19
Второе дно

В доме Скопина Архипов, кроме хозяина и его денщика, застал сидевшего за столом маленького бородатого старичка со слезящимися злыми глазами.

— А где доктор? — спросил Захар Борисович.

— Повел нашу подопечную на опознание покойника. Хоть и ночь, но мне хотелось бы побыстрей получить некоторые ответы на вопросы, — ответил Скопин. — А вы нашли свою шляпу?

— Да.

Архипов расстегнул сюртук и сел в кресло, приняв от Мирона стакан чая. Скопин повернулся к старику:

— Это важно, так что слушай внимательно.

Старичок помотал головой:

— Нет, ты мне точно скажи — я пятерку свою получу? И когда?

Скопин поморщился и достал из кармана свою трубку.

— Мирон! Посмотри там… где надо. Наскребем мы пятерку?

Казак, не говоря ни слова, вышел в соседнюю комнату.

— Долго с ним не разговаривай, — продолжил Скопин. — Нам надо, чтобы он зашел за тобой в лавку. У тебя же там есть кладовка хоть какая-то?

— Есть камора, — кивнул Ионыч.

— Хорошо. Мы будем сидеть там. Заходишь. Мол, засунул куда-то, найти надо.

— А ему-то зачем за мной идти?

— Ну, попроси его свечку подержать, посветить. Темно, мол.

— Хорошо, — снова кивнул старик.

— Мы у двери будем. Там дверь есть?

— Есть, конечно.

— Ага. Ты сразу вперед проходи мимо нас. А как только этот человек сунется в каморку твою, тут мы его и переймем. Все понял?

Вошел Мирон, положил перед стариком на скатерть две мятые рублевые бумажки и горстку мелочи.

— Считай.

— На паперти, что ли, стоял? — спросил старик недовольно, пересчитывая монеты. Мирон, не ответив, наблюдал, чтобы счет сошелся. Наконец вздохнул и ушел на кухню кипятить чайник.

— Продешевил я, — сказал сварливо старик. — Мы так не договаривались, чтобы жизнью рисковать. Одно дело сообщить, а другое…

Скопин легонько стукнул кулаком по столу.

— Ты, Ионыч, ври, да не завирайся. Скажи спасибо, что я в твоей каморе конфискации товара проводить не буду на предмет ворованного.

— Господь с тобой! — зло ответил старик. — Так вообще помогать не буду. Сами ищите своего преступника. Моя лавка. Не пущу.

Скопин запустил руку в карман штанов и положил перед торговцем небольшую шкатулку. Архипов подался вперед, чтобы рассмотреть тот предмет, о котором они столько говорили и который он видел впервые.

— Я тебя прямо сейчас могу под арест взять, — спокойно сказал Скопин. — Потому как эта шкатулка не просто украдена. Из-за нее троих человек уже жизни лишили!

Старик слегка отшатнулся, потом недоверчиво покачал головой, глядя на шкатулку.

— И чего в ней такого? — сказал он все так же сварливо. — Дешевка же!

— Так что, — спросил Скопин, накрывая ладонью шкатулку, — все понял?

— Все, — проворчал старик.

— А раз понял, так и иди спать. Завтра рано придем.

Ионыч встал, застегнул свое темно-зеленое пальто с меховым воротником и напялил на голову шляпу, похожую на усеченный конус.

— Вот связался на свою душу! — сказал он. — В лавке ночевать буду, чтобы не проспать. Стучите громче.

Когда старик ушел, Архипов пересел к столу.

— Покажите, — попросил он.

Скопин пододвинул к нему шкатулку. Захар Борисович взял ее, рассмотрел со всех сторон и открыл крышку. Внутри не было ничего, кроме темно-красной бархатной обивки.

— И как открыть второе дно? — спросил Архипов.

— Вы поближе к свету поднесите. Там торчит краешек ленточки — надо за нее потянуть, — пояснил Скопин. — Только сразу предупреждаю, шкатулка с секретом. Потянете ленточку — выскочит иголка и уколет вас.

— Иголка? — удивился Архипов. — Отравленная?

— Даже если там и был яд, то давно испарился. Я вот все думаю, а частный пристав Штырин пытался ее открыть? Может, у него от испуга сердце и не выдержало, а?

— Вряд ли, — ответил Архипов, пытаясь кончиками пальцев поддеть ленточку, — слишком экзотическая версия.

Наконец ему удалось подцепить ленточку. Он потянул ее вверх, и тут же иголка вонзилась в палец Захара Борисовича.

— Вот черт! — вскрикнул он. — Вроде как и ждал, а все равно неожиданно!

Он пососал палец, а потом снова попытался открыть дно, продолжая тянуть ленточку.

— Что-то я не пойму, — наконец сказал Архипов. — Не идет! Там точно есть второе дно?

— Есть, есть, — кивнул Скопин.

— Вы уже открывали?

— Я — нет. Не догадался как. А Мирон — смог. Мирон! — крикнул Скопин в сторону кухни.

Казак появился, вытирая руки полотенцем.

— Покажи Захару Борисовичу, как ты расправился с этой загадкой.

Мирон подошел, взял из рук Архипова шкатулку, перевернул ее вверх дном и просто сдвинул донышко большим пальцем в сторону.

— Вот так! — сказал Скопин. — Хитрая штучка! Вроде как ленточка есть, а значит, надо за нее тянуть. Но ленточка — просто обман. Просто механизм для иголки. Просто открывать надо не сверху, а снизу.

Мирон перевернул шкатулку, и из нее выпал лист бумаги, сложенный в несколько раз.

— Это не бриллианты, — сказал Архипов.

— Это причина, — ответил Скопин, — из-за которой Сбежин охотился за коробочкой. Не щадя никого.

— Я хочу прочесть.

— Конечно! Читайте. Я уже прочел несколько раз.

Архипов развернул бумагу. Письмо было написано красивым, явно женским почерком:

«Дорогой Лёня! Это мое первое и последнее письмо к тебе. Я уезжаю в Нижний, в родительский дом и оттуда пришлю к тебе своего поверенного, который будет вести дело о нашем разводе. Терпеть тебя я больше не буду. Твои девки, твое презрение, твое мотовство денег, доставшихся мне от папы, — все это закончится в моей жизни раз и навсегда! Как я благодарна папе за то, что он не согласился передавать в твое управление даже копейки сверх приданого! И поверь, ты ничего не получишь после того, как я вычеркну тебя из своей жизни! Все эти годы я прощала тебя. И теперь я чувствую себя виноватой — может быть, если бы я не закрывала глаза на твои выкрутасы, если бы сразу поставила себя по-другому, твоя буйная натура смирилась бы, твой характер смягчился бы, и ярость утихла. Но я слишком часто прощала тебя. Теперь и ты…»

— «Прости меня за это, если сможешь…» — дополнил Скопин.

— Она не кончала жизнь самоубийством, — сказал Архипов, кладя письмо на стол. — Не вешалась. Он ее убил и инсценировал самоубийство.

— А письмо, оторвав нижнюю строчку, вероятно, бросил на стол и забыл, — ответил Скопин. — Она пишет про буйную натуру, про ярость. Вероятно, жена Сбежина собиралась уехать, пока мужа не было дома. Но он вернулся раньше, чем она думала, застал ее, прочел письмо, впал в ярость и убил. А потом решил обставить все как самоубийство, но впопыхах про письмо забыл. А когда полиция уже приехала, нашел письмо и решил использовать его — оторвал последние строчки, которые намекают на то, что жена перед смертью просила прощения… скормил полицейским сказку про любовника, про ее чувство вины… А они разбираться не стали — как же! Такой приличный человек! В такой приличной квартире! Убит горем! А частный пристав Штырин, вместо того чтобы осмотреться и задуматься, осматривался с одной целью — что-нибудь стащить.

Скопин поднялся, достал из шкафа папку с материалами по делу о самоубийстве жены Сбежина, принесенную еще утром Архиповым, вынул оттуда записку и приложил к листку из шкатулки. Они полностью совпали.

— Что и требовалось доказать! — сказал он. — Вот теперь у нас на руках генеральная улика, которую ни один адвокат опровергнуть не сможет.

— Надо ехать к Сбежину, брать его, — убежденно заявил Архипов.

Скопин помотал головой.

— Нет, он сам к нам придет. Завтра мы с вами устроим засаду на господина коллекционера. Я хочу его собственное признание. А для этого надо подловить Сбежина в самый сильный момент его поражения. Ночевать вы останетесь здесь, на диване. Мирон постелит вам белье. И не стесняйтесь. Мы хоть и бобылями живем, но белье отдаем прачкам. Оно у нас чистое.

Захар Борисович горько усмехнулся.

— Но с чего вы вообще взяли, что Сбежин пойдет на Сухаревку за шкатулкой? Откуда ему знать про нее? — спросил он, зевая.

— По характеру ран Рубчика. Только одна смертельная. Остальные — нет. Сдается мне, что Сёмка умер не сразу. Да и я подсказал в свое время Сбежину, что шкатулка — у второго грабителя, про которого он не знал, потому что общался только со старшим Надеждиным.

— Будем надеяться, что вы правы.

Вошел Мирон и встал у окна.

— Схожу-ка я к части, встречу девчонку-то, — сказал он.

— Доктор обещал ее проводить обратно, — ответил Скопин.

— Ништо. Прогуляюсь.

Мирон накинул серую солдатскую шинель, в которой Скопин ходил в трактир, и вышел. Иван Федорович вздохнул:

— Есть у меня предчувствие, что наша бобылья жизнь скоро закончится, — сказал он печально.

Архипов заснул быстро, а вот Скопин лежал на спине без сна, натянув до подбородка серое солдатское одеяло. Он мог лежать так до рассвета, главное было — не заснуть, не провалиться снова в прошлое, в то прошлое, которое он, казалось бы, навсегда оставил, поступив на службу в туркестанский линейный полк. Конечно, война повернула к нему свое мертвое обожженное лицо, полное страдания, но страдание это было приземленным, понятным: когда тысячам мужчин дают ружья и выводят на поле друг против друга, когда каждая смерть тянет за собой новую смерть — смерть становится работой. Стой на месте, заряжай, целься, стреляй, коли штыком — перед тобой не человек, а противник, и все дело только в твоей ловкости и выносливости — кто передюжил, тот и победил. Тот и выжил. Как так получилось, что он, Скопин, сбежал к ужасам войны, спасаясь от ужаса, пережитого в одном из самых красивых и родных уголков России? Как получилось, что смерть одного человека показалась ему страшнее смерти тысяч людей?

Нет! Только не туда, в те светлые и радостные времена, закончившиеся кошмаром на берегу старого пруда! Это все проклятая девка из кабака — она снова напомнила ему Аню. Нет! Лучше вспоминать Самарканд, последний день осады, когда казалось, что сил оборонять Цитадель больше нет, когда каждый был ранен — и не по одному разу. Когда хлеб был почти подъеден, на каждого осталось не больше дюжины патронов, а две пушки на стенах уже давно не стреляли — порох вышел совсем.

Тело Косолапова не стали втягивать обратно на стену — просто перерезали веревку, и он свалился на серую пыльную дорогу перед воротами. Купец распух, его лицо, обращенное вверх, стало лиловым, вздувшимся. Скопин сходил на башню, посмотрел вниз, потом вернулся к Мирону, спавшему в перерывах между атаками «халатников». Мирон приоткрыл глаз и зевнул.

— Тихо там? — спросил он, ерзая на земле, разминая затекшие бока.

— Тихо.

— Ну, ничего, недолго осталось.

— Дня два еще продержимся, — возразил Скопин.

— Да не, — ответил казак. — Завтра наши подойдут.

— Кто?

— Кауфман.

Скопин сел рядом.

— Откуда знаешь?

— Художник сказал.

— А он откуда узнал? — спросил Скопин удивленно.

— У него спроси.

Иван Федорович встал и пошел в домик у стены, где жил Верещагин в компании двух офицеров.

— Василий Васильевич, — крикнул он в проем двери. — Вы тут?

— Тут, заходите, кто там? — донеслось изнутри.

Скопин вошел и дал глазам немного привыкнуть к полутьме.

— А, Иван Федорович, — сказал высокий бородатый художник, лежавший на лавке у глинобитной стены. — Что-то случилось?

Он был очень худ, одет в грязную гимнастерку и вытертые до блеска когда-то краповые штаны. Сапоги, с повешенными на них портянками, стояли рядом с лавкой. Одну руку художник положил на грудь, а другая свисала до земли.

— Мирон сказал, будто завтра придет подмога.

— Уже весь гарнизон знает, — донеслось из угла. Там лежал один из офицеров — его грудь была перебинтована плотно, будто для выправки осанки. На повязке темнели пятна проступившей крови. Он прогнал рукой мух, сидевших на пятнах. — Надеюсь, что Кауфман спугнет эту сволочь.

— Откуда сведения? — спросил Скопин, прислоняясь к дверному проему.

— Сведения верные, — ответил Верещагин. — От майора.

— Не понимаю, — нахмурился Скопин. — Как Кауфман мог узнать, что мы в осаде? Мы были последними гонцами, но ведь и нас перехватили. А после того как раскрыли Косолапова, прошло слишком мало времени, чтобы новые лазутчики могли добраться…

Он вдруг осекся.

— Сукин сын! — вырвалось у Ивана Федоровича.

— Кто? — спросил раненый офицер.

— Сукин сын! — воскликнул Скопин, развернулся и, не прощаясь, вышел.

Тяжело прихрамывая, он пересек госпитальный двор и ворвался в старый дворец. Карл Фридрихович Штемпель сидел за столом, на котором стоял чайник с дочерна заваренным чаем — им он поддерживал свои силы и не давал себе спать. При появлении Скопина майор смахнул со стола маленький бумажный сверток и сунул в карман.

— Что такое? — спросил Штемпель у тяжело дышавшего офицера.

— Рассказывайте, — громко потребовал Скопин. — Генерал возвращается?

— Да, — ответил Штемпель.

— Откуда он узнал?

Майор поднял к нему свое морщинистое обезьянье лицо с усталыми глазами.

— Что вы себе позволяете? — спросил он тихо. — Хотите под трибунал?

— Я имею право знать! — крикнул Скопин. — Я рисковал жизнью!

Майор пожевал губами, а потом прислонился спиной к стене с наполовину отвалившимися зелеными изразцами.

— Ну и что? — спросил он. — Здесь все ежечасно, ежеминутно рисковали жизнью. Так почему вы думаете, что у вас есть право задавать такие вопросы командиру?

У Скопина закружилась голова, и он тяжело оперся руками о стол.

— Косолапов не выдавал нас, — сказал он.

— Откуда вам это известно?

— Я говорил с ним там, на стене. Косолапов сказал, что его схватили еще до того, как он подал знак.

— Так и было, — ответил Штемпель. — Так и было.

— Но кто тогда продал нас «халатникам»?

Карл Фридрихович посмотрел Скопину прямо в глаза, покачал головой, а потом просто ответил:

— Я.

— Вы? — поразился Скопин.

Майор кивнул.

— Я. Можете меня осуждать, но мне все равно. Я сделал то, что должен был. Я перенёс мешок на крыше Косолапова так, чтобы противник знал, из каких ворот вы пойдете. А Косолапов… да, он был не виноват в этот раз. Но только в этот. Возьмите табурет, вы едва держитесь на ногах.

Скопин взял табурет, стоявший неподалеку, принес его к столу и рухнул на жесткое сиденье.

— Зачем?

— Очень просто, — ответил тихо Штемпель. — Вы стали отвлекающим отрядом. Противник был уверен, что вы пойдете путем, указанным предателем. И устроил вам засаду. А в это время я выпустил своего человека из других ворот. Он местный. Два дня назад этот человек сумел вернуться. Он известил генерала, и тот в спешке идет к нам. Завтра к вечеру его авангард должен быть в виду города.

— Вы послали нас на убой, — горько прошептал Скопин.

— Послал, — кивнул майор. — Хотите чаю?

Он взял чайник и начал наливать черную жидкость в изящный пузатый стаканчик, вероятно, принесенный из богатого самаркандского дома. Рука майора дрожала, и несколько капель упали на карту.

— Казака… Фрола… сожгли живьем, — сказал Скопин. — Нам грозили отрезать головы.

Штемпель поставил чайник и спокойно посмотрел на Ивана Федоровича, ожидая продолжения.

— Вы… — Скопин замолчал.

Молчал и Штемпель.

— Да, — сказал он наконец. — Но важен результат. Ваша жертва оказалась не напрасной. Наши люди спасены. И в этом есть ваша заслуга. Вы и Мирон будете представлены к награде.

Скопин вздохнул.

— Понятно, — произнес он горько. — Цель оправдывает средства.

— Я очень устал, — сказал вдруг Штемпель. — Вы не могли бы покинуть меня? Хочется спать. Я мечтаю о настоящей кровати с простынями и подушками. И чтобы было открыто окно, а за ним — дождь и мокрые листья рябины… или березы.

Он закрыл глаза и снова привалился к стене.

Скопин встал. Он посмотрел сверху вниз на маленького майора, потом повернулся к нему спиной и медленно пошел прочь.