, все снова обретает форму.

Тем, кто посвятил меня в тайну и тут же об этом пожалел, был Армитидж. Он рассказал мне эту историю как-то вечером, когда мы с ним сидели вдвоем в курительной комнате клуба. По его словам, он поделился со мной в сиюминутном порыве. Мысли об этом весь день довлели над ним с необычным постоянством. И когда я вошел в комнату, ему подумалось, что здоровый скептицизм, с которым отнесется к делу такой человек, как я, наверняка поможет ему самому взглянуть на этот инцидент с несколько другой стороны. Я склонен думать, что так и случилось. Он поблагодарил меня за то, что я назвал весь его рассказ бредом замутненного сознания, и умолял не упоминать об этом деле ни одной живой душе. Я дал слово. Пожалуй, стоит заметить, что я считаю, что сдержал обещание, ведь Армитидж не настоящая фамилия моего знакомого, она даже не начинается с буквы «А». Вы можете прочитать этот рассказ, на следующий день встретиться с его героем за ужином и не понять, что это он.

К тому же я, разумеется, не считал, что не имею права осторожно поговорить об этом с миссис Армитидж, очаровательной женщиной. Я знал ее еще в девичестве, под именем Элис Блэтчли. Она разразилась слезами, как только я упомянул об этом. Потребовалось применить все средства, чтобы успокоить ее. Она заявила, что чувствует себя счастливой, только когда не думает обо всем этом. Они с Армитиджем никогда об этом не говорили, и она считала, что им все же удастся освободиться от воспоминаний. Жалела, что они были так приветливы с Эвереттами. Мистеру и миссис Эверетт привиделся один и тот же сон, если предполагать, что это был сон. Мистер Эверетт не из тех людей, с которым обязательно общаться священнику. Но, как всегда возражал Армитидж, для проповедующего христианство прекращать дружбу с человеком потому, что этот человек в некотором роде грешник, было бы непоследовательно. Скорее ему следовало бы оставаться его другом и пытаться повлиять на него. Они регулярно ужинали с Эвереттами по вторникам, и было невозможно смириться с тем фактом, что все четверо в одно и то же время и одним и тем же образом пали жертвами одной и той же иллюзии. Я думаю, мне удалось обнадежить миссис Армитидж. Она признала, что вся история, если посмотреть на нее с точки зрения здравого смысла, в самом деле звучит нелепо, и пригрозила, что если я о ней кому-то хоть словом обмолвлюсь, она никогда больше не будет со мной разговаривать. Миссис Армитидж очаровательная женщина, о чем я, наверное, уже упоминал.

По любопытному совпадению я в то время как раз работал одним из руководителей в фирме Эверетта, которую он учредил с целью освоения и развития каботажной торговли в районе Большого Соленого озера. Я собирался пообедать с Эвереттом в следующую субботу. Он интересный собеседник, и, подстегиваемый любопытством узнать, как столь проницательный человек может объяснить свое отношение к такому безумству, к такой неслыханной фантазии, я намекнул на то, что слышал историю. Поведение его самого и его жены резко изменилось. Они желали знать, кто мне все рассказал. Я отказался раскрыть правду, поскольку было очевидно, что они придут в ярость. Эверетт предполагал, что кому-то из них это приснилось, вероятно Кэмелфорду, который гипнотическим внушением передал остальным ощущение, что они видели такой же сон. По словам Эверетта, если бы не один мелкий инцидент, он бы с самого начала высмеял попытки доказать, что это все-таки не сон. Но в чем состоял инцидент, он рассказывать не хотел, объясняя это желанием поскорее забыть его. Кроме того, он дружески посоветовал мне не болтать о произошедшем, чтобы не возникли проблемы с получением моей заработной платы на должности руководителя. Иногда он высказывается довольно резко.

Именно у Эвереттов мне позже довелось познакомиться с миссис Кэмелфорд — одной из самых привлекательных женщин, когда-либо виденных мною. К сожалению, у меня плохая память на имена. Забыв, что мистер и миссис Кэмелфорд тоже имеют отношение к делу, я выдал эту историю за одну любопытную сказку, которую прочел много лет назад в старом альманахе. Рассчитывал, что это поможет мне подвести дело к дискуссии о платонической дружбе. Миссис Кэмелфорд вскочила со стула и посмотрела на меня. Тогда я все вспомнил и чуть не прикусил язык. Далеко не сразу мне удалось вымолить прощение, но в конце концов миссис Кэмелфорд сменила гнев на милость, согласившись списать мою ошибку на простую глупость. Она сама, по ее словам, была убеждена, что произошедшее всего лишь плод воображения. Только в компании других участников ее посещали сомнения в правильности этой мысли. Лично она считала, что если все договорятся никогда больше не упоминать об этом случае, то в итоге все о нем забудут. Она полагала, что именно ее супруг посвятил меня в их тайну: он был именно таким ослом. Она произнесла это без особого раздражения. Когда десять лет назад они поженились, мало кто раздражал ее больше, чем Кэмелфорд, но с тех пор она видела много других мужчин и зауважала его. Мне нравится, когда женщины хорошо отзываются о супругах. Это исключение, которое, по моему мнению, заслуживает большего одобрения, чем принято в обществе. Я заверил ее, что Кэмелфорд ни в чем не виноват, и при условии, что я могу приходить к ней — не слишком часто — по четвергам, согласился, что лучше для меня будет выкинуть эту тему из головы и вместо этого заняться вопросами, которые касаются меня лично.

Прежде я не много общался с Кэмелфордом, хотя часто видел его в клубе. Об этом странном человеке ходит много историй. Он зарабатывает на жизнь журналистикой и пишет стихи, которые публикует за собственный счет, очевидно, для развлечения. По-видимому, его теория в любом случае окажется интересной, но сначала он вообще откажется говорить, притворится, будто понятия не имеет об истории, назвав ее бесполезной чепухой. Я уже почти отчаялся вытянуть из него что-нибудь, когда как-то вечером он сам спросил, не думаю ли я, что миссис Армитидж, с которой, как он знал, я находился в дружеских отношениях, до сих пор придает этому делу слишком большое значение. Когда я выразил мнение, что из всей группы миссис Армитидж волнуется больше всего, он разозлился. Еще он настоятельно попросил меня оставить других в покое, используя по возможности весь здравый смысл, который у меня имелся, и убедить ее, в частности, что все случившееся было не более чем вымыслом. Лично для него это до сих пор оставалось загадкой. Кэмелфорд легко мог бы счесть это химерой, если бы не один маленький инцидент. Он долго не говорил какой, но существует такая черта, как настойчивость, и в конце концов я вытянул из него правду. Вот что он рассказал.

«Случайно мы оказались одни в оранжерее в тот вечер, когда проводился бал, вшестером. Большинство гостей уже разъехались. Играли последнее произведение на бис, и до нас доносились лишь слабые отголоски музыки. Нагнувшись поднять веер Джессики, который она уронила, я вдруг заметил, как что-то сверкнуло на мозаичном полу под пальмами. Мы ни словом не перемолвились, ведь познакомились только этим вечером, то есть если верить, что произошедшее нам только приснилось. Я поднял эту вещь. Остальные собрались вокруг, и, переглянувшись, мы поняли: это разбитый бокал для вина, необычный кубок из баварского стекла. Это был тот самый кубок, из которого мы все пили во сне».

Я записал историю так, как, на мой взгляд, все должно было произойти. Все изложенные события, во всяком случае, являются фактами. С тех пор столько всего произошло, и это позволяет мне надеяться, что участники происшествия никогда не прочитают эти строки. Всякий инцидент является фактом. Мне вообще не следовало бы утруждать себя этим рассказом, если бы не мораль, которую из него можно извлечь.

Шесть человек сидели вокруг массивного дубового стола в обшитой деревянными панелями Speisesaal уютной гостиницы «Кнайпер Хоф» в Кенигсберге. Стояла глубокая ночь. При любых других обстоятельствах все уже давно спали бы, но, приехав на последнем поезде из Данцига и отведав на ужин немецкой еды, решили, что будет благоразумнее поговорить еще некоторое время. В доме стояла странная тишина. Тучный хозяин, расставив для гостей свечи рядком на буфете, пожелал им Gute Nacht еще час назад. Дух этого древнего здания окутал их своими крыльями. Здесь, в этой самой комнате, если верить слухам, неоднократно сидел и рассуждал сам Иммануил Кант. Стены, в которых более сорока лет размышлял и работал маленький изможденный человечек, высились, посеребренные лунным светом, по обе стороны узкого коридора; три высоких окна Speisesaal выходили на башню старого собора, под которой он покоился теперь. Философия — любопытный феномен, увлекающий человека, тяга к испытаниям, свобода от ограничений, накладываемых общепринятыми нормами на всякое размышление, — витала в дымном воздухе.

— Не грядущие события, — заметил преподобный Натаниел Армитидж, — их нам лучше не видеть. Но, думаю, в будущее нас самих — нашего темперамента, нашего характера — нам позволено заглянуть. В двадцать лет ты одна личность, в сорок — совершенно другая, с другими взглядами, с другими интересами, с отличным отношением к жизни, которую привлекают совсем другие черты характера и отталкивают качества, привлекавшие когда-то. Это в высшей степени затруднительно для всех нас.

— Я рад, что это сказал кто-то еще, — произнесла миссис Эверетт своим нежным, полным сочувствия голосом. — Я так часто думала об этом. Иногда винила саму себя, но ничего не поделаешь: то, что казалось важным, становится безразличным. Новые голоса взывают к нам. Идолы, которым мы когда-то поклонялись, оказываются колоссами на глиняных ногах.

— Если под предводителем идолов ты имеешь в виду меня, — засмеялся веселый мистер Эверетт, — можешь без колебания так и сказать. — Это был грузный краснолицый джентльмен с маленькими сверкающими глазками и ртом, одновременно волевым и чувственным. — Не я лепил ноги своим. Я никогда не просил никого относиться ко мне как к святому на витраже в церкви. Это не я изменился.

— Я знаю, дорогой, изменилась я, — ответила его худощавая жена с кроткой улыбкой. — Я была красивой, и в этом не было сомнений, когда ты на мне женился.

— Да, была, моя дорогая, — согласился ее супруг. — И мало кто из девушек мог с тобой сравниться.

— Единственным, что ты во мне ценил, была моя красота, — продолжала жена. — А она мимолетна. Иногда я чувствую себя так, как будто обманула тебя.

— Но есть красота ума, души, — заметил преподобный Натаниел Армитидж, — которая привлекает иных гораздо больше, чем одно лишь физическое совершенство.

В смиренном взгляде увядшей леди на мгновение загорелся свет радости.

— Боюсь, Дик не из их числа, — вздохнула она.

— Что делать, — добродушно ответил ее супруг, — я не сам себя сделал. Я всегда была рабом красоты и всегда им буду. В кругу друзей нет смысла притворяться, как будто ты не потеряла свою прелесть, старушка. — Он с добрыми намерениями положил изнеженную руку на ее костлявое плечо. — Но не стоит мучить себя переживаниями, словно ты сделала это нарочно. Никто, кроме человека влюбленного, не воображает, что женщина становится красивее с годами.

— Похоже, некоторые женщины считают так же, — ответила его жена.

Невольно она бросила взгляд туда, где сидела миссис Кэмелфорд, положив локти на стол, и невольно взгляд маленьких сверкающих глаз ее мужа устремился в том же направлении.

Есть тип женщин, которые достигают расцвета в среднем возрасте. Миссис Кэмелфорд, урожденная Джессика Дирвуд, в двадцать была созданием странного вида, и большинству мужчин в ней могли понравиться только ее великолепные глаза, но даже они больше отпугивали, чем очаровывали. В сорок миссис Кэмелфорд могла бы позировать ни много ни мало для статуи Юноны.

— Да, время — хитрый старый плут, — еле слышно пробормотал мистер Эверетт.

— Правильнее было бы, — заявила миссис Армитидж, ловкими пальцами скручивая для себя сигарету, — если бы ты женился на Нелли.

Бледное лицо миссис Эверетт залилось ярко-красным румянцем.

— Моя дорогая! — воскликнул пораженный Натаниел Армитидж, вспыхнув точно так же.

— О, почему нельзя хоть иногда говорить правду? — раздраженно ответила его жена. — Мы с тобой совсем друг другу не подходим, все это видят. В девятнадцать мне казалось прекрасной и возвышенной сама мысль стать женой священника и бок о бок с ним сражаться со злом. Кроме того, ты сам изменился с тех пор. Ты был обычным человеком, мой дорогой Нат, в те дни и лучшим танцором из всех, кого я встречала. Вполне вероятно, что именно твое умение танцевать и привлекало меня больше всего, хоть я и сама об этом не догадывалась. Как можно понимать себя в девятнадцать лет?

— Мы любили друг друга, — напомнил ей преподобный Армитидж.

— Знаю, что любили, и страстно. Тогда. Но не любим теперь. — Она с горечью усмехнулась. — Бедный Нат! Я лишь очередное испытание в твоем длинном списке. Твои убеждения, твои идеалы ничего не значат для меня. Это лишь установленные догмы, подавленные мысли. Нелли была предназначена тебе в жены самой природой, как только она потеряла свою красоту и вместе с ней все мирские мысли. Судьба взрастила ее для тебя. Что касается меня, то мне нужно было выйти замуж за художника или поэта. — Невольно взгляд ее вечно беспокойных глаз метнулся поверх стола туда, где сидел Горацио Кэмелфорд, выпуская облака дыма из огромной черной пенковой трубки. — Богемия — вот моя страна. Ее бедность, борьба за жизнь приносили бы мне радость. Вдыхая этот свободный воздух, чувствуешь, что живешь не зря.

Горацио Кэмелфорд откинулся на спинку кресла, уставившись в дубовый потолок.

— Было бы ошибкой, — произнес Горацио Кэмелфорд, — художнику жениться в принципе.

Миловидная миссис Кэмелфорд доброжелательно рассмеялась.

— Художник, — заметила миссис Кэмелфорд, — насколько я знаю, не в состоянии отличить изнанку рубашки от лицевой стороны, если бы его жена не оказалась рядом, не достала рубашку из ящика и не натянула ему через голову.

— Если бы он надел ее наизнанку, в мире ничего не изменилось бы, — возразил ее супруг. — А вот если ему приходится жертвовать искусством в угоду необходимости содержать жену и семью, то как раз наоборот.

— Что ж, во всяком случае, непохоже, чтобы вы многим пожертвовали, мой мальчик, — послышался беззаботный голос Дика Эверетта. — Весь мир повторяет ваше имя.

— Да, когда мне сорок один и все лучшие годы моей жизни остались позади, — ответил поэт. — Как мужчине, мне не о чем жалеть. Лучшей жены и пожелать нельзя, мои дети очаровательны. Я влачил благополучное существование успешного гражданина. Если бы я действительно придерживался своей веры, мне следовало бы отправиться в пустыню — единственную обитель, пригодную для учителя, пророка. Художник — жених Искусства. Брак для него аморален. Если бы я мог повернуть время вспять, мне следовало бы остаться холостяком.

— Время берет реванш, как видите, — засмеялась миссис Кэмелфорд. — В двадцать этот бедолага грозился покончить с собой, если я откажусь выйти за него замуж, и хотя он на самом деле мне не нравился, я согласилась. Теперь, по прошествии двадцати лет, когда я только начинаю к нему привыкать, он спокойно поворачивается и заявляет, что без меня ему было бы лучше.

— Я все время слышу что-то подобное, — произнесла миссис Армитидж. — Вы сильно любили кого-то другого, не правда ли?

— Не принимает ли эта беседа весьма опасный поворот? — усмехнулась миссис Кэмелфорд.

— Мне то же самое пришло на ум, — согласилась миссис Эверетт. — Можно подумать, неведомая сила довлеет над нами и заставляет произносить мысли вслух.

— Боюсь, именно я во всем виноват, — признал преподобный Натаниэль. — Эта комната начинает угнетать. Не лучше ли нам лечь спать?

Древняя лампа, лишившись своего дымного от сажи луча, всхлипнула со слабым булькающим звуком и зашипела. Тень башни старого собора проползла внутрь и растянулась по комнате, которую теперь освещали только редкие проблески луны за занавесью из облаков. На другом конце стола сидел маленький джентльмен с изможденным лицом, чисто выбритый, в алонжевом парике.

— Прошу прощения, — сказал маленький джентльмен по-английски с сильным немецким акцентом. — Но мне кажется, перед нами тот случай, где две стороны могли бы услужить друг другу.

Шестеро друзей-путешественников вокруг стола переглянулись, но никто не заговорил. Каждому из них пришло в голову, как они объяснили друг другу позже, что, не помня этого, они взяли свечи и отправились спать. Это точно был сон.

— Вы могли бы оказать огромную помощь, — продолжал маленький джентльмен с изможденным лицом, — в экспериментах, которые я провожу в отношении феномена склонностей человека, если позволите вернуть вас на двадцать лет назад.

Никто из шестерых друзей так и не ответил. Им казалось, что маленький старый джентльмен, должно быть, сидел там среди них все время незамеченный.

— Судя по вашему недавнему разговору, — продолжал маленький джентльмен с изможденным лицом, — вы должны с радостью принять мое предложение. Вы все кажетесь мне людьми незаурядного ума. Осознаете ошибки, которые совершили, понимаете их причины. Будущее казалось туманным, и мы не могли сами себе помочь. Я предлагаю вернуть вас назад ровно на двадцать лет. Вы снова станете юношами и девушками с той лишь разницей, что знание будущего в той мере, в которой оно касается вас, останется с вами. Ну же, — настаивал старый джентльмен, — это совсем просто выполнить. Как… как ясно доказал некий философ, Вселенная — всего лишь результат нашего собственного восприятия. Тем, что, возможно, покажется вам волшебством, а на деле будет всего лишь химической операцией, я сотру из вашей памяти события последних двадцати лет за исключением того, что непосредственно касается ваших личностей. Вы сохраните все знания об изменениях, как физических, так и духовных, которые вас ждут, остальное же исчезнет из вашего мироощущения.

Маленький старый джентльмен вытащил из кармана жилетки крошечный пузырек и, наполнив один из массивных бокалов для вина из графина, отсчитал около полудюжины капель и вылил туда. Затем поставил бокал в центре стола.

— Молодость — вот время, куда стоит вернуться, — с улыбкой произнес маленький джентльмен с изможденным лицом. — Двадцать лет назад в этот вечер как раз проводился бал охотников. Помните его?

Именно Эверетт выпил первым и, вперив жадный взгляд своих маленьких сверкающих глаз в гордое красивое лицо миссис Кэмелфорд, передал бокал жене. Вероятно, именно она выпила жидкость охотнее всех. Ее жизнь с Эвереттом с того дня, как она поднялась с постели после болезни, лишившись всей своей красоты, стала сплошным мучением. Она пила с тайной надеждой, что все происходящее, возможно, и не сон, и разволновалась от прикосновения мужчины, которого любила, когда, потянувшись через стол, он принял бокал из ее рук. Миссис Армитидж пила четвертой. Она взяла бокал супруга, выпила с тихой улыбкой и передала его Кэмелфорду. Тот выпил, не глядя ни на кого, и поставил бокал на стол.

— Давайте же, — обратился маленький старый джентльмен к миссис Кэмелфорд. — Остались только вы. Без вас эксперимент будет неполным.

— У меня нет желания пить, — заявила миссис Кэмелфорд, и попыталась поймать взгляд супруга, но он не смотрел на нее.

— Пейте, — снова попросила Фигура.

И тогда Кэмелфорд посмотрел на нее и сухо засмеялся:

— Лучше тебе выпить. Это всего лишь сон.

— Раз уж тебе так этого хочется. — И из его рук она взяла бокал.

Именно на рассказе, который Армитидж поведал мне о той ночи, когда мы сидели в курительной комнате клуба, я и строю свое повествование. Ему показалось, что все медленно потянулось наверх, а он остался неподвижным, но ощутил сильную боль, словно от него что-то отрывают изнутри; чувство сродни тому, которое возникает, когда спускаешься в лифте, как он описал. И он погрузился в тишину и темноту, которую ничто не нарушало. Некоторое время спустя — возможно, через минуты, а возможно, и годы — перед ним возник слабый свет. Он становился все ярче, и в воздух, который теперь обдувал его щеки, прокрался звук музыки, игравшей вдалеке. И свет, и музыка нарастали, и одно за другим к нему возвращалось каждое чувство. Он оказался на низкой скамье с подушками под группой пальм. Рядом с ним сидела молодая девушка, лица ее он не видел.

— Я не расслышал, как вас зовут, — сказал он. — Не будете ли так добры повторить?

Она повернулась к нему. У нее было самое одухотворенное и прекрасное лицо, которое он когда-либо видел.

— У меня та же трудность, — рассмеялась она. — Лучше вам написать ваше имя на моей программке, а я напишу мое на вашей.

Они написали имена на своих программках и обменялись. Он прочел на своей: «Элис Блэтчли».

Он никогда раньше ее не видел, насколько мог помнить, и все же в глубине рассудка теплилось твердое осознание, что он ее знает. Много лет назад они где-то встречались и разговаривали. Медленно, так, как вспоминается сон, перед ним возникла картина. В какой-то другой жизни, расплывчатой, смутной, он был женат на этой женщине. Первые несколько лет они любили друг дуга. Потом между ними разверзлась пропасть, которая все росла. Суровые сильные голоса взывали к нему, требуя отказаться от своих эгоистичных мечтаний, от мальчишеских амбиций, взвалить на свои плечи бремя великого долга. Когда ему потребовались сочувствие и помощь, эта женщина покинула его. Его идеалы раздражали ее. Ценой ежедневных мучений ему удавалось противостоять ее попыткам сбить его с его пути. Лицо женщины с кроткими глазами, исполненными желания помочь, сияло через дымку его сна, — лицо женщины, которая однажды придет из будущего, протянув к нему руки, которые он с радостью сожмет.

— Разве мы не будем танцевать? — раздался голос рядом. — Мне совсем не хочется пропускать вальс.

Они поспешили в бальный зал. Он обвил рукой ее талию, ее изумительные глаза изредка робко искали его взгляда, потом снова прятались под опущенными ресницами. И ум, рассудок, сама душа молодого человека не повиновались ему. Она выражала свое восхищение им своим обворожительным поведением, в котором восхитительно сочеталась снисходительность и застенчивость.

— Вы великолепно танцуете, — сказала она ему. — Можете пригласить меня еще на один танец попозже.

Из навязчивого туманного будущего прозвучали сердитые слова: «Вполне вероятно, что именно твое умение танцевать и привлекало меня больше всего, но разве я об этом догадывалась?»

Весь тот вечер и еще многие месяцы настоящее и будущее сражались в его душе. И существование Натаниела Армитиджа, студента богословия, было подобно существованию Элис Блэтчли, которая полюбила его с первого взгляда, найдя, что он самый великолепный танцор из тех, с кем ей когда-либо приходилось кружиться под чувственные звуки вальса; существованию Горацио Кэмелфорда, журналиста и второсортного поэта, статьи которого приносили ему скудный доход, а второсортная поэзия — лишь улыбки критиков; Джессики Дирвуд с ее сияющими глазами, тусклым цветом лица и безнадежной страстью к крупному привлекательному, рыжебородому Дику Эверетту, который, зная об этом, только посмеивался над ней добродушно и напыщенно, с жестокой откровенностью говоря, что некрасивая женщина лишена призвания в жизни; самого Эверетта, тогда еще сметавшего все на своем пути молодого джентльмена, который в двадцать пять лет уже оставил след в Сити, проницательного, хладнокровного, хитрого как лиса за исключением случаев, когда дело касалось красивого лица и изящной ладони или лодыжки; Нелли Фэншоу, тогда еще в расцвете своей удивительной красоты, которая не любила никого, кроме себя, и молилась богам на глиняных ногах в виде драгоценностей, красивых платьев и роскошных празднеств, зависти других женщин и восхищения всей мужской части человечества.

В тот бальный вечер каждый цеплялся за надежду, что это воспоминание о будущем всего лишь сон. Их представили друг другу. Впервые услышав имена друг друга, они вздрогнули, потому что узнали их. Они старались не смотреть друг другу в глаза, спешили завести бессмысленный разговор, до тех пор пока молодой Кэмелфорд не наклонился поднять упавший веер Джессики и не обнаружил осколки рейнского бокала для вина. И тогда стало ясно, что от подозрений так просто не избавиться, что знание будущего, к сожалению, придется учитывать.

Они не могли предвидеть одного: знание будущего никоим образом не повлияет на их чувства в настоящем. Натаниел Армитидж день за днем все безнадежнее влюблялся в обворожительную Элис Блэтчли. От одной только мысли, что она может выйти замуж за другого, например, за длинноволосого самодовольного Кэмелфорда, у него кровь закипала в жилах. Более того, милая Элис, обняв его за шею, признавалась, что жизнь без него превратится для нее в сплошное страдание, и от одной только мысли, что он может стать мужем другой женщины, в частности Нелли Фэншоу, она сходила с ума. Вероятно, если учесть, что именно они знали, им было бы разумнее расстаться. Она принесет в его жизнь печаль. Но неужели было бы лучше отвергнуть ее, чтобы она умерла с разбитым сердцем, как случилось бы, по ее твердому убеждению? Как мог он, нежный влюбленный, причинить ей такие страдания? Конечно, ему следовало жениться на Нелли Фэншоу, но он терпеть не мог эту девушку. Разве не было бы верхом абсурда жениться на той, к кому испытывал сильную неприязнь, только потому, что двадцать лет спустя она, возможно, подойдет ему больше, чем женщина, которую он любит сейчас и которая любит его?

Так же и Нелли Фэншоу не могла заставить себя без смеха обсуждать предложение выйти замуж за викария, получавшего сто пятьдесят фунтов в год, которого она терпеть не могла. Наступят времена, когда богатство перестанет иметь для нее значение, когда ее возвышенная душа не будет жаждать ничего, кроме удовлетворения страсти к самопожертвованию. Но это время еще не пришло. Чувства, которые оно принесет с собой, в настоящем положении она не могла даже вообразить. Все ее настоящее страстно желало вещей земных, вещей, доступных ее пониманию. Требовать от нее забыть о них теперь, потому что позже ей не будет до них дела, все равно что просить школьника не ходить в буфет, потому что, когда он повзрослеет, сама мысль о тянучках будет вызывать у него тошноту. Если уж не суждено долго радоваться жизни, тем более стоит насладиться ею быстро.

Элис Блэтчли в отсутствие возлюбленного до головной боли пыталась осмыслить происходящее логически. Разве не глупо было торопиться замуж за ненаглядного Ната? В сорок она пожалеет, что не вышла за другого. Но многие женщины в сорок — насколько она могла судить по разговорам, которые слышала, — жалели, что не вышли замуж за другого. Если бы каждая девушка в двадцать прислушалась к себе сорокалетней, институт брака исчез бы. В сорок она станет совсем другим человеком. Эта другая почтенная личность не интересовала ее. Просить молодую девушку портить себе жизнь исключительно ради заинтересованного в этом лица среднего возраста казалось неправильным. Кроме того, за кого еще ей выходить замуж? Кэмелфорд не взял бы ее в жены, она была ему не нужна, да и в сорок лет он вряд ли заинтересовался бы ею. В матримониальных целях Кэмелфорда можно было даже не рассматривать. Она могла бы выйти замуж за совершенно незнакомого человека и зажить еще хуже. Могла бы остаться старой девой, но само словосочетание «старая дева» было ей ненавистно. Женщина-журналист с заляпанными чернилами пальцами — вот кем она могла бы стать, если бы все пошло хорошо, однако эта мысль ей не нравилась. Ведет ли она себя как эгоистка? Должна ли она в интересах дорогого Ната отказаться от брака с ним? Нелли, эта маленькая кошечка, которая подойдет ему в сорок, и не думала связывать с ним свою жизнь. Если уж он собирается жениться на ком угодно, кроме Нелли, то он мог бы с таким же успехом жениться на ней, Элис. Священник-холостяк! Это звучало почти неприлично. Да и Нат был не таким человеком. Если бы она бросила его, он попал бы в руки какой-нибудь коварной кокетки. Что же ей оставалось делать?

В сорок лет Кэмелфорд под влиянием благоприятной критики с радостью убеждал себя, что он пророк, ниспосланный свыше, долженствующий прожить всю жизнь красиво и во имя спасения человечества. В двадцать он просто хотел жить. Странного вида Джессика с ее изумительными глазами, скрывавшими какую-то тайну, была для него важнее, чем все остальные особи, вместе взятые. Знание будущего в его случае только пришпоривало желание. Смуглая кожа лица станет белой и розовой, худые члены — гибкими и сильными, горящие сейчас презрением глаза однажды начнут лучиться любовью при его приближении. Именно на это он когда-то надеялся: именно это он знал сейчас. В сорок лет художник сильнее, чем мужчина; в двадцать мужчина сильнее, чем художник.

Поразительное создание — так многие люди описали бы Джессику Дирвуд. Мало кто представлял, что она превратится в добродушную беззаботную миссис Кэмелфорд в зрелые годы. Животное начало, столь сильное в ней в двадцать лет, в тридцать уже истощило себя. В восемнадцать, безумно, слепо влюбленная в рыжебородого сладкоголосого Дика Эверетта, она с благодарностью бросилась бы к его ногам, если бы он только свистнул. И это несмотря на знание того, какую жалкую жизнь он, несомненно, устроил бы ей, до тех пор пока ее медленно крепнущая красота не позволила бы ей одержать над ним верх. Но к тому времени она начала бы уже презирать его. К счастью, как она говорила себе, можно было не опасаться, что он так поступит, невзирая на известное будущее. Красота Нелли Фэншоу словно заковала его в железные кандалы, и Нелли не собиралась упускать из рук столь ценный подарок судьбы. Ее собственный возлюбленный, по правде говоря, раздражал ее больше, чем любой другой мужчина, которого она когда-либо встречала. Но он по крайней мере мог спасти ее от нищеты. Джессику Дирвуд, сироту, воспитала дальняя родственница. Джессика не знала, что такое купаться в любви. Молчаливая, задумчивая по натуре, она каждую безрассудную грубость воспринимала как оскорбление, несправедливость. Согласие на ухаживания молодого Кэмелфорда казалось ей единственно возможным избавлением от жизни, которая стала для нее пыткой. В сорок лет один он пожалеет, что не остался холостяком, но в тридцать восемь ее не будет это беспокоить. Она знала, что он будет намного состоятельнее, чем сейчас. А пока ей придется полюбить его и научиться уважать. Он станет известным, и она будет им гордиться. Рыдая в подушку (от этого она отказаться не могла) из-за любви к представительному Дику, она все равно утешалась, думая, что Нелли Фэншоу зорко следит за ней как за своей соперницей.

Дик то и дело бормотал себе, что должен жениться на Джессике. В тридцать восемь она станет его идеалом. Он смотрел на нее в восемнадцать и содрогался. В тридцать Нелли будет бесцветной и неинтересной. Но разве размышления о будущем могли остановить страсть? Разве влюбленный хоть раз замешкался, думая о завтрашнем дне? Если красота Нелли быстро увянет, не эта ли причина еще больше толкает его на то, чтобы завладеть ею, пока она в самом расцвете?

В сорок Нелли Фэншоу станет святой. Эта перспектива ее не радовала: она ненавидела святых. Она полюбит скучного мрачного Натаниела, но какой прок ей от этого сейчас? Он не пылал страстью к ней, он любил Элис, а Элис любила его. Какой смысл, даже если они все договорятся, им троим в молодости становиться несчастными, чтобы получить удовлетворение в старости? Пусть старость позаботится о себе сама, а молодость повинуется собственным инстинктам. Пусть страдают почтенные святые — это их métier, а молодые пьют чашу жизни. Жаль, Дик был единственной «крупной рыбой» поблизости, зато отличался молодостью и красотой. Другим девушкам приходилось соглашаться на шестидесятилетнего старика с подагрой в придачу.

Еще один момент, очень серьезный момент, оставался без внимания. Все, что виделось им в этом туманном будущем, хранившем образы прошлого, случилось с ними в их браках. К какой судьбе могли привести другие пути, они понятия не имели. К сорока годам Нелли Фэншоу превратилась в милую особу. Разве трудная жизнь, которую она вела вместе с супругом, жизнь, требовавшая неустанного самопожертвования, самообладания, не способствовала такому исходу? Вряд ли такая же метаморфоза ждала жену бедного викария с высокими моральными принципами. Лихорадка, лишившая ее красоты и обратившая ее мысли к внутреннему миру, явилась результатом сидения на балконе «Гранд-опера» с итальянским графом по случаю маскарада. Будь Нелли женой священника из Ист-Энда, вполне вероятно, она смогла бы избежать этой лихорадки и ее очистительного эффекта. Разве не опасно оказаться в таком положении: удивительно красивая молодая женщина, практичная, жаждущая удовольствия, осужденная на жизнь в бедности с мужчиной, к которому не испытывает никаких чувств? В те первые годы, когда формировался характер Натаниела Армитиджа, общество Элис шло ему только на пользу. Мог ли он знать наверняка, что не деградирует, женившись на Нелли?

Если бы Элис Блэтчли вышла замуж за художника, могла ли она быть уверена, что в сорок ее еще будут трогать идеалы искусства? Разве ее желания даже в детстве хоть когда-нибудь шли вразрез с предпочтениями ее няни? Разве не чтение консервативных журналов заставляло ее постоянно склоняться к радикализму, а беспрестанные радикалистские разговоры за столом мужа — постоянно искать аргументы в поддержку феодальной системы? Не могло ли именно растущее пуританство ее мужа привести к жажде богемного образа жизни? Предположим, в зрелые годы она, являясь женой безумного художника, вдруг ударилась в религию, как говорится. Такое положение было бы хуже первого.

Тщедушный Кэмелфорд, будучи рассеянным холостяком, которому никто не накроет стол и не высушит одежду, вряд ли дотянул бы до сорока. Мог ли он быть уверен, что семейная жизнь не дала его искусству больше, чем отняла?

Джессика Дирвуд — натура импульсивная и страстная. Выбрав себе плохого супруга, она могла бы в сорок позировать для скульптуры одной из фурий. Ведь до тех пор, пока она не зажила спокойной жизнью, ее миловидность никак не проявлялась. Такой тип красоты, как у нее, развивается в безмятежности.

Дик Эверетт не тешил себя иллюзиями в отношении себя самого. Он знал, что жениться на Джессике и десять лет оставаться верным мужем исключительно некрасивой жены для него совершенно невозможно. Но Джессика отнюдь не походила на терпеливую Гризельду. Вероятнее всего, если бы он женился на ней в двадцать ради ее красоты в тридцатилетнем возрасте, в двадцать девять — самое позднее — она развелась бы с ним.

Эверетт был человеком практичным. Именно он стал заправлять делами. Поставщик напитков признался, что загадочные бокалы из немецкого стекла периодически проникают в их ассортимент. Один из официантов, понимая, что ни при каких обстоятельствах его не заставят платить, признался, что разбил не один бокал для вина в тот вечер, поэтому Эверетт решил, что не так уж удивительно с его стороны было бы попытаться спрятать осколки под ближайшей пальмой. Все произошедшее явно было сном. Такое решение в тот момент приняла молодость, и три свадьбы состоялись в течение трех месяцев одна за другой.

Лишь десять лет спустя Армитидж поведал мне эту историю однажды вечером в курительной комнате клуба. Миссис Эверетт только что оправилась от страшного приступа ревматической лихорадки, которую подхватила прошлой весной в Париже. Миссис Кэмелфорд, которую я прежде не встречал, разумеется, казалась мне одной из красивейших женщин. Миссис Армитидж — я знал ее с тех пор, когда она была еще Элис Блэтчли — я находил более очаровательной в замужестве, чем в девичестве. Что она нашла Армитидже, я так и не мог понять. Кэмелфорд добился признания через десять лет: бедняга, он не долго прожил, наслаждаясь своим успехом. Дику Эверетту предстоит трудиться еще шесть лет, но он хорошо себя ведет, и ходят разговоры о том, что его отпустят на заслуженный отдых раньше.

В целом должен признать, что это любопытная история. Как я упомянул вначале, я сам в нее не верю.